Текст книги "Разговоры с Раневской"

Автор книги: Глеб Скороходов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

Изувер

Получилось так, что, когда я уехал из санатория Герцена, Ф. Г. осталась фактически одна. Ирина Сергеевна отбыла несколько дней назад, Вера Петровна накануне, приезд Яншина задержался.

– Ничего, буду гулять, – сказала Ф. Г. мне на прощанье, – хоть надышусь сосновым воздухом на весь год.

Наталия Иосифовна, жена Грибова, горячая поклонница Раневской, вскоре приехала в санаторий вместе с мужем. Ф. Г. нежно относилась к нему. Когда в день семидесятилетия Алексея Николаевича ему присвоили звание Героя социалистического труда, она прислала телеграмму: «Сердечно поздравляю. Горжусь, что хотя бы в кино, в «Свадьбе», была вашей законной супругой».

Едва зайдя в санаторную столовую, чета Грибовых увидела Ф. Г., одиноко сидящую в углу. Она радостно помахала им:

– Алеша, Наташа, идите ко мне, а то здесь нет ни одной живой души, с которой поговорить можно!

В эти дни она все внимание уделяла приблудной собаке на сносях, беспокоилась, где та рожать будет… Попросила кого-то из служащих соорудить дошатый закуток, сходила в лавку военного городка и принесла махровую простыню, которой устлала закуток. А когда сука ощенилась, каждый день приносила кутятам молоко. Заметив у них блох, кинулась за специальным мылом, уговорила нянечку искупать им и щенков, и мамашу и внимательно-наблюдала процесс мойки.

– Осторожнее, осторожнее, – просила она. – Это страшное мыло попадет им в глаза, и они обязательно ослепнут. На всю жизнь.

И была счастлива, что ни сука, ни шенки больше не чесались и смотрели на Ф. Г. благодарными глазами.

Через неделю щенки исчезли: директор санатория приказал их утопить.

– Изувер! – бросила Ф. Г. ему в лицо, а Наталье Иосифовне позже сказала:

– Вы бы видели эту суку, как она бегала вокруг здания, обнюхивала все закоулки, призывно скулила, заглядывала людям в лица. Потом подошла ко мне и долго молча стояла. Ее взгляд матери, оставшейся без детей, я не могла выдержать.

Первый заход

В гостях у Раневской побывала проездом Н. Кошеверова, вернувшаяся из ГАР, куда она ездила на премьеру фильма «Сегодня новый аттракцион». Ф. Г, пересказала мне свой разговор с нею.

– Ну, как вы съездили, Надюша?

– Отлично. Фильм принимали превосходно. (Пауза.) Фаиныш, а ведь ты любишь сказки Андерсена?

– Разве их можно не любить? Это настоящая поэзия.

– Я знала, что ты любишь Андерсена!

– Да, да. Ну а погода в Германии была хорошей?

– Хорошей. У меня сейчас чудный сценарий – сделали Дунский и Фрид, очень опытные и милые сценаристы. Они написали целую андерсениаду!

– Надюша, скажи, ты бываешь у себя в Ленинграде в букинистических лавках?

– Бываю, а что?

– Ты не смогла бы мне купить Монтеня? В Москве его не достать.

– Конечно, Фаиныш. Но ты смогла бы это сделать сама. Разве тебе не хочется снова побывать в Ленинграде? Ты ведь очень любишь наш город?

– Люблю, но сниматься у тебя не буду.

– Почему же?!

– Надя, вот когда ты сидишь здесь, пополневшая, отдохнувшая, спокойная, – я тебя люблю. Но в павильоне… Мне слишком дорого обходится сниматься у тебя, не говори со мной о новом сценарии.

– О, вы не знаете Кошеверову, – сказала мне Ф. Г. – Это только первый заход. Она еще не раз будет атаковать меня, но теперь уж я буду непреклонна.

– Фаина Георгиевна, – спросил я, – а вдруг сценарий в самом деле хорош?

Она погрозила мне кулаком.

– Вы хотите моей смерти? – и, вздохнув, добавила: – Я могла бы сейчас сняться. В хорошей комедии, например. Сатирической. Может быть, это будет напоследок… Но у Кошеверовой – никогда!

Постаревший Онегин

Анну Андреевну Ф. Г. вспоминает часто – иногда одной фразой: «Как Анна Андреевна любила слушать «Закат» Бабеля!» Или: «Она очень смеялась, когда я читала ей «Любовь не картошка» Саши Черного, и всегда просила: «Почитайте еще!»

Эти воспоминания приходят всегда случайно, неожиданно – так, как это бывает, когда человек постоянно думает о ком-то близком, ощущает его рядом.

