Текст книги "Погаснет жизнь, но я останусь: Собрание сочинений"

Автор книги: Глеб Глинка

 
Сухие опавшие листья
По склону оврага шуршат,
Как шкура огромная лисья —
Осеннего леса наряд.
 
 
Поникшие гроздья рябины
И ветра пронзительный свист.
Качнется верхушка осины,
Закружится сорванный лист.
 
 
Бродить здесь, дороги не зная,
И выйти к холодной реке,
Следы сапога оставляя
На влажном и мягком песке.
 
 
Поднимутся утки станицей —
И треснет удар над водой.
За мертвой распластанной птицей
Дым стелется лентой седой.
 
 
Неловко в растянутой сетке
Застрянет пуховый комок,
Закапает густо и редко
Остывшая кровь на сапог.
 
 
Далекие смутные звуки,
В ушах после выстрела звон.
И дрогнут намокшие руки,
Вставляя блестящий патрон.
 

 
Вода блестящая, как деготь,
Болота ржавого покой.
Стволы ружья приятно трогать
Нетерпеливою рукой.
 
 
Кофейный пойнтер средь осоки
Мелькает. Прихватил. Ведет
И стал у кочки близ дороги,
Я приготовился: вперед!
 
 
Из-за куста, как ветер быстрый,
Мелькнул серебряный бекас…
Ударил одинокий выстрел,
Вдаль раскатился и погас.
 
 
И тихо всё. Собака снова
Идет и ищет. Я смущен.
Вдали синеет бор сосновый.
В руке зажат пустой патрон.
 

 
Еще вспоминают о лете
Ряды заколоченных дач.
Как много бывает на свете
И радостей, и неудач.
 
 
Добраться бы к речке скорее,
Пройти только этот лесок.
Спадает, подкладкой белея,
Осиновый желтый листок.
 
 
Чирки пролетели высоко.
Тяжелая стынет вода.
Три кряквы видны у осоки, —
Ползу осторожно туда.
 
 
Прицелился, в землю врастая;
Беспомощно щелкнул курок…
Треск крыльев поднявшейся стаи
И дрожь подкосившихся ног.
 
 
Темнеет холодная речка,
Доносится филина стон.
Вся жизнь – как сплошная осечка,
Пустой, отсыревший пистон.
 

 
Снег первый, нежный легче пуха
Летит на голые поля.
Иду, и под ногами глухо
Стучит остывшая земля.
 
 
Я сам бежал сюда от страстных
Любимых рук, и вот один
Брожу с ружьем в просторах ясных
Средь вечереющих равнин.
 
 
Теперь мне не горька утрата.
Жизнь стала проще и ровней.
Я даже не хочу возврата
Так быстро промелькнувших дней.
 
 
Скорей туда, простясь с мечтами,
Где листьев шелест, сосен стон,
Где обнаженными ветвями
Качает почерневший клен.
 
 
Лес полон шорохов и хруста,
И резок ветер в октябре,
А в сердце холодно и пусто,
Как в лисьей брошенной норе.
 

 
Лесная глухая дорога
На много неведомых верст.
Веселая в сердце тревога.
Река и бревенчатый мост.
 
 
Что может быть лучше и слаще,
Чем неба осеннего звон
И шепот таинственной чащи –
Береза, и липа, и клен.
 
 
За это охотно надолго
Все блага земные отдашь.
Висит за плечами двустволка
И треплется старый ягдташ.
 

 
Звериные древние силы
Живут в нас с неведомых пор.
Нам песни охотничьи милы,
Нам дорог природы простор.
 
 
Как только позволит работа,
Уходим мы в глушь без дорог.
Нам влажные губы болота
Целуют подошвы сапог.
 
 
Ночами тревожными яро
Сражается ветер с костром.
С нас летнюю бронзу загара
Смывает осенним дождем.
 
 
Мы с гончими зиму встречаем.
В морозном, застывшем лесу
Собаки преследуют с лаем
По свежему следу лису.
 
