Текст книги "Американская повесть. Книга 1"
Автор книги: Герман Мелвилл
Соавторы: Фрэнсис Брет Гарт,Генри Дэвид Торо,Стивен Крейн,Джордж Кейбл,Сара Джуэтт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)
V
Девочка, Мэгги, расцветала в этой грязной луже. Она выросла и стала редчайшим, прекраснейшим созданием во всем квартале – она стала красивой девушкой. Казалось, никакая грязь Питейной аллеи не пристала к ней. Местные философы – соседи сверху, снизу, по этажу – дивились такому чуду. Еще в детстве, когда она играла и возилась на улице с другими детьми, она с отвращением смотрела на грязь. Ходила она в малопривлекательных лохмотьях, и никто ее не замечал.
Однако наступило время, когда соседские парни начали поговаривать:
– А эта, Джонсонов, девчонка – очень даже ничего, симпатичная.
И приблизительно тогда же брат сказал ей:
– Слушай, Мэг! Иди ты или работать, или – это… Поняла?
И Мэгги пошла работать, питая врожденное женское отвращение ко второму варианту. Случайно ей удалось устроиться на фабрику, где изготовляли воротнички и манжеты. Ей дали швейную машинку и табурет в комнате, где сидело еще двадцать девушек с лицами всех оттенков желтого цвета и различных степеней угрюмости. Весь день Мэгги сидела на высоком стульчике и жала на педаль машинки, изготовляя воротнички, на которых ставилось клеймо с именем того, кто даже отдаленно ничего общего с воротничками не имел. А вечером Мэгги возвращалась домой, к матери.
Джимми стал уже вполне взрослым и кем-то вроде главы семьи. Занимая эту высшую ступень в семейной иерархии, он – как в свое время отец – по ночам, шатаясь, поднимался по лестнице домой, кружил по комнате, осыпал бранью домашних и валился спать прямо на пол.
Мать постепенно приобрела такую известность, что могла препираться со знакомыми полицейскими судьями. В судах с ней были на «ты» и звали просто «Мэри»; когда она там появлялась, все шло по накатанной за много месяцев колее. Ей навстречу ухмылялись, кричали: «Привет, Мэри! Ты опять к нам?» Ее седая голова примелькалась во многих судах. Мэри осаждала судей с бесконечными извинениями, объяснениями, прошениями и мольбами. Все привыкли к ее воспаленному лицу и выпученным глазам. Она жила от одной попойки до другой, ходила вся распухшая и растрепанная.
Однажды молодой мужчина по имени Пит – тот самый, что одним ударом в затылок поразил мальчишку из Чертова переулка и обратил в бегство противников своего друга Джимми – с важным видом явился к Джонсонам. Он повстречал Джимми на улице, обещал взять его с собой на соревнования по боксу в Уильямсберг и вечером зашел за ним.
Мэгги наблюдала за Питом.
Тот сидел на столе и с завидной беззаботностью болтал ногами в клетчатых брюках. Напомаженные волосы кудрявой челкой падали на лоб. Вздернутый нос словно не хотел касаться ощетинившихся, жестких, колючих усиков. Синее двубортное пальто с черной окантовкой застегнуто до пышного красного галстука, а лакированные туфли похожи на два пистолета. Держался Пит так, что было ясно: он прекрасно осознает свое превосходство. Во взгляде его сквозило мужество и презрение к обстоятельствам. Жесты его изобличали видавшего виды человека, который отвергает религию и философию и которому плевать на все. Он конечно же немало повидал и каждым изгибом кривившихся в усмешке губ давал понять: ничто на свете не заслуживает внимания. Мэгги подумала, что он, должно быть, очень «элегантный» бармен.
Пит рассказывал Джимми всякие небылицы. Мэгги украдкой наблюдала за ним, и ее полузакрытые глаза светились смутным любопытством.
– …Такие дела! Надоели мне эти посетители. Чуть не каждый день какой-нибудь фермер приходит и начинает куражиться: «кто я!» Понял? Но я таких сразу вышвыриваю – прямиком на улицу, одним коротким ударом; они толком не поймут как – а уже на улице. Понял?
– Ну! – сказал Джимми.
– А на днях зашел один олух – собрался весь бар купить с потрохами. Такие дела! Весь бар купить – с потрохами! Я его обслуживать не хотел – вижу, он и без того на винную бочку смахивает – и говорю ему: «Шел бы ты отсюда по-хорошему!» – прямо так и сказал. Понял? «Шел бы ты отсюда по-хорошему!» – так и сказал. «Шел бы ты отсюда». Понял?
Джимми понимающе кивнул. На лице его живо отражалось горячее желание поведать о собственных подвигах в похожем конфликте, но рассказчик уже продолжал:
– …А парень тот мне отвечает: «Какого черта! Я драться с тобой не собираюсь» – так и сказал, понял? «Я человек порядочный и хочу выпить, да побыстрее». Понял? А я ему говорю: «Давай, давай отсюда!» Понял? «По-хорошему», так и говорю. «По-хорошему». Понял? Тогда этот олух принял боевую стойку и сказал, что кулаки у него, когда надо, работают исправно – понял? – и что он хочет выпить, да побыстрее. Так вот и сказал. Понял?
– Ну! – повторил Джимми.
– Тогда я перепрыгнул через стойку, – продолжал Пит, – и так ему двинул – это надо было видеть! Понял? Прямо в челюсть, так и двинул. Понял? Такие дела! А он стекло разбил – плевательницей в меня кинул. Я уж думал, конец мне пришел. Но хозяин потом сказал: «Пит, ты все правильно сделал. Ты должен за порядком следить, ты правильно сделал». Понял? Правильно сделал – так вот он мне сказал.
Затем Джимми и Пит обсудили техническую сторону ведения боя.
– Тот парень был, конечно, видный малый, – заключил Пит, – но драку у нас в баре ему все равно заводить нечего было. Я так всем и говорю: «Пришел – давай по-хорошему, а не хочешь – чеши отсюда». Так и говорю: «Или по-хорошему, или чеши отсюда». Понял?
Пока Джимми и его друг поочередно хвастались своей удалью, Мэгги тихо сидела в углу. Она с любопытством и какой-то задумчивостью подолгу не сводила глаз с лица Пита. Она вдруг совсем иначе взглянула на сломанную мебель, на грязные стены, на беспорядок и замусоренность своего дома. Казалось, все это может испачкать аристократическую личность Пита. Мэгги вглядывалась в него, временами пытаясь понять, нет ли в нем презрения к ним, к их дому. Но Пит, похоже, полностью погрузился в воспоминания.
– Такие дела! – говорил он. – Мне эти олухи нипочем. Уж они-то знают, что я могу сразу троих сгрести и всю улицу ими вытереть.
Когда же он восклицал «Какого черта!», в голосе его сквозила презрительная готовность к неизбежному, ко всем трудностям, уготованным ему судьбой.
Мэгги почувствовала, что он – идеальный мужчина. В смутных мечтаниях ей часто рисовались далекие неведомые страны, где по утрам поет каждый пригорок. А под деревьями в саду ее мечты неизменно гулял любимый.
VI
Пит тоже обратил внимание на Мэгги.
– Слушай, Мэг, а ты симпатичная, и фигура у тебя ничего, есть на что посмотреть, – покровительственно заметил он, приветливо ухмыльнувшись.
Когда он понял, что и она внимательно слушает его рассказы, то стал еще красноречивее описывать всевозможные случаи из своей барменской жизни. Оказалось, что изо всех драк он выходил победителем. Вспоминая одно из недоразумений с посетителем, он сказал:
– Тот хмырь дрался, как итальяшка какой-нибудь – еле-еле. Точно говорю. Я его одной левой – понял? Тоже мне – храбрец! Ничего, теперь-то он знает, какой из него герой. Такие дела!
Пит расхаживал по комнатушке, которая будто становилась еще меньше и теснее и не могла вместить всей его доблести – непреложного качества настоящего воина. Пит еще подростком при ходьбе по-особенному поводил плечами, устрашая и без того робких, теперь же, благодаря возрасту и воспитанию, это свойство возросло в нем вдесятеро и, в сочетании с застывшей на лице ухмылкой, недвусмысленно говорило человечеству о том, что ничего на свете он не боится и никогда не будет бояться. Мэгги восхищалась им и окружала его ореолом славы. Она смутно пыталась представить себе, с какой, должно быть, высоты он взирал на нее.
