Текст книги "Разговоры с Раневской"

Автор книги: Глеб Скороходов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

Что такое искусство?

Мы смотрели немые ленты Гарольда Ллойда и Бастера Китона.

– Нет, это не искусство, – сказала Ф. Г.

Я стал спорить, как понимать термин «искусство»: ведь и шить сапоги – тоже искусство.

– Да, искусство в смысле ремесла, – сказала Ф. Г. – Я же говорю о творениях гения. Искусство – это то, что «от Бога». В нем должна быть великая идея любви к людям. Чаплин – до той поры, пока не отказался от своей маски, – искусство. «Потемкин» Эйзенштейна тоже.

– А «Летят журавли»?

– Нет. Там есть гениальная сцена – смерть Бориса, но это гений оператора. Она, может быть, станет хрестоматийной. А в целом фильм – нет.

– Ну, тогда очень многое не подадет под понятие «искусство».

– А это так и есть на самом деле. Но зато создания искусства живут вечно. Гарольд Ллойд – это блестящее мастерство, виртуозное трюкачество, которое требует и сил, и смелости, и выдумки. Но ведь уже сегодня это только любопытно. Это не задевает души, не рождает высоких чувств.

«Сэвидж». Странная любовь к театру

– Мой первый рассказ о себе очень важен для зрителей, – сказала сегодня Ф. Г. – Когда меня спрашивает Ферри, правда ли, что я играла в театре, и просит рассказать об этом, я вся оживаю. Мне приятно вспоминать. Да, в нашей постановке Шекспир провалился, не дойдя до премьеры, но и это воспоминание не вызывает у меня грусти. Я рассказываю о пьесе собственного сочинения, которая – не в пример Шекспиру – продержалась целый сезон. Заметьте, рассказ мой насквозь ироничен: «Одну даму, которую подозревают в убийстве, защищает на суде молодая женщина-адвокат. Внезапно обнаруживается, что эта женщина-адвокат ее родная дочь…» Я не скрываю иронии, посмеиваюсь над собой. И вместе с тем признаюсь: «Я так любила умирать на руках своей дочери!.. Мы так чудесно проводили время!»

Здесь ключ ко всей сцене. Миссис Сэвидж отлично понимает, что она никакая не актриса. Она с детства восхищалась театром, позже, думаю, стала театральным завсегдатаем, что-то читала о романтической жизни богемы, и ее жадно влекут кулисы и все связанное с ними. Театральная среда, разговоры об искусстве, встречи с «коллегами» – вот что такое для нее театр. Ни в коем случае не больше!

В актерском увлечении – одна из «странностей» Сэвидж, а если хотите – ее характер. Она способна, легко нарушив все «правила приличия», уйти на сцену. В этом – ее молодое озорство. Если бы не оно – разве смогла бы почтенная дама разыгрывать (да как – до скандала!) своих детей.

Когда я кончаю свой рассказ о театре, я уже с грустью добавляю: «Теперь все кончено». Воспоминание было приятное, поэтому в моем рассказе не только ирония, но и удовольствие. Однако надо вернуться к действительности. И сразу, без перерыва разговор о детях. И совсем другое настроение: горечь, обида, ненависть. Вот какие в роли колебания: в одной короткой сцене – от улыбки до гнева…

Любимый актер

Журнал «РТ» напечатал интервью с Пельтцер, которая своей самой любимой комедийной актрисой называет Раневскую. «К тому же она умеет играть и трагедию, что очень редко», – замечает актриса.

– А мой любимый комедийный актер – Райкин, – сказала Ф. Г., когда я показал ей это интервью. – Я не говорю о Чаплине, он не в счет – вне конкуренции. Райкин феноменален: это и актер, и гражданин.

Ф. Г. рассказала мне, что в день гибели Комарова, когда работали все увеселительные заведения, Райкин вышел к публике и сказал:

– Дорогие друзья. Наш театр – театр смеха. Сегодня трагически погиб наш соотечественник. Мы не сможем смешить вас – это было бы кощунством; точно так же, как и вы не сможете смеяться. Поэтому разрешите нам отменить спектакль. Тридцатого апреля – у артистов театра выходной день, мы просим прийти к нам – мы сыграем для вас…

Кто-то из театра позвонил в горком с жалобой: как же, ведь Райкин поступил самовольно, без специальных указаний! Из горкома якобы ответили:

– Слава Богу, что нашелся человек, который поступил так, как подсказало ему его гражданское чувство.

