Текст книги "Американская повесть. Книга 1"
Автор книги: Герман Мелвилл
Соавторы: Фрэнсис Брет Гарт,Генри Дэвид Торо,Стивен Крейн,Джордж Кейбл,Сара Джуэтт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)
ГЛАВА VIII
Она
Новая степенная фигура, появившаяся в финансовых кругах, тихие шаги, опрятная, чуть старомодная одежда, задумчивое лицо, молчаливый поклон, новая вывеска на рю Тулуз, одинокий человек с тростью, медленно шагающий по вечерам под ивами канала Мариньи, окно на рю Конти, где после долгих лет снова зажегся свет, – вот и все; возвращение Юрсена Леметра-Виньвьеля в город его рождения и детства наделало едва ли больше шума, чем выпавшая роса.
Впрочем, мы неправильно назвали это событие. Капитан Леметр исчез; а вернулся мсье Виньвьель. Те удовольствия, те места и то общество, которые когда-то манили к себе пылкого юношу, не прельщали банкира мадам Дельфины. Гордость, какую привил ему дед, имела то хорошее, что всегда удерживала его от низости даже в наслаждениях; и хотя он убил немало времени с королями, дамами и валетами в лабиринтах Фаро, Рондо и Крэпса, [73]73
Фарои Рондо– азартные карточные игры. Крэпс– игра в кости.
[Закрыть]он и там держался гордо; но теперь он отстранился от всего. Даже Эваристу и Жану приходилось, когда они хотели с ним увидеться, самим идти к нему.
– Так и следует, – сказал он отцу Жерому в тот день, когда мы его там видели. – Юрсена Леметра нет в живых. Я его похоронