Текст книги "Разговоры с Раневской"

Автор книги: Глеб Скороходов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

Вчера и сегодня

– Вчера я говорила с вашим отцом, Анатолием Владимировичем, он остроумный человек. Жаль, что природа на детях отдыхает, – вздохнула Ф. Г. – Вы улыбаетесь, это хорошо, а то я иногда думаю: не слишком ли явно я пристаю к вам? Вон и Евдокия Клеме уже говорит: Фаина Григорьевна, что же это такое? Ходит к вам и ходит, обедает, гуляет, видел вас голую, а предложения не делает. «А то ведь как бывает? Иной сватается, сватается, а как до самой точки дойдет, то и назад оглобли!» Это уже из «Свадьбы», помните?

А Анатолий Владимирович сказал мне, что вы никогда не ставите родителей в известность, где находитесь и когда вернетесь. И я вдруг позавидовала вам: Боже мой, сколько уже лет мне некому сказать и куда я иду, и когда буду дома. Никого давно это не интересует. Когда-нибудь вы поймете, как это прекрасно, если на земле есть хоть один человек, которого волнует, что с вами. Не вообще, а всегда – сегодня, завтра, в этот час и в следующий тоже.

Только не надо говорить о любви ко мне зрителей – ваш отец уже довольно элегантно сделал это. Но зрители любят не меня, а то, что я сыграла. В лучшем случае любят актрису Раневскую, что далеко не то же самое. Любят, пока где-то крутят мои фильмы, пока у меня еще есть силы выходить на сцену. Дети, мои самые верные поклонники, когда-то обожали Мулю, теперь в восторге от Мачехи в «Золушке», но вы обратили внимание – они уже не узнают меня: актриса Раневская ушла в другое измерение, а старуха, что сидит с вами на скамеечке у «Иллюзиона», их не интересует. Раневской-человека для зрителей просто нет в природе, это понятно?

Оттого и мое чувство одиночества вам недоступно. У вас – дочь, мать, отец, сестра, племянница. Дочь нарожает вам внуков, племянница—тоже, и вы будете на старости лет читать им «Конька-Горбунка» и сказки братьев Гримм – то, о чем я всегда мечтала, но так и не сумела сделать. Покупала для Ирининого сына детские книжки, но не заметила, как он вырос, и они оказались уже никому не нужны. И я с горечью думала, кому бы их подарить, чтобы не выглядеть полной дурой, увлекающейся в преклонном возрасте книжками с картинками.

А Иринин Алеша, мой восторг, прозвавший меня Фуфой, которого я считала внуком, не звонит мне месяцами, у него свои увлечения, и вижу я его очень редко, а самое главное – нам не о чем говорить. Не настоящее все это. Голос крови никому не удавалось отменить.

Ф. Г. горестно вздохнула, поднесла к глазам платок – и, как это только с ней бывает, – мгновенно сменила настроение: вдруг трубно высморкалась с таким звуком, что цирк бы вздрогнул, посмотрела на меня, смеюцегося, и рассмеялась сама:

– Не будем устраивать панихиду по неудавшейся жизни! Тем более что у меня есть прекрасное и очень рискованное предложение: давайте повторим маршрут художественников – пойдем на Хитровку! Это же просто ненормально: жить в двух шагах от нее и ни разу не быть там! Вы там были? С экскурсией? Ну, это же разные вещи! «Посмотрите направо, посмотрите налево!» – я не признаю. Все нужно попробовать своими руками и ногами! – Ф. Г. сменила домашние тапочки на туфли. Я подал ей легкое пальто. – У меня только одно условие. Сейчас сколько? Пять? В семь мы должны вернуться: приличная женщина находиться в позднее время среди бардаков и ночлежек не может.

Мы прошли по Солянке до Подколокольного переулка, поднялись по нему к бывшему Хитрову рынку и резко свернули налево, пройдя через арку оштукатуренных ворот, из которой торчали облупившиеся кирпичи.

– Когда-то здесь повсюду сидели торговки и предлагали свое съестное: перед ними стояли корчаги с тушенкой – жареной протухлой колбасой, кипящей в железных ящиках над жаровнями. Все это можно было купить на копейку, иногда вместе с куском тряпки. «А ты ее обсоси и выброси, – кричала продавщица, если покупатель вдруг возмущался, – или давай сюда – пусть покипит еще немножко!»

