Текст книги "Разговоры с Раневской"

Автор книги: Глеб Скороходов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

«Свадьба» в Лиховом переулке

– Вы восхищаетесь «Свадьбой», потому что плохо знаете Чехова! – Ф. Г. была настроена воинственно. – И Анненский тоже не приводит меня в восторг. Ну, повезло человеку – в сорок третьем году в Москве актеров было пруд пруди, все голодные, обносившиеся, согласные на любую работу, по которой в эвакуации истосковались. Ну, смог Исидор собрать такую группу, которая никому и не снилась: Гарин, Яншин, Грибов, Блинников, Мартинсон, Коновалов, Зоя Федорова… Наверняка кого-то забыла! Но ведь, если разобраться, использовал он этих звезд не так чтобы очень, серединка на половинку. Таню Пельтцер вы заметили? А ведь в «Свадьбе» ее дебют! Скандальную жену доктора она играет. Доктор – Владиславский – вот забыла еще одного – его хоть можно разглядеть, а Таню сняли только на общем плане с верхним ракурсом. Попробуй разбери, кто это там истерику закатил? Ну где здесь элементарная забота режиссера о дебютанте?!

И не начинайте опять твердить о моем режиссероненавистничестве. А как же иначе можно к ним относиться?

Анненский вообразил себя гением. А какой, собственно, у него постановочный опыт? Одна удачная короткометражка «Медведь» с Андровской и Жаровым. И все! Так нет, одной режиссуры теперь ему показалось мало! Он еще и за сценарий взялся! Большой знаток Чехова!

Обрадовался: вот пьеса «Свадьба», а вот рассказ о женитьбе. И там жених и папенька, и тут они в наличии. Прекрасно! Склеим, и будет полный метр! Нахально объединил два абсолютно разнородных произведения. Так можно было бы свести воедино гоголевскую Агафью Тихоновну и толстовскую Кити только потому, что обе невесты!

Анненского совершенно не волновало, что у Чехова жених из рассказа хочет вообще улизнуть от брака, а в пьесе он женится по любви. Папенька в рассказе – отец многочисленного семейства, которому Бог послал одних дочерей, оттого и сбыть с рук каждую из них – великое счастье. А в пьесе папенька выдает замуж дочь молодую, глупую, но привлекательную. В фильме все это соединилось, как холодная вода с маслом.

Ну кто отгадает, отчего Гарин в начале картины выдает себя за беглого каторжника и сумасшедшего, лишь бы не идти под венец, а потом вдруг начинает ревновать свою невесту, устраивает сцены из-за телеграфиста Ятя, который вроде бы ухаживал за его избранниией? И как же этого не заметить!

– Может, дело все-таки в актерах, – пытался я зашитить фильм. – Они настолько великолепны, что следишь только за ними и все остальное забываешь.

– Голубчик, а с Чеховым как же быть? – не унималась Ф. Г. – Он же не допускает фальши, у него все подлинно. Анненский же просто порхал, как стрекозел, по поверхности чеховской прозы, ничего не поняв.

Ну, если вы такой защитник его стряпни, скажите, где происходит эта самая свадьба? Правильно, в доме отца. Но он ведь не купеи, не промышленник, а обычный мещанин. Откуда же тогда взялись на экране эти апартаменты с бельэтажем, эта танцевальная зала, этот будуар, где Верка (вот вам – еще Марецкую забыла!) поет голосом оперной Голембы романс с Мартинсоном?!

В жизни ничего подобного не было. И у Чехова тоже. Он описал совсем другой особняк, известный каждому жителю Таганрога.

В городе стоял импозантный дом, в котором никто не жил. Он только сдавался напрокат. На день-два – для свадеб, банкетов, семейных вечеров. Люди снимали его, заранее оговаривая дату, ставя хозяину свои условия, приглашая, если нужно, официантов, поваров, прислугу. Вещь, кстати, весьма удобная. И не очень накладная. Напрокат давали все – тарелки, бокалы, огромные, в полстола, вытянутые блюда под рыбу, салатницы с шестью отделениями, трехэтажные вазы и прочие диковинки, нужные, быть может, раз в жизни.

