Текст книги "Под белым орлом"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 41 страниц)

Под белым орлом

I

Солнце ясного весеннего дня 1781 года взошло над лесистыми возвышенностями Сансуси[1]1
  Один из дворцов в Потсдаме, второй резиденции Прусского королевства, в 20 верстах от Берлина. Сансуси служил постоянной резиденцией для Фридриха Великого.


[Закрыть] и позолотило своими первыми лучами нежную, свежую зелень молодой листвы на верхушках деревьев, как и крылья исторической ветряной мельницы, возвышающейся над простым и вместе с тем величественным королевским дворцом в виде священного символа, который в государстве Гогенцоллернов означал собою во все времена право и закон, господствующие над властью повелителей.

Внизу, в долине, клубился белесоватый туман и повсюду в окрестных деревнях только что обнаруживалось там и сям пробуждение человеческого труда; лишь высоко вверху, в королевском приюте повелителя Фридриха Великого, которому удивлялся и пред которым трепетал мир, господствовала уже расторопная, но такая тихая суетливость, которая везде окружает средоточие власти и могущества.

В конюшнях шла работа; лакеи бегали взад и вперёд; ординарцы стояли наготове, чтобы сесть верхом на лошадей и везти приказы, которые из этого уединения на лесистой возвышенности, подобно электрическим искрам, приводили в движение громадную государственную машину в Берлине.

Глубочайшая тишина царила ещё в той стороне дворца, где раскинулся сад; тихо, не говоря ни слова, бродили садовники взад и вперёд, чтобы гладко уравнять тонкий песок, обрызгать водою померанцевые деревья и расставить как можно эффектнее редкие распустившиеся за ночь цветы.

Во дворце также всё было тихо вблизи королевского помещения. Пред спальней короля стоял камер-лакей, позади него много других слуг. Все держались неподвижно, навытяжку, и ни одно слово не сходило с их уст, потому что даже самое тихое дуновение превратилось бы в громкий шум в этой глубокой тишине.

Но вот стенные часы в прихожей медленно пробили четыре. В тот же момент камер-лакей вздрогнул; сильно нажав дверную ручку, на которой ещё раньше лежала его рука, он отворил дверной замок и вошёл в спальню, куда задёрнутые оконные занавесы не пропускали ещё утреннего света.

Твёрдыми шагами подошёл этот человек к камину, где ловко и проворно зажёг приготовленные дрова, так что через несколько мгновений в нём с треском вспыхнуло яркое пламя. После того он отдёрнул оконные занавесы, так что ворвавшийся дневной свет перемешался с весёлыми отблесками каминного огня, и подошёл наконец к большой кровати под балдахином; тут, вытянувшись в струнку, он воскликнул громким тоном военного доклада:

– Четыре часа. Что изволите приказать, ваше величество?

За пологом кровати раздался вздох и послышался несколько гнусавый голос короля, который с досадой сказал:

– Хорошо, Мюллер; ступай вон и приходи через полчаса обратно!

В ту же минуту маленькая левретка желтовато-серого цвета выглянула из-под одеяла короля и с рычаньем оскалила острые зубы.

– Не уйду, как угодно вашему величеству, – отрывисто и строго ответил камердинер. – Вы, ваше величество, приказали разбудить себя в четыре часа и сильно разгневаетесь, если я теперь выйду вон. Ничего не поможет! Вы, ваше величество, должны вставать, и чем быстрее примете вы это решение, тем легче будет вам его исполнить.

– Ты прав, – ответил король, приподнимаясь с подушек, – долг есть властная необходимость, которая ещё неумолимее для короля, чем для подданных. Тише, Арсиноя, тише, – сказал он, гладя голову левретки, – ведь это – Мюллер, твой добрый друг, и он исполняет свою обязанность. – Быстрым, почти юношеским движением король сел на постели, сбросил ночной колпак и протёр себе глаза. – Боже мой, – произнёс он, вздыхая, – будь я членом военного совета, я мог бы спокойно выспаться; теперь же я должен бодрствовать за других, а между тем люди так часто завидуют королю.