 
Нам сосен понятно молчанье.
Холодная брезжит заря…
Весной, затаивши дыханье,
Мы слушаем песнь глухаря.
 
 
Нам лес открывает объятья.
Для нас зеленеют поля.
Огромное, дикое счастье
Дает своим детям земля.
 

 
Скрипнули доски крыльца.
Первый снежок и рассвет.
Узким копытом овца
Ровный печатает след.
 
 
Куры разрыли навоз.
Дятел стучится о жердь.
Тонкие ветви берез
В небе раскинули сеть.
 
 
За ночь утихла метель.
Не сдобровать русакам!
Гончий поджарый кобель
С лаем бросается к нам.
 
 
Ружья забравши, идем
Гумнами, через забор,
Мерзлым колючим жнивьем —
В запорошенный простор.
 

 
Дым горьковатый робкого костра.
Вокруг тревожно дышит ночь глухая,
Под локтем ветка хрустнула сухая.
Трещит в огне смолистая кора.
 
 
А утром солнце ржавое взошло,
И на стволах ружья блеснули слезы…
Олений мох и голые березы,
Весенний воздух – острый, как стекло.
 
 
Во мне дрожит звериная душа,
А в пальцах, слипшихся от свежей крови,
Мохнатые коралловые брови
И бархатные перья черныша…
 

 
Тени ложатся, как сети.
Письменный стол у стены.
В пасмурном, утреннем свете
Листья бумаги бледны.
 
 
А над бумагой ютится,
Телом колючим шурша,
Старое чучело птицы,
Тетерева – черныша.
 
 
Молью изъедены крылья,
Выцвели дуги бровей.
Перья, покрытые пылью,
Стали, как будто, светлей.
 
 
Очень давно это было.
В хвойной дремучей глуши
Пела весенняя сила
Тетеревиной души.
 
 
В лес уходил я с двустволкой.
Нежил лицо ветерок.
Раз на поляне за елкой
Я черныша подстерег.
 
 
Видел он после немного.
Трудное было житье:
Бедность, стихи и тревога.
Вскоре я продал ружье.
Нет ни обиды, ни злобы;
Груды бумаги, как снег.
Стали мы старыми оба –
Тетерев и человек.
 
 
Думаешь, жив я, – а если
Здесь в кабинетной тиши,
Чучело в кожаном кресле
Без человечьей души…
Дождик в окошко стучится,
В комнате сизый рассвет,
Мертвая, пыльная птица
И сумасшедший поэт.
 

 
Бросить всё, и стать лесным бродягой,
И разбойный выработать нрав.
Брать где хитростью, а где отвагой.
Знать, что сильный в этом мире прав.
 
 
Пережить тревогу, страх и голод,
И устать, и постареть слегка.
Пусть под шкуру заберется холод,
Осень и звериная тоска.
 
 
А когда совсем ослабнут ноги,
Встретить неожиданно врага:
На глухой неезженной дороге —
Страшного седого лесника.
 
 
И глаза зажгутся, словно свечи,
Волчье вздрогнет сердце, дыбом шерсть.
А потом ударит горсть картечи.
Скрипнут зубы. В горле кровь и смерть.
 

 
Морозное яркое утро.
Забрать бы ружье – и уйти,
И смело, уверенно, мудро
Шагать по земному пути.
 
 
На снежной бумаге по краю —
Не строчки, а заячий след,
Я заново мир открываю,
Охотник, бродяга, поэт.
 
 
Мечте среди снега отрадно,
Как белке, как юному псу,
И дышится остро и жадно
В холодном стеклянном лесу.
 
 
А мысль русаком из оврага
Мелькнет меж сугробов – и нет
И только исчертит бумагу
Неровно наброшенный след.
 
 
И тут удивишься до боли,
И жалость и счастье до слез.
Такой замечательный в поле,
Воистину русский мороз.
 

 
Не то, чтоб жить, а так – ошибкой
Не наяву и не во сне
Стоять с мечтательной улыбкой,
Прижавшись к каменной стене.
 