Вчера, когда мы говорили о Чайковском (Ф. Г. считает, что гениальный композитор совершил ошибку, написав оперу на стихи Пушкина, которые сами по себе – музыка), она спросила:

– А вы знаете, кто такой князь в «Дядюшкином сне»? Я не понял, о чем идет речь.

– Ну как вы представляете себе его прошлое, что он делал в юности, где учился, как проводил время? Анна Андреевна поразила меня, когда сказала: «Да ведь князь – это постаревший Евгений Онегин. Достоевский сознательно написал его так». И она подробно доказывала мне истинность своей догадки: у князя то же образование, он намекает на большую и неудачную любовь, его манеры, костюм – он и сегодня хочет выглядеть «лондонским денди», а разговоры о долгих путешествиях в прошлом? И так далее. Это приговор Достоевского пушкинскому герою. Вот так. Анна Андреевна была удивительным человеком – оригинального и самобытного мышления.

Фильмы Вивьен Ли

Мы смотрели несколько фильмов с Вивьен Ли. Это были старые ленты, многие из которых умерли, – только «Мост Ватерлоо», где мастерство Ли уже было зрелым, смотрится до сих пор и никого не оставляет равнодушным. Ф. Г. плакала, как ребенок, над трагедией Майры – сентиментальной историей, причем сентиментальной настолько, что порой кажется, будто авторы умышленно, преднамеренно идут на сантименты, как бы доказывая этим: когда играют великие актеры, сентиментальная история становится подлинной трагедией, не поверить в которую невозможно. После сеанса Ф. Г. сказала:

– Я плакала не только над Майрой,.я плакала и над Вивьен Ли – здесь уже все вместе. Трагедия таниовщииы на экране и трагедия актрисы в жизни – вот что взволновало меня.

Чехова нужно знать!

Я вспомнил «Свадьбу» и знаменитую сцену с женихом, когда Настасья Тимофеевна-Раневская голосит: «Я ее поила, кормила, берегла пуще алмаза изумрудного, деточку мою». Мне особенно нравится этот «алмаз изумрудный» – одно из абсурдных сочетаний, которыми так любил впоследствии услащать речь своих обывателей М. Зошенко.

– А в «Свадьбе» – это Чехов или вы сделали? – спросил я Ф. Г.

Она всплеснула руками:

– Голубчик, ну как же так! Чехова нужно знать. Возьмите и немедленно перечитайте «Свадьбу». Да ведь это же общеизвестные веши!

И потом еще долго возмушалась моей необразованностью. Чехов – один из самых любимых писателей Раневской. Рассказ «День за городом» она считала шедевром русской прозы.

Очевидно, такое отношение к Чехову и вызвало неприятие фильма «В городе С». Здесь коробило все: и «живой» Чехов, появившийся на экране, чтобы творить добрые дела и «изучать жизнь» (в этой экранной жизни он встречает не прототип, а буквального Ионыча, так что задача Чехова-писателя в фильме облегчена до крайности: встретил, поговорил, изобразил), и актеры, играющие рассказ Чехова так, как играют пьесы Островского.

– Чтобы поставить Чехова в кино, нужно иметь талант, равновеликий этому писателю.

Особенно удивило и огорчило Ф. Г., что подобные фильмы-экранизации (и «В городе С.» в частности) вызывают хвалебные рецензии.

– Наша беда в плохом образовании, в низком уровне образованности. У нас очень мало по-настоящему знающих людей, – говорила она.

Бежать из «Моссовета»

– Я знаю, сегодня я играла отвратительно. Не спорьте со мной! Вы же не представляете, чем в этом сезоне стала для меня «Сэвидж» – мукой!..

Началось с Ленинграда. На роль Тайта ввели актера, которого Ф. Г. прозвала «рука Москвы». Он суетился на сцене и то и дело спрашивал: «Мама, де деньги?» Именно так– «де» вместо «где»!

С открытием нового сезона вводы посыпались один за другим. В том спектакле, который я видел, было три новых исполнителя: новая Лили Белл, по сравнению с которой, как сказала Ф. Г. – «Бестаева—Аузе», новая мисс Вилли – приятная актриса, не успевшая выучить роль, и новый Ганнибал, постаревший на десять – пятнадцать лет вопреки замыслу автора. Играть с ними Ф. Г. стало трудно. Новые исполнители мешали актрисе, создавая не творческие, а совсем иные трудности: не давали вовремя реплику, перебивали, торопясь проговорить свой текст, забывали мизансцены и т. д.

Смятение Ф. Г. можно легко понять.