В детстве я часто бегала к этому особняку. С гувернанткой, разумеется. Вместе с другими мы наблюдали длинную и увлекательную процессию: торжественное прибытие молодых, их встречу у порога, съезд гостей, свадебное шествие, слезы подруг и родных. Как все было интересно! И сегодня, уверяю вас, мало кому знакомо! Почему режиссер не воспользовался этим – ума не приложу!

Я знаю, пушкинисты спорят, совместимы ли гений и злодейство, но то, что гений и самодовольство никогда рядом существовать не могут, это точно. Анненский упивался любовью к себе. Она стала главным событием его жизни.

Вы хвалите мою «маменьку» или «маман», как ее зовет с французским прононсом Гарин, – очень смешно он делает это, правда? Хорошо, не буду спорить, но она могла бы быть лучше, помоги мне режиссер хоть чем-нибудь.

– Фаина Георгиевна, – говорил он мне, – вы пойдете налево, считая тарелки, а как дойдете до графина, это конец кадра, повернете направо.

– А Эраст что? – спрашиваю.

– Эраст Павлович пойдет за вами.

– Что ж, это мы и будем вдвоем болтаться, как говно в проруби? Пусть уж лучше он идет мне навстречу, я хоть тогда двинусь назад, чтобы отвязаться от него, зануды! – предлагаю.

– Можно и так, – соглашается Исидор Маркович. – Можно.

У него все было можно. Грибов с Осипом (Абдуловым) несли немыслимую отсебятину, уцепившись за чеховское «В Греции все есть». Я чуть со стыда не сгорела! Дописывать за Чехова!

Я вообще считаю, что Чехов настолько велик, что хвалить его не просто банально, а уже давно неприлично. А когда произносят благоглупости, вроде «его герои, как живые», мне хочется бежать и бежать, не останавливаясь.

Но, между прочим, свою «маменьку» я действительно не раз видела «живой». В Таганроге, конечно. И не только в нем. Похожести гримом тут не добьешься. Я ведь напяливала платье, подтягивала кверху нос, надевала парик и шляпку и выходила на съемочную площадку, почти не гримируясь. Все дело тут в манере говорить, слушать, думать. Ходить и жестикулировать – это уже потом.

Анненский ничего подсказать мне не мог. У него в павильоне, в Лиховом переулке, царил постоянный бардак.

– При чем здесь Лихов? – удивился я. – «Свадьбу» ведь снимала Тбилисская киностудия?

– Неужели имеет значение, чья марка стоит в титрах?! – Ф. Г. недоуменно пожала плечами.

– Но ведь там есть эпизод, когда вы, рыдая «Три года перину собирала!», идете по деревенской улице, – я думал, это – окраина Тбилиси.

– Большая деревня, как известно, одна – это Москва. Всю натуру мы снимали вблизи вашей родной Даниловской площади. По Мытной шли троллейбусы, трамваи визжали на кольце, а рядом брела я с гостями мимо деревянных домиков в один-два этажа.

А вот всю свадьбу мы действительно сняли в единственном павильоне студии в Лиховом переулке.

Тоже вам скажу: и в местечке этом, и в зданьице есть что-то нехорошее. Когда переулок назывался Дурным, в нем находилось епархиальное училище. Странно, не правда ли? После революции училише захватили анархисты. В ликовании они переулок нарекли Лиховым. Когда совдепия прикончила их, здание отдали «Межрабпомфильму». И опять недобрая рука вступила в действие: вдруг, без видимых причин, цветущую студию, делавшую лучшие в стране фильмы, закрыли!

Во время наших съемок хозяевами здания стали уже документалисты. По-моему, они, как и анархисты, захватили его самовольно: Москва тогда стояла пустой. Днем они гнали хронику, делали один за другим киножурналы, а мы работали только ночью. Ночь за ночью, не останавливаясь, беспрерывно. Очень торопились: картину приказали сдать к 40-летию со дня смерти Антона Павловича. У нас же и из годовщины смерти могут сделать праздник!