Камер-лакей Мюллер подал ему шёлковые чулки, высокие, не смазанные ваксою красноватые кожаные сапоги и брюки чёрного бархата.

Фридрих обулся и оделся без посторонней помощи, после чего подошёл к затопленному камину и стал с удовольствием греться у разгоревшегося огня, тогда как маленькая левретка спрыгнула с кровати и, зябко вздрагивая, легла у ног короля.

Лакей подал ему доходивший до колен халат из тяжёлой шёлковой материи синего цвета с богатой серебряной вышивкой, и король несколько минут стоял против огня, потирая руки.

Стоя таким образом, сгорбившись, с недовольной миной, он очень мало напоминал достигший огромной популярности образ великого повелителя и полководца; его жидкие седые волосы свешивались гладкими прядями с висков; на глазах ещё лежал мутный покров насильственно прерванного сна. Монарх, который твёрдою рукою управлял своим государством посредством тысячекратно разветвлявшихся нитей и к словам которого с робкой почтительностью прислушивалась вся Европа, являлся здесь лишь дряхлым старцем, который, недовольно вздыхая, нёс бремя жизни, клонившейся к закату.

Лакей распахнул окно. Нагретый солнцем, напоенный весенними ароматами воздух проник в комнату и быстро разбудил в тщедушном, почти детски-нежном теле короля никогда не угасавшую юношескую силу духа и воли. Его большие глаза широко раскрылись и как будто отражали в своих удивлённых взорах утренний свет солнца, восходившего над природой. Его поблекшие, утомлённые черты оживились; осанка сделалась эластичнее. Он приблизился на несколько шагов к окну и промолвил:

– Как слаб этот футляр человеческого духа, в который мы запрятаны во время нашего земного поприща! Насколько прекраснее и величавее его природа, которой мы, по нашему мнению, повелеваем и которая однако с каждым днём молодеет, одеваясь новой свежестью. Наш дух должен быть сильнее бренной оболочки, в которую он всегда заключён; ведь он есть дуновение Того таинственного Существа, Которое оживляет природу, Которому мы должны со временем отдать его обратно чистым и незапятнанным земным прахом. Я хочу быть достойным до конца драгоценного дара, называемого жизнью; я хочу жить, а жить значит трудиться и исполнять свою обязанность. Вот тайна вечной юности. – Он обратился к двери и воскликнул громким голосом: – сюда!

В спальню тотчас вошёл дежурный камер-гусар и подал своему государю большой запечатанный конверт с письмами, которые, судя по печатям с гербами, пришли от дворян и обыкновенно пересылались Фридриху государственными советниками нераспечатанными. Вслед за камер-гусаром в комнату вскочило шесть хорошеньких левреток, компаньонов любимой собаки короля Арсинои; их впускали сюда лишь после пробуждения его величества.

Фридрих сел на стул посреди комнаты и положил письма возле себя на стол, на котором стоял маленький золотой письменный прибор.

Камер-лакей подошёл к королю, распустил его длинные волосы и заплёл их в косу, причём тщательно и с большою ловкостью следил за каждым движением головы Фридриха, пока тот прочитывал одно за другим полученные письма, от времени до времени бормоча вполголоса про себя отрывистые замечания и порою делая краткие пометки на полях:

– Коса готова, – отрывисто и по-военному доложил камер-лакей.

Король докончил чтение остальных писем, после чего встал; камер-лакей поднёс ему серебряный таз с водою и Фридрих вымыл лицо и руки, причём в знак отменнохорошего расположения духа брызнул в лицо лакея несколько капель воды концами своих пальцев.

