Текст книги "Разговоры с Раневской"

Автор книги: Глеб Скороходов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 31 страниц)

Да, я понимаю, Фаина Григорьевна видит все по-своему. Но зачем же выворачивать события наизнанку, ставить их с ног на голову?!

Юрий Александрович и я несколько месяцев уговаривали ее ехать с театром во Францию – «Дядюшкин сон» включили в гастрольную афишу.

«Чего я там не видела?! Я и так Париж наизусть знаю!» Вот постоянные разговоры, что она вела, не говоря ни да, ни нет.

На самом деле причина колебаний была совсем другая. Мария Александровна в «Дядюшкином сне» получилась у Фаины Григорьевны хуже, чем я, как режиссер, ожидала. Может быть, впервые сказался возраст, но роль шла тяжело. Не хватало полета и мысли, и действия.

– Фаина Григорьевна, здесь нельзя рассиживаться! – сколько раз просила я. Никакого результата. А потом она вдруг мне говорит:

– Почему ты все молчишь? Как у меня идет Мария Александровна, никогда не скажешь.

– Когда будет плохо – скажу, – ответила я. И месяца через два после премьеры, уже после десятого спектакля, зашла к ней в уборную:

– С каждым разом «Дядюшкин сон» идет все медленнее. Это работает против него.

– А я тут при чем? Я мечусь по сцене как угорелая!

– К сожалению, и вы виноваты тоже, – сказала я. Как она кричала!

– Ты хочешь сделать из меня Анку-пулеметчицу? Когда кончатся эти мейерхольдовские потуги? Я и так шпарю текст без передышки! А Мария Александровна – дама, а не п…а на цыпочках!

И в результате – вы этого, конечно, не знаете – сколько раз объявляли замены якобы из-за недомоганий Фаины Григорьевны. На самом деле – из-за ее нежелания играть в спектакле, который она враз разлюбила.

Вот почему она в конце концов наотрез отказалась от Парижа! И тогда Юрий Александрович умолил Веру Петровну спасти театр, приготовить за две недели роль в спектакле, на который французы уже раскупили все билеты! Сложнейшую роль, в которой одного текста видимо-невидимо! И сыграть ее на публике всего один раз – перед ответственнейшими гастролями! А Фаина Григорьевна сияла от тихой радости – избавилась от нелюбимой роли! Так бы все тихо и кончилось, если бы Вера Петровна не прошла в Париже с огромным успехом. Тут-то и возникла версия, что Раневскую злодеи сняли с роли, чтобы отдать выигрышный материал Марецкой!

Ладно, вы этому поверили, но она-то, зная, как было на самом деле, дает вашу рукопись мне с просьбой посоветовать, стоит ли это публиковать! И как после этого верить, что я для нее – родная дочь, мой Алеша – как внук. Я еще могла понять ее отказ от Парижа – страх провала пересилил все, в том числе и мою просьбу помочь показать спектакль французам, – это же важно для меня как режиссера. Но когда я прочла этот стон обиженной овечки, добросовестно зафиксированный вами, выдержать не было сил! Или она действительно способна верить в вымысел, как в истинную правду?..

И вот что я хотела еще вам сказать в заключение. Татьяна Тэсс не решилась делать книгу о Раневской. Почему? «Я не хочу потерять человека, с которым дружу»,– сказала она мне.

– Но, Таня, вы опытный журналист, – увещевала я ее, – член Союза писателей, у вас не один десяток книг, разве вы не сможете написать о Фаине Григорьевне так, чтобы она была довольна?

– Такой книги не может существовать вообще, – ответила она мне грустно. – Сложность характера Фаины по плечу разве что Шекспиру или Достоевскому. Ни тот ни другой в нашем писательском союзе не замечен…

– Но у меня и мысли не было тягаться с классиками, – начал оправдываться я. – Мне хотелось только рассказать о том, что я видел, что услышал от Фаины Григорьевны.

