Текст книги "Гражданин Том Пейн"

Автор книги: Говард Фаст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Оружия у них не было, и не было почти никого, кто с ним умел обращаться, однако когда на карту поставлена надежда, отсутствие оружия возмещается на какое-то время решимостью отчаянья. Поблизости от того места, где стал со своим отрядом герцог, сложены были груды камня, приготовленного для строительства нового моста. И, вооружась этими камнями, люди набросились на кавалеристов. Услышав выстрелы, высыпали из своей казармы французские гвардейцы и присоединились к народу; с наступлением темноты кавалерийский отряд ретировался.

Улицы в Париже узкие и тем удобны для обороны; высокие, о многих ярусах дома, позволяющие чинить врагу серьезное расстройство, оградили жителей от ночных вылазок, и люди целую ночь занимались тем, что запасались оружием – любым, какое им только удавалось изготовить или раздобыть: ружьями, шпагами, кузнечными молотами, плотничьими топорами, железными ломами, копьями, алебардами, вилами, заступами, дубинками и так далее… Наутро невероятная многочисленность народной толпы и еще более невероятная решимость, ею выказываемая, поразили их неприятеля и привели его в замешательство. Новоиспеченные правители меньше всего ждали подобного салюта в свою честь. Сами привыкшие к рабству, они не подозревали, что Свобода способна воодушевить до такой степени что толпа безоружных горожан осмелится преградить путь войску в тридцать тысяч человек. Весь этот день до последней минуты люди употребили на то, чтобы вооружиться, принять единый план действий и установить в своих рядах порядок, насколько это возможно при столь стремительном развитии событий. Брольо, продолжая держать город в осаде, не предпринял в тот день попыток к дальнейшему продвижению вперед, и ночь прошла спокойно, ежели позволительно в данных обстоятельствах говорить о спокойствии.

Однако не оборона являлась целью горожан. Решался вопрос о том, кем им быть, свободными или рабами. В любую минуту можно было ожидать нападенья либо известия о нападеньи на Национальное собрание, и в таком положении поспешные меры бывают подчас лучше всего. Сейчас их первою целью была Бастилия; взять штурмом такую крепость, когда за нею стоит такая армия, наверняка означало бы навести ужас на новое правительство, которому едва лишь хватило времени собраться.

Из перехваченной депеши выяснилось, что мэр Парижа, господин Дефлессель, который выдавал себя за сторонника народа, замышлял измену – из чего с несомненностью явствовало, что к вечеру Брольо не преминет подослать к Бастилии подкрепленье. Необходимо было, следовательно, предпринять попытку взять ее в тот же день, только прежде требовалось добыть себе оружие получше того, которым они располагали.

Сразу за городскою чертой находился большой оружейный склад, расположенный в госпитале Инвалидов, и народ потребовал его сдачи; склад, не приспособленный для обороны, и не пытался, в сущности, оказать серьезное сопротивление, так что им быстро овладели. Пополнив таким образом свое снаряженье, народ направился штурмовать Бастилию – многолюдное, разноликое сборище всех возрастов и всевозможных званий, вооруженное всевозможным оружием… Как нарисовать в воображении картину подобного шествия, тревожное предчувствие событий, которыми чреваты всякий час и всякая минута? Народу было неведомо, что замышляет правительство, как и правительство пребывало в неведеньи того, что делает народ Парижа; в равной мере неизвестным оставалось, что может предпринять Брольо для укрепленья или обороны Бастилии. Все было неопределенно и зыбко…»

Пейн оглядел широкие, темные лица уэльских рудокопов и заметил в глазах у них блеск, знакомый издавна, знакомый воинственный огонек. Он продолжал:

– «То, что Бастилию штурмовали с тем героическим самозабвеньем, каким способно окрылить только высокое упоение Свободой, и взяли за считанные часы, есть факты, кои являются Достоянием всего мира. И цель моя не в том, чтобы описывать подробности штурма, но в том, чтоб выявить заговор против нации, который вынудил народ на штурм Бастилии и рухнул вместе с Нею. Узилище, которому правительство прочило членов Национального собрания, – не говоря уже о том, что оно воплощало собою главный престол и твердыню деспотизма, – стало по праву первоначальною мишенью. С этим деянием распалось новое правительство, обратясь в бегство от погибели, которую готовило другим. Части Брольо разбежались, и сам он также бежал…»