– Ты исполнил свою обязанность, Мюллер, не обратив внимания на моё ворчание и принудив-таки меня встать. Во всём, что я сделаю сегодня поутру полезного и доброго, ты будешь участником. Ступай туда к камину, там положено кое-что для тебя; я знаю, тебе это может понадобиться; ведь ты был таким дураком, что навязал себе на шею жену и детей.

На камине лежал свёрток червонцев.

Неожиданно получив такой щедрый подарок, слуга вздрогнул от радостного волнения, но высказал лишь в немногих словах свою благодарность; он знал, что король не любил пространных речей и прерывал их всегда саркастическим тоном и порою весьма немилостиво; лишь в его голосе звучала радость по поводу королевского подарка, и глаза Фридриха заблестели ярче, когда он прочёл в честных чертах верного слуги искреннюю признательность, которой он так часто не находил у людей.

– Хорош тот день, – тихо промолвил про себя король, – который начинается радостью, доставленной доброму человеку; как прекрасно было бы осчастливить всех! Но где же оно, пресловутое всемогущество королей?

Лакей между тем напудрил накладку из чёрных волос и подал королю, который надел её себе на голову, после чего нахлобучил на самый лоб шляпу с белым генеральским пером, предварительно слегка вытертую лакеем шёлковым платком.

По знаку Фридриха, камер-гусар, неподвижно стоявший теперь у дверей комнаты, принёс рапорт из Берлина об иностранных делах, переданный ему адъютантом лейб-гвардии в прихожей.

Король пробежал глазами полученные документы и положил их к прочим бумагам, которые тотчас были унесены в смежную королевскую канцелярию. Немного спустя он подошёл к камину и потребовал у камердинера форму.

Фридрих надел жёлтый жилет, поношенный синий мундир и тотчас отправился в свой кабинет; там стоял уже для него кофе; он быстро выпил несколько чашек этого напитка с белым перцем.

Камер-лакей поставил пред каждой из собак по тарелке молока с только что испечённым белым хлебом. Любимица короля Арсиноя вспрыгнула на стол, и государь кормил её из своих рук, нежно поглаживая от времени до времени голову изящного животного.

– Как прекрасно бывало прежде! – промолвил он, подходя к порогу террасы и любуясь природой, уже сиявшей в полном блеске дня. – Именно в этот час брал я в былое время свою флейту и окунался душою в волны гармонии, чтобы укрепить себя для всех диссонансов, какие приносит день. Но и это миновало; мой беззубый рот не может больше будить звуки своим дыханием; одна радость за другою покидает нас на одиноком, покатом пути старости! Но, конечно, так лучше: мы трусливо цеплялись бы за жизнь, если бы нам было суждено покидать её во всей красе расцвета; теперь же мы легко сбрасываем её с себя, как бремя, которое становится тяжелее с каждым днём.

Король позвонил в золотой колокольчик.

– Пусть войдёт государственный советник Штельтер! – приказал он, и позванный тотчас явился.

Этот высокий, сухопарый мужчина с изящным, умным, но болезненно-утомлённым лицом был одет, согласно строго предписанному правилу для государственных советников, в придворный костюм из чёрного шёлка; на боку у него виднелась шпага; в руке он держал шляпу, а под мышкой портфель.

Вошедший отвесил королю церемониальный и несколько натянутый поклон, потом подошёл к маленькой конторке для писанья стоя, развернул на ней свои бумаги и положил шляпу возле себя на пол.

– Ну, как поживаешь, Штельтер? – приветливо осведомился государь. – Как твоё здоровье? Неужели ты всё ещё собираешься бросить службу и внутренне зол на меня за то, что я не согласен дать тебе отставку?

– Как могло бы, – возразил несколько сухим, утомлённым голосом Штельтер, – найти себе место в моей груди иное чувство, кроме любви и благодарности к моему всемилостивейшему королю? Вашему величеству принадлежит моя жизнь, но, правда, моё здоровье страшно плохо; тело отказывается повиноваться; когда же я подумаю о жене, то иногда мне хочется сложить с себя почётное, но также и весьма тяжёлое бремя государственной службы, чтобы сохранить себя для своих близких.

– Оставь в стороне свою жену! – саркастическим тоном сказал король, – женщинам не годится знать все; это я уже говорил тебе раньше, а служба поддерживает телесную бодрость, если только относиться к ней с охотой и любовью, что я замечаю на самом себе. У меня иногда является искушение распрячься, однако же я должен оставаться в своём ярме. Терпение и рвение – вот две превосходные вещи, с помощью которых можно достичь многого. Итак, оставайся-ка у меня на службе; ведь, служа мне, ты служишь своему отечеству, а это – высочайшее призвание человека; больше этого и я не в силах сделать.

Штельтер молча поклонился и начал докладывать одно за другим поступившие к нему дела.

Сжато, ясно и обстоятельно излагал он содержание различных бумаг, всесторонне освещая заключавшиеся в них вопросы и приводя относившиеся сюда статьи закона без всякого многословия, но вместе с тем вполне исчерпывая предмет. Тем не менее король часто вставлял в его речь свои вопросы, требовал дословного прочтения отдельных мест в разбираемых актах и тут же ставил свою резолюцию, которую Штельтер записывал на полях документа, чтобы потом прочесть её изложение королю, собственные слова которого требовалось, по возможности, вставлять в текст.

После того Фридрих дал ему письма, просмотренные им раньше поутру, и сообщил свои распоряжения относительно этой корреспонденции.

Штельтер собирался уже запереть свой портфель, когда государь взял со своего письменного стола довольно толстую тетрадь, бегло перелистал её и затем положил на конторку государственного советника.

– Вот тут, – сказал он, – министр финансов фон Герне прислал мне донесение насчёт компании торгового мореплавания; я весьма недоволен его отчётом; в нём нет ясности, я не вижу status quo фонда этой компании, а господин министр кажется мне ужасно легкомысленным. Я говорил ему ещё раньше, что если так пойдёт дальше, то мы не можем больше оставаться добрыми друзьями; однако же он принялся опять за свои глупости. Общество торгового мореплавания основано с тою целью, чтобы взять в руки торговые сношения с Польшей и содействовать притоку денег в Пруссию; об этом должен позаботиться господин министр. Но вместо того он ведёт переговоры с польским правительством насчёт денежных операций, не сказав мне о том предварительно ни слова; это – не что иное, как легкомыслие, потому что какую гарантию могут дать ему поляки? Если в Польше вспыхнет война, то там неминуемо последует банкротство. Они хотят учредить в Варшаве ломбард и желают воспользоваться для этого доходами с моей морской торговли, но компания торгового мореплавания не должна мешаться в это дело, так как с Польши взятки гладки. Правда, министр пишет здесь, что если мы угодим полякам, то они отвлекут свою торговлю от Данцига и обратят её к нам; но это – совсем легкомысленный проект и совершенно излишний; торговлю у жителей Данцига можно отбить и так, для этого мы не нуждаемся в содействии поляков; стоит нам только разумно взяться за дело и как следует торговать деревом и зерновым хлебом, доставлять побольше сырых продуктов и привозить французское вино и прочее, что требуется полякам, так чтобы они могли находить у нас и получать из наших рук все нужные им товары. Вот настоящее средство отвлечь от Данцига торговлю и привлечь её к нам; об этом следует подумать министру и изощряться в достижении этой цели. Но завязывать переговоры с иностранными дворами по собственному почину – это не его дело; я совершенно серьёзно запрещаю ему пускаться далее в подобные затеи.

Король говорил быстро и оживлённо, и с такою же быстротою летало по бумаге перо государственного советника, не желавшего пропустить ни единого слова.