Булгаков продолжается

Ф. Г. прочла мне две странички воспоминаний об А. А. Ахматовой для сборника, который готовился к печати. Там, между прочим, было упоминание о том, что Анна Ахматова читала ей роман «Мастер и Маргарита» М. Булгакова, тогда еще не опубликованный, и восхищалась гениальностью писателя.

Это было в Ташкенте. Стояло жаркое лето. Ф. Г. почти ежедневно бывала у Анны Андреевны, часто оставаясь у нее ночевать. «Мастера и Маргариту» они читали по ночам, когда спадала жара: Ф. Г. лежала на глиняном полу, Анна Андреевна на солдатской койке – чтение продолжалось порой всю ночь. Анна Андреевна, которую Ф. Г. называла ласково «Рабби», читала вдохновенно. Когда она прочла первую главу – о встрече у Патриарших прудов редактора журнала с таинственным незнакомцем, Ф. Г. стало страшновато.

– Кто это был, Рабби? – спросила она.

Глаза Анны Андреевны блеснули, затем сощурились, и она ответила почти шепотом:

– Дьявол, душенька!

– От страха я закричала во все горло, – вспоминала Ф. Г.

Ф. Г. преклонялась перед талантом М. Булгакова. Как только появился «Мастер и Маргарита» в журнале «Москва», она вновь перечитала его. И часто наш разговор возвращался к этому роману или к «Запискам покойника».

– Какое буйство фантазии, какие сказочные превращения, – говорила Ф. Г. о «Мастере и Маргарите» и его авторе. – Он умеет разрывать привычные связи и делать самые обычные вещи невероятными. Невероятное окружает вас в его романе со всех сторон.

И Ф. Г. поведала две небольшие «булгаковские» истории – фантастические и будничные одновременно. Обе они из анналов больницы, где Ф. Г. лечилась.

Генерал и известный художник умерли в один и тот же день,. В один и тот же день назначили похороны. Покойников обрядили в черные костюмы, но служащие морга перепутали тела: на груди художника расположили все многочисленные генеральские награды. Когда в последнюю минуту, перед самым приходом родственников, служащие обнаружили ошибку, они, чертыхаясь, кинулись лихорадочно срывать с художника колодки с радужными лентами, ордена и медали.

Другая история – тоже по-булгаковски вероятная и невероятная. Родственники окружили гроб усопшего – последние минуты в морге, в ожидании похоронного автобуса. Хлопнула входная дверь – от неожиданности все вздрогнули, и покойник тоже. Он открыл глаза и поднялся:

– Что это?..

Врачи не смогли отличить летаргический сон от смерти. И бедный покойник сидел в гробу в окружении родственников и стеснялся встать – на нем был роскошный пиджак, рубашка с галстуком, а на ногах… кальсоны – их задрапировали тканью и прикрыли цветами.

– Принесите скорее брюки! – просил воскресший.

– Ну разве это не Булгаков? – спросила Ф. Г. – И какая сатира на больницу, на наши порядки.

Но это не был Булгаков. Это была Раневская, по-булгаковски увидевшая события.

Ф. Г. часто просила меня: «Давайте-ка почитаем «Театральный роман», и смеялась, радуясь каждой удаче писателя, необычности его образов, точности пародии и меткости оценок. Некоторые фразы она повторяла по нескольку раз, другие становились для нее «крылатыми».

Булгаков, мне кажется, восхищал Ф. Г. не только талантом. Он близок ей своим взглядом на мир и видением действительности. Смелая и необузданная фантазия, умение заметить в жизни парадоксальные несоответствия, чаше всего там, где окружающим все кажется нормальным, способность зло смеяться над демагогией, глупостью, – разве это не характерно и для Раневской! И не свойство ли Раневской-актрисы, как и Булгакова-литератора, неожиданно оборвав смех, почувствовать боль за героя, перейти на тончайшую лирику. И разве Раневская, живя судьбой своих героев, не вставляет нас переходить, как писали о Булгакове, «от улыбки – к смятению и ужасу, от серьезности – опять к иронии и от безнадежности – к надежде» (В. Лакшин). И не о Булгакове ли, авторе «Мастера и Маргариты», слова, сказанные о Раневской, – «глаза комедии и трагедии» (Е. Габрилович). Их общий крест – бешеная любовь к театру. Никакие трудности, разочарования, несправедливости и обиды не могли отвратить ее. Неслучайно «Театральный роман» обрывается на фразе об иссушающей любви Булгакова к театру, прикованности («как жук к пробке») к нему.