– Откуда вы это знаете? – удивился я.

– Я столько раз вас просила: научитесь хоть не проявлять свою необразованность! Читать надо больше. Гиляровского, в частности.

Вокруг теснились длинные двухэтажные дома, когда-то желтые, с галереями наверху.

– Смотрите, там белье на веревке, – показала Ф. Г. – Люди живут здесь по-прежнему и, наверное, без ванн, душа и парового отопления. Только теперь уже не на пятак за ночь.

Во дворе было пусто, только у водопроводного крана посередине, запрокидывая голову, пила воду курица с чернильным пятном на шее.

– Смотрите, вот вход в подвал, – показал я. – Там, наверное, и были настоящие ночлежки.

– Спуститесь сначала вы, – попросила Ф. Г., – Посмотрите, что там?

Дверь в подвальные залы оказалась открытой, и мы с Ф. Г. очутились под арочными сводами, уходившими в бесконечность. В тишине вдруг что-то зловеще прошуршало.

– Ой, крыса, – вскрикнула Ф. Г. и бросилась к дверям.

– Это бумага, – успокоил ее я, – ее сквозняком сдуло.

– С меня хватит! – Ф. Г. поднялась во двор. – Нет, вы представляете, как здесь выглядели художественники, приехавшие знакомиться с героями «На дне»? Подъехало десять экипажей с дамами в шляпах с вуалетками, с зонтиками в руках, все в длиннополых платьях, затянутые в корсеты, элегантные мужчины в черных сюртуках с бархатными отложными воротниками, в крахмальных манишках, с тростями. И во главе Константин Сергеевич, смотрящий на обитателей дна сквозь свое пенсне на черной ленте. Картина, я вам скажу, была! Я даже читала, что кого-то из них здесь чуть не пристукнули. А вот смотрите – это же декорация Сомова!

Мы остановились в дворике дома, кирпичная стена которого, казалось, точно повторяла оформление спектакля в Художественном. И входная дверь с покосившимся козырьком, и полуподвальные окошки, и скамейка, на которой Настя воздыхала о Рауле.

– Прямо играй Горького! – сказал я. – А публику посадить на склоне, устроив амфитеатр.

– Оставьте, – отмахнулась Ф. Г., – играли. Пробовали перенести Чехова на натуру, обнаружив березы, повторяющие декорацию «Трех сестер», – ничего не получилось.

Константин Сергеевич сказал тогда о несовместимости живой природы и театра. А я подумала: как же сегодня на природе снимается большинство фильмов, театральные актеры играют в них и никто не вопит о несовместимости? Мы покинули Хитровку, а Ф. Г. Продолжала:

– Наверное, ужасно за одну жизнь пережить несколько смен в стиле актерской игры. И каждая из них при своем возникновении провозглашалась новейшей, лучшей, жизненной, за которой – большое будущее. Вы не сможете понять это. Станиславский был и остается для меня божеством. Я разве не говорила вам, как увидела его однажды проезжающим медленно в пролетке, бежала за ним, посылала ему воздушные поцелуи и причитала: «Прелесть моя, прелесть, прелесть неповторимая!»

А какой восторг я пережила, когда увидела в конце тридцатых постановку «Трех сестер». Восторг, изумление, потрясение. «Ничего лучше этого спектакля МХАТа нет и быть не может!» – думала я и готова была повторять это на каждом перекрестке. И вот недавно я слышала этот спектакль по радио. Запись того же спектакля, уникальную, сделанную на киноленту – тонфильм. – Ф. Г. остановилась: мы были уже на Покровском бульваре. – Сядем, я умираю, хочу курить. Вам не дам—это последняя пачка «Лорда», пиршество курильщиков из-за чумы в Турции, куда не попали эти сигареты, кончается.

Она затянулась «Лордом», я – «Явой», и в воздухе повисла пауза курильщиков, наслаждающихся затяжками.

– Так вот, я слушала спектакль, приведший меня когда-то в неистовство, – продолжала Ф. Г., – и еле дослушала первый акт. Все было ужасно – Еланская пела, Гошева тоже. Выспренность, ходульность и неискренность. Как будто они пародируют то, что когда-то восхищало меня. Я в ужасе выключила радио, не желая разрушать святое.