Пейн кончил читать; рудокопы стояли молча, бесстрастно – только глаза, глаза горели, – все так же глядя на него, стараясь осмыслить то, что услышали; те же события, о которых лишь несколько месяцев тому назад наперебой трещали газеты, – но столь разительно непохожие в изложеньи Пейна на пренебрежительные, глумливые статейки английских газетчиков! Пейн видел – и, казалось ему, они тоже видели – бурлящий водоворот на улицах Парижа, когда толпа преображается в нечто иное, нежели толпа, теряя людей, объединяясь, обретая силу.

Клуз медленно проговорил:

– Так вот, значит, что вы пописываете, господин Пейн.

– И не только это. Ну что, есть над чем покумекать?

– Есть, есть, и даже очень, – усмехнулся Клуз. – Да только делать-то что?

– Покамест – ждать. С оружием как у вас?

– Мы – люди рабочие, не солдаты, не дворяне-охотники, куда уж нам ружья прятать, господин Пейн.

– И по металлу из вас никто не работает?

– Нет, почему же, кузнецы найдутся.

– А может такой кузнец не лошадиную подкову сработать, а ружейный ствол?

– Может-то может. Но только мы люди мирные, господин Пейн, семейные люди. Мы обиды таим в себе – может, мелкие, а может быть, и большие, смотря как рассуждать. Как там французики со своими разобрались – это дело ихнее, и я, например, не осуждаю своего двоюродного брата, что он пошел воевать за вашим генералом Вашингтоном. Кто скажет, что, дескать, неправильно, когда человек спускается в шахту за два пенса, – а кто-то скажет, все верно. Кто говорит, нехорошо, когда мужик, который ходит за скотиной, чахнет с голодухи, а помещик обжирается говядиной, толстый и гладкий, как барабан. Одним не нравится смотреть, как жена помирает родами, потому что в доме нету глотка горячей похлебки – смотреть, как у ребятишек раздувает животы – а другие говорят, всегда так было и всегда будет. А я скажу, было время, когда на этих островах жили свободные люди, и, может, снова придет такое время.

– Быть может, и придет, – сказал Пейн ровно.

– Так мы покамест обождем, а там, кто его знает, возможно, и сработают кузнецы чего-нибудь.

Вот так его снова затянуло, засосало по самое горло, и снова, меряя шагами улицы – лондонские на этот раз, – он знал, что многим бы спалось спокойнее, если бы Тома Пейна не было в живых. Книга была закончена и издана, посвящена Джорджу Вашингтону, озаглавлена «Права Человека». Странно, но издать ее удалось без особого труда, без многих препон, которые сопутствовали появлению «Здравого смысла», учитывая, что это был все же Лондон, а не Филадельфия.

Первый, кто его взялся издать, некий господин Джонсон с улицы Сент-Полз Черчярд, внезапно и с возмущением от издания отказался, воскликнув при этом:

– Черт возьми, сударь, да ведь это чистой воды преступление, потрясение основ!

– И вы это только теперь обнаружили? – с усмешкой сказал Пейн. – Книга набрана, книга уже в печати, тысяча листов сложены и просохли, и внезапно до вас доходит, что это потрясение основ? У вас что, господин издатель, порядок такой, не читать рукопись, не вникать в ее содержание, пока не наберете и не напечатаете, – или, может, насчет того, что мною нацарапано, у вас состоялась переписочка с господином Бёрком и господином Уолполом? А, грязное вы ничтожество?

– Сударь, я не потерплю, чтобы меня в моей же собственной мастерской кто-то оскорблял.

– Да вас невозможно оскорбить.