Вечером того же дня, когда Ф. Г. говорила об историях в булгаковском духе, я по ее просьбе заехал к Елене Сергеевне – завез ей рецепт лекарства, которое можно достать только в Чехословакии (Е. С. Булгакова собиралась туда по приглашению чешских театральных работников). Она показала мне несколько новых книг мужа, изданных за границей, в том числе и «Мастера», появившегося в Италии спустя два месяца после публикации на русском языке, – надо же было суметь так быстро перевести и так великолепно издать его! Мы заговорили о премьере «Бега» у ермоловцев, вспомнили «Мольера» в «Ленинском комсомоле» и «Ивана Васильевича» в Студии киноактера.

– Булгаковский год, – сказал с улыбкой я.

– Да, да! – подхватила Елена Сергеевна. – И все это невероятно и абсолютно влухе его книг. Я представила сейчас, если бы я ему сказала в то время, когда ничего не издавалось, все лежало без движения и без надежды, когда его произведения упоминались только с определенными эпитетами, если бы я ему сказала: «Миша, успокойся, вот придет пятидесятый год советской власти и все будет издано: напечатаны «Белая гвардия», «Мастер» и «Записки покойника», пойдут пьесы – во всех театрах, по всей стране», – он, человек, обожавший невероятное, не поверил бы мне. Да и я не могла бы предположить такого. К 50-летию Октября МХАТ заново ставит «Дни Турбиных». На обвиненную когда-то в бог знает каких грехах пьесу – на «Бег» все билеты закупают участники сессии Верховного Совета. Представляете, какая это фантасмагория! Но это так1 И ни одного критического слова в адрес его произведений. Мне иной раз самой не верится, что все это реальность, что все это на самом деле.

Финал для «Синей птицы»

Мы пошли в «дальний гастроном» – он в правом крыле дома на Котельнической.

– Надо запастись провиантом – холодильник сдыхает от одиночества, – объяснила Ф. Г.

В магазине она подошла к застекленной витрине:

– Боже мой, кто это?

– Это куры, – сказал я. – Нет, здесь написано «цыплята».

– Отчего же они синие?

– Они недостаточно синие, – ответил я, процитировав Метерлинка.

– Браво! – тотчас отреагировала Ф. Г. – Вы знаете символистов. Впрочем, не удивляюсь: вы, как и они, верите в несбыточное!

Пойдемте туда, в конец магазина – там открыли кафетерий в стоячку. Возьмете бутылку пива и для меня отольете полстаканчика. Мне нельзя, но когда очень хочется, то все равно нельзя, а я выпью: не сделаю глотка – умру тут же!

– Приносить с собой и распивать спиртное у нас запрещено, – сказала, улыбаясь, кафетерщица и протянула нам открывалку. – Для вас, товарищ Раневская, исключение. Бутылочку только на столе не оставляйте – сдадите мне.

Сделав несколько глотков, Ф. Г. снова заговорила о «Синей птице»:

– Какая это была удивительная сказка! Нет – притча. И только для взрослых. Алиса Георгиевна Коонен была Митилью. «Есть ли тут хоть одна честная душа – ее надо бы отправить на землю!» – восклицало Время в «Стране неродившихся душ» – вы не видели этого: большевики сразу запретили мистику.

– Я знаю пьесу по изданию Вольфа, дореволюционному. Мне даже приходилось делать доклад по Метерлинку, в Университете, – вспомнил я.

– Вы не фантазируете? В наше время с твердо объявленным сроком наступления светлого будущего – Метерлинк с его поисками неосуществимого счастья?!

– Наш педагог по зарубежке Елизавета Петровна Кучборская давала нам полную свободу в выборе тем.

– И вы выбрали Метерлинка. Я же говорила: вы неисправимый мечтатель. Я тоже всю жизнь гналась за Синей птицей, не осознавая это. Возьмите еще пива, – попросила Ф. Г., – я должна залить горькие мысли. Люди сегодня изменились и время вместе с ними. Константин Сергеевич Метерлинка обожал. Алиса Георгиевна говорила, с каким восторгом он пел со всеми актерами «Мы длинной вереницей идем за Синей птицей! Идем за Синей птицей!..» А те, что на витрине, так и не успеют стать достаточно синими: их разберут наши голодные сограждане. Неплохой финал для Метерлинка в Совдепии!

«Роман» Эдварда Шелдона

– Первой моей значительной ролью я обязана Павле Леонтьевне Вульф, – сказала как-то Ф. Г. – События тех лет помню лучше прошлогодних. А ведь это 1917 год. Уже после Февральской революции. Я была в Ростове. Приехала с твердым решением – на сцену больше не рваться, подыскать себе работу скромной гувернантки со знанием французского.

Но… почти ежедневно я ходила в местный театр, просто зрительницей. Здесь я впервые увидела Павлу Леонтьевну на сцене и была в восторге от ее игры. Впрочем, не одна я. Так вот, ни на что не надеясь, я вдруг решилась попытать счастья еще раз. Как-то я постучалась в двери, где жила Павла Леонтьевна. Открыла ее камеристка Наталия Александровна, всю жизнь проработавшая с ней и похороненная с ней в одной могиле.

– Вы к кому? – спросила она строго.

Я сказала, что я поклонница Павлы Леонтьевны и очень хотела бы видеть ее, чтобы поговорить с ней.

Наталия Александровна, внимательно окинув меня взором (я была худенькая, как палец, надела на себя лучшее, что у меня осталось, – еще парижское), пригласила войти.

Затем меня позвали в комнату к Павле Леонтьевне. Павла Леонтьевна поздоровалась со мной и предложила сесть. Как она была хороша – это, ну знаете, сама женственность! Другой подобной актрисы я не знала и не знаю до сих пор.

Она спросила, что я делаю, где играю. Я отвечала ей и сказала, что мой визит связан с просьбой:

– Мне бы очень хотелось, чтобы вы послушали меня.

– У вас хороший голос, – сказала Павла Леонтьевна. – Давайте поступим так: мне принесли пьесу «Роман», выберите что-нибудь из роли Риты Каваллини. Через недельку прочтете мне.

Это решило все. Ровно через неделю я читала Павле Леонтьевне, и она согласилась работать со мной над ролью Каваллини.

– У вас есть талант, – сказала она мне.

В то лето Павлу Леонтьевну пригласили на сезон в Евпаторию. У антрепренера она выхлопотала мне дебют.

В трехэтажном Евпаторийском театре, казавшемся мне гигантским, – он и сейчас мирно стоит на плошали, уже никого не поражая своими размерами, – состоялось мое первое выступление в большой настоящей роли. Вы должны обязательно прочитать эту пьесу – она, наверное, есть в ВТО, – тогда я смогу рассказать вам об этом еще кое-что…

Я отыскал «Роман» в Театральной библиотеке на Пушкинской – ни в ВТО, ни в Ленинке, где, кажется, есть все, его не оказалось. Это, как свидетельствовал титульный лист, было представление в трех действиях, с прологом и эпилогом Эдварда Шелдона. Перевод с английского. Действие происходит в Нью-Йорке, пролог и эпилог «в наши дни» (т. е. в начале XX века), остальные акты – в конце шестидесятых годов прошлого столетия.

Героиня Ф. Г. обозначена в списке действующих лиц как «знаменитая итальянская певица». При появлении Маргариты Каваллини в первом акте (на балу, в окружении толпы поклонников) автор дает пространную ремарку, описывающую ее: «Это очаровательная жгучая брюнетка итальянского типа. Она одета роскошно и ярко, но со вкусом. Вся ее тонкая фигурка утопает в огромном кринолине и в волнах сильно декольтированного платья. Черные локоны обрамляют с обеих сторон ее головку и спускаются мягкими кольцами на спину… В ушах длинные бриллиантовые серьги с подвесками, на шее бриллиантовая ривьера, масса драгоценностей… Сама она чрезвычайно напоминает маленького, сверкающего колибри».

Для зрителя, знающего Раневскую только по фильмам и поздним ролям, это описание покажется несколько противоречащим данным актрисы. Признаюсь, так воспринял его и я. Но, вспомнив несколько фотографий Ф. Г. двадцатых годов, понял, что сработал стереотип. Начинающая Раневская была иной. Даже самый ранний фильм Ф. Г. снимался, когда ей уже исполнилось тридцать четыре года. А ведь не случайно в ее первом контракте (девятнадцатилетней актрисы!) амплуа было обозначено безоговорочно – «героиня-кокетт».

Повезло ли Ф. Г. с дебютом?

По-моему, драматургия «Романа» невысокого качества. Романтическая история, рассказанная в пьесе, полна страстей, ссор и примирений, объяснений грозных и нежных. Некоторые сцены сегодня нельзя читать без улыбки:

Маргарита (с внезапным ликим ужасом). Что же ви не малилься? Зачьем ви сматрель так!

(Он с внезапным порывом страсти хватает ее в объятия и прижимает к себе.)

Том (торжествующе). Довольно! Мне казалось, что я пришел, чтобы спасти вас, но нет! Неправда! Я здесь потому, что люблю тебя… Люблю… Люблю больше всего на свете. (Он начинает покрывать ее бешеными поцелуями.)