 
И, зимней упиваясь негой,
Вдыхая побелевший пар,
Смотреть, как серебристым снегом
Напудрен скользкий тротуар.
 

 
Большой поэт, как дерево, растет:
Пускает ветви, укрепляет корни.
Он вырос, наконец, совсем – и вот
Шумит, огромный, сильный, непокорный,
Но времени ему не одолеть.
Таков удел всего – людей и сосен.
Что ж, и поэт обязан умереть.
Последняя к нему приходит осень.
Земные обрываются мечты.
Он засыпает просто, без мучений.
И тихо осыпаются листы
Из полного собранья сочинений.
 

 
Мечталось в детстве сладко, робко
Перо царапало листки,
И в сердце – маленькой коробке
Стихов хранились лепестки.
 
 
А годы шли, и сердце стало
Расти всё больше, вскоре в нем
Любовью первой трепетала
Тетрадь, разбухшая цветком.
 
 
Жилось легко, жилось беспечно,
И новые пришли мечты,
Копились в ящике сердечном
Стихов бумажные цветы.
 
 
И незаметно как-то старость
Взглянула зеркалом. Потом
Пришла осенняя усталость,
Дрожали руки над листком.
 
 
И вот с седыми волосами
Я старый сгорбленный чудак,
А сердце – как большой, стихами
Набитый доверху чердак.
 

 
Военную, увы, свершить карьеру
Судьба меня нежданно обрекла,
Но, сникший, в счастье потерявший веру,
Я вам пишу из дальнего угла.
 
 
Покинутый и музой, и друзьями,
Заброшенный неведомо куда,
Остриженный, с ушами обезьяны,
Пока я просто рядовой солдат.
 
 
Вокруг меня всё новое, чужое:
Другие люди, зданья, города.
На мне шинель ужасного покроя,
А вместо сердца – красная звезда.
 

 
Бумаг столетних ворох
Я разбирал вчера,
В них слышен скрип и шорох
Гусиного пера.
 
 
В них трепет крыльев звонких,
Станицы снежных птиц…
Ложится почерк тонкий
На белизну страниц.
 
 
Там нежный робкий шепот,
Лукавый женский взор,
И вдохновенный опыт,
И холодок озер.
 
 
Беспечное безделье.
Век блеска и рабов…
У нас – стальные перья
И новая любовь.
 
 
Забыты праздность, нега
И темный рабий страх.
Печать другого века
На наших письменах.
 
 
Без розоватой дымки
Развернут, четко дан
На пишущей машинке
Наш пятилетний план.
 
 
Еще с полей не свеян
Передрассветный мрак,
Но с точностью размерен
Индустриальный шаг.
 
 
Кружат стальные птицы
Над миром трудовым
И жертвенно клубится
Заводов черный дым.
 

Из цикла «СТИХИ МОЕГО ПРИЯТЕЛЯ»

 
Кост ел неравномерно,
То досыта, то мало,
Его жена неверно
С ним поступала.
 
 
Она его любила
Изменчивой любовью.
Ей двадцать восемь было,
Он харкал кровью.
 
 
Они расстались в осень
На берегу Гудала
Он дал ей двадцать восемь,
Она рыдала.
 

 
На эту тему ухни,
Мой сказочный талант, –
Повисла тьма на кухне,
Как тощий аксельбант.
 
 
В помойный край влекомый,
Покинув отчий чан,
Выходит насекомый,
Точнее – таракан.
 
 
Вдогонку таракану,
Моча кремнистый путь,
Течет вода из крану,
Забытого заткнуть.
 

 
Да, я сказал тебе открыто,
Что мне любовь твоя нужна.
Ты опрокинула корыто —
Подруга, пленница, жена.
 
 
Стою. Сгораю. Счет мгновений
Ведут часы. Фортуна зла.
Ты от моих поползновений
Под шкаф тихонько поползла.
 
 
Там пыль, там остро пахнет мышью
Стою, потерян и забыт,
А из-под шкафа веет тишью
И туфля нищая торчит.
 