– …А на днях шел я к другу в гости и столкнулся на улице с каким-то хмырем, – рассказывал Пит. – Перехожу улицу, и тут этот парень – налетает на меня на полном ходу, оборачивается и кричит мне: «Не видишь, что ли, куда идешь, нахал?» – или что-то вроде того. А я ему: «Слушай, ты! Исчезни, чтобы я тебя не видел!» – или что-то вроде того. Понял? «Исчезни!» – или что-то вроде того. Тогда парень взбеленился, начал кричать, что я хулиган и сопляк или что-то вроде того и что гореть мне в аду или что-то вроде того. А я ему: «Слушай, ты, брось шутить!» Так и сказал: «Брось шутить!» А потом и двинул ему. Понял?
В сопровождении Джимми Пит вышел из дома Джонсонов, купаясь в лучах славы. Мэгги высунулась из окна и смотрела, как Пит шел по улице. Он – удивительный мужчина, он презирает этот опасный мир со всеми его кулаками. Ему нипочем закованная в броню сила; его кулаки готовы смело встретить и пробить гранит закона. Он – настоящий рыцарь.
Но вот двое друзей миновали светлое пятно уличного фонаря и скрылись в тени. Мэгги повернулась и в раздумье взглянула на темные, покрытые пылью стены, на скудную, грубую мебель. Она с внезапным отвращением посмотрела на часы в растрескавшемся, разбитом продолговатом корпусе из лакированного дерева. Мэгги заметила, что тикают они, неприятно дребезжа. Потускневшие, еле заметные цветы в узоре ковра показались ей особенно безобразными. Она поняла, какими жалкими были ее слабые попытки обновить тусклые, грязные занавески с помощью голубой тесьмы.
Интересно, подумала Мэгги, что у Пита бывает на обед?
Ей вспомнилась фабрика по пошиву воротничков и манжет. Теперь она представлялась ей гиблым местом, которое подавляет своим однообразием. А у Пита профессия культурная, и ему конечно же приходится встречать состоятельных и воспитанных людей. Возможно, у него много знакомых хорошеньких девушек. Наверное, он очень богат и с легкостью тратит деньги.
Ее мир состоял из невзгод и унижений, и она сразу же прониклась восхищением к тому, кто смело бросал вызов судьбе. Ей подумалось, что, если бы ужасный дух смерти сковал сердце Пита, тот пожал бы плечами и сказал: «Эх, двум смертям не бывать!»
Мэгги надеялась, что скоро Пит опять придет к ним. Она потратила часть своего недельного жалованья на покупку цветастого кретона для занавески. Она сшила ее необычайно аккуратно и повесила на кухне на слегка покосившуюся полку над плитой. Затем с мучительным беспокойством принялась рассматривать ее из разных углов комнаты. Ей хотелось, чтобы воскресным вечером, когда, может быть, придет друг Джимми, все смотрелось красиво. Однако в воскресенье Пит так и не появился, отчего девушка почувствовала себя униженной. Теперь она убедилась, что Пит был выше любования занавесками.
А через несколько дней Пит явился, причем внешность его изменилась чудесным образом. Мэгги видела его дважды, и всякий раз в новом костюме, из чего она сделала смутный вывод, что его гардероб неисчерпаем.
– Слушай, Мэг, – сказал Пит, – в пятницу вечером надень что получше – я тебя возьму с собой в варьете. Поняла? – И он еще немного покрасовался, а затем исчез, даже не взглянув на занавеску.
Последующие три дня Мэгги, склонившись над бесконечными воротничками и манжетами, почти непрерывно рисовала себе картины жизни Пита и его обычного окружения. Ей представлялось, что в него влюблены сразу несколько женщин и что он, наверное, питает роковую склонность к некоей особе, которая в воображении Мэгги представала наделенной необыкновенным женским обаянием, но весьма скверным характером. Ей казалось, что жизнь Пита – сплошные удовольствия. У него есть друзья и есть враги, которые его боятся. Она уже воочию видела, как сияет золотом тот зал, куда Пит поведет ее. Там будет весело, будет буйство красок и много музыки, и Мэгги побаивалась, что там она окажется маленькой и незаметной как серенькая мышка.