Но теперь понимаю: его все-таки уже нет. Как и многого другого. Мне недавно попалась на глаза фотография – она у меня дома, я покажу ее вам. Раньше я ее никогда не видела. Прекрасный портрет артистов Художественного. Дореволюционное качество, видны все лица, мельчайшие детали, можно рассмотреть складки кружевного воротника на платье у Книппер-Чеховой. Но я смотрела и ужасалась. Это снимок начала века: за столом сидит Антон Павлович, вокруг него вся труппа Станиславского, и Константин Сергеевич во главе. Актеры решили, очевидно, демонстративно отказаться от стандартов кабинетного снимка. Они вели себя не как в ателье, а как в жизни. Станиславский о чем-то говорит с Лилиной, она в удивлении всплеснула руками. Кто-то, кажется Лужский, сидит, раскрыв томик, и проводит рукой по лбу, полному мыслей, которые вызвало это чтение. Кто-то увлеченно спорит с кем-то. Ольга Леонардовна почему-то в стороне от Чехова о чем-то мечтает. Кто-то размышляет о смысле жизни. Кто-то… Ну, в общем, хуже этого ничего представить нельзя. Каждый старается вести себя, как в жизни, а получилось, как в сумасшедшем доме: не могут люди, находясь рядом, не замечать друг друга, быть каждый в себе, если они в своем уме. Не могут так изображать свои занятия и состояния.

Среди них нормальным остался только один Чехов. Он сидит спокойно в центре и просто смотрит в объектив фотоаппарата. Просто и естественно, и ничего специального. А вокруг него – вместо правды жизни – фальшь и притворство. Вот вам и художественники!

Нет, я представляю: когда-то разглядывали эту фотографию и восхищались: «Смотрите, как они живут перед объективом, даже не скажешь, что они пришли сниматься!» А сегодня это вызывает смех, и только. Кто знает, может, поэтому я порой так боюсь и новых спектаклей, и новых фильмов. А вдруг я вся из того ушедшего времени и надо мной будут смеяться, если даже роль будет совсем не смешная. Как я смеюсь над этой фотографией…

– Но вы же смеетесь. Значит… – сказал я.

– Значит, еще не все потеряно, – вздохнула Ф. Г. и предложила пойти поужинать и выпить по рюмочке настоящей горилки с перцем. – Там в самом деле плавает красный перец на дне – вы такое еще не видели. Это мне поклонники привезли из Киева. Уверяю вас, такую водку не подавали даже в трактире «Утюг», славившемся на всю Хитровку!

Сначала всегда характер

Г. С. Уланова, дважды смотревшая «Сэвидж», сказала Ф. Г.:

– Вы играете Раневскую в других обстоятельствах и в другой среде.

В характерах Раневской и миссис Сэвидж немало общего: человечность, отзывчивость, стремление помочь человеку, попавшему в беду, умение не придавать значения деньгам и др.

С равным успехом можно было бы назвать и такие черты, которые делают ее совершенно не похожей на миссис Сэвидж: скажем, боязнь какой бы то ни было рекламы и активное неприятие ее, требовательность к себе, которая никогда бы не позволила Раневской выйти на сцену так, как выходила к рампе Сэвидж, неприятие каких-либо интриг. Этот список несходства можно было бы увеличить. Дело, очевидно, не в этом.

Случалось прежде, да случается и теперь, что удачно сыгранная роль определяет надолго, если не навсегда, актерскую судьбу. Режиссеры (особенно в кино) методично эксплуатируют найденный образ и выпускают порой десятки фильмов с вариациями одной и той же роли. Так бывало и с крупными актерами. С Марлен Дитрих, например, и ее многочисленными «ангелами» тридцатых годов – после удачного «Голубого», так было и с рядовыми исполнителями, не блещущими особым талантом и играющими одну роль – себя в однообразных обстоятельствах.

С Раневской этого не случилось. Она никогда не играла самое себя, но всегда новый, близкий или чуждый ей характер.

Перевоплощение Раневской – прежде всего и главным образом внутреннее. Знаменитого американского комика Чанея называли человеком тысячи лиц. Рассказывают, что он способен был так искусно загримироваться, что его не могли узнать даже родные и близкие.