–  Разве вы не высказываете свое отношение к увиденному и услышанному? – спросила Ирина Сергеевна.

– В какой-то степени да, – согласился я.

– Это вас и погубит, – Ирина Сергеевна открыла новую пачку «Беломора». – Хоть я никогда не смогу понять, как взрослый человек мог поверить, что бездомная актриса содержит семью из трех работающих самостоятельных людей?! Даже в самой условной пьесе такая ситуация немыслима, если это, конечно, не театр абсурда…

Я вышел от Ирины Сергеевны в начале двенадцатого. И сразу позвонил Ф. Г.

– Мы встретимся завтра, – сказала она. – У меня Елизавета Моисеевна – она читает мне, и я обливаюсь слезами над вашим вымыслом.

– Мне казалось, вы расценивали это иначе, – начал я.

– Я только констатирую факт, – не дослушала меня Ф. Г. – Пререкаться с вами у меня нет ни малейшего желания. Жду вас завтра после трех.

Мое состояние, моя боль о рукописи, ставшей вдруг чем-то вроде живого ребенка, которому наносят удары, ничего не добавят к портрету героини этой книги.

– Бессонными ночами не измеряется человеческое существование, – сказала Ф. Г. на следующий день, – но они помогают принять решение. То, что вы написали, при моей жизни никогда не будет издано. И поэтому я предлагаю вам свои услуги – сяду за вашу рукопись и отредактирую ее фразу за фразой, страницу за страницей. Пусть она станет вдвое короче, но ваш труд не пропадет даром и он увидит свет уже сегодня. Я сама отвезу его в издательство ВТО и попрошу напечатать вместо той книги, которую я – вот уж в чем я уверена! – теперь никогда не напишу. Срывать с себя одежды в моем возрасте может только сумасшедшая!

– Я не хочу спорить – мы с вами не раз об этом говорили, – сказал я, – но думаю, вам не стоит тратить время на рукопись: из этого вряд ли что получится. Впрочем, разрешите мне подумать.

– Подумайте, – согласилась Ф. Г. – Одно я знаю точно: рукопись об актере может состояться, если она конгениальна ему. Остальное – болтовня. Вернуть вам ее сегодня не могу: попросила прочитать Нателла Лордкипанидзе. Да и зачем она вам, не пойму. У вас же есть второй экземпляр – копия первого?!

– Мне не хотелось бы, чтобы какой-либо из них попал в посторонние руки.

– Нателла не посторонняя. Она утром специально заехала ко мне, чтобы прочесть ваш труд. Позвоните мне через неделю – думаю, к тому времени она одолеет его.

Неделю я не звонил. Не было звонков и от Ф. Г.

– Рукопись у меня, – сказала мне Ф. Г., когда я наконец позвонил ей. – Но сегодня «Миссис Сэвидж», а в день спектакля я не веду длинных разговоров.

– Я только заберу папку – длинного разговора не будет, – уверил я.

Но когда я стоял в подъезде, на площадке второго этажа, у знакомой двери, Ф. Г. не открыла мне.

– В день спектакля я не веду разговоров! – услышал я ее голос.

– Отдайте мне рукопись, – попросил я, – я не скажу больше ни слова.

– Не отдам! – решительно прозвучало из-за двери.

Я растерялся. Такого поворота не ожидал никак. Не зная, что делать, нажал еще раз кнопку звонка, но ничего, кроме его одинокого эха, не услышал. В квартире будто все вымерло. Я спустился на площадку ниже. Закурил – на подоконнике заботливо стояла банка из-под крабов с окурками. На часах – четыре. Через час-полтора Ф. Г. поедет в театр – за ней пришлют шофера.

Попрошу его забрать рукопись – мы хорошо знакомы.

Словом, стою и курю. Вдруг сверху слышны шаги – с третьего этажа спускается, почему-то минуя лифт, режиссер Сергей Арсеньевич Майоров, у которого мы с Ф. Г. не раз бывали в гостях. Он спускается не торопясь, с хозяйственной сумкой в руках.