В пятницу мать целое утро пила виски. Весь день она, опухшая, красная, растрепанная, ругалась и ломала мебель. В половине седьмого Мэгги пришла домой и увидела, что мать заснула среди разгромленных стульев и стола. По всей комнате были разбросаны остатки всякой домашней утвари. На одном из этапов пьяной ярости мать добралась и до занавески, которая грязной тряпкой валялась теперь в углу.
– А-а! – прохрипела мать и вдруг села. – Где ты шлялась? Почему так поздно? На улице небось околачивалась. Там таким, как ты, чертовкам самое место.
Пришел Пит; Мэгги, в поношенном черном платье, ждала его посреди комнаты, усеянной разного рода обломками. Оконная занавеска, сорванная тяжелой рукой, держалась на одном кольце и болталась на сквозняке, который дул из щелей в раме. Голубые завитки тесемки были похожи на сломанные и брошенные цветы. Огонь в печи потух. Под сдвинутыми крышками и за распахнутыми дверцами угрюмо темнели кучки пепла. В углу лежали омерзительные объедки. Распростертая на полу мать Мэгги богохульствовала и напоследок обозвала дочь нехорошим словом.
VII
На возвышении в центре большого, отделанного зеленым зала оркестр из одетых в желтый шелк женщин и лысых мужчин исполнял популярный вальс. Зал был полон, за каждым столиком сидела компания. Целая армия официантов скользила между столиков, балансировала подносами, нагруженными кружками с пивом, и отсчитывала сдачу из неистощимых запасов в карманах брюк. Маленькие мальчики в костюмах поварят вышагивали по неровным рядам и предлагали публике сладости. Слышалось глухое жужжание разговоров и негромкий звон бокалов. Над тусклым светом свечей под самым потолком клубился и плыл табачный дым.
Вид многочисленных посетителей говорил о том, что они пришли сюда сразу после работы. Мужчины с мозолистыми руками одеты так, что с одного взгляда понятно: на жизнь они зарабатывают тяжелым, нудным трудом; они с удовольствием покуривали трубки и брали на пять, десять или пятнадцать центов пива. Лишь очень немногие курили сигары, купленные в другом месте. Заполнившая зал публика состояла из тех, кто, судя по виду, каждый день работал не покладая рук. Тихие немцы, некоторые с женами и двумя-тремя детьми, слушали музыку, выражением лиц напоминая счастливых коров. Порой здесь, за круглыми столиками, проводила первую половину свободного вечера компания военных моряков, лица которых воплощали силу и здоровье. Очень редко попадались подвыпившие мужчины; их распирало от ценных мыслей, и они занимали своих приятелей серьезной и задушевной беседой. На балконе и кое-где внизу сияли непроницаемые женские лица. И отовсюду на сцену были устремлены взгляды типичных завсегдатаев дешевых баров.
Пит дерзко и решительно прошагал по боковому проходу и занял вместе с Мэгги столик под балконом.
– Эй! Два пива!
Откинувшись, он надменно взглянул на развернувшуюся перед ними сцену. Мэгги была поражена такой манерой держаться. Равнодушным к подобному зрелищу мог остаться лишь тот, кто привык к роскоши. Очевидно, Пит уже не раз бывал здесь. И от этого Мэгги почувствовала себя маленькой, и ей было неловко.
Пит был необычайно любезен и внимателен. Он изображал предупредительность воспитанного порядочного человека, хорошо знакомого с этикетом.
– Эй, официант! Ты нынче не в себе, что ли? Подай-ка даме большой бокал! А то принес карлика какого-то!
– Ладно, не умничай, – довольно дружелюбно ответил официант и пошел выполнять заказ.
– Исчезни, чтоб я тебя не видел! – бросил Пит вслед удаляющейся фигуре.
Мэгги подумала, что ради нее Пит выказывал всю свою обходительность и знание утонченных манер. Она поняла, как он снисходителен, и сердце ее залила волна благодарности.