Раневская никогда не стремилась быть неузнанной. Ее можно назвать актрисой тысячи характеров. Сначала характер – затем внешность. Когда я смотрю на фотографии сыгранных ею героинь, их непохожесть нахожу не в париках и костюмах, а в глазах. Как это ни странно звучит, на всех фотографиях у Раневской разные сами глаза – то есть именно то, что не поддается никакому гриму. Может быть, известной пословицей «глаза – зеркало души» можно объяснить эту странность? В каждой сыгранной роли Раневская создает новую душу, которая вызывает перевоплощение всего внешнего облика и неизменно отражается в глазах. Злобные, хитрые, полные самодовольства и самовлюбленности глаза Мачехи в «Золушке»; маленькие, спрятавшиеся в дремучих бровях глаза Настасьи Тимофеевны в «Свадьбе»; трагически-скорбные, гордые глаза Матери – Розы Скороход в «Мечте»; живые, озорные, готовые на безрассудство глаза Бабуленьки в «Игроке»; добрые, ласковые, внимательные глаза миссис Сэвидж.

Характеры, сыгранные Раневской, – характеры неумирающие. Как грустно смотреть иной фильм, когда-то пленивший нас своей героиней, которая сегодня выглядит и нелепой, и пустой, и фальшивой. И уже невозможно объяснить ни себе, ни новым зрителям, почему в былые времена эта девочка со смазливым лицом и почти полным отсутствием таланта («минус актриса», как говорила Ф. Г.) могла покорять тысячи сердец.

Ролям, сыгранным Раневской, думается, уготован другой удел. Они не стареют, как не стареет настоящее искусство. С ее работами не хочется прощаться, с ними ждешь нового свидания, их хочется всегда приветствовать пожеланием «Здравствуйте!».

Расстаться с Сэвидж?

Этот спектакль смотрели театральные гости из-за рубежа, участники международной конференции. Они заняли целый ряд и потом, окружив Ф. Г. за кулисами плотным кольцом, бурно выражали свой восторг, поднимая при этом большой палец:

– Миссис Раневская – о!

Выслушав благодарность директора уже в гримерной, Ф. Г. не без кокетства ему сказала:

– Вы забываете, чего мне, старой и больной, каждый спектакль стоит! Когда-нибудь я протяну ноги прямо на сцене, на глазах у изумленного зала!

– Что вы, Фаина Георгиевна, как можно! Дай Бог каждой женщине вашего возраста выглядеть так, как вы!

Пересказывая мне это, Ф. Г. вспомнила, как в день ее юбилея к ней подошел весь седой театровед и, заикаясь, повторил приблизительно то же самое. Ф. Г. тогда стукнуло шестьдесят.

– Ну, а сколько лет вы мне можете дать? – игриво спросила она.

– Ну, я не знаю. Ну, лет семьдесят – не больше!

– От удивления я застыла с выпученными глазами и с тех пор никогда не кокетничаю возрастом, – призналась Ф. Г.

Но о том, что ей трудно играть Сэвидж, она при каждом удобном случае напоминала любимому директору.

– Я, дура, надеялась, что теперь, когда появилась «Тишина», мне не придется десять раз в месяц выходить на сцену, – пояснила свою настойчивость Ф. Г.

Но чуткий Лосев принял ее игру всерьез. И однажды спросил:

– Если вы не хотите больше играть Сэвидж, как быть театру? Снимать такой кассовый спектакль с репертуара или искать вам замену? Как вы полагаете?

Ф. Г. вся сжалась внутри: «Кажется, я перегнула палку». Но директору сказала:

– Решайте сами.

– Ну, не могла я дать обратный ход – гордость не позволила, —объяснила Ф. Г. мне. – Я решила: будь что будет. В конце концов, кто может у нас сыграть эту роль? Разве что Вера? Но она больна, а на других я не соглашусь. Нет, не соглашусь. Если, конечно, меня спросят.

И расплакалась. Я редко видел ее такой.

– Расстаться с Сэвидж – потерять любимого ребенка, – сказала она, промокая глаза платком. – Вырастить его и вдруг оказаться ему ненужной? Играть с кем-то в очередь – не умею. Для меня это – все равно что ложиться к любовнику, зная, что вчера он в этой же постели спал с другой. И не замечать, что он пахнет духами соперницы, а на его рубашке следы чужой помады. – Ф. Г. неожиданно рассмеялась. – Ничего себе у меня фантазия! Так и до сумасшествия недалеко.