Художник Ромни посоветовал Пейну сходить на Флит-стрит к Джордану, что Пейн и сделал, обратясь к Джордану с такою преамбулой:

– Это, вполне вероятно, подрывное сочинение, сударь, – я к тому, что не стоит сперва печатать, а потом спохватываться.

– Вы, стало быть, и есть Пейн, – рассмеялся Джордан, – и ведь ни рогов, ни козлиной бородки – рад с вами познакомиться. – Перепачканный краской, худой, с резкими чертами лица; влюблен в свое дело, думал Пейн, и готов умереть за слово правды. Самому черту возьмется печатать манифест, ежели уверует в него.

– Что ж, поглядим, что тут у вас за подрывное сочиненье, – сказал Джордан.

Решили, что один ум хорошо, а два лучше – и на весь вечер засели за чтение, причем в определенных местах Пейн читал вслух, а Джордан пощипывал себя за нижнюю губу и призывал на помощь все свое благоразумие:

«Титулы – это всего лишь клички, и всякая кличка – своего рода титул. Вещь сама по себе совершенно безобидная, однако ж в известной мере – признак пустого бахвальства в человеческой природе, и таким образом, принижает ее. Мужчину титул в делах значительных низводит до жалкого подобия мужчины; женщину, в делах не столь важных, – до пустой видимости женщины».

– Подрываем, короче говоря, – смешливо фыркал Джордан.

– Это как посмотреть. – Впервые за последние восемь лет Пейн ощущал такой прилив бодрости, жизненных сил. Он не задумывался о том, что стал профессиональным революционером не только по роду деятельности, но и по образу мыслей, и для него не существует иного счастья, кроме как заниматься этим своим ремеслом, – он знал одно: что очутился снова в лондонской мышеловке, что в самом скором времени его ждет травля – и что его эта перспектива нимало не смущает.

– А мне вот это место нравится, – говорил, посмеиваясь Джордан и читал:

– «Терпимость – это не противоположность нетерпимости – это она же, но в ином обличье. И то и другое – деспотизм. Одна присваивает себе право отказывать в Свободе Совести, другая право предоставлять ее… Одна есть Папа Римский, стоящий у костра с охапкой хвороста, другая – Папа, продающий или жалующий индульгенции. Первая – Это Церковь и Государство, вторая – Церковь и вульгарная торговля.

Терпимость, однако, можно рассматривать и куда более серьезно. Человек поклоняется не самому себе, но своему Создателю; свобода совести, которой он домогается, нужна ему не для служения себе, но для служенья своему Богу. В данном случае, следовательно, необходимо исходить из совокупного представления о двух существах: о смертном, который поклоняется, и о БЕССМЕРТНОМ, которому воздается поклоненье. Терпимость, таким образом, позволяет себе вторгаться не в отношения человека с человеком или одной Церкви с другой, либо одного религиозного вероисповеданья с другим – она становится меж Богом и человеком, между существом, которое чтит, и существом, которое есть предмет почитанья; а потому тот, кто берет на себя власть являть терпимость к человеку, приносящему поклоненье, тем самым высокомерно и кощунственно посягает на право являть терпимость к Всевышнему, который это поклоненье принимает.

…Ежели бы на рассмотрение любого Парламента решили внести законопроект, озаглавленный: „Закон, предоставляющий Всевышнему полную свободу и право принимать поклоненье от еврея или турка“или же „запрещающий Всевышнему принимать означенное поклоненье“,всякий бы возмутился и назвал это святотатством. Это бы вызвало переполох и броженье. Кощунственность терпимости применительно к вопросам религии предстала бы во всей своей вызывающей наготе – но ведь кощунственность вовсе не умаляется оттого лишь, что в подобных законах употребляют слово „человек“, поскольку совокупное представление о двуединстве, в котором один поклоняется, а другой принимает поклонение, не подлежит разъятию на части. А когда так, то кто ты есть – ты, жалкий тлен и прах! – каким бы именем ты ни назывался: Король, Епископ, Церковь, Государство, Парламент или еще как-нибудь – что смеешь, при своем ничтожестве, вторгаться меж душою человеческой и ее Создателем?»

Оч-чень вредное сочиненье, – сказал Джордан. – Так вы хотите, чтоб я его издал, господин Пейн?

Хочу.

Тогда вот мой совет – плевать я хотел сто раз на устои! Мне нравится ваша книга.

Они обменялись рукопожатьем и Джордан задумчиво продолжал:

– Вы только не обижайтесь, господин Пейн, но я бы вам предложил изданье с продажной ценою три шиллинга, такою же, как у книги Бёрка. Нет, минуточку…

Но Пейн, выкатив глаза, уже перебил его:

– Да кто ж ее сможет покупать за три шиллинга?

– То есть, я хочу сказать, в виде маленькой предосторожности, чтоб волки хоть не сразу подняли вой, когда еще не остынут печатные станки. Знаете, как они рассуждают, посмотрят, – ага, формат и вид приличный, значит, читатель будет такой, что не страшно, – а нам это, по крайней мере, даст время. Тут-то я, если захотите, и выпущу тысяч пятьдесят по цене шесть пенсов, и пускай меня повесят…

– Если бы знать, что вы говорите правду, – сказал Пейн.

– Слушайте, уважаемый, я вечно жить не собираюсь, черт возьми! Возможно, все излагать, как здесь изложено, дано вам одному, но думают точно так же и другие, а если вы мне не верите, то скатертью вам дорога, катитесь к дьяволу!

Пейн улыбнулся и снова протянул ему руку.

– Я думаю, господин Джордан, жить вечно никому из нас не придется.

Книга вышла, и двое суток Пейн беспробудно пил; напивался, отчетливо сознавая, что это гнусность, убожество, гадость, видя себя со стороны, когда сидел в трактире, уронив голову на стол, прекрасно зная, что представляет собою Пейн и ненавидя себя за это, но в то же время и торжествуя, упиваясь тем, что им сделано: «Здравый смысл», «Кризисы», и вот теперь «Права Человека» – в этом истинная его суть, та негасимая искра, что потрясает своею силой империи, дарует человеку надежду, сближает его с Богом. Пьяным, горланящим похабные песенки, его отыскали поэт Блейк и художник Ромни.

– Господи, Пейн, что с вами, зачем вы так?

– Ох ты, ух ты!

– Пейн, хватит сидеть в этой вонючей дыре!

– Ох-ох-ох ты, ух ты!

Блейк отвел его к себе, выкупал в ванне, читал ему наставленья, признавался:

– Мы с вами, Пейн, во многом схожи, – это не выход, поверьте, это еще никого не доводило до добра.

Он познакомился с Блейком несколько месяцев назад, провел с ним вечер за беседой, рассказывал ему о революции в Америке. Блейк ощутил к нему расположенье, и с тех пор они много бывали вместе: Блейк, Ромни, гравер Шарп, Халл, Барлоу, Фрост и Одиберт – друзья Блейка, друзья Ромни, либералы, своеобразные изгои в блестящем лондонском обществе восемнадцатого столетья. Сейчас Блейк своим грудным глубоким голосом читал ему стихи а Пейн вздыхал, ох ты, ух ты…

Назавтра он пришел к Джордану и попросил:

– Дайте мне понюхать краску, дайте я сам поработаю у станка.

Новенькие книжки уже лежали, сложенные в пачки по сотне штук. Повсюду в мире, в Англии, во Франции, в Америке, он был везде одинаков, добрый запах типографской краски. Джордан рассказал Пейну, как подвигается продажа: вначале шла довольно вяло, в основном с полок его же мастерской, но постепенно пошла бойчее – уже три сотни запросил Уэльс, и это по цене три шиллинга.

– Интересно, наберется ли на целый Уэльс триста человек, которым по карману истратить три шиллинга на книжку, – заметил Джордан.

Тысяча экземпляров дешевого издания просочилась в Шотландию; две сотни достались приезжему шерифу из Карлайла, до того еще, как сочинение признали подрывной литературой. Но у шерифа был нюх на крамолу – а впрочем, как иначе подумаешь про вещицу, озаглавленную «Права Человека»? Но тысяча все-таки просочилась, а там и еще две тысячи, а после некий Тэтчер Мак-дауэлл в Эдинбурге сделал новый набор, самым, можно сказать, пиратским способом, да и тиснул тридцать тысяч на дешевой бумаге – неудивительно, если мэр Глазго после этого кричал, что у них каждая горская голь, каждый ткач, каждый работник на мельнице и подручный в кузне читает крамольную пакость под названием «Права Человека».

В Кардиффе ее ужали до трех тысяч слов и напечатали тысячу штук на отходах, на бумажном срыве – рудокопу и такая сойдет, чтобы сунуть в карман и спуститься с нею в забой.

Лондон, распробовав, начал поглощать трехшиллинговое издание; каждый зеленый хлюст считал своим долгом его заиметь – как пищу для шпилек, острот и издевок по адресу этого, как его, Пейна.

– С ума сойти, – говорили. – Послушайте только, как эта скотина проезжается насчет моего родителя!

Была эта книга у Уолпола, была и у Питта, у Бёрка и Фокса – и эти не отпускали шуточек. У «Уайта» герцог Девонширский, проводящий герцогскую свою жизнь по преимуществу за игорным столом, держал книгу Пейна раскрытой под рукою и вырывал из нее страницы всякий раз, когда ему требовалось раскурить трубку. Министр иностранных дел, лорд Гренвилл, прочел книжку, разорвал ее в клочья и мысленно дал себе зарок повесить автора. Но правительство тори, пережив совместно первоначальную вспышку бурного негодованья, ограничилось тем, что созвало заседание, на котором встал Питт и, памятуя, быть может, о своем отце, который так страстно не желал терять Америку, а может быть, помышляя лишь о сохранности правительства тори, твердо сказал:

– На сегодняшний день, господа, мы не предпримем решительно ничего. Книжка, пусть это даже непотребная стряпня, не может принести вреда, если стоит три шиллинга, – разве что мы о ней сами растрезвоним до такой степени, что и три шиллинга начнут казаться сходной ценой…

Здесь они просчитались. Джордан сказал Пейну:

– Это что-то непостижимое – чтобы так расходилось дорогое издание… Я, слава Богу, достаточно давно издаю книги, я знаю, сколько у нас в модном свете читающей публики – даже считая политиков, у которых это входит в обязанность. Появился новый читатель, читатель, который до этого и книги-то в руках не держал, такой, который будет долго рыться в карманах, и все-таки наскребет кое-как три шиллинга…

К Пейну явился ткач по имени Энгус Грей.

– А что вы о ткачах думаете, господин Пейн? – спросил он.

– О ткачах? Я о них как-то не думал. Вы сами кто?

– Неважно, кто я, – сказал его гость, бедно одетый, сухопарый, черноглазый, неторопливо и с упорством облизывая губы. – А важно, что мы читали между собой вашу книгу и нам охота навести порядок в доме. Если бы, скажем, у нас отыскалось кой-какое оружие, ружьишко или там пистолет, тогда имело бы нам смысл?.. – вопрос повис в воздухе.

– Возможно, – сказал Пейн.

– И когда же, господин Пейн?

– Когда приспеет время.

Что он еще мог сказать? Что мог сказать им, всем тем, кто шел к нему, всем этим исхудавшим, заморенным лицам, возжаждавшим утопии, вычитанной из книжки, – утопии, живым воплощеньем которой была Америка?

А после в разверстой пасти Лондона, Манчестера, Шеффилда, Ливерпуля исчезли десять, двадцать, пятьдесят тысяч дешевого издания… Под Англией пробуждался вулкан, и уже слышалось его глухое ворчанье.

Все рухнуло, точно карточный домик, и вот теперь, в сером свете зари, он бежал, спасая свою жизнь. Рухнуло, едва не погребя его под собою, оттого что он не понял простую вещь – что-то одно, будь то книжка, человек или идея, не может привести мир в движенье. Когда он писал «Здравый смысл», он говорил с народом, уже и так подымающимся на борьбу, уже возмущенным до предела, держащим в руках оружие, – объяснял этому народу, отчего тот восстал во гневе, почему должен продолжать борьбу и во имя чего он воюет. За плечами у тех людей было сто лет вооруженной независимости, если не политической, то, во всяком случае, фактической; те люди уже сражались с индейцами и сражались с французами, они добывали себе оружием средства к существованию – и они были, в большинстве своем, религиозные сектанты: методисты, пуритане, конгрегационалисты; даже католики и евреи среди них бежали в Америку, ища свободы.

С «Правами Человека» обстояло иначе; он их обрушил на голову народу, никоим образом к тому не готовому – народу, который во многих случаях воображал, будто обладает некоей мистической свободой, ничего общего не имеющей с действительностью и существующей как достоянье всякого англичанина лишь в песнях, преданьях и легендах.

Эти люди не были вооружены, не были подготовлены, они не были религиозными сектантами; они увидели строки, написанные Пейном, потянулись к свободе – и покорно вернулись снова к своей работе, к своим трущобам и пивным, а те немногие, в чьей среде имелись какие-то зачатки организации – широколицые рудокопы Уэльса, ткачи из северных графств, металлисты, – пораскинули умом над книжкой Пейна, пересчитали свои пули, испугались и, спрятав подальше ружья, ничего не стали делать – а когда услышали, что Пейн бежал из Англии, то и мечтать перестали о свободе.

Коренная его ошибка – он позже понял это – состояла в том, что он вернулся опять во Францию. У него тогда утвердилась в сознании мысль, еще нечеткая, но, чудилось ему, осуществимая – идея столь грандиозная, что до сих пор он не решался даже допускать ее, – мысль о создании, в союзе с Соединенными Штатами Америки, Соединенных Штатов Европы, человеческого братства, на что понадобится самое большее семь лет, а в конечном счете – возможно, до исхода восемнадцатого века – оно распространится на весь мир. То будет правительство из народа и для народа – правительство, которое позаботится о том, чтобы ни один человек не голодал, ни один не нуждался; добьется того, что ненависть, убожество, преступленье исчезнут перед лицом воспитания и просвещенья; железная хватка церкви ослабнет, уступив место кроткому деистическому вероисповеданью, в котором братству человеческому откроется та истина, что Господь един и всеблаг – вероисповеданью, в коем нет места ненависти, злобе или суеверью. Наступит конец войнам, конец королям и деспотам. Христос будет жить на земле в бесхитростной добродетели людей – той добродетели, в которую он так горячо веровал, – и, обратясь взорами к Богу, человек уж никогда не отвернется от Него.

Вот в чем состояла идея Пейна, его мечта, столь грандиозная и потрясающая воображенье, сулящая такие чудеса, что он и самому себе едва отваживался высказать ее до конца. От слишком многого зависело ее осуществленье: от хода революции во Франции, от его собственной способности подвигнуть людей на дело печатным словом, от направленья, какое изберет для себя послереволюционная Америка, – и, наконец, от того, произойдет ли революция в Англии.

Он вспоминал, как вновь направился во Францию, усугубив этим подозрения тори, начинающих думать, что он находится в сговоре с французами. Он обсуждал с Лафайетом создание республиканского общества, которое со временем охватит своими ответвленьями весь мир. В ядро его вошли мадам Ролан и Кондорсе, и Пейн написал пламенную декларацию республиканских принципов, в которой яростно клеймил короля за бегство из Парижа и требовал его отреченья от престола. Тори все еще ничего не предпринимали, и у Пейна зародилась надежда, что ему, может быть, удастся осуществить свои планы, так и не выведя правительство тори из сонного оцепененья. Им намечен был первый шаг – присоединить к Американской Республике Республику Францию. Он не знал, что в эти самые минуты английские агенты представляют правительству тори подробнейшие донесения о его действиях. Он воротился в Англию и обнаружил, что Пейн, дотоле подчеркнуто игнорируемый, стал отныне поборником Сатаны.