Оркестр из одетых в желтый шелк женщин и лысых мужчин исполнил несколько начальных тактов какой-то мелодии, и на сцену галопом выскочила девушка в розовом платье с короткими юбками. Она улыбнулась публике, словно благодарила за теплый прием, и принялась расхаживать туда-сюда, энергично жестикулируя и напевая нагловатым сопрано песню, слов которой было не разобрать. Когда же она громко затараторила припев, ей начали весело подпевать не очень трезвые мужчины, сидевшие рядом со сценой, и по столам в такт пению застучали стаканы. Люди наклонялись вперед, разглядывая девушку и пытаясь уловить слова песни. Девушка скрылась со сцены, и в зале долго не смолкали аплодисменты. Зазвучали начальные такты другой мелодии; девушка, повинуясь этим звукам, вновь появилась на сцене под приглушенный одобрительный гул подвыпивших посетителей. Оркестр грянул танцевальную музыку, и в свете газовых ламп замелькали, затрепетали кружева на платье танцовщицы, которая раскрыла секрет своего наряда: на ней было надето пять или шесть юбок. Надо сказать, что любая из этих юбок вполне сгодилась бы для того, для чего они, собственно, и предназначены. Иногда кто-нибудь из зрителей тянулся вперед, разглядывая розовые чулки. Мэгги дивилась роскошному костюму и забылась, подсчитывая стоимость шелков и кружев.
Минут десять танцовщица радостно улыбалась публике, а в конце номера картинно упала, приняв одну из тех вычурных поз, которые были в то время распространены у танцовщиц из дешевых варьете, подарив тем самым своей окраинной аудитории дешевый вариант развлечения, достойного аристократов-театралов.
– Послушай, Пит, – сказала Мэгги, наклонясь к нему, – правда, здорово?
– Ну! – довольно благодушно согласился Пит.
Следом за танцовщицей выступал чревовещатель. На коленях у него сидели две удивительные куклы, и он делал так, что они пели грустные песенки и шутили о географии и Ирландии.
– Эти человечки сами говорят? – спросила Мэгги.
– Не-е, – ответил Пит. – Это фокус такой. Поняла?
Затем вышли две девушки, указанные в афише как сестры, и спели дуэт, какой порой можно услышать на благотворительных церковных концертах. Свое пение девушки сопровождали таким танцем, которого на тех концертах, конечно, не увидишь.
После сестер появилась женщина неопределенного возраста и исполнила негритянскую песню. Во время припева женщина ходила вперевалку и совершала странные движения, тем самым как бы подражая невольнику-негру с плантации, на которого, видимо, подействовала музыка и луна. Публике этот номер так понравился, что женщину вызвали еще раз, и она спела короткую печальную балладу о любящей матери и влюбленной девушке, которые ждут сына и жениха, без вести пропавшего в бурю на море. Со многих лиц сошло самодовольное выражение; многие слушатели подались вперед, задетые и взволнованные песней. Когда же отзвучали последние грустные слова, раздались аплодисменты искренней признательности.
В заключение певица прочитала стихи, в которых описывалось, как Америка уничтожает Британию, а Ирландия рвет стягивающие ее путы. Последняя строка стихотворения содержала тщательно подготовленную кульминацию: певица вскинула руки и вскрикнула: «Звездно-полосатый флаг!» И сразу же раздался ответный возглас множества собравшихся здесь людей, большинство из которых по происхождению были иностранцами. Тяжело и гулко затопали башмаки; вспыхнули огнем глаза, взметнулись в едином порыве мозолистые руки.
Отдохнув несколько минут, оркестр шумно заиграл что-то, и на сцену выскочил маленький толстячок. Он зарычал какую-то песню, запрыгал, приплясывая, перед огнями рампы, неистово размахивая цилиндром и бросая во все стороны хитрые взгляды. Он строил невообразимые гримасы и в конце концов стал похож на дракона с японского воздушного змея. Публика весело смеялась. Его короткие толстые ножки не останавливались ни на минуту. Он вопил, рычал и тряс рыжим лохматым париком, и публика наконец разразилась восторженными рукоплесканиями.
Пит не слишком внимательно следил за происходящим на сцене. Он пил пиво и смотрел на Мэгги. От возбуждения щеки ее зарделись, глаза заблестели. Она глубоко дышала от удовольствия. И ей уже не вспоминалась унылая фабрика по пошиву воротничков и манжет.