Сколько пришлось тогда натерпеться! Прохудилась крыша – я гримировалась под зонтиком, холод, костюмерной нет, машины не дождешься. В пять утра мы с Веркой, не раздеваясь, топали по пустым московским улицам в длиннополых платьях.

– Фуфа, – просила она, – меньше шаг – я валюсь от усталости!

Случайные прохожие в ужасе шарахались от нас, а мы упорно шли – она до Триумфальной, я до Кудринской, как две сумасшедшие, сбежавшие из прошлого века. И для чего все эти мучения?!

– А «Свадьбу» я до сих пор смотрю и буду смотреть с удовольствием! – сказал я.

– Ну, это уже факт вашей биографии, – возразила Ф. Г. – Дело вкуса. Кто, как говорится, любит попа, а кто и попадью.

Листки из дневника

Дома я перечитал дневниковые записи Ф. Г., которые могли бы быть книгой, но, очевидно, никогда не будут ею.

* * *

«Свадьба» – Голгофа Раневской. И сколько бы я ни рассказывала о том, как проходят съемки, если бы даже вздумала записывать в деталях, мельчайших подробностях «творческий процесс» создания этого фильма, мне не удалось бы сказать и тысячной доли правды – так это непостижимо и неописуемо. И моя боязнь оттого, что в других условиях сыграла бы неплохо и даже хорошо.

25 мая 44 г.

* * *

«Старость отвратительна своей банальностью. Старухи часто глупы и ехидны. Не дай мне Бог дожить до подлой старости, которая окончательно теряет юмор.

Июнь, 15—44.

* * *

«Из ночи в ночь не сплю. Есть от чего сойти с ума».

* * *

«Помню пышные похороны богатых сограждан, когда днем горели газовые фонари катафалка. И помню ужас, охвативший меня при виде разукрашенных покойников…»

* * *

«Художник без самоотдачи для меня – нуль. Да это и не художник, а так – продажная блядь на зарплате.

Июль, 68 г.

Только один день

Однажды я прочел несколько записей подряд и подумал: а не получается ли, будто я прихожу к Раневской и она тут же рассказывает мне несколько эпизодов для будущей книги?

Но это было не совсем так. Вернее, совсем не так.

А что, если попытаться, подумал я, записать события одного дня, проведенного с Ф. Г., его хронологию, не вдаваясь в объяснения, ассоциации, изложение фактов предшествующих и т. д. Ведь и без этого, по-моему, каждый день Раневской – совсем не ординарный.

Я выбрал четверг, 19 марта 1970 года. Но мог бы быть и любой другой день.

С утра у меня была запись, я освободился в начале первого и тут же позвонил Ф. Г.

– Когда ко мне ехать? – переспросила она. – Немедленно!

Едва я переступил порог, Ф. Г. сделала большие глаза и поднесла палец ко рту:

– Тсс! Вы приехали на самое интересное: сейчас у меня будут директор театра и его заместитель. Они уже в пути. Сказали, что имеют ко мне деловой разговор и предложение!

Как вы думаете, какое? Уж не решили же эти два кита отправить меня на покой? – Она усмехнулась: – Не дамся, и вы поддержите!

Директор «Моссовета», как не раз говорила Ф. Г., Лев Федорович Лосев – единственное за всю актерскую ее карьеру административное лицо, которое Ф. Г. сначала уважала, а потом и полюбила. И называла Льва Федоровича не иначе как «любимый директор», часто вкладывая в этот титул (по обыкновению) изрядную иронию.

Она могла, например, сообщить:

– Вчера любимый директор сделал мне изуверское предложение: просил на гастролях сыграть за месяц десять спектаклей! При этом был так ласков и любезен, что я, старая шлюха, не смогла отказать ему.

Или:

– Завадский выкинул меня из «Шторма» – «любимый» сразу смекнул, чем это грозит кассе, и кинулся его умолять отменить решение. Но я не помню случая, чтобы кому-нибудь удалось оказаться сверху Завадского!..

Лосев приехал со своим заместителем Школьниковым (в отличие от директора – нелюбимым и в быту именуемым Ф. Г. «Шкодниковым»). Широко улыбаясь, он протянул Ф. Г. коробку.