Стала ли она сама играть хуже? Нет. Нет, вопреки всем трудностям. Можно только удивляться, какой ценой достигалось это.

Только что я говорил с Ф. Г. по телефону. Вчерашний спектакль утвердил Ф. Г. в мысли бежать из «Моссовета».

Выйдя вчера на сцену, Раневская растерялась: она увидела актеров, с которыми не играла три месяца. Ни один из них не получил репетиции. Ни об одном из них никто даже не счел нужным предупредить Раневскую.

– Mне стало дурно, – сказала Ф. Г., – но пришлось взять себя в руки и продолжать. Ужас преследовал меня весь спектакль!..

В результате – бессонная ночь и письмо Завадскому:

«Дорогой Юрий Александрович, мне очень жаль Вас огорчать, но я не могу не написать Вам. То, с чем я сейчас сталкиваюсь в спектакле «Сэвидж», заставило меня принять твердое решение – уйти из театра. Я не могу мириться с безответственностью перед зрителем, с отсутствием профессионализма в профессиональном театре. Я не могу мириться с равнодушием, распущенностью.

В начале этого сезона – скоропалительные вводы новых исполнителей, не всегда профессионально подготовленных, отсутствие элементарной дисциплины на репетициях, полное отсутствие режиссуры, – все это поставило меня в условия, когда играть эту ответственную роль стало для меня буквально пыткой, которую я больше не в силах выносить. К тому же вчера, 28 августа, перед самым началом спектакля я узнала, что мне предстоит играть с партнерами, с которыми я не встречалась в течение трех месяцев (актеры Щеглова и Лебедев). Неужели же люди, которым Вы передоверили руководство театром, не нашли для себя обязательным предупредить меня об этом заблаговременно и назначить мне хотя бы одну репетицию с этими актерами?

Мне кажется, я заслужила уважительное отношение к себе со стороны тех работников театра, которые должны нести ответственность перед зрителем и передо мной. Моя требовательность к себе дает мне право быть в той же мере требовательной ко всем, с кем я работаю.

Будучи актрисой, воспитанной моим учителем П. Л. Вульф в лучших традициях профессионального театра, я не могу примириться с тем стилем работы, с которым мне пришлось столкнуться сейчас.

Подумайте, какая горькая у меня судьба: ведь совсем недавно я просила Вас взять меня к себе в театр, когда я бежала от Равенских не в силах вынести атмосферы, царящей в его театре. Тогда, как и теперь, я тоже рассталась с любимыми ролями («Игрок», «Деревья умирают стоя»).

Повторяю, мне искренне жаль Вас огорчать – нас так много связывает, но знайте – я огорчена не менее.

Ваша Ф. Раневская.

Самое парадоксальное в этой истории, что спектакль, так возмутивший Ф. Г., доставивший ей столько мучений и переживаний, спектакль, который она восприняла как провал, имел у публики грандиозный успех. Играла Ф. Г. в тот вечер блестяще – была необычайно чуткой, отзывчивой, полной юмора и обаяния. Аплодисменты несколько раз прерывали действие, а после спектакля овация длилась почти полчаса.

«Милой Зосе с пожеланием счастья!»

В какой-то момент я понял, что она, вероятно, никогда не напишет о себе книгу, хотя все постоянно просили ее об этом. В последний раз, когда Ф. Г. уже совсем было согласилась, Нина Станиславовна Сухоцкая сообщила об этом в издательство, но обрадованная редакторша буквально через несколько часов после нерешительного согласия получила безусловно решительный и категорический отказ.

– Ну о чем я буду писать? – говорила мне Ф. Г. – Память у меня отвратительная, скажут, «напутала старуха», да и кому это нужно все!

Память у нее прекрасная. Но у ее памяти есть свойство, остро необходимое прежде всего Раневской – комедийной актрисе. Охотнее всего Ф. Г. вспоминает эпизоды, в которых ей раскрылся юмор характера, юмор положения. В этом свойстве памяти—дар актрисы, ее умение видеть нелепости жизни, противоречия между возвышенным и низким, настоящим и искусственным. Если бы Ф. Г. все же написала книгу, это был бы удивительный документ индивидуального видения мира, видения, которое сама Ф. Г. считала недостаточно серьезным.

– Писать, как… (Ф. Г. называет фамилию известной актрисы)», я не могу. На мой взгляд, так расписывать свои роли нескромно, а рассказывать об исполнении ролей другими актерами – болтовня. Это дело театроведов. Что же тогда остается? Анекдоты?