Но Лосев, получив разрешение («Решайте сами»), начал действовать. И предложил роль Сэвидж Орловой. Ее кандидатуру Ф. Г. никогда не брала в расчет:

– Да и не согласится она! Любочка достаточно прагматична, чтобы сознательно пойти на провал. Перепады от эксцентрики к лирике, от фарса к трагедии, от буффонады к исповеди никогда не были ей под силу!

Вскоре Ф. Г. сообщили, что демарш дирекции Любовь Петровна отвергла:

– Неужели вы думаете, что я возьмусь за Сэвидж, не получив приглашения самой Фаины Георгиевны?!

– Ну, что я вам говорила! – Ф. Г. явно ликовала. – Любочка никогда не согласится на непосильную для нее роль, да еще после того, как другая справлялась с ней, скажем, не без успеха!

Потом, подумав, усмехнулась:

– Или это только игра? Тонкая настолько, что сразу и не разглядеть?

В тот день она не раз возвращалась к этому:

– Ну не могу я расстаться с Сэвидж. Не могу оторвать ее от себя!

Увы! Прошло немного времени, и Любовь Петровна начала репетировать любимую роль Раневской.

Ия Саввина уверяла, что Ф. Г. позже сказала ей:

– Когда я по многим причинам не могла больше играть миссис Сэвидж, мне хотелось передать ее именно Орловой. В ней были чуткость, человечность, доброта, что составляло основу характера миссис Сэвидж.

Попробуй тут разберись в актерской психологии! Незадолго до смерти Любовь Петровна написала уже из больницы:

«Моя дорогая Фаина Георгиевна! Мой дорогой Фей!

Какую радость мне доставила Ваша телеграмма. Сколько нежных, ласковых слов. Спасибо Вам!

Я заплакала – это бывает со мной очень-очень редко. Ко мне пришел мой лечащий врач, спросил: «Что с вами?» Я прочла ему Вашу телеграмму и испытала гордость от подписи Раневская, и что мы дружим 40 лет…

Доктор смотрел Вас в «Тишине» и до сих пор не может Вас забыть. Спросил, какую Вы готовите новую роль. И мне было так стыдно и больно ответить, что нет у Вас никакой новой роли. «Как же так? – он говорит. – Такая актриса, такая актриса! Вот и вы говорите, у вас нет новой роли. Как же это так?»…

Я промолчала, а когда он ушел, долго думала, как подло и возмутительно сложилась наша творческая жизнь в театре. Ведь Вы и я выпрашивали те роли, которые кормят театр. Ваша «Тишина», Ваша «Сэвидж», которую Вы мне подарили. Мою Лиззи Мак-Кей протолкнула Ирина Сергеевна, Нору – Оленин, репетировали ее как неплановый спектакль. Приказ на «Лжеца» я вырвала почти силой от Завадского.

Мы неправильно себя вели. Нам надо было орать, скандалить, жаловаться в Министерство. Разоблачать гения с бантиком и желтым шнурочком.

Но… У нас не те характеры. Достоинство не позволяет».

Что случилось потом

Что произошло дальше, я до сих пор понять не могу.

– Прежде чем отдать книгу в издательство, надо показать ее друзьям, – решила Ф. Г. – Хорошо бы не близким, а таким, которые вынесли бы объективное суждение. Не льстили бы ни мне, ни вам. Это будет вроде генеральной репетиции – мы проверим рукопись.

– Но для этого нужно хотя бы перепечатать ее на машинке, – сказал я. – И может быть, стоит еще раз посмотреть, справедливо ли оказались вычеркнутыми многие записи? Мне кажется, из книги ушло немало интересного.

– Для кого интересного? – вспыхнула Ф. Г. – Вы опять за свое? Я не раз повторяла: мне никто не давал права рассказывать о людях, которых уже нет на свете! И захотели бы они этого, если бы могли сегодня выразить свою волю?!

– Все, все, все! – Мне не хотелось затевать старый спор. – Если вы найдете хотя бы одну запись, где вы рассказываете о ком-либо, не связанном с вами, или о том, в чьей судьбе вы не принимали участия, сдаюсь раз и навсегда!