– Боже, что это?! – хлопнула она в ладоши. – Торт? Голубчик, вы же знаете, я – диабетик, мне нельзя. Он, – жест в мою сторону, – не съест. Зачем же мне ломать голову, кто сделает это?

Директор, снимая пальто, смеялся:

– Никаких волнений! Посмотрите на этикетку – это торт специально для вас, он на ксилите.

– Не может быть! – изумилась Ф. Г. – И крем тоже? Тогда скорей, скорей к столу! Я уничтожу его, стану вдвое толще, и вам придется увеличить мне зарплату – платить за двух Раневских сразу!

Директор с замом приехали выяснить, когда Ф. Г. собирается выйти на сцену (после больницы).

– А то нам придется искать на «Сэвидж» дублершу! – пошутил Лосев.

– Я не хочу дублерш, – запротестовала Ф. Г. – Когда я знаю, что есть дублерша, у меня возникает чувство, будто спектакль – дорогой мне мужчина, с которым спит другая. Лев Федорович со Школьниковым не засиделись: откушав чаю и выяснив, когда Ф. Г. сможет играть «Сэвидж», они отбыли, пообешав сообщить позже точные даты спектакля.

– Не позже, а сегодня же! Это очень важно для меня, прошу вас понять это, – напутствовала их Ф. Г. И, едва захлопнулась за ними дверь, сказала мне: – Если они заговорили о дублерше, то, может быть, я им больше не нужна и следует искать другой театр? Я ведь всегда старалась уйти на пять минут раньше, чем меня бросали.

И тут же, без остановки:

– Что мы теряем время?! Мы же решили ехать гулять. Я умру без свежего воздуха.

– В центр, к Большому театру, – попросила она таксиста. – Эти проклятые новые деньги, – говорила она, расплачиваясь. – «Ничего не изменится, цены остаются те же», – трубили газеты и радио. Как бы не так! Раньше дашь в такси на чай три рубля и чувствуешь себя миллионершей. Попробуй теперь сунуть водителю тридцать копеек! Со стыда сгоришь под его взглядом!

Мы вышли в садик у памятника Марксу.

– Знаете, как я зову это чудище? – спросила Ф. Г. – Маркс, вылезающий из холодильника. Да, это уже пошло по городу. Как и мое о Новом Арбате – «Вставная челюсть Москвы». Можно гордиться – выхожу на уровень народного творчества. Вот только обидно, когда тянут у меня беззастенчиво писатели и сценаристы. Тут уж плагиат оплаченный!..

Перейдя площадь, мы поднимались по Пушкинской вверх.

– Заглянем на минуту к мадам Абдуловой, – попросила Ф. Г., – я ей давно обещала. Вы ее знаете – видели у меня. Это вдова Осипа. Как она танцевала с ним фрейлахс! Не на свадьбе, а на эстраде! Это у них был коронный номер. Лиза надевала национальный костюм, повязывала голову платком, и башмаки у нее были такие грубые на толстой подошве. Но главное в другом: она плясала с каменным лицом, никаких эмоций, несмотря на все заигрывания Осипа, впрочем, тоже сдержанные, но очень выразительные. Я смотрела на них и ухала от смеха, как филин: «Ух-ух-ух!» Невыносимо было смешно.

Елизавета Моисеевна радостно встретила нас, показала свою только что отремонтированную квартиру и альбом «Французская салонная живопись XIX века».

– Какая прелесть! – сказала Ф. Г. – И это у нас считалось фривольным. Ах-ах, из-под юбки видна резинка с красным бантиком!

– Фаина Георгиевна, хотите новый анекдот, – вошел Сева, сын Абдуловых. – Англичанин плывет по Темзе. Навстречу ему другой: «Сэр, я доплыву до Вестминстера?» – «Конечно». – «Благодарю вас, а простите, куда плывете вы?» – «Я не плыву, я тону».

