Текст книги "Разговоры с Раневской"

Автор книги: Глеб Скороходов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

Песни на стихи Ахматовой

– Жизнь – полосатая – это все говорят. И по-моему, верно, – сказала Ф. Г., когда мы пошли по ее любимому маршруту: кинотеатр «Иллюзион» – Вшивая горка. – Лезть в гору – это, конечно, не несчастье, но для меня необходимость: ноги надо тренировать, а то не смогу ходить по сцене.

Моя недавняя черная полоса, – продолжала она, когда мы взобрались наверх, сели на скамеечку и, отдышавшись, Ф. Г. немедленно закурила, – моя последняя черная полоса началась со смерти Анны Андреевны, потом ушла из жизни «мама» – Павла Леонтьевна, а через год – моя сестра, которая так и не успела привыкнуть к Москве.

С Ахматовой я познакомилась в семнадцать лет. Это значит? Правильно, в 1912 году. Совсем недавно. В Петербурге, конечно. Перед самой поездкой в Париж.

Я пришла с букетиком. Анна Андреевна открыла сама и стояла в дверях царственно-красивая, с челкой, остро-угловатая, как на полотне Альтмана, только в другом, не синем платье.

Мы поздоровались.

– Что это? – удивилась она.

– Это цветы вам – моему поэту.

– Вы пишете сами? – спросила.

– Никогда не пыталась.

– Но собираетесь писать?

– Поэтов не может быть много, – сказала я, и Анна Андреевна почему-то запомнила мой ответ. Позже она не раз, но всегда к месту просила: «Фаина, скажите свою фразу!» Или по-другому: «Ваша фраза нейдет с головы!»

Мы подружились. Может быть, потому, что тогда она еще не была столь известным поэтом и модным тем более. Но цену себе знала – для поэта это необходимо… И вот что удивительно: училась в гимназии я отвратительно, «удовлетворительно» – мой высший бал, а поэзия и хорошая литература уже тогда стали моим настоящим увлечением. Как я открыла для себя Ахматову – ума не приложу. Может быть, все-таки рука судьбы?

Мы шли с Анной Андреевной из Эрмитажа – это уже начало тридцатых. По Миллионной дружно топали солдаты – тогда они назывались красноармейцами, бойиами и командирами. И они громко, с полной отдачей пели:

Эй, комроты! Даешь пулеметы! Лаешь батареи, Чтоб было веселее!

– Комроты – это что? – спросила Анна Андреевна.

– Это командир роты, – пояснила я.

– Да, поэтично, – улыбнулась она. – А все-таки в этом что-то есть: молодые ребята, здоровые, красивые, просят дать им для веселья пулеметы и батареи. И как просят – заслушаться можно. – И вздохнула: – Мои стихи они никогда петь не будут.

Мне показалось, что у нее были очень грустные глаза.

И не знаю, может быть, это мне запомнилось, может, еще почему-то, но поверьте, через несколько дней, абсолютно импровизационно, без всякой подготовки, когда у Анны Андреевны была Таня Вечеслова, блистательная балерина, лучшая Китри в «Дон Кихоте», и еще кто-то из наших общих знакомых, я села за стол и сказала:

– А между прочим, ваши стихи обожают белошвейки и постоянно распевают их, стачивая наволочки.

Я изобразила, как вставила в иглу швейной машинки нитку, откусив и сплюнув ее кончик, взялась за ручку и, вращая ее, довольно гнусаво запела на шарманочный мотив:

 
Соседка из жалости два квартала,
Старухи, как водится, до ворот,
А тот, чью руку я держала,
До самой ямы со мной пойдет…
 

Продолжать мне не дали – Анна Андреевна смеялась до слез.

– Нет, нет, подождите, – настаивала я, – у швейки есть еще одна, самая ее любимая песня!

Взяла другую наволочку и, начав делать крупные стежки – наметку, запела на мотив «Бродяга к Байкалу подходит»:

 
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.
 

Это и на вокзалах, и в поездах петь можно – с шапкой… Но меня никто не слышал – смеялись все, а Анна Андреевна вытирала со шек крупные слезы. При случае она не раз потом просила:

– Фаиночка, швейку! Умоляю.

Мумия по просьбе

Январь. Собачий холод. В редакции все озабочены: приближаются траурные дни года, который в честь столетия со дня рождения объявлен ленинским.

– Ну и что вы собираетесь давать 21 января? – спросила Ф. Г. – «Апассионата», что наверняка прозвучит раз десять за день, – не по вашему ведомству.

– У нас – стандартный набор, – ответил я. – Фрагмент из горьковского очерка, «Разговор с товарищем Лениным» Маяковского и «Ленин и печник» Твардовского.

– А нового «Служил Гаврила в Наркомпросе» никто не сочинил?

– Новинку дадут дети – детская редакция. Корр. «Пионерской зорьки» разыскал старушку, которая когда-то сидела на коленях у Ленина. На елке в Сокольниках.

– Не может быть! Сколько же ей лет? – поразилась Ф. Г.

– Не так уж и много – лет шестьдесят пять, не больше.

– Представляю, что она расскажет! – Ф. Г. преобразилась – сгорбилась, поджала губы, будто у нее ни одного зуба, и прошамкала: – Как сейчас помню, посадил меня Владимир Ильич на колени, крепко обнял, снял с елки пакетик и сказал: «Кушай конфетку, детка!» Все это надо назвать «Пять минут на коленях у Ленина», воспоминания.

– Я вам другое хочу рассказать, на самом деле поразившее меня, – начал я. – Неделю назад мне вручили путевку – шефская лекция на Лубянке «Новинки советского экрана». Это в клубе КГБ, рядом с гастрономом. Никогда там не был. Предьявил паспорт, выписали пропуск, провели в зал – огромный, ни одного свободного места, идет семинар пропагандистов политсети.

За кулисами встретил руководитель в чине полковника – меня передали ему из рук в руки. Он попросил:

– Рассказывайте все, не обходя острых углов, у нас народ проверенный.

Я говорил минут тридцать, показал несколько фрагментов, ответил на десяток вопросов – присылали записочки, а потом в кабинете у этого полковника, угощавшего чаем с пирожными, наивно спросил:

– Сколько же у вас пропагандистов?

– Много, – сказал он и с гордостью добавил: – В нашей организации коммунистов больше, чем во всей Москве? И все учатся в политсети.

– Безумно интересно. Не тяните. Что дальше? – торопила меня Ф. Г.

– А дальше полковник в знак благодарности за лекцию вручил мне солидный том в кожаном переплете, сказав, что в магазинах его не купить, что издание это не закрытое, но для внутреннего пользования. Том оказался подробной биографией железного Феликса, и в ней я обнаружил то, о чем нигде и никогда не читал.

Дзержинский возглавлял комиссию по ленинским похоронам. И оказывается, сначала Ленина закопали в землю. Как обычно.

– Не может быть! – воскликнула Ф. Г. – Я была в ту зиму в Москве и отлично помню: сразу же плотники сколотили мавзолей – небольшой, из неструганых досок.

– Да, так, но поставили его над обычным захоронением! Я когда прочел об этом в дареном томе, ударил себя по лбу: как же я забыл стих Веры Инбер из «Родной речи» —его мы твердили в школе?

И прежде, чем укрыть в могиле Навеки от живых людей, В Колонном зале положили Его на пять ночей и дней.

Как же не заметил: «в могиле», «навеки от людей укрыть» – поэты обычно не ошибаются.

– Поразительно! – Ф. Г. застыла. – Я ведь тоже читала Инбер. Она всегда искренна, хоть мастерила и «Джона Грея» с его «нет никогда на свете, могут случиться дети» – это распевали по всем кабакам, и эти вот «пять ночей и дней».

Тут интересно другое. У Чапека есть удивительный рассказ, мой любимый. Это в пандан к наблюдательности поэтов. Там стихотворец стал свидетелем преступления: автомобиль сбил женщину и скрылся. Полицейский инспектор допрашивает поэта, пытаясь выведать детали, но тот ничего не помнит, ничего не заметил, он только написал сразу после происшествия стихи. Сейчас найду их – они очень любопытны.

Ф. Г. подошла к шкафу, извлекла из него сборник Карела Чапека и быстро перелистала страницы.

– Вот они:

 
Повержен в пыль надломленный тюльпан.
Умолкла страсть. Безволие… Забвенье.
О шея лебедя!
О грудь!
О барабан и эти палочки – трагедии знаменья!
 

– Что это за шея, грудь и барабан? – недоумевает инспектор.

– Не знаю, там что-то такое было, – пожал плечами поэт.

И выяснилось, что в стихах он случайно зашифровал номер машины преступника – 235. Шея лебедя – двойка, грудь – тройка, барабан с палочками – пятерка! Вот вам поэтическое преображение действительности – в основе оно всегда реально.

Но постойте, если «навек укрыть в могиле», как же тогда появилась мумия? – спросила она.

– И об этом сказано в книге! Только в коние марта, через два месяиа после похорон тело выкопали и приступили к бальзамированию. По просьбе руководителей братских компартий, чтоб было чему поклоняться.

«Сэвидж». Танцевать или нет?

После спектакля мы сидели у Ф. Г. и ужинали. Для Ф. Г. ужин в день спектакля «един в трех лицах» – это еще и завтрак, и обед. До спектакля она не ела: чашечка кофе, иногда апельсин или яблоко. Поэтому зачастую первая «реплика» по возвращении из театра домой:

– Ой, умираю! Скорее за стол – сейчас упаду от истощения!

Во время ужина, когда первое чувство голода уже утолено, Ф. Г. вдруг сказала:

– Все. Больше танца не будет.

Танец, который она упомянула, был в третьем акте. Доктор сообщал миссис Сэвидж, что ее опекуны прибыли. Она сначала пугалась: «Боже, что сейчас будет!» Потом брала себя в руки, закуривала, как бы говоря: «Ну ничего, вы меня еще узнаете». И в ожидании детей, положив одну руку на талию, а другой держа папиросу, начинала пританцовывать в такт музыке, звучащей из радиолы. В публике танец вызывал восторг – аплодисменты сотрясали зал. Я думаю, что причиной овации был не только сам танец. Уж очень это приятный момент в спектакле: зритель надеется, что теперь-то миссис Сэвидж выиграет бой – молодей, как великолепно держится! И только потом мелькала мысль: «Ай да Раневская, танцует – в семьдесят лет».

– Не нужно мне это, – сказала Ф. Г. – Знаю, знаю, очень выигрышно, аплодисменты и так далее. Но я же вам уже говорила, что не это меня волнует. Я поняла: танец здесь неуместен, и, какой бы ни был у него успех, – от танца нужно отказаться. Ну подумайте, почему она танцует? Радуется, что дети поверили ее выдумке и попали в беду? Да, в общем, радуется, но не ликует, ибо ее цель – доказать, что ради денег дети способны на безумные поступки. Затем, ведь ей еще предстоит решительный бой – танцевать рановато. Она уверена, что выиграет его? Во-первых, полной уверенности у нее быть не может, а во-вторых, как там – «не хвались, идучи на рать, а хвались после нее»? Но я говорю вполне серьезно: танец не отвечает внутреннему состоянию миссис Сэвидж: собранности, боевой готовности, желанию бороться, он идет вразрез с логикой роли.

И танца больше не было. На следующем спектакле Ф. Г. заменила его строчкой из старой песенки, которую она пропела: «Нам не страшен серый волк». Но и это ей не понравилось, и песенка не удержалась. Теперь Ф. Г. после слов Доктора решительно садилась, брала сигарету, быстро закуривала, говорила: «Ну, погодите» и выпускала вверх струю дыма, как боевой стяг. Реакция зрителей осталась та же: аплодисменты вспыхивали мгновенно, но по характеру своему сцена стала ближе к основной линии поведения миссис Сэвидж.

Как оскопили человека

После «Пышки», несмотря на успех, Раневская решила больше в кино не появляться – «слишком все это мучительно». Но однажды ей позвонил режиссер Игорь Савченко – он знал ее и по Баку, и по Камерному театру, и по роммовскому фильму. Савченко стал уговаривать Ф. Г. сняться у него в фильме, к работе над которым он приступил и который «не хочет видеть без Раневской».

– А что за фильм? – спросила Ф. Г.

– Это по Гайдару – есть такой молодой писатель. Картина будет называться «Дума про казака Голоту». Действие происходит в Гражданскую войну.

– И что же вы предлагаете мне играть?

– Роли у меня для вас, собственно, нет, – замявшись, ответил Савченко, – но она будет, как только вы согласитесь. Там в сценарии есть дьячок, вернее попик, сельский попик – к нему мальчишки приходят выменять йоду на сало. Скупой такой попик, прижимистый – капли йода даром не даст. Так вот, если вы согласитесь сниматься, мы сделаем из него женщину – он будет попадьей.

– Ну, если вам не жаль оскопить человека, я согласна, – сказала Ф. Г., а затем добавила: – Но надо еще подумать, посмотреть, попробовать.

– Верно, верно, – ухватился за ее слова Савченко, – вы совершенно правы! Надо попробовать. Приезжайте к нам на студию, здесь и разберемся.

На следующий день Раневская была в павильоне. Савченко предложил загримироваться – для пробы. Ф. Г. сделала это с удовольствием – попадья, каких она видела немало в Крыму и на Украине, была первой подобной ролью в ее биографии. По просьбе Ф. Г. попадья получила тощую косичку, которой уделяла в дальнейшем особое внимание.

Раневская вошла в павильон – здесь приготовили выгородку: угол комнаты в поповском доме с маленькими окнами, скамьей, клеткой с канарейками и отгороженным досками закутком для свиньи с поросятами – от них в павильоне стоял дух, как в свинарнике.

– Фаина Георгиевна, – попросил Савченко, – мы пока примеримся с аппаратурой, вы походите по комнате, поимпровизируйте, текста тут никакого нет. Просто попадья у себя дома – такой, скажем, кусок. Дайте свет, – распорядился он.

– И я, – рассказывает Ф. Г., – совершенно спокойно вошла в комнату, как в родной дом. Не знаю, почему так сразу отлично почувствовала себя преуспевающей попадьей, очень довольной жизнью. Подошла к птичкам, сунула к ним в клетку палец и засмеялась: «Рыбы мои золотые, все вы прыгаете и прыгаете, покою себе не даете». Наклонилась к поросятам и воскликнула : «Дети вы мои родные! Дети вы мои дорогие!» Поросята радостно захрюкали.

Осветители схватились за животы, а Савченко крикнул:

– Стоп! Достаточно! – и стал меня хвалить: – Это то, что мне нужно, чего не хватало фильму.

– Хорошо, – остановила я его. – К сожалению, я не волнуюсь только на репетиции, а на съемке умру со страху и конечно же так не сыграю, – и тяжело вздохнула: – Ну, давайте попробуем снимать.

– Снимать ничего не надо, – засмеялся Игорь Андреевич, – все уже снято!

– И знаете, что удивительно, – сказала Ф. Г., – эта первая проба, единственная, так и вошла в фильм – случай в кино, говорят, уникальный!..

Хороший Владимир Рапопорт

– Ну, что я все плохо и плохо о режиссерах! – воскликнула Ф. Г., когда ей принесли фотографии для буклета, который собиралось издавать Бюро пропаганды киноискусства. – Смотрите, вот это моя гадалка из «Фитиля» – тут я рядом с Милой Геникой, женой Чиркова, как она легко родилась! Не съемки, а сплошное удовольствие! И все благодаря Володе Рапопорту! Вот вам прекрасный режиссер!

Правда, он вообще не режиссер. Не смейтесь: он отличный оператор. Отличный! Умел, прежде всего, снимать своих жен. Думаете, это так просто?! Свою первую жену – Зою Федорову сделал на экране просто красоткой! Посмотрите арнштамовских «Подруг» с нею или картину «На границе» – был такой бред сивой кобылы, где впервые в нашем кино показали, как девушку насилуют враги. Сволочей-врагов я не запомнила, но Зою в разодранном платье забыть нельзя! И только благодаря Рапопорту!

А Лиду Смирнову, свою вторую жену, как он снял в их первом же фильме «Она защищает Родину»! Лида вообще на экране всегда соблазнительна – мужики на нее слетаются, как мухи на мед. Но какой Володя сделал ее еще в одном говне, «Новый дом» оно называлось! Там она просто красавица!

Я ей прямо сказала, когда встретила ее у нас во дворе:

– Простите, вчера я видела в Доме кино фильм с актрисой небесной красоты и влюбилась без памяти! Фамилия ее тоже Смирнова! Не поможете ли мне отыскать вашу однофамилицу?!

Но, конечно, высшее достижение Рапопорта – как он снял меня! В этом «Фитиле» наш сюжет на пять минут – «Карты не врут» называется,—а какая там я стройная и носа нет! Значит, и из меня можно что-то сделать!

Но, кроме шуток, я вам все-таки скажу: Смирновой очень повезло! Володя – чудесный человек, чуткий, мягкий, деликатный, когда работает с актерами. И жестокий, требовательный, когда речь идет о технике, свете и остальном. Конечно, он прежде всего оператор: как он снял «Тихий Дон» – все серии! Не зря же в него впился Герасимов и не отпускает ни на шаг. Вот если бы он подался в режиссуру! Вот у кого бы я снималась!

Да и не только я. Там я гадаю Чирковой, ну, Генике Миле. И она была в восторге от Рапопорта. Сюжет с комариный нос, а сразу видно – актриса! Таким и должен быть режиссер! Как там сказал Михаил Ильич – вы же бегали на лекции Ромма во ВГИКе!

– Режиссура, сказал он, – это точка зрения, – повторил я слова Ромма.

– Ну, вот видите! Точка зрения хорошего человека! – добавлю я. – Ф. Г. вдруг рассмеялась:—А хороший человек не может сделать из актрисы уродину.

А вообще я хотела вам сказать: я устаю от разговоров, что ведут актеры в театре, на студии – все эти разговоры на уровне быта. Кто что купил, где, почем. Да я говорила вам об этом, вы просто забыли!

И вот вся моя последовательность! С вами – мы все об искусстве, о режиссуре, нэпе и лефе! Давайте немного за жизнь!

Мила Геника-Чиркова пригласила меня к кому-то в гости. Я тогда служила в одном театре с ее мужем – Борей Чирковым, ставшим с нею счастливым. Кажется, впервые в жизни. Призвание женщины – сделать хоть кого-то на земле счастливым. Миле это удалось, мне – нет. Вот еще одна причина моей тоски.

А Театр имени Пушкина – трагический. Александра Яковлевича Таирова уже не было в живых, Алиса Георгиевна Коонен никогда больше не переступала порог их бывшего Камерного на Тверском.

Так вот, пришли мы в какой-то высокопоставленный дом – это год пятьдесят шестой или чуть позже, ну, в общем, в магазинах, как всегда у нас, шаром покати, а тут на столе изобилие, как при коммунизме.

Закусываем мы в полное удовольствие, налегли на семгу и осетрину, и тут хозяйка останавливает нас:

– А не пришло ли время дорогим артистам показать свое мастерство? Фаина Григорьевна, может быть, вы нам прочтете?! Просим, просим!

И захлопала в ладоши, не улыбаясь. Я сорвалась:

– А что, настала пора харч отрабатывать?! И нисколько об этом не жалею!

«Сэвидж» и пресса

«Сэвидж» получила прекрасную прессу. Кажется, все центральные газеты откликнулись восторженно на этот спектакль: «Комсомолка», «Известия», «Неделя», «Советская культура», «Литературка» и даже центральный орган партии – «Правда», которая хотя и позже других – спустя более полугода после премьеры, 7 февраля 1967 года, – но все же дала маленькую рецензию под заголовком «Мастерство актрисы». Писали о «Сэвидж» и московские городские газеты: «Вечерка» (выступала дважды), «Московский комсомолец», газеты Свердловска, где «Сэвидж» игралась во время гастролей. В библиографическом кабинете ВТО набралась целая папка вырезок с рецензиями на спектакль!

Большинство из них Ф. Г. не читала. Заказа на вырезки она не делала и знала разве о том, что писали наиболее крупные издания. Не оттого, что подлинный художник хвалу и клевету приемлет равнодушно. Мнение о спектакле, своей игре ее интересовало, как и сорок лет назад. Но в рецензиях она искала не комплименты своей персоне, а свидетельства того, дошел ли замысел до критика – «первого зрителя».

Я бы погрешил против истины, если бы сказал, что восторженные оценки ее вовсе не волновали и не доставляли никакого удовольствия, но врожденное чувство юмора, знание истинной цены восхищению, выраженному к тому же в разных газетах очень сходными словами, позволяли Раневской относиться ко многим хвалебным высказываниям с иронией, не принимать их всерьез, считать их (без ложной скромности) преувеличением.

Когда я читал полувековой давности письма П. Л. Вульф, меня поразило, как многое в ее отношении к жизни предвосхитило жизненную программу Раневской. Не знаю, во влиянии ли тут дело или в счастливом случае, когда ученица нашла учителя, близкого ей во всем. Но их общность сегодня просматривается даже в частностях. Например, в отношении к тем же восторженным оценкам. «Ваши гимны мне не принимаю, – писала П. Л. Вульф. – Ваша творческая фантазия украсила меня свойствами, которых у меня нет. Гармоничность, цельность. Боже мой, если б это было так, какой покой и радость царили бы во мне! А я вечно недовольна… Конечно, труднее всего знать и видеть себя, но мне кажется, нет во мне того, что вы мне приписываете».

Я был рад каждому доброму отзыву о спектакле, и это давало Ф. Г. повод иронизировать надо мной.

Однажды вечером, когда я пришел к ней, она весело встретила меня:

– Ну, сегодня вы получите удовольствие – есть новая статья.

– О «Сэвидж»?

– Да! Но какая!

Мы начали читать. Это была самая беспомощная рецензия, которую довелось видеть. То, что автор не рецензент, – это было ясно, но в газете есть же грамотные люди! Я уже не говорю о штампах: некоторые фразы построены так, словно их готовили для крокодильской рубрики «Нарочно не придумаешь».

«Больные изучают нового пациентa, а миссис Сэвидж проникает в духовный мир этих людей».

«Пьеса сыграна превосходно: каждая реплика на месте, каждое движение, жест отточены».

Или: «После спектакля в Театре им. Моссовета не приходится искусственно поднимать занавес». (Занавес действительно поднимать не приходится – его просто нет.)

Анекдотические утверждения были и в других статьях. Так, одна из газет вдруг решила написать об очень важной роли в спектакле… музыки. И даже более того, сделала, на мой взгляд, открытие: «В основном именно через музыку раскрывается антивоенная тема спектакля, которая в самой пьесе лишь намечена».

Я перечитал все рецензии подряд – так, как они подшиты в папке ВТО. Это интересное и поучительное занятие. Очевидно, почти любая подборка рецензий может послужить отличным материалом для социолога, занимающегося изучением стереотипа мышления, восприятия. Но спектакль вызвал немало и оригинальных, порою демонстративно спорных суждений, нестандартных оценок и обобщений. В одном все критики были единодушны: успех спектакля—это в первую очередь успех Раневской.

«Не слишком ли трудную я взял на себя задачу?» – подумал я, когда дочитал последнюю реиензию. И попытался себя успокоить: я же не пишу рецензий. Я только хочу рассказать, как работает Раневская над этой ролью. Не уверен, что это получится, ибо, как точно написал один из критиков: «Бледны и вторичны слова перед этим живым, неповторимым созданием большого, страстного, щедрого искусства Фаины Раневской».