– Так, – произнёс Фридрих, после того как Штельтер дописал последние строки, – всё это следует сообщить господину фон Герне в виде моего ответа на его донесение, но ясно, точно и без околичностей, чтобы он не мог отговориться непониманием того, что я хотел сказать. И ему должно быть в точности известно, что я на него рассержусь, если он на будущее время станет увлекаться такими легкомысленными проектами; напиши ему о том совершенно ясно, понимаешь? и представь мне завтра поутру эту резолюцию.

– Слушаю, Ваше величество, – сказал Штельтер.

Он положил донесение и свою заметку в портфель, и так как король не говорил больше ничего, но задумчиво прохаживался взад и вперёд по комнате, то советник взял свою шляпу и после глубокого поклона удалился, пятясь задом к дверям.

– Итак ревень и терпение! – крикнул ему король, приветливо кивнув головою. – Я знаю это по собственному опыту. Да не давай своей жене соваться в служебные дела!

Только что Штельтер успел выйти, как камер-лакей доложил:

– Секретарь посольства Менкен ожидает приказаний вашего величества!

Фридрих кивнул в знак согласия, и непосредственно затем в комнату вошёл ещё молодой человек также в костюме из чёрного шёлка, подобно Штельтеру, и после почтительного поклона королю остановился поблизости двери.

Вошедший был мужчина лет за тридцать, стройный и высокий; его открытое, ясное лицо и светлый взор его глаз обнаруживали некоторое смущение при виде монарха, но в них не было заметно ни малейшей пугливой робости или страха. Некоторые из собак с лаем кинулись на него, но Арсиноя обнюхала незнакомца и, приветливо махая хвостиком, стала ласкаться к нему.

Фридрих проницательно посмотрел на этого нового человека своими большими глазами; он, казалось, вглядывался в каждую черту его лица и хотел проникнуть в самую глубь его души.

Секретарь посольства Менкен спокойно выдержал взгляд короля, не потупляя взора, причём, слегка нагнувшись, гладил голову тянувшейся к нему левретки.

– Ты – секретарь посольства Менкен? – спросил наконец Фридрих. – До сих пор ты состоял при моём посольстве в Стокгольме? Граф фон Герцберг хвалил мне тебя как дельного и ловкого малого.

– Его превосходительство граф фон Герцберг, – ответил Менкен звучным, приятным голосом, какой особенно любил Фридрих, – пожалуй, отозвался обо мне чересчур благосклонно, но я сознаю, что по крайней мере прилагал все старания к тому, чтобы своим усердием заслужить столь благосклонный отзыв.

– Арсиноя ласкается к тебе, – проговорил улыбаясь король, – это доказывает, что ты – порядочный человек. Собаки – благодарные и честные животные; они умеют отличить дурного человека от хорошего, а люди часто не в состоянии сделать это.

– Я люблю собак, ваше величество, – заметил тоже с улыбкой Менкен, – и постоянно удивляюсь их инстинкту, позволяющему им распознавать врагов и друзей своего хозяина. Но надеюсь, что при первой возможности мне удастся доказать вашему величеству, что все мои силы, моя жизнь принадлежат моему королю, и вашему величеству не придётся прибегать к инстинкту умного животного, для того чтобы убедиться в моей верности и преданности вам.

Фридрих наклонил несколько раз голову, что делал всегда, когда одобрял что-нибудь, затем вынул из кармана золотую табакерку, украшенную драгоценными камнями, и, взяв из неё щепотку табака, сунул её себе в нос.

– Мне нужен советник для иностранных дел, – продолжал король, пряча табакерку в карман, – и вот поэтому Герцберг рекомендовал мне тебя. Но понимаешь ли ты, что это за пост?

– У меня, правда, не имеется полного представления об этой должности, – ответил Менкен, – но мне совершенно ясно, что пост кабинетного советника по иностранным делам чрезвычайно ответственен. Преданность и любовь к королю и отечеству никогда не позволят мне забыть об этой ответственности; но в силах ли я занять такой высокий пост – судить не берусь.