Все засмеялись, но громче всех Елизавета Моисеевна:

– Очаровательно, не правда ли? Все-таки не зря говорят о тонкости англичан! Куда же вы, Фаина Григорьевна? А я хотела вам предложить чаю! Я понимаю: прогулка, но раз вы уж зашли…

– Очень мне нужен ее чай, – проворчала Ф. Г. на улице. – Предложила, когда я уже взялась за дверную ручку!

Она взглянула вверх, на огромный серый дом, из которого мы вышли:

– Чудище! Крепость, бастион! А двери – только решетки с зубцами, такой, что спускалась сверху, не хватает! И смотрите, сколько уже памятных досок! Вон – Немировичу. Здесь и его квартира, ставшая музеем. Непонятно, от кого они всех охраняли. Тут же жили и живут сейчас артисты. И Любочка, и Сережа Образцов. Противно! Но мне кажется, в этом есть какой-то смысл. Не в том, чтобы оградить артистов от зрителей. А в том, чтобы собрать их всех в одном месте. Представляете, как удобно наблюдать за каждым, подслушивать их разговоры, выявлять «контру». Эту громадину соорудили в середине тридцатых, а в двадцатые годы все было по-другому, вы это знаете.

Я знал, хоть и в университете на все двадцатые отводилась одна обзорная лекция, но «Серапионовы братья», «Обэриуты» с Хармсом, Тынянов с «Кюхлей» и «Смертью Вазир-Мухтара» пользовались особой, почти всеобщей популярностью. Я сказал об этом.

– Вот видите, – подхватила Ф. Г., – вы на них накидывались, хоть они и были «попутчиками», а не пролетарскими писателями! Я могу вам, как живой «обломок империи», точно сказать: никто этими «пролетарскими» в двадцатые годы не интересовался. И вот какая крамольная мысль пришла мне однажды в голову: партийные руководители вовсе не разгоняли этот Пролеткульт, РАПП и прочие уродства – они им не мешали. Им надо было взять в свои руки все эти неподвластные им группки и направления.

– Но ведь уже в начале двадцатых ввели строжайшую цензуру – она могла все контролировать, – возразил я.

– Контролировать – не руководить! Им нужно было другое – поместить каждого под неусыпное око. Вот поэтому они и загнали писателей в одно стойло, которое назвали «Союзом». А потом та же участь постигла и музыкантов, и живописцев, и артистов. «Умница,– сказала мне Анна Андреевна, когда я поделилась с нею своей догадкой. – Только умоляю тебя: никому не сообщай об этом!»

Последнюю фразу Ф. Г. произнесла шепотом, стрельнула глазами влево-вправо и тихо попросила:

– Взгляните, нас никто не преследует?.. Мы зашли в стол заказов Елисеевского.

– Смотрите, виски «Длинный Джо»! Настоящий! Берем немедленно! Если бы я могла его еще и выпить!

У парфюмерной витрины магазина ВТО Ф. Г. остановилась:

– «Советское – значит, отличное»! Если бы вы видели магазины «Коти» или «Шанели»! Впрочем, сейчас я заставлю вас раскошелиться, если мне моих не хватит…

Она сделала широкий шаг к дверям магазина. И застыла.

– Скорее ко мне! – прошептала она, судорожно удерживая что-то в кармане пальто. – Это катастрофа! Лопнула резинка в теплых трусах. Вы представляете, какая сейчас соберется толпа, когда увидят меня стреноженной фиолетовыми панталонами! Скорее такси!

– Но стоянка за углом!

– Я не могу ступить с места! – взмолилась Ф. Г. – Уговорите подъехать сюда, иначе вам придется нести меня на руках и это приведет еще к одной катастрофе!..

После обеда я читал сценарий «Корона Российской империи», в котором режиссер Эдмонд Кеосаян предлагал Ф. Г. сыграть роль тети Сони. «В миниатюре, – написал режиссер в сопроводиловке, – это роль, аналогичная Вашей героине в «Мечте».

– Нахал, – сказала Ф. Г. – Ничего подобного! Если это и миниатюра, то такова, что ее не разглядеть пол самым сильным микроскопом!… Вообще я на вас удивляюсь: читаете лекции о кино, а в кино ходите редко.

– Пойти сейчас? – спросил я.

– Не хамите! Лучше расскажите, что там во ВГИКе вам показывают?