ПОЗДНИЕ СТИХИ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ

 
Не вернусь я на прежние тропы.
То, что было, – тому не бывать.
Не одну лишь Россию – Европу
Начинаю уже забывать.
 
 
Жизнь растрачена вся иль почти вся.
Говорю я себе самому:
Как в Америке я очутился,
Для чего и зачем? – Не пойму.
 
 
Навязали мне эту затею;
Знал, конечно, она не к добру.
Ни кола, ни двора не имею,
Да и сам я тут не ко двору.
 

 
Звучанье чисто, как свирель,
Молчанье грустно, как метель.
 
 
Свет веры – как волхвов звезда.
С тобою я всюду, навсегда.
 

 
Герои западной печати,
Которым русскость ни к чему,
Которым Родина некстати,
Не по душе, не по уму,
У вас одна была идейка,
Желанье жадное одно –
Чтоб, страха ради иудейска,
Стереть родимое пятно.
Подобны пуганой вороне
Иль стреляному воробью,
Вы, очевидно, не в уроне
В корыстном западном раю.
Бежали вы от диктатуры,
От ненавистной и крутой,
Чтоб праздновать спасенье шкуры,
Глумясь над отчей наготой.
Вдыхайте ж пошлость заграницы,
Чужой отрыжки торжество,
Отдавши ради чечевицы
Честь первородства своего.
 

 
Зовет на пышный брачный пир
Демократическая сводня.
На кой нам шут сдался сегодня
Весь этот микоянный мир!
 
 
Нас не прельстишь советским раем,
Как ни старайся, ни потей.
Публицистических статей
Мы даже в «Таймсе» не читаем.
 
 
Живем средь иностранных див,
Страдая от перееданья,
Глубокой старины преданья
В склерозных душах сохранив.
 
 
Бумага нежная шуршит,
И – говоря всерьез, не в шутку —
Свободы не дает желудку
Освобождение души.
 
 
Текут без резких изменений
За часом час, за годом год.
Мы, наконец, устали от
Освободительных движений.
 
 
Не станем мы учить вождей —
Руководителей свободы,
В такие сумрачные годы
Оставшись вовсе без идей.
 
 
Хотя в ушах у многих вата,
Всё ж осознать бы им пора,
Что нуклеарная игра
Последствиями хрущевата.
 

 
Что ни год, то моложе,
На десятке восьмом,
Без мундира – он всё же
Статным был молодцом.
 
 
Не умом жил, а чувством —
Без руля и ветрил,
С прирожденным беспутством
Княжий титул носил.
 
 
Был любителем истым
Трехэтажных словес.
Крайним слыл монархистом
Без царя в голове.
 
 
Есть и хуже, и лучше…
Всяк на разный покрой
В разобщении сущий
Эмигрантский герой.
 

 
Потрясен своей судьбою,
В вестибюль входя иль в зал,
Встретясь в зеркалах с собою,
Я себя не узнавал.
 
 
Что мне делать с этим снобом?..
Явь ведь это, а не сны.
Ни до гроба, ни за гробом
Мне такие не нужны.
 
 
Навязал себе обузу.
Без него хватало бед.
Он ласкает мою музу
И съедает мой обед.
 
 
Разобраться трудно в этом:
Началось давным-давно.
Он ли сделался поэтом
Или я?.. Не всё ль равно.
 
 
Спаяно и неделимо,
Всё с ним вместе, всё вдвойне.
В самом деле, а не мнимо, –
В нем мое, его во мне.
 

 
За короля за голого
Готов отдать я голову:
Его отвага мне милей
Лукавой выдумки ткачей.
 
 
С наивностью парнишкиной,
С улыбкой князя Мышкина,
Совсем он, как Амур, раздет
И беззащитен, как поэт.
 
 
Нелепость положения —
Через воображение.
Он мой лирический герой,
Но сам я все же не такой.
 

 
Во дворце или в избе,
Всюду мне не по себе.
 
 
О тебе везде тоскую,
Проклиная долю злую.
 
 
Не подруга ты моя,
Это «ты» – второе «я»,
 
 
Подлинное, основное;
Потерял его давно я.
 