Король ходил взад и вперёд по комнате и при последних словах своего собеседника остановился пред ним.

– Понимаешь ли ты, что ты обязан быть машиной? – спросил Фридрих. – Это не должно поражать тебя! Управлять государством может лишь один, а так как я – король, то эта обязанность лежит исключительно на мне. Все остальные лица – лишь орудие в моих руках, мои слуги, точно так же, как я сам – слуга Пруссии. Но мой советник должен быть всё же мыслящей машиной. Он обязан понимать меня и вкладывать мои мысли и желания в центр государственной машины. Затем он должен принадлежать всецело одному мне. Понимаешь ты это?

– Каждый слуга вашего величества всеми своими силами, всеми помыслами обязан служить вам и только вам, ваше величество! – ответил Менкен.

– Это – лишь фразы, – возразил король, неодобрительно покачав головой. – Я не желал бы слышать подобные фразы из уст своего будущего советника. Граф Герцберг рекомендовал мне тебя, а граф – великий дипломат, верный слуга, который так же храбро боролся за наши права пером, как я – шпагой. Граф был твоим начальником; понятно, что ты любишь и почитаешь графа, но я требую, чтобы с того момента, как ты займёшь свой пост, для тебя ни один человек не имел никакого значения. Ты не должен никого слушать, ни с кем считаться, никому ничего не говорить и не выслушивать ничьих советов. Ты должен жить лишь моими мыслями.

– Я прекрасно понимаю вас, ваше величество, – заметил Менкен, – и даю вам слово честного человека, что сочту для себя самой величайшей честью служить верой и правдой вашему величеству до тех пор, пока вы сами этого пожелаете.

– Ну, если ты понимаешь меня, то это очень хорошо, – приветливо проговорил король, – а если ты сдержишь своё слово, то это будет ещё лучше как для меня, так и для тебя. Я уже говорил, что ты должен быть машиной, но машиной мыслящей. Мои кабинетные советники по внутренним делам обязаны знать лишь ту отрасль дела, над которой в данный момент работают. Они знают лишь то, что я им приказываю, не входя в рассмотрение сути дела; от них требуется лишь точность, исполнительность и здравый смысл. Должность советника по иностранным делам гораздо сложнее; он должен быть человеком образованным, понимать законы истории. Он должен знать, что международные отношения – очень трудная область, в особенности для такого государства, как Пруссия, занявшая, несмотря на тяжёлые условия, такое положение, которому многие завидуют...

– И которая стремится подняться ещё выше, – оживлённо подхватил Менкен. – Пруссия должна идти всё вперёд и вперёд, чтобы не спуститься с той высоты, на которую её поднял великий король.

– Да, да, ты прав, – согласился король, приветливо кивнув головой, – но только для этого нужны спокойствие и осторожность. Эти два качества приобретаются только с годами, и ты овладеешь ими лишь тогда, когда твои волосы станут седыми. С императором Иосифом я нахожусь в довольно хороших отношениях, но он не принадлежит к числу тех людей, на которых можно положиться. К тому же он мне не может простить Силезию. Несмотря на любезные письма, которые он мне посылает, я убеждён, что если меня пристукнет беда, то в Австрии у нас окажется открытый враг.

– Совершенно верно, ваше величество, – воскликнул Менкен. – Хотя императорская корона находится в руках дома Габсбургов, но он уже не имеет никаких прав на господство в Германии. Наш прусский король является ему достойным соперником, и такое положение вещей не может долго продолжаться. Никто не в состоянии служить двум богам, и Германия меньше всего; Германии предназначено управлять всем миром, чего она и достигнет, когда соединятся вместе все немецкие княжества. В Пруссии живёт германский дух, и вы, ваше величество, соединили воедино весь германский народ. Императорская корона, потерявшая теперь своё значение и существующая лишь по традиции, будет скоро низвергнута. Германский народ создаст новую корону и поднесёт её прусскому королю, который признается первым в Германии и составляет национальную гордость.