– Как дела? – спрашивает он, поравнявшись со мной.

– Закурим?

После нескольких затяжек Майоров спросил:

– Расскажите, что случилось?

Я описал двумя словами ситуацию.

– Не понимаю. Так рукопись ваша? – переспросил Майоров. – А мне она сказала «Требует мою рукопись!».

– Нет, я написал… – начал я, но в это время на втором этаже неожиданно распахнулась дверь, из нее на мгновение высунулась голова Ф. Г.

– Не верьте ему! – прокричала она, и замок тут же защелкнулся.

– Послушайте меня, – сказал опешивший Майоров, – не ввязывайтесь в эту историю. Добром она не кончится. И шофер вам не поможет – вы не знаете характера Фаины Григорьевны. Если она меня погнала в магазин, чтобы я убедил вас покинуть пост, неизвестно, что она еще придумает. Счетчик там включен, понимаете?

Майоров ушел. Я стоял в одиночестве. Поднялся к двери Ф. Г., позвонил еще раз – хотел что-то сказать, но звонок снова звенел будто в пустой квартире. Спустился на свое место и решил: надо идти.

В это время снизу послышался грохот сапог – два милиционера поднимались по лестнице. Возле меня они остановились. Один из них, в погонах старшины, козырнул:

– Ваши документы!

Тон его не предвещал ничего хорошего. Я протянул свое служебное удостоверение – корреспондент Всесоюзного радио и телевидения.

– Так, а здесь что делаете? – Тон старшины стал заметно мягче: с корреспондентами милиция связываться не любит.

– Жду, когда мне отдадут мои бумаги, – ответил я.

– А в дверь зачем ломитесь? Народная артистка просила избавить ее от действий хулигана. Поедем в отделение, там разберемся, – предложил старшина.

У подъезда стоял мотоцикл с коляской. Старшина откинул клеенчатый полог:

– Садитесь!

Залезая в коляску, я случайно взглянул на окна второго этажа: Ф. Г., вся вытянувшись от любопытства, разглядывала происходящее через очки в тонкой золотой оправе, которые она не успела надеть и держала в руке, подобно лорнету. По-моему, даже традиционно оттопырив мизинец. Наши взгляды пересеклись—она с ужасом отшатнулась и исчезла.

Это было так неожиданно, по-детски непосредственно и по-актерски выразительно, что я рассмеялся. Милиционеры с удивлением посмотрели на меня, но ничего не сказали, запустили мотор, и мы медленно двинулись в глубь гигантского двора. Свернув в арку, сразу остановились.

– В отделении вам делать нечего, – сказал старшина. – Ступайте домой и не связывайтесь больше с народными…

Последний эпизод в этой истории с рукописью, как и первый, связан с Феликсом Кузнецовым.

Не скрою, где-то внутри мне льстило, что Ф. Г. решила один экземпляр оставить у себя: значит, рукопись ей нравится и, может быть, ей захочется ее перечитать. Ничего похожего в действительности не оказалось.

Через два дня Ф. Г. позвонила Кузнецову:

– Вы намерены по-прежнему утверждать, что вам понравилась эта пачкотня, написанная Скороходовым?

Феликс Феодосьевич ответил, что не привык менять свое мнение.

– Тогда скажите мне, что делать человеку, которого оклеветали? В рукописи, которая вас привела в восторг, столько выдумки, не имеющей ничего общего с действительностью! Посоветуйте, прошу вас, как мне представить эту рукопись в суд, чтобы ее автора посадили в тюрьму? За клевету. Непременно!

Кузнецов объяснил, что рукопись не опубликована, за это вообще никого никуда привлечь нельзя, а для доказательства клеветы понадобятся убедительные аргументы, и что лучше всего Ф. Г. не заниматься этим, а вернуть рукопись автору.