 
Лишь в стихах мелькнет порой
Настоящий облик мой.
 

 
Натешились хирурги власть
Над беззащитным грешным телом,
Над пациентом омертвелым.
И пересадка удалась.
 
 
Мне сердце вставили чужое.
Всё это было как во сне.
Чье сердце? Не сказали мне.
С тех пор не ведаю покоя.
 
 
Где бывшие мои друзья?..
Ведь в прошлом два теперь истока.
Боль двусердечная жестока.
Что будет с этим новым «я»?
 
 
Как стану дальше жить – не знаю.
И стану ли писать стихи?
Чужие чувства и грехи
Мое сознание терзают.
 
 
Лжет медицина, врет печать…
Коль дело до конца рассудим,
Поймем мы, что не надо людям
Сердец подержанных вставлять.
 

 
Тут ни к чему прелюдия,
Совсем понятно ведь,
Что в тишине безлюдия
О дружбе трудно петь.
 
 
В безумии раздумия,
Во тьме и в свете дня
Воспоминаний мумия
Не радует меня.
 
 
И потому без ропота,
Смиряя чувств прибой,
Я приглушенным шепотом
Беседую с собой…
 
 
Без имени и отчества,
А просто некий я
Вдруг понял: одиночество –
Основа бытия.
 

 
Ни в тьме ночей, ни в свете дня,
Презрев насмешки и суровость,
Уйти не хочет от меня
Моя измученная совесть.
 
 
Был с ней я с детских лет знаком,
Уже тогда случались ссоры.
И за столом, и за углом —
Бесцеремонные укоры.
 
 
Живем недружно. Как ни злись,
Годами терпим эту муку.
Характерами не сошлись
И не способны на разлуку.
 
 
Но совесть все-таки – моя,
Хоть ни к чему ее старанья.
С ней до сих пор пытаюсь я
Наладить сосуществованье.
 

 
Рожденья плач и смерти стоны —
В них биологии права,
Неумолимые законы
Физического естества.
 
 
И тут же, дикие вне меры,
Растут, ничем не смущены,
Ума дерзанья, крылья веры,
Души пророческие сны.
 
 
А потому узоры тленья
Основой жизни не зови:
Не победить им вдохновенья,
Не потушить земной любви.
 

 
У смерти и любви
Один и тот же нрав.
Они, как ни живи,
Придут вне норм и прав.
 
 
Душа тревогу бьет,
Бунтуя и горя,
Почуя их полет —
Зигзаг нетопыря.
 
 
Висит над жизнью сеть
Предчувствия беды.
Любовь – прыжок в бассейн,
В котором нет воды.
 

 
В жадных лапах жизни грубой
Глух мой стих, беззвучны губы.
Но внезапно изнемог
Время быстрого поток.
 
 
Брошен в воздух камень острый,
Он стремится к точке мертвой.
Мне на миг один даны
Крылья светлой тишины.
 
 
Озаряет всё земное
Солнце вечного покоя…
Камень пал, и вновь растет
Скрежет временных забот.
 

 
Люди жмутся, как птицы, —
Не уйти от беды,
И повсюду на лицах
Беспокойства следы.
 
 
Очевидно, недаром,
Несуразный на вид,
Беспросветным кошмаром
Страх над миром висит.
 
 
От тревоги всегдашней
Отзвук жути во мне,
И не то чтобы страшно,
Только всё как во сне.
 
 
Напряженнее, строже
Повторяю: «Не трусь,
Нет причины», – а всё же
Испугаться боюсь.
 

 
«Но» – какая польза в нем
В жизни иль в стихотворенье?..
Осторожность и сомненье,
Неуверенность во всем.
 
 
С трезвой горечью, с улыбкой
Ясно каждому одно:
Нет дыхания без «но»
На планете нашей зыбкой.
 

 
Вотще злорадство наше,
Бессмысленна работа.
Смех невеселый страшен,
Как смертника икота.
 
 
В кошмарах сновидений
Реальная основа:
Мир искажен в сплетеньи
Сетей сарказма злого.
 