Ну, например: в Смоленске я играла пьесу Алексея Толстого «Чудеса в решете». Сейчас мало кто ее помнит, а ведь это очень смешная комедия. Там героиня получает от матери лотерейный билет, на который пал огромный выигрыш, и вот нэпман, положивший на этот билет глаз, приглашает ее в ресторан. А она приходит с подругой. Подруга – это я, Марго, девица легкого поведения. И вот, попав в ресторан, я решаю вести светский разговор. Боже, как я любила эту роль. С аристократическим выражением на лице – с тем аристократизмом, каким представляла его Марго, – я стремилась поддержать «светскую беседу»:

– У моих родственников на Охте – свои куры. Я была у них недавно, и они жалуются, что у кур – чахотка.

Потом я танцевала (я тогда худенькая была, стройная), пела, играла на гитаре – у меня был романс собственного сочинения: «Разорватое сердце». И все легко, беззаботно. А когда героиня получила выигрыш, то моя Марго, впервые в жизни увидав такую огромную сумму денег, смотрела на них с удивлением и радостной болью, а потом начинала беззвучно плакать. Не от зависти, нет. «Мадам, – говорила я, – вам этот капитал слишком легко достался». В этом была для меня суть роли.

Мне кажется, я хорошо играла. Павла Леонтьевна, очень помогавшая мне, хвалила меня, и, вероятно, не зря. Во всяком случае, когда я была проездом в Москве и побежала смотреть этот спектакль у Корша, то не узнала своей роли – ничего не было, ни Марго, ни ее характера, ни ее трагедии – несколько смешных реплик, и все.

А в Смоленске мою Марго очень любили. Как-то после спектакля ко мне подошли три молодые женщины, окружили меня, плакали, благодарили: «Вы так верно изобразили нашу жизнь». А потом попросили фотографии. Я всем раздала.

И вот лет через десять – уже в тридцатых годах, я тогда гастролировала на Дальнем Востоке, уже Вассу играла – ко мне подходит офицер и просит поговорить «конфиденциально». И рассказывает, что вот-де несколько лет назад ему довелось провести время с одной дамой и у нее на стене он обнаружил мою фотографию. Такие же фотографии украшали стены ее подруг, что привело его в замешательство.

Представляете, – смеялась Ф. Г., – среди открыток веером – моя морда с надписью: «Милой Зосе с пожеланием счастья. Ф. Раневская». Или: «Жаннете на добрую память. Ф. Раневская». Я же не могла им отказать!

От смешного до трагического

Было время, Ф. Г. вела дневник, изредка, но подробно писала о своих встречах с Пешковой, Шепкиной-Куперник, Качаловым, Эйзенштейном, Толстой, сохраняла письма, но потом при очередной чистке архива все уничтожалось. Это называлось «самоинквизицией» или «переоценкой ценностей».

Однажды, когда я приехал в Суханово. где отдыхала Ф. Г., я увидел на столике листы, исписанные ее крупным почерком (Ф. Г. писала размашисто, большими буквами, поэтому маленьких «тетрадных» листов не признавала).

В тот день мы долго бродили. Было солнечно, но холодно. Ф. Г. рассказывала о нравах отдыхающих, о дворце Суханова и его прежних обитателях. Ее взволновал рассказ о недавнем посещении дворца одним из его бывших владельцев—белом как лунь старичке, приехавшем взглянуть на родные пенаты.

– А теперь разрешите пройти в некрополь моих предков, —торжественно произнес потомок, надев по этому случаю свой лучший, конечно, черный костюм. В сопровождении несколько смущенной дирекции он направился к круглому зданию, увенчанному куполом, – семейному пантеону.

– Что у вас здесь? – остановился потомок, войдя в зал.

– Столовая, – улыбаясь, сообщила дирекция.

На месте могильных плит стояли столы, укрытые полиэтиленовыми саванами. В тусклом свете, пробивающемся сквозь купол, поблескивали приготовленные к обеду венки ножей, ложек и вилок.

– Я никогда не ем в этом зале, – сказала мне полушепотом Ф. Г.

Мы спустились к прудам. Здесь у воды трава была еще по-летнему зеленой. Ф. Г. рассказывала мне о своем детстве, о Таганроге, где она родилась, о странном доме с пятиугольными наклонными потолками – архитектор уверял, что все так и было задумано и он боролся с однообразием. Она вспоминала о первых шагах на сцене, о кровавых расправах в Крыму, о Ялте времен Гражданской войны, о Первом крымском красном театре, где она работала.

– Вы пишете? – спросил вдруг я.

– Тсс! – Ф. Г. поднесла палеи к губам, как будто я сказал то, что никто не должен услышать, а потом кивнула с явным удовольствием, с каким дети сознаются в недозволенном, но увлекательном побегов кино. —Да!