Я опасался другого: как будут восприняты резкие суждения Ф. Г. не о мертвых, а о живых. В частности, участники спектакля «Странная миссис Сэвидж» наверняка не смогут согласиться со всем, что говорит Ф. Г. А после всех сокращений спектакль этот занял в книге (если она состоится!) главное место.

– И отлично! – сказала Ф. Г., выслушав мои сомнения. – Миссис Сэвидж – главная роль не только в пьесе, но и в моей сегодняшней жизни. И рассказ об этом – самое интересное! Для истинных поклонников театра, конечно, а не для тех, кто собирает актерские сплетни! А партнеры мои просто не имеют права на малейшую обиду! Сколько я потратила сил на то, чтобы они играли лучше! Говорила, убеждала, подлизывалась, умоляла, доказывала! И что же? Моих «вливаний» хватало на один-два спектакля, и все возвращалось на круги своя. Отсутствие профессионализма погубит не только наш театр – поверьте мне! И если эта истина дойдет до будущих читателей – что может быть лучше?

И все-таки мы еще раз сели за рукопись. Потратили на это целый день – с утра до поздней ночи. И при этом Ф. Г. просила меня читать только те записи, что она «вымела железной метлой». Несколько изъятых страниц согласилась восстановить и заключила:

– Все. Сдавайте в перепечатку!

Мне было грустно: половина того, что представлено сегодня в книге, тогда осталось «в корзине».

Я отнес рукопись машинистке, и начались лихорадочные дни. Ф. Г. звонила с утра:

– Ну что ваша машинистка? Печатает? Вы хоть поинтересовались, сколько у нее уже готово?

На следующий день:

– Я не понимаю! Вчера вы сказали «сто страниц» и сегодня «сто» – это те же, вчерашние, или новые? Ваша машинистка так и будет печатать в час по чайной ложке?

– Олечка печатает очень быстро, – защищался я, – но она еще и на работу ходит– в машбюро радио.

– Умоляю вас, скажите ей, что я места себе не нахожу, все жду вас с готовой рукописью. Скажите ей: она лежит и бредит, ну что же он не едет, ну что же он не едет?..

И сколько было радости, когда Ф. Г. наконец держала рукопись в руках, разглядывала странички, любовалась абзацами и тирешками, начинавшими прямую речь:

– Как складно получилось! И просторно. Терпеть не могу, когда страницы заполнены сплошняком текстом – вздохнуть негде! А вы читали? Ошибок нет? А то скажут: «И чего эта малограмотная старуха полезла в писатели?! Со свиным рылом в калашный ряд!» Кстати, фотографии для книги буду отбирать только я – ни одной носатой не допущу, не надейтесь!

Первым читателем решили (после бурного обсуждения) сделать Феликса Кузнецова: мы с ним учились в МГУ, работали в то время в одной редакции – в литдрамвещании.

– И вообще он человек солидный, не в пример вам, – сказала Ф. Г., – авторитетный! Ведущий литературный критик – это вам не хухры-мухры!

Получив согласие Феликса («Конечно, прочту. Про Раневскую —это же страшно интересно—личность легендарная!»), я отвез ему рукопись, и мы стали ждать результата.

– Не звонил? – осведомилась Ф. Г. на следующий день. – Занятой человек. Пока он соберется, я изведусь! Чтоб ему пусто было!..

– Фаина Григорьевна, побойтесь Бога! – взмолился я. – И суток еще не прошло! Что же, по-вашему, человек должен бросить все и накинуться на рукопись, пока ее всю не одолеет?

– Ну, не всю, но хотя бы десять страниц! Ну, правда же хочется знать, что он скажет! – вздыхала Ф. Г.

Феликс позвонил на второй день:

– Я тебя поздравляю. Вчера мы с Люсей (это его жена) начали читать вечером, передавая друг другу по страничке из рук в руки, читали до двух ночи – не могли оторваться, пока не кончили. Я же говорил тебе, что Раневская – личность легендарная! В рукописи надо кое-что немного подчистить – это редакторская забота, и книгу ждет успех. На-стоящий успех, уверен!

– А можно я с ним поговорю? – спросила Ф. Г., когда я передал ей мнение Кузнецова. – У меня есть к нему несколько вопросов, которые вы, конечно, задать не сообразили.

Вопросы оказались разные – Ф. Г. хотела развеять свои сомнения, но была и просьба, показавшаяся мне странной.