Оркестр отгремел последнюю песню, и Пит с Мэгги начали проталкиваться в толпе, направляясь к выходу. Он взял ее за руку и прокладывал ей путь, при этом чуть не подравшись с кем-то. К дому Мэгги они подошли поздно и остановились перед мрачным подъездом.
– Слушай, Мэг, – сказал Пит, – может, ты меня поцелуешь? Все-таки я тебя в варьете сводил…
От неожиданности Мэгги испуганно засмеялась и отодвинулась от него:
– Нет, Пит, так не годится!
– Ну почему не годится-то? – настаивал он.
Девушка встревоженно попятилась.
– Ну давай, чего ты? – не унимался Пит.
Мэгги метнулась в подъезд и – вверх по ступеням. Затем обернулась, улыбнулась ему и исчезла.
Пит побрел прочь. На лице его застыло нечто вроде изумления. Под уличным фонарем он остановился, тихо, удивленно вздохнул и промолвил:
– Эх, по-моему, нынче меня всухую прокатили…
VIII
Когда Мэгги стала подумывать о Пите, то возненавидела все свои платья. «И что тебе неймется? Что ты все тряпки свои перебираешь?» – частенько набрасывалась на нее мать. На улицах Мэгги стала с особым интересом приглядываться к красиво одетым женщинам. Она завидовала их изяществу и белизне кожи. Она бредила всевозможными украшениями, которые каждый день видела на других и которые считала первейшими союзниками для женщины. Она пристально всматривалась в лица встречных девушек и женщин, и ей казалось, что многие из них улыбались спокойно и безмятежно – так улыбаются те, кого лелеют и оберегают любимые.
В стенах пошивочной Мэгги задыхалась. Она чувствовала, что здесь, в душной, тесной комнате, она медленно, но верно увядает. Грязные окна беспрестанно дрожали от грохотавших рядом поездов. Помещение наполняла смесь запахов и невообразимый шум. Мэгги задумывалась о своем, окидывая взглядом поседевших работниц – простые механические приспособления, чтобы прострочить шов или подрубить край; склонены над шитьем головы; слышны рассказы о девическом счастье – то ли настоящем, то ли выдуманном; о попойках, об оставшемся дома ребенке или о невыплаченном жалованье. А ведь скоро и моя молодость кончится, подумала Мэгги. Теперь она поняла, что ее румянец – пусть не большая, но ценность. Она воображала себя в безрадостном будущем: вечно всем недовольная костлявая старуха. Пит, как она считала, очень щепетилен в том, что касается внешности женщин.
А хорошо бы, думала она, чтобы кто-нибудь вцепился в лоснящуюся бороду хозяина фабрики, этого толстого иностранца. Мерзкий тип. Ходит в модных туфлях и белых носках. Целый день вещает из глубины своего мягкого кресла. И никто не смеет возразить – все боятся его специальной записной книжки. «Фы что тумать, я фам пять толлар нетеля так платить? Фы кулять сюта пришел? Не кулять, черт попери!»
Мэгги мучительно не хватало человека, с которым можно было бы поговорить о Пите: какой он обходительный, как умеет себя вести в обществе. Ей хотелось бы обсудить все с верной подругой. Дома была только мать – редко трезвая и вечно буйная. Казалось, эта женщина сильно обделена судьбой, и теперь она яростно мстит, всем и вся, что попадется под руку. Она ломала столы и стулья, словно тем самым восстанавливала наконец справедливость. Она кипела благородным гневом, когда один за другим отдавала мелкие пожитки евреям-ростовщикам в заведение под сенью трех позолоченных шаров.
Джимми появлялся дома, лишь когда вынуждали обстоятельства, над которыми он был не властен. Ко всему привычные ноги сами несли его домой, прямо в постель, хотя сам он предпочел бы провести эту ночь где-нибудь еще.
Самоуверенный и щеголеватый Пит представлялся Мэгги золотым солнцем. Однажды он повел ее на выставку уродцев. Мэгги шла вдоль рядов этих жалких существ и с благоговейным ужасом смотрела на их безобразные тела. Она была потрясена и решила, что это – особая порода людей. Ломая голову над поисками новых развлечений, Пит набрел на зверинец в Центральном парке и Музей искусств, где и провел с Мэгги несколько воскресений. Увиденное мало интересовало Пита. Мэгги весело хихикала, а он, насупившись, терпеливо стоял рядом.