Однако в следующий приезд больших листов на ее столе я не увидел.

– А как воспоминания? – спросил я.

– Не спрашивайте об этом, – ответила Ф. Г. – Никому они не нужны, а я в роли мемуариста – фигура карикатурная.

Жаль. Книга была бы невероятно интересная.

Как-то, перебирая бумаги в одной из своих папок, Ф. Г. наткнулась на уцелевшую страничку воспоминаний о детстве. Она протянула ее мне:

– Посмотрите и, если найдете интересным, можете переписать. Это имеет какое-то отношение к моей работе.

«В пять лет я впервые почувствовала «смешное».

У ворот городского сада, куда няня водит меня гулять, останавливается щегольской экипаж. Из экипажа торжественно выходит военный в блестящей парадной форме, в белых перчатках, деловито расплачивается с извозчиком, помогает выйти своей даме и маленькой девочке. Все они величаво входят в сад, где нет ни души. В том, что сад был пуст в сочетании с торжественным прибытием, я почувствовала комическое: приехали «себя показать», и никто не увидел…

С тех пор смешное я стала замечать почти в каждом, кто бывал у нас в доме. Мне стало нравиться замечать смешное, выискивать его – так определилась врожденная профессия. Этим я занимаюсь всю жизнь.

Помню себя в большой, пустой комнате только что отстроенного дома, куда семья наша должна была переселиться. Отец взглянул на потолок и обмер: потолки не были квадратными, обычными, они были косые, пятиугольные. Отеи стал бегать из комнаты в комнату, и всякий раз при виде перекошенного потолка глухо вскрикивал. Обежав квартиру, он остановился перед уныло глядящим в пол архитектором А– толстеньким рыжим человеком со вспухшими усами. Отец дико вращал глазами. Поймав взгляд отца, архитектор сказал:

– Не ошибается тот, кто ничего не делает, – раскланялся и ушел.

Меня душил смех. И теперь, вспоминая дом, в котором я выросла, недоумеваю, почему никто в нашей большой семье над этим никогда не смеялся?»

«Сэвидж». Начало радиозаписи

«Сэвидж» начали записывать на радио. В «золотой фонд». Сегодня шла первая сцена – без Ф. Г., все до ее появления в «Обители». Я говорил с Ф. Г. по телефону.

– Вы хотите прийти на запись? Я не знаю, когда она будет, – слышите, как я хриплю, а двенадцатого у меня спектакль – через два дня! Кстати, вы не знаете, кто будет писать «Сэвидж»?

Знаю. Таня Заборовская – пожалуй, лучший из режиссеров в литдраме. Боюсь я другого. Спектакль разболтался, отсебятины для актеров уже стали привычными. Когда я был на сотом представлении, то ужаснулся: драматург до таких «перлов» не опускался. Вот диалог Джефа-Бероева и Лили Белл-Бестаевой:

Бестаева. Молодой человек, верните деньги!

Бероев. Не верну!

Бестаева. Верните, будьте джентльменом!

Бероев. Не буду!

Бестаева. Почему??

Бероев. Не хочу!

Этот цирк, рассчитанный на смех в зале, пришел на смену двум фразам.

Лили Белл. Молодой человек, верните деньги! Будьте джентльменом!

Джеф. Не верну!

И такое разрастание текста – как раковые опухоли.

– К сожалению, – сказала Ф. Г., – на записи не будет отца спектакля, режиссера Варпаховского. Он бросил своего ребенка, а алиментной системы в театре – увы – не существует. Я вообще пришла к мнению, что Варпаховский – заблуждение многих, – добавила она. – Трудная судьба, наветы, арестован как ученик Мейерхольда – все это создало ему репутаиию мученика. И он действительно мученик, но таланта это, увы, не прибавляет.

Вы знаете еврейскую байку о двух невестах: обе некрасивы, но одна делает во сне пи-пи, другая – нет, и в этом все ее преимущество. Варпаховский – как эта вторая невеста: пострадал, других преимуществ у него нет. Такой же. как и десятки других. И по-моему – халтурщик.

О, вы не видели, что он сделал в Малом с Апулеем?! По сравнению с этим «Сэвидж» – шедевр. Хотя я до сих пор считаю, что режиссер не сумел глубоко прочесть пьесу, скользил по поверхности, снял только верхний слой ее.

Мы еще долго говорили.

– А я все-таки хриплю, – сказала вдруг Ф. Г., прислушавшись к своему голосу. – Может быть, это от погоды, а может, это просто износ горла – естественный, необратимый процесс. Старое оно уже, понимаете?..