– Феликс Феодосьевич, – сказала Ф. Г., – простите меня за бестактность, но если понадобится подтвердить ваше мнение в более широком кругу, сможете вы это сделать?

– Без всякого сомнения! – ответил Феликс, и случай для этого представился скорее, чем он ожидал. Хотя круг оставался прежним. Но это впереди. А тогда…

– Итак, – сказала Ф. Г., – первый ход сделан. С вашей стороны в игру вступил Феликс Кузнецов, с моей… Я долго мучилась, кто? Первое, что пришло в голову,—Танька Тэсс. Мы столько лет дружим, она столько обо мне знает!

Я вам не рассказывала, как она повела меня в гости к Щепкиной-Куперник? О, это была история!

Татьяна Львовна – чудо! Человек XIX века! Образованнейшая женщина, полиглот, рядом с ней мы все неучи! И поэтесса! Как блистательно она перевела стихотворные пьесы! Один ее Ростан чего стоит! Для меня Сирано может говорить только словами Щепкиной-Куперник И во всем, что она делала, такая утонченность старинной культуры!

Я была несказанно счастлива, когда попала в ее дом, в котором нельзя обнаружить ни одного предмета меньше пятидесятилетней давности. Всевозможные антикварности окружили меня. И коньячные рюмки – таких вы никогда не видели: на длинных-длинных ножках с чуть подкрашенным стеклом чайного цвета. И помешалось в них с наперсток «Наполеона».

Я благоговела перед хозяйкой, изысканной старушкой, миниатюрной и изящной, как все, что она делала. Согласно кивала ей, когда она завела речь об Антоне Павловиче Чехове, его горестной судьбе и одиночестве, что он испытывал в пустом доме, в продуваемой ветрами Ялте, куда его супруге Ольге Леонардовне Книппер все было недосуг приехать.

После третьей рюмки я чувствовала себя достаточно раскрепощенно, от страданий Антона Павловича у меня на глаза навернулись слезы, и я раздумчиво заметила:

– Татьяна Львовна, а ведь Ольга Леонардовна – блядь! И обмерла от ужаса: сейчас мне откажут от дома!

Но изысканная Татьяна Львовна всплеснула ручками и очень буднично, со знанием дела воскликнула:

– Блядь, душенька, блядь!..

Я смеялся, не предвидя, что рассказ о Щепкиной-Куперник будет последним, который я услышал от Ф. Г. Довольная произведенным эффектом, она смеялась вместе со мной и потом добавила:

– Танька рассказывает это блестяще! Правда, она утверждает, что я при этом еще раскачивалась на стуле, который подо мной угрожающе скрипел, но, клянусь вам, она врет: я этой вредной привычки не имею.

Так вот, Тэсс в качестве рецензента отпадает: позавидует, что не она записала мои рассказы и не сообразила сделать еще одну свою книгу!

Витя Ардов? Он придет в эйфорию, хотя может не прочесть ни одной страницы: просто все, что касается друзей, у него вызывает восторг. Ниночку такой работой загружать нет смысла: она меня так любит, что согласится, если я даже скажу, что Солнце крутится вокруг Земли.

Я перебрала многих и решила: лучше Ирочки (Ирины Сергеевны Анисимовой-Вульф) никого не найти! Она знает меня с детства, с ее матерью, Павлой Леонтьевной, я провела годы, и забота о «маме» и ее семье всегда оставалась для меня главной. Кроме того, она – режиссер, значит, должна уметь видеть веши се стороны, а сторонний взгляд нам и нужен. И передо мной Ирочка никогда не заискивает и не льстит мне – лучшего читателя нам не найти!

Предложение Ф. Г. Ирина Сергеевна приняла:

– Я еду на субботу и воскресенье в Болшево – там в доме отдыха и прочту все спокойно.

В воскресенье под вечер (так и хочется написать «Москва, 10 сентября, 18 часов 15 минут» – история действигельно приобретала все более характер детектива) я позвонил Ф. Г.

– Срочно поговорите с Ириной Сергеевной! – распорядилась она решительно. – Она уже дома и ждет вас. Просила приехать к ней, как только вы появитесь. В любое время суток.

– Ей что, не понравилось! – Я почувствовал в голосе Ф. Г. неладное.

– Она вам все расскажет сама. Поэтому и хочет вас видеть, – услышал в ответ.

Около девяти я был в доме неподалеку от площади, где когда-то стоял собор Александра Невского, от которого к тому времени остались одни мрачные стены. Темный подъезд без лифта, запах кошек и еще чего-то, чем не должен пахнуть жилой дом.

Ирина Сергеевна встретила меня в наброшенном поверх платья халате, разрисованном турецкими огурцами. Она зябко куталась, несмотря на необыкновенно теплый сентябрь, очистила пепельницу, полную мундштуков от «Беломора», и тут же закурила на ходу.

– Я вернулась из Болшева на день раньше, – сказала она, устроившись в вольтеровском кресле. – Читала вашу рукопись весь субботний день и всю ночь. Заснуть не могла. Не смогу спать и сейчас – так меня поразило прочитанное. Боюсь, вы и сами не понимаете, что вы сделали. В вашей книге – человеческий портрет, которого никто и никогда не должен видеть. Вариант уайльдовского Дориана Грея. Сами того не зная, вы сдернули с этого портрета плотную завесу, о существовании которой мало кто догадывался.

Я опешил от неожиданности и не мог сказать ни слова.

– Из театра ей придется немедленно уйти, – продолжала Ирина Сергеевна. – Так не уважать своих партнеров! Разве после этого кто-нибудь согласится выходить с ней на сцену?! Ни о ком ни одного доброго слова! Ни о ком!

– Вы не правы. Фаина Григорьевна о многих говорила всегда с восторгом, – наконец опомнился я, – об Ахматовой, об Осипе Наумовиче Абдулове…

– Об Ахматовой?! – Ирина Сергеевна не дала мне продолжать. – Я просто поражаюсь, как вы можете верить каждому слову, услышанному от Раневской?! Вы, взрослый человек. Да вы знаете, как она называла Анну Андреевну? Каменной скифской бабой! Каменной! Она постоянно твердила об этом, убеждая меня, что Ахматову ничто не тревожит, ничто, происходящее с другими. А то свое, что у нее кипит в груди, отгорожено от людей каменным панцирем. Оттого она так неразборчива в новых знакомствах – ее никто, кроме себя, не интересует. И это о поэте, которого она боготворила?! На каждом шагу уверяла всех, что поклоняется ей?! О поэте, выразившем боль человечества?!

Вы называете Осипа Наумовича! Чудесного человека, добряка, артиста до мозга костей! Да, Фаина Григорьевна говорила, какой он идеальный партнер, как ей легко играть с ним чеховскую «Драму», что, когда его не стало, поняла: он – незаменим, и отказалась работать в «Драме» с другим артистом. Это для всеобщего употребления. А что слышали близкие Фаине Григорьевне люди? Халтурщик, хапуга, если заплатят, согласится выступать в сортире! А жена его – Елизавета Моисеевна – жалкая шляпница, озабоченная только тем, как побольше выжать из мужа, это она загнала его в могилу. Да, да, это все про свою подругу и советчицу, которая сейчас сидит у нее и с утра читает вслух вашу рукопись!

Ирина Сергеевна прикурила новую папиросу от другой.

– Нет, конечно, о многом я догадывалась, кое в чем подозревала Фаину Георгиевну, зная ее склад ума и острый язык, но такое не могла предположить! Я только никак не могу понять, как вы всерьез восприняли ее слова, что она нас кормила?! И даже не удивились этому! Она работала, чтобы кормить три взрослых рта!

– Фаина Григорьевна никогда не говорила этого! – вставил я.

– Ну, сказала, что на ее плечах была наша семья! Какая разница! Смысл остается тот же! И вы фиксируете это, даже не задумываясь, что такого быть не могло. Работала мама Павла Леонтьевна, не рядовая актриса, не на выходах, а на главных ролях! Работали я и мой муж – Юрий Александрович Завадский, мы, между прочим, были тогда артистами МХАТа, не самого бедного театра. Да, жили скромно, да, я латала Юрию Александровичу брюки, потому что на новые денег не хватало. Так как же может троих работающих содержать актриса, не имеющая постоянного заработка?! И жилья тоже! За которое, между прочим, работающим приходилось платить. Почему-то вы не поинтересовались, когда Фаина Григорьевна получила свою первую жилплощадь, комнату в коммуналке?!