Маргарита (в полуобморочном состоянии). О!

Том (в промежутках между поцелуями). Дорогая, любимая моя, никогда еще в жизни не испытывал я ничего подобного… Мы здесь… вдвоем… наедине… что за ночь… что за ночь…

Маргарита (в ужасе). Нет… нет…

Том. Она наша! Понимаешь ли, наша! Я так хочу!

Маргарита (отбиваясь). Нет… пожальста… пустить менья…

Том. Не пущу!

Маргарита. Я льюблью вас…

Вот уж где на самом деле действие построено на «бесконечной любовной интриге».

Когда я пришел к Ф. Г., она говорила с Ириной Сергеевной Анисимовой-Вульф, режиссером «Моссовета», дочерью Павлы Леонтьевны. Взглянув на часы, Ирина Сергеевна стала собираться:

– Мне пора!..

– Ирочка, не уходи ни в коем случае! – остановила ее Ф. Г. – Я Глебу дала задание, и он выполнил его – нашел и прочел Шелдона. Надо же ему продолжать образование!

– За счет Шелдона? – усмехнулась Ирина Сергеевна.

– И за его счет тоже. Образованный человек должен знать массу не только полезных, но и вовсе бесполезных вещей. Я думаю, по знакомству с бесполезным у нас и определяют уровень образованности!

– Парадокс в духе Уайльда! – Ирина Сергеевна была настроена скептически. – Откуда это у вас? Ведь Уайльда вы не играли!

– Зато играла Шелдона. К несчастью и счастью одновременно. Рассказывайте, – попросила Ф. Г. меня.

Я рассказал о своих поисках и впечатлениях.

– Нет, нет, сюжета не трогайте! – остановила меня она. – Содержание изложу я сама. Ирина, ты тоже, конечно, не помнишь его?

И Ф. Г. начала точь-в-точь как миссис Сэвидж. Мне показалось, что и слова были те же.

– Одна очаровательная двадцатишестилетняя дама, итальянская певица, приезжает на гастроли в Нью-Йорк. На балу с первого взгляда в нее влюбляется Том Армстронг, молодой пастор, двадцати восьми лет. Он хочет жениться на даме, но случайно узнает, что до встречи с ним у нее был любовник. Причем, как выясняется, не первый. То есть не один. Пастор в смятении, свадьба расстраивается, певица в отчаянии рвет на себе волосы и уезжает из Нью-Йорка далеко-далеко, куда-то в Италию. Там, в одиночестве ей суждено провести остаток дней своих, покинув сцену в зените славы!..

Ф. Г. остановилась и посмотрела на нас: какой эффект произвел сюжет. Ирина Сергеевна криво улыбнулась, не выпуская изо рта папиросы:

– Я только удивляюсь вашей памяти!..

– А при чем тут это?! – отмахнулась Ф. Г. – Ей явно не хотелось выходить из образа. – Миссис Сэвидж, как вы знаете, признается, что сюжет, которым она воспользовалась, написан сорок лет назад. Шелдон, по-моему, не стал заглядывать столь далеко. Его Маргарита переменила лишь фамилию и избавилась от чахотки… И все же, – Ф. Г. вдруг погрустнела, – если в «Романе» есть живой характер, то это только Маргарита Каваллини. Моя первая большая роль. Я любила ее без памяти. Это как первая любовь, которую объяснить нельзя.

Ф. Г. вспомнила: репетиции с Павлой Леонтьевной продолжались более двух месяцев. Помимо всего прочего, приходилось овладевать азами актерской техники. У Ф. Г. «не шел» смех, и вот она часами сидит одна в комнате Павлы Леонтьевны «под замком» и учится смеяться. Роль написана на ломаном русском языке, и Ф. Г. берет у настоящего итальянца (нашелся такой в Ростове!) ежедневные уроки акцента!

Евпаторийская премьера принесла Ф. Г. успех. Ирина Сергеевна видела этот спектакль десятилетней девочкой. Быть может, в ее воспоминании отложились не только детские впечатления, но и разговоры, оценки постоянно окружавших ее актеров.

– Публика хорошо приняла Фаину Георгиевну, но роль носила следы ученичества. Фаина Георгиевна играла увлеченно и старательно. Чувствовалось, что она еще ищет себя. Только ее следующая роль – Шарлотта в «Вишневом саде» – открыла Раневскую-актрису. Здесь она была самобытна и неподражаема.

Но «Роман» для Ф. Г. значил неизмеримо больше, чем проба сил. «Роман» утвердил Раневскую в желании быть актрисой.