 
Гротеск ощерен щебнем,
В нем судорог арена,
Как в зеркале волшебном
Из сказки Андерсена.
 

Что делать: изверившись в счастье,

От смеха мы сходим с ума.

Александр Блок

 
Внезапный сумасшедший смех
Бил очередью пулемета
Среди бессмысленных утех,
Среди житейского болота.
 
 
От хохота вразброд, навзрыд
Дрожали и мотались плечи,
И домостроя жалкий быт
Был судорогой искалечен.
 
 
Смех сокрушил, перетолок
Надежды все и все сомненья,
Прорвал разбухший потолок,
Сознания разрушил звенья.
 
 
В изнеможении тупом,
В гримасах – вместо дара речи
Надвинулись кошмарным сном
Мук адских явные предтечи.
 
 
Хихиканье, захлеб и гром:
Сплошная дикая потеха…
Ни в этом мире, ни в другом
Нет ничего страшнее смеха.
 

 
Безароматным ароматом,
Во избежание любви,
Соборности расщеплен атом:
Один попробуй поживи.
 
 
И в одиночестве голодном
Без вдохновения потей
В совокуплении бесплодном
Формалистических затей.
 
 
Пусть полыхнет по темной туче
Сарказма дьявольского блеск,
Чтоб встал из недр змеей гремучей
Эсхатологии гротеск.
 

 
Труп дельфина средь камней,
Деформированы линии.
Крабы уползли в унынии;
Час от часу смрад сильней.
 
 
Как же это получается?..
Надо б штраф на первый раз
И в печати дать указ:
«Разлагаться воспрещается».
 

 
Бойко плавает средь ила
Головастик в луже стылой.
 
 
Как личинка, он безличен,
Но до неприличья взвинчен.
 
 
Извивается весь, дабы
Обрести осанку жабы.
 

 
Дуги гнутся и гнутся шеи,
Коль ты лошадь – лезь в хомут,
Если глуп, то поумнеешь,
Если слаб – поможет кнут.
 
 
Если ты из класса гадов,
Полагается ползти,
Коль овца – вливайся в стадо,
Если птица, то лети.
 
 
Будь доволен нравом птичьим:
Крыл размах, перната грудь…
Стань хоть воробьем обычным,
Только курицей не будь.
 

 
Смеется солнце, океану радо.
Купанье, яхта, ласковый песок
И шепот волн у обнаженных ног.
Такой восторг, что умирать не надо.
 
 
Отливом смыт неумолимый рок.
Воды соленой грозная громада
Встает в сияньи счастья, как награда;
Мир городской совсем увял, поблек.
 
 
Существованье наше скоротечно,
Но, зная это, дышим мы беспечно,
Не слушая докучного сознанья.
 
 
Нам дорог гордости самообман.
У наших ног – ровесник мирозданья,
Бесчеловечно вечный океан.
 

 
Холодное бесчувствие наук
Давно пора поставить под сомненье.
Трактат научный – не стихотворенье,
И всё же творческих в нем много мук.
 
 
Не губит мысли сочность изложенья.
Не рабский труд – беспечность и досуг
Помогут вскрыть дедукции недуг
И силу мудрого непредрешенья.
 
 
Пора рассеять косности дурман:
Заимствовав Карамзина затею,
Сентиментальный написать роман,
 
 
В нем показать, что в пику суховею,
Изнемогая от жестоких ран,
Науки тоже чувствовать умеют.
 

 
В поместьях нежная хандра
Обломова, Манилова…
Ушла блаженная пора
Всего для сердца милого.
 
 
Теперь какие-то они
Неведомого племени:
Как стадо, гонят трудодни
Перед закатом времени.
 
 
Всё безымянно и темно,
Кругом местоимения.
В колодец каменный окно
У нас вместо имения.
 

 
Лукав наш нрав, безбожен быт,
Соборный путь грехом закрыт.
Как в одиночестве глухом,
Мы в самости своей живем.
 