Правительство смыкало вокруг него кольцо не торопясь. Англия глухо роптала, но тори слышали этот ропот не впервые и умели великолепно разбираться в настроениях народа. Подавить смуту значило признать, что смута существует, и уж тогда джинна не загонишь назад в бутылку. И наоборот, ежели действовать исподтишка – где намекнуть, где запугать, где ненароком пригрозить, а если и схватить, то тайно, – тогда смуту можно удушить задолго до того, как она осознает собственную силу. Америка им послужила хорошим уроком.

Друзья и сторонники Пейна предлагали собраться в трактире «Корона и якорь» – выпить в честь второй годовщины паденья феодальной системы во Франции. С хозяином трактира перемолвился парой слов агент, подосланный правительством, после чего внезапно оказалось, что в трактире нет мест. Исчез Томас Клуз; во рву под Дувром был найден мертвым человек по имени Ланеден, который незадолго до того обратился к Пейну с предложением создать отряд народного ополчения по образцу филадельфийских ассоциаторов. Был арестован по ложному обвинению металлист Мастерсон. Хотя, с другой стороны, лорд Эдвард Фицджералд, молодой аристократ из Ирландии, сказал Пейну:

– Когда вам понадобятся бойцы, господин Пейн, вспомните о зеленом острове – и, как знать, быть может, их там найдется более чем достаточно.

– Что бы ни произошло, – говорил он себе, – я должен писать – разъяснить, стараться, чтобы люди поняли.

Он написал вторую часть «Прав Человека». Мост был забыт, мечты о научной и мирской славе столь невозвратно отошли в прошлое, что он просто не понимал, как мог когда-то их лелеять. Вернулся снова прежний Пейн, неважно одетый, с блеском в неровно посаженных глазах, живых и быстрых, когда он говорил; с прежним понурым очерком широких, могучих плеч, как будто ноша на них была тяжела, безмерно тяжела.

Теперь, когда почти все его сомненья рассеялись, он писал стремительно. Первая часть книги была руководством к революции вторая будет схемой – общей, грубой, но все же своего рода схемой – нового мира, о котором он мечтал. Он чувствовал, покамест писал, что за ним следят, и ждал вмешательства со стороны властей; когда такового не последовало, это не столько удивило его сколько заставило насторожиться. А потом к нему пожаловал Чапман, богатый издатель, и спросил, не хочет ли Пейн издать вторую часть «Прав Человека» у него.

Грубая работа, подумал Пейн, ох и грубо работаете, господа, – и сказал:

– Я издаю свои книги у Джордана.

– Ну, что такое Джордан, – самодовольно возразил Чапман. – Ничто, мышка, подбирающая крохи с издательского стола. Такое сочиненье, как ваше, господин Пейн, вещь такой силы и значимости заслуживает наилучшей печати, бумаги наивысшего качества, переплета, которым может гордиться любой писатель. Мы с вами люди искушенные, мы знаем – покупатель глуп, и судит о книге по переплету, а у меня вам будет обеспечен мягчайший сафьян, изысканное тисненье…

– Я издаюсь у Джордана, – улыбнулся Пейн. – Раздаются голоса, и притом довольно громкие, господин Чапман, что мое сочиненье граничит с крамолой. Издателю с таким положением, как у вас…

– Книгоиздательство всегда сопряжено с риском. Мы защищаем печатное слово, отстаиваем свободу печати.

– А ваши условия?

– Сто гиней – и все права мои.

– Все? – Пейн усмехнулся. – И никаких отчислений от продажи?.. Помилуйте, неужели мой труд так мало стоит?

– Я говорил, что иду на риск. Согласитесь сами, что…

– Жаль, но я издаюсь у Джордана, – сказал Пейн.

– Двести гиней.

– Смотрите-ка, мое сочиненье поднимается в цене. А право передать мою рукопись господину Уолполу к вам тоже переходит за эти сто гиней?

Господин Чапман выказал завидное самообладанье.

– Пятьсот гиней, господин Пейн, – сказал он.