Я рассказал, как на последнем занятии с режиссерами удивился, что их оказалось так мало – из группы в пятнадцать человек в аудитории сидело пятеро.

– А где ж остальные? – спросил я.

– Не волнуйтесь, Глеб Анатольевич, они сейчас подойдут – опаздывают, наверное. У нас на первой паре сегодня просмотр по «Истории кино», немой период. Показывали какую-то муть – «Кабинет доктора Калигари», так никого и не было.

– Не может быть! – не поверила Ф. Г. – Но вы хоть им…

– Да, я хоть… Но сколько ни объясняй – не поможет. Это уже другое поколение, и интересует их другое и смотрят они не то, что смотрел и смотрю я.

– Вот, кстати, вы не видели картину Роома «цветы запоздалые»? – спросила Ф. Г. – На коленях буду вас просить – посмотрите!

– Вместе с вами?

– Я уже. Оттого и прошу вас. Я чуть со стула не упала, когда Ирина Шаляпина, изображая сваху и придя в дом за товаром – «У вас товар – у меня купец!» – вдруг начинает петь! Романс. И как! И зачем?! Напомнить, что у нее знаменитая фамилия? Это непередаваемо! Как, впрочем, и вся манерность фильма тоже.

Ф. Г. взяла со столика томик Чехова:

– Я после этого кошмара кинулась к полке, нашла «цветы», прочла их, не поленилась. Это же необработанный Антоном Павловичем рассказ – он даже в Собрание сочинений его не включил. Эта сегодняшняя тяга к полуфабрикатам, пусть они и принадлежат великим, согласитесь, ненормальна!..

Нина Станиславовна перебила разговор.

– Я на минутку! – сообщила она еще в дверях.

– Но я надеюсь, ты откушаешь с нами чаю? – спросила Ф. Г.

– Конечно, Фаиныш, – она впопыхах расчесывалась, – откушаю, но тороплюсь ужасно: мне еще в театр обернуться надо.

– Ниночка – чудесная, добряк, – сказала Ф. Г., когда через полчаса за Ниной Станиславовной захлопнулась дверь. – Но зачем она приходила – вы поняли? Я – нет.

И настали лучшие минуты дня. Ф. Г. взяла чеховский томик:

– «Письмо к ученому соседу» Антон Павлович тоже не включил в Собрание сочинений. Но, по-моему, это – чудо. Хотите прочту?

Я обожаю эту манеру чтения Ф. Г. – вроде бы для себя, нигде никакого нажима, ничто не педалируется, и все вполголоса. Ф. Г. тут и исполнитель, и слушатель одновременно, хохочет вместе со мной, будто все это слышит впервые, иногда повторит удачную фразу – «А, как сказано?». И в заключение:

– Жаль, рассказ мужской – вот записать бы его на радио!

Я стал собираться.

– Погодите! – попросила Ф. Г. – Не оставляйте меня! Я умру от тоски и волнения. Давайте дождемся звонка Льва Федоровича. Любимый директор – человек обязательный, раз сказал, что позвонит, значит, позвонит непременно! Я даже думаю, он звонил, когда я боролась с панталонами на улице Горького.

Звонок – так не бывает – раздался тут же.

– Что с дублершей? – сразу спросила Ф. Г.

– С дублершей? – удивился директор. – Фаина Георгиевна, это была шутка! Извините, если неудачная.

– Да уж, с человеком, пережившим инфаркт, шутки плохи, – вздохнула Ф. Г. – А на какое число вы назначили первый спектакль?

– На четырнадцатое мая. И сегодня же отправили в типографию афишу.

– Ну а если я смогу сыграть раньше?

– Пожалуйста, в любой день после двадцать второго апреля – надо только переждать ленинскую декаду: во время нее играть зарубежный репертуар запрещено.

– А репетиции? Я же не смогу выйти на сцену сырая!

– И репетиции, конечно! Хоть завтра! Как только вы будете в состоянии начать их…

– Ну, слава Богу, – сказала Ф. Г., кладя трубку. – Кажется, на этот раз в театре я остаюсь.