– И только? – воскликнула Ф. Г. – Боже, как несправедливы наши законы! Человек, по которому тоскует клетка с амбарным замком, остается на свободе, а оскорбленная им – беззащитной! Неужели это будет продолжаться вечно?..

Я пытался сказать Феликсу, что не могу ввязываться в спор, что понимаю право и Ф. Г., и Ирины Сергеевны на свою точку зрения, что знаю цену словам, произнесенным в эмоциональном запале.

– Не надо! – остановил меня Кузнецов. – Это же все и ежу ясно. Ты никому не хотел угодить – оттого и полемика. Жаль только, что вокруг рукописи, а не книги…

Через неделю я получил на почте ценную бандероль – пакет в плотной коричневой упаковке, обмотанный крест-накрест шпагатом, с тремя сургучными печатями. Внутри пакета ничего, кроме рукописи, не было.

Последние впечатления

Как писать о том, свидетелем чего я не был, не знаю. И не смогу. До сих пор я говорил про то, что видел, слышал, читал. Продолжу так же. Только рассказов Ф. Г. больше не будет.

Значит, и история станет короче.

Я сходил еще раз на «Дальше – тишину». Спектакль этот снят на видео – его часто показывают то по одной, то по другой программе. Каждый о нем может судить сам.

Могу сказать, что со временем он стал другим. Мне ближе первые представления, где Ф. Г. была строже, обходилась без частых и многократных повторов реплик партнеров, а в главной своей сцене – прощания с мужем – старалась скрыть свое горе, держалась весело, «как когда-то», не лила столько слез.

С большим трудом достал билет на «Последнюю жертву» – ее давали редко. Спектакль этот начала ставить Ирина Сергеевна, но до премьеры она не дожила, и ее работу заканчивал Юрий Александрович.

Какая радость охватила меня, когда на сцене появилась Раневская! Радость и восторг – до того, что защипало в носу. Завораживала ее Глафира Фирсовна, лукавая, улыбчивая, готовая на любую авантюру и такая достоверная, будто всю жизнь прожила в век Островского. «Класс! Ай, класс!» – только и хотелось восклицать вслед за булгаковским гримером из варьете.

А потом долгий-долгий перерыв и еще одна новая роль, оказавшаяся последней. Может быть, я попал не на лучший спектакль. И хотя все встретили Раневскую овацией, не давая ей начать роль, и в финале после того, как ее Филицата пропела:

 
Корсетка моя,
Голубая строчка,
Мне мамаша приказала —
Гуляй, моя дочка!
 

– и ушла в небытие, моссоветовский зал сотрясли аплодисменты. Я, глядя на сцену, почти постоянно чувствовал, Ф. Г. трудно двигаться, трудно говорить, она как будто порой преодолевает что-то. И радость, что актрисе уже восемьдесят пять, а она играет, сменялась беспокойством.

О том, как Ф. Г. работала над этой ролью, я узнал из книги «О Раневской», выпущенной «Искусством» уже после ее кончины. Она ушла из жизни на восемьдесят девятом году жизни, 19 июля 1984 года.

Нина Станиславовна рассказала, что, получив роль няньки Филицаты в «Правде хорошо, а счастье лучше» Островского, Ф. Г. уже на первых читках пьесы резко не соглашалась с режиссерской трактовкой Сергея Юрского. «Помню, как после одной такой репетиции-читки, придя домой, она прямо в пальто опустилась в кресло и долго молчала. На мои расспросы растерянно и горько сказала:

– Подумай, что же это? Он сказал, что я прекрасно читала роль, но читала Островского, а он намерен ставить пьесу как Шекспира.

С этого началось, – продолжает Нина Станиславовна. – За редким исключением, репетиции шли для Фаины Георгиевны трудно, мучительно. Она постоянно жаловалась на это своим друзьям».