Фридрих почти с грустью взглянул на оживлённое лицо молодого человека и слегка ударил его рукой по плечу.

– Ты ещё молод, ещё очень молод, – проговорил король, – то, что ты говоришь здесь, никто не должен слышать. Мировая история измеряет своё движение столетиями, а мы, воображающие в молодости, что делаем историю, через десятки лет превращаемся в прах.

– Тем не менее, ваше величество, – возразил Менкен, – во время нашего короткого существования мы вносим известный вклад в историю и по тому, что происходит в настоящем и было в прошедшем, мы можем нарисовать картину будущего. Мы в состоянии видеть зияющую пропасть или высоту положения, ожидающие будущие поколения людей. Я вижу во Франции, ваше величество, пропасть, в которую провалится всё блестящее государство; что же касается Пруссии, то мне ясно видна могучая, гордая германская империя, скипетр и корона которой предназначены Провидением августейшему дому Гогенцоллернов.

– Я не так храбр, как ты, и не решаюсь вмешиваться в будущие планы Провидения, – с благосклонной улыбкой заметил король, – но считаю своей обязанностью пред своим народом и страной сделать всё возможное, чтобы занять первенствующее место в Германии, когда для этого наступит надлежащий момент. Если нечто подобное свершится в истории, то твой внук окажется верным слугой моего наследника в великом деле объединения германских народов. Ты должен будешь озаботиться, чтобы в твоей семье сохранились твои взгляды на предстоящую задачу германской империи. А в настоящее время ты будешь служить мне и постараешься очистить вместе со мной широкое поле деятельности для наших потомков. Я вижу, что ты понимаешь меня, и это очень приятно мне; если ты будешь служить лишь мне, не озираясь направо и налево, то я буду доволен тобою. Только советую тебе очень остерегаться, – прибавил король с повелительным жестом руки, – советую тебе остерегаться чужеземных дипломатов, которые, может быть, станут обращаться к тебе.

– Ваше величество, прошу вас верить, что я знаю свои обязанности и намереваюсь исполнять их добросовестно, – сказал Менкен. – Пока я сам был дипломатом, я, конечно, не мог не иметь общений с членами других посольств...

– Знаю, знаю – ласково перебил его король. – Мне известно, что ты очень ловко узнавал от них всё то, что нам полезно было знать; ты понимаешь, как это делается, и не проговоришься сам пред посторонними. Сидя в Стокгольме, ты следил так же внимательно за моей внешней политикой, как горячо мечтал о будущем величии германской империи. Тебе известно, что наше внимание обращено на Восток. Центр тяжести составляет Россия, на которую мы и должны опереться. Императрица Екатерина не любит меня, – прибавил Фридрих с саркастической улыбкой, – но она – умная женщина и понимает, откуда может получить поддержку. Она не сделает такой глупости, какую сделала императрица Елизавета, и не соединится с моими врагами, хотя император Иосиф употребляет все силы к тому, чтобы расположить русскую императрицу в свою пользу. Екатерина хочет пробраться в Константинополь и понимает, что ей этого не достичь без моего согласия. Обстоятельства так складываются, что мы должны быть с ней добрыми друзьями, но такими друзьями, которым не следует класть пальца в рот. А тут ещё эта несчастная Польша, находящаяся между республикой и монархией и служащая для французов воспламеняющейся искрой, которую они хотят перебросить на Восток! Такое положение вещей не может долго продолжаться; скоро наступит конец; мы должны следить за тем, чтобы он не прошёл для нас бесполезно и чтобы русские не слишком близко подошли к нам; ввиду этого необходимо знать совершенно точно о том, что происходит в Петербурге. Англичане заняты своими колониями; французы поглощены внутренними беспорядками; вся суть в России, за которой нужно тщательно следить. Нам необходимо сохранять хорошие отношения с представителями настоящего и будущего: с императрицей и великим князем цесаревичем.