– Эх, и жизнь у писателя – нипочем не соскучишься, – рассмеялся Пейн. – Проваливайте отсюда, господин Чапман.

– Не валяйте дурака, Пейн. Даю вам тысячу гиней, ни пенни больше.

– Пошел ты к черту!

– Предупреждаю вас, Пейн, берите тысячу. Тому, кого вздернут на виселицу, деньги не нужны.

– Пошел отсюда, пока тебя не выкинули.

Так был решен вопрос с Чапманом, но оставались другие. Когда Пейн принес рукопись Джордану, печатник сказал:

– Я человек не робкого десятка, но дела принимают скверный оборот. Помните Карстэрса – того, что взял тысячу из дешевого издания для Шотландии? Нашли со сломанной шеей под обрывом – лазал по горам. С каких это пор он начал увлекаться альпинизмом?

– Думаете, я не вижу, какой дела принимают оборот? – проворчал Пейн.

– Я-то сам не боюсь, это я не к тому.

Пейн оставил ему письменное заявленье, что автор объявляет издателем самого себя – и прибавил устно, что отвечать за содержание «Прав Человека» будет он сам, и никто другой.

– Зря вы это, напрасно, – возражал Джордан.

– Я так хочу.

– И не гуляйте особо-то по ночам.

Пейн усмехнулся, вспомнив иные времена, когда он слышал то же самое предупрежденье.

А потом, с потрясающей неожиданностью, пришел конец. Все революционные ячейки, ценою стольких усилий сколоченные среди рудокопов Уэльса, ножовщиков Шеффилда, докеров Ливерпуля и Тайна, гончаров, колесных мастеров – среди всех тех, кто уповал, что Пейн возглавит их и поведет за собою, – все они были выявлены и раздавлены правительством раньше, чем он успел созвать конгресс, поднять на ноги ополченье – раньше, чем тонкие нити революции успели обозначиться столь явственно, чтобы их можно было стянуть воедино. И тут же, как бы ставя последнюю точку в конце событий, пришло письмо от Джордана.

Пейн тотчас отправился у нему. Он только что узнал, что арестованы руководители четырех ячеек; он был готов ко всему, и все же не нашел в себе силы улыбнуться, когда долговязый печатник показал распоряженье, предписывающее ему, Джордану, предстать перед Королевским судом. По обвинению в государственной измене, состоящей в издании преступной книги под названием «Права Человека».

– Пойду я, – сказал Пейн.

– Ни в коем случае, – твердо возразил Джордан. – Если повесят вас, значит, конец всему, если меня, это еще ничего не значит, обыкновенная буря в стакане воды – поймите, Пейн, вас много носило по свету, повсюду вы побывали и, как сами же говорите, весь мир – ваше селенье. Ну, а я – англичанин, вот и все, очень просто, и мне, по неразумью, дорог вот этот островок и народишко, что на нем живет. Запрягли его в телегу, как рабочую клячу, и понукают всяк, кому не лень, и мне, видя это, охота перерезать постромки. Вот почему я и издал вашу книгу – и вот почему, если надо, умру за это, очень просто. Вы – это революция, я же – печатник, Пейн, и все дела.

Пейн не соглашался, спорил, но на этот раз он столкнулся с человеком, которого не мог переупрямить. Кинулся было к вигам, к своим друзьям-либералам, но за немногими дверьми, которые оставались еще для него открыты, его встречали иронические вежливые лица и слова:

– Но, Пейн, не могли же вы в самом деле вообразить, что мы будем потворствовать революции. Помилуйте, мы ведь англичане… – И – совет: – Уносите-ка вы ноги из Англии, вот что, а то как бы на виселицу не угодить.

Ромни прислал ему записку: «Вас собрались повесить, Пейн это вполне очевидно».

Блейк писал: «Бегите, Пейн, ради Бога, спасайтесь».

Пейн обратился к уцелевшим ячейкам с воззванием; его встретили гробовым молчаньем. «Настало время действовать», – писал он, и гробовое молчание было ему ответом.