Нормальная реакция, нормальное неприятие чужой режиссуры – все свидетельствовало, что Ф. Г. находилась в хорошей творческой форме. Тревожнее выглядел рассказ самого Сергея Юрского, сыгравшего в поставленном им спектакле Грознова. Он вспоминает день 19 мая восемьдесят второго года, когда «Правду хорошо» собирались снимать для телевидения, но в последний момент съемку отменили.

«А спектакль шел, – пишет Юрский. – Это был страшный спектакль. С первой сцены она стала забывать текст. Совсем. Суфлируют из-за кулис – не слышит. Подсказывают партнеры – не воспринимает. Отмахивается. Мечется по сцене и не может ухватить нить. Вторая картина—совсем катастрофа. Мы сидим по двум сторонам стола. Сколько раз уж это было. Ну случалось, и забывалось что-то. Но был уговор: в этом случае Грозное сам намекнет на то, что должна посоветовать ему Филицата…

Но в тот вечер – 19 мая – все было не так. Не забывчивость, не выпадение куска текста из памяти, а какой-то общий кризис… Мы все, участники спектакля, были пронизаны этим кошмаром Раневской. Каково же было ей?!»

Ф. Г. хватило мужества и здравого смысла больше в Филицате не выходить на сцену. Вскоре – 24 октября того же года – она в последний раз сыграла и Люси Купер в спектакле «Дальше – тишина».

Марина Неелова, которая в это время репетировала «Кто боится Вирджинию Вульф?» Эдварда Олби в «Современнике», в один из дней, когда все у всех не ладилось, все вызывало раздражение, и режиссер Валерий Фокин в отчаянии объявил перерыв, вдруг сказала:

– Вчера была у Фаины Георгиевны, и, когда рассказала ей о наших репетициях, она воскликнула: «Боже, как я вам завидую! Оказывается, есть еще театры, где ставят такие замечательные пьесы!»

– Так пригласи ее к нам! – попросила Волчек.

– Я очень хотела, чтобы Фаина Георгиевна посмотрела «Спешите делать добро», пока мы его не сняли, – улыбнулась Марина, – но она отказалась – почти не выходит из дому и не с кем оставить Мальчика, это ее пес, которого она подобрала где-то, выходила, и теперь он не отпускает ее ни на минуту. Она его даже брала с собой, когда играла, – он молчаливо сидел весь спектакль в ее уборной.

А «Спешите делать добро» я сыграла Фаине Георгиевне на кухне – всю свою роль монологом, от начала и до конца. И это было наслаждение. Такого зрителя, как она, нет больше. Я сыграла, а она молчит. И я не ждала слов – ее слезы и молчание дороже любых похвал.

И в другой раз, когда репетиция долго не начиналась и все ждали, когда появится опаздывающий Валентин Гафт, Марина сообщила:

«Сегодня утром позвонила мне Фаина Георгиевна, а я, еще не проснувшись, ответила ей басом.

– Деточка, что с вашим голосом? Вы пили всю ночь?!

– Я не пью, Фаина Георгиевна.

– Спасибо. Боюсь за вас, только не пейте! Я так испугалась вашего голоса, я боюсь, что после спектакля вы идете в ресторан и гуляете!

– Фаина Георгиевна, дорогая, это невозможно, я в рестораны не хожу вообще, не люблю, и это для меня может быть только как наказание.

– Спасибо, деточка, не растрачивайте себя впустую, прошу вас.

Милая Фаина Георгиевна, нежный человек с нерастраченной любовью, вернее с запасами ее неиссякаемыми!

– И снимайтесь реже в кино: когда мне снится кошмар – это значит, я во сне снимаюсь в кино. И вообще сейчас все считают, что могут быть артистами только потому, что у них есть голосовые связки. Тут у меня написано чье-то изречение: «Искусство – половина святости». Я бы сказала иначе: искусство – свято.

– Фаина Георгиевна, вы верите в Бога?

– Я верю в бога, который есть в каждом человеке. Когда я совершаю хороший поступок, я думаю, это дело рук Божьих».