– Я вполне понимаю вас, ваше величество, – проговорил Менкен. – Ещё будучи в Стокгольме, я вменил себе в обязанность не упускать из вида того, что происходит в Петербурге, и, может быть, мне оттуда было даже виднее, чем сидя у самой Невы.

– Следовательно, в твоих руках находятся все нити, и я вижу, что ты понимаешь меня, – заметил король. – Теперь ты отправишься к графу Герцбергу и сообщишь ему, что я назначаю рекомендованного им человека своим советником по иностранным делам. Я отдам приказ, чтобы все бумаги по этому вопросу препровождались к тебе, и с завтрашнего дня ты вступишь в исполнение своих обязанностей.

Король сделал знак рукой, что его новый советник может удалиться.

Лицо Менкена сияло от радости и удовольствия, но он удержался от обычных слов благодарности. Верное и усердное исполнение долга имело для короля единственное значение; только таким образом ему можно было доказать свою благодарность.

Менкен молча низко поклонился и вышел из комнаты.

Фридрих взял большую палку с золотым набалдашником, украшенным блестящими камнями, и прошёл через стеклянную дверь на террасу. Арсиноя с весёлым лаем побежала вперёд. Несколько минут король стоял на террасе, вдыхая свежий весенний воздух, затем медленно спустился вниз и направился к оранжереям, доставлявшим круглый год к столу короля фрукты и овощи.

По временам он останавливался на дороге, вступая в разговор с садовниками, работавшими в саду. Наконец он подошёл близко к оранжерее, в которой двери были открыты настежь, ввиду тёплой погоды.

Среди глубокой тишины, царившей вокруг, король вдруг услышал слова военной команды, сопровождаемые бранью. Производило впечатление, что где-то, в непосредственной близости, обучают рекрутов.

Несколько секунд Фридрих молча прислушивался, затем, позвав собаку, которая было побежала вперёд, тихо и осторожно пошёл по гравию дорожки в оранжерею.

Странная картина представилась его глазам. В пространстве между двумя рядами шпалер фруктовых деревьев с редкими плодами стояли четыре дряхлых старика в военных мундирах, держа в руках палки, наподобие ружей. Стройный молодой человек, лет семнадцати или восемнадцати, в форме королевского пажа, с шапочкой на напудренной голове и саблей на боку, громко командовал:

– Шагом марш!

Старички двинулись вперёд и неверными шагами направились к стене оранжереи. Командир тем временем наклонился к дереву и сорвал несколько фиг.

Брови короля гневно сдвинулись; он больше всего любил именно эти фрукты, которые предназначались исключительно для его употребления; четыре инвалида были специально приставлены охранять оранжерею от непрошенных посетителей. Но в следующее же мгновение лицо короля приняло весёлое выражение, хотя он грозно вскрикнул:

– Пирш, чёрт возьми, что ты там делаешь?

Паж вздрогнул и быстро повернул к королю своё прекрасное, свежее лицо с тёмными глазами, в которых сверкала дерзкая отвага. На одну минуту страх овладел молодым человеком, но затем быстро исчез и, давясь фигой, которую он только что положил в рот, он пошёл навстречу королю, держа в руках свою шапочку.

– Что прикажете, ваше величество? – воскликнул он. – Я производил обучение этих инвалидов и даю слово, что они настолько мало понимают военное дело, что недостойны быть сторожами королевской оранжереи.

Инвалиды дошли до стены и, услышав голос короля, обернулись, не ожидая команды. Но старики так вошли во вкус военных упражнений, что позабыли, что в их руках не ружья, а простые палки, и отдали честь королю этими палками.

Вид несчастных стариков был очень смешон, но паж с невозмутимой серьёзностью смотрел на них, как начальник на своих подчинённых.

Король не мог не улыбнуться; желая скрыть эту улыбку, он наклонился к собаке и погладил её.