Однажды в зверинце Пит обомлел от восторга: маленький бабуин чуть не убил всех своих сородичей только оттого, что кто-то из них дернул его за хвост, а он, хотя и мигом обернулся, все же не заметил обидчика. С того случая Пит стал узнавать этого бабуина и подмигивал ему, науськивая подраться с обезьянами посильнее.
Когда они были в музее, Мэгги восхитилась:
– Как тут все здорово!
– Ерунда! Вот подожди – летом на пикник поедем, вот это здорово!
Пока Мэгги бродила по сводчатым залам, Пит разглядывал служащих музея, которые охраняли ценные экспонаты: он окидывал их ответным пугающе пристальным, холодным, немигающим взглядом. Время от времени он громко восклицал: «А у этого болвана глаза-то стеклянные!» – или что-нибудь в том же духе. Когда же Питу надоела эта потеха, он шел к витрине с мумиями и принимался резонерствовать на их счет.
Пит с гордым молчанием терпел все, что приходится терпеть в таких походах, но несколько раз не мог удержаться от замечания. «Ух ты! – удивился он, например. – Горшков-то сколько понаставлено! Штук сто в одном ряду. В ящике – десять рядов, а ящиков – целая тысяча! И на кой черт они нужны!»
В будни, по вечерам, он часто брал Мэгги на спектакли, в которых исполненный благородных чувств герой спасал очаровательную героиню от коварного стража, увозя ее подальше из роскошного особняка. Большую часть времени этот герой мок в промозглой бледно-зеленой снежной мгле, где, вооружившись никелированным револьвером, спасал престарелых путников от злодеев. Мэгги всей душой жалела странников, которые, обессилев, падали среди разыгравшегося бурана прямо под окнами церкви, от которой исходили тепло и уют и где хор пел «Радость миру». Для Мэгги и остальных зрителей это был идеальный реализм. Радость всегда оказывалась там, за окнами, а они – зрители, – как и актер, неизбежно оставались без нее. Они смотрели на сцену и исступленно жалели свою мнимо или действительно несчастную жизнь. Мэгги подумала: как точно изображен в пьесе надменный и жестокосердный богатый вельможа. Она вторила проклятьям, которые слала ему галерка, когда его реплики раскрывали его крайний эгоизм.
Темные личности из числа зрителей негодовали, видя представленные на сцене злодейства. Они с завидным усердием шумно осуждали порок и приветствовали добродетель. Люди, безусловно дурные, открыто и вполне искренне восхищались добродетелью. Галерка была всецело на стороне несчастных и угнетаемых, громко подбадривала сражающегося героя, презрительно смеялась над злодеем, улюлюкала и потешалась над его усами. Когда в бледно-зеленой снежной мгле кто-нибудь умирал, галерка погружалась в скорбь. Галерка выделяла в пьесе разыгранные несчастья и принимала их как свои кровные.
На трудном пути героя из нищеты в первом акте к богатству и победе в последнем, где он прощает всех своих врагов, которых оставил в живых, его неизменно поддерживала галерка: зрители хлопали, одобряя его благородные и великодушные поступки, и мешали говорить его противникам, выкрикивая хлесткие, но совсем неуместные замечания. Галерка воинственно встречала все выходы актеров, которым, на их беду, достались роли злодеев. Если актер произносил монолог, из которого трудно было понять, где праведные слова, а где неправедные, то галерка тут же решала, что он клонит не к добру и соответственно осуждала его. В последнем акте благородный герой – бедняк из народа, собрат сидящих в зале – праздновал победу над богатым злодеем и тираном, который равнодушно взирал на страдания вокруг, туго набив мошну и наполнив сердце худыми помыслами.
После этих мелодрам Мэгги всегда уходила в приподнятом настроении. Она радовалась тому, как бедные и добродетельные в конечном итоге одерживали верх над богатыми и порочными. Спектакли заставляли ее задумываться. Героиня на сцене демонстрировала, пусть слишком наигранно, светскость и утонченность, и Мэгги все думала: может ли научиться таким же изысканным манерам девушка, которая живет в убогом доме в бедняцком квартале и работает на швейной фабрике.