И пожалуй, последнее.

Леонид Осипович Утесов готовился к записи на пластинки.

– А еще я хочу спеть пару романсов. Давайте решим какие – надо ведь сделать инструментовки на полный состав.

Он взял гитару и запел. Один романс, другой, третий-. «Снился мне сад», «Ямщик, не гони лошадей», «То не ветку ветер клонит»… И вдруг:

 
Дай мне ручку,
Каждый пальчик
Я тебе перецелую.
Обниму тебя еще раз,
Обниму тебя еще раз
И уйду и затоскую,
И уйду и затоскую…
 

– Давайте этот, – попросил я. – Это любимый романс Раневской, она когда-то мне пела его.

– Я вам скажу, чтоб вы знали: у нее неплохой вкус! – сказал Утесов.

Пластинка с этим романсом вскоре вышла. «Пошлю ее Ф. Г., – подумал я. – Анонимно, без обратного адреса. Может быть, ей будет приятно».

Но так и не собрался. Из-за глупых предубеждений: неудобно, мол, что она подумает, зачем ее беспокоить… Теперь можно только жалеть об этом. И чувство вины не проходит. Гордыня тогда взыграла – как же, меня оскорбили, обвинили бог знает в чем! И сегодня, мучаясь над последними строчками рукописи, я испытываю глубокое раскаяние за то, что тогда не нашел в себе сил сделать шаг навстречу женщине вдвое старше меня. И какой женщине! Какой актрисе! Простите меня, Фаина Георгиевна…

Да, запоздалое чувство вины не отпускает. И потому, несмотря ни на что, мой долг – сделать достоянием читателей эту книгу, в которой нет попытки установить, кто прав, а кто нет, но зато есть, как мне кажется, сама Раневская – непредсказуемая, ни на кого не похожая. Такой ее и примите.

Даже не берусь предположить, как бы она отнеслась к этой книге сегодня, и потому говорю еще раз: простите, Фаина Георгиевна!..

ПРИМЕЧАНИЯ

Кармен Роман Лазаревич (1906—1978), режиссер, оператор, журналист, сценарист. Народный артист СССР, Герой Социалистического Труда.

Радциг Сергей Иванович, доктор филологических наук, профессор, автор учебника по древнегреческой литературе.

Петрович Али Яновна (р. 1920), доцент ВГИКа, читала курс «История советского кино».

Габрилович Евгений Иосифович (1899—1987), писатель, сценарист, заслуженный деятель искусств РСФСР, Герой Социалистического Труда.

Мачерет Александр Вениаминович (1896—1979), режиссер, сценарист, заслуженный деятель искусств РСФСР. Фильм «Ошибка инженера Кочина» поставил в 1939 году.

Санаев Всеволод Васильевич (1912—1996), народный артист СССР. Молодой рабочий Добряков в фильме «Любимая девушка» (1940) – его первая крупная работа.

Войцик Ада Игнатьевна (р. 1905), заслуженная артистка РСФСР. В фильме «Мечта» сыграла роль Ванды.

Файнциммер Леонид Александрович (р. 1937), режиссер. Работает под псевдонимом Квинихидзе. «Первый посетитель» (1966) – его первый художественный фильм.

Пельтцер Татьяна Ивановна (1904—1992), народная артистка СССР. С1940 по 1947 год работала в Московском театре миниатюр.

Попов Алексей Дмитриевич (1892—1961), режиссер и теоретик театра, народный артист СССР, доктор искусствоведения, профессор.

Охлопков Николай Павлович (1900—1967), актер, режиссер, народный артист СССР. С 1943 по 1966 год возглавлял Московский театр им. Маяковского.

Волчек Борис Израилевич (1905—1974), оператор, режиссер, заслуженный деятель искусств РСФСР.

Дементьев Александр Григорьевич (1904—1986) в конце шестидесятых годов возглавлял отдел советской литературы в Институте мировой литературы им. Горького.