 
Соба у каждого своя,
И если даже ты моя,
Как ни старайся – всё равно
Двух не объединить в одно.
 
 
Ни страсть, ни дружба, ни семья
Немыслимы без разных «я».
И только смерть нежданно, вдруг
Порочный разрушает круг.
 

 
Неожиданный пробел
Посреди беседы – это
Немоты глухой удел,
Беспокойство без ответа,
Бессловесности предел.
Но спасает нас примета:
«Тихий ангел пролетел
Иль дурак родился где-то».
Еще один.
 

Хайку

 
1.Счастье – впереди…
Подложив под зад суму,
Сядь у моря, жди.
 
 
2.Коль попал в тюрьму,
Из себя не выходи:
Это ни к чему.
 

 
В эскизе дышит
Знак мужества японца —
Цветенье вишен.
И, словно диск червонца,
Встает над миром солнце.
 

 
Радость разума и воли
И победы торжество,
А вокруг пустое поле,
Никого и ничего.
 

 
Под знаком Эриса родился я,
И Эрос и Эрот – мои друзья.
 

 
Нам предлагает он упрощенно
Программу жизни доморощенной:
 
 
Власть для порядка и морали,
Чтоб мы о Боге вспоминали.
 
 
В стране свобода расчленения
И нет цензуры сочинения.
 
 
Единоличные заборы,
Славянофильство без собора.
 
 
Все одиночки одинаковы.
Он рак-отшельник, корпус раковый.
 
 
Он сам в себе и полон злости.
К такому не поедешь в гости.
 

 
Кащей бессмертен средь вещей,
В вещах его защита.
Возьми пожиже тех же щей
И влей в свое корыто.
 
 
Возрадуется волчья сыть,
Смелей расправит плечи.
В клещах вещей вольготней жить,
Но умирать не легче.
 

 
Как араб, считаю звезды:
Нет числа им, нет конца.
Размышляю у подъезда,
У парадного крыльца.
 
 
Наша сущность не едина,
В Ноев всунута ковчег:
В одном смысле ты скотина,
В другом смысле – человек.
 
 
Психопат и неврастеник –
В этом смысле я поэт.
А без смысла, как без денег,
Никакой услады нет.
 
 
Эмигранты нынче скисли,
Словно сливки под грозой.
И понятно, в этом смысле
Я неистовый и злой.
 
 
Коль иду за девкой следом,
Все же шагом, не бегом;
Разумею в смысле этом,
Не в каком-нибудь другом.
 

 
Семь пятниц на неделе
Для неги и стихов.
Сорви, на самом деле,
С безумия покров.
 
 
Живи не еле-еле —
Вовсю, без лишних слов,
Как Розанов в постели,
Как козлик без штанов.
 

 
Характер наш – непостоянный,
В полах единства тоже нет:
Мужской и женский, деревянный
Иль каменный, и есть паркет.
 
 
Паркет, конечно, натирают
До блеска, не жалея сил:
С цветной мозаикой по краю
Он элегантен, свеж и мил.
 
 
Но от всеобщего раскола,
И чтобы не погиб народ,
Мы связаны инстинктом пола
Живого, в остальном – разброд.
 
 
Разнообразные затеи
В совокупленьях – не позор.
И каждый действует, потея,
Как настоящий полотер.
 

 
Растешь цветком упрямым ты
Средь быта черствой арктики:
Мечты мятежные чисты,
Душа полна романтики.
 
 
Глаза от радости синей,
В губах улыбок ниточки,
Но всё же мне всего милей
Твои девичьи сисечки.
 
 
Лукавой верю я судьбе,
Не ставя многоточие,
Вручаю, милая, тебе
Мой ум, талант и прочее.
 

 
Научная семантика
Не вскроет смысл мечты.
Душе нужна романтика,
Любви нужны цветы.
 
 
Дать ротику эротику,
В удел для тел – кровать,
Чтоб животом к животику
Прильнуть и колдовать.
 
 
Не в меру удивительно,
Как явь из дебрей сна,
Когда мечта в действительность
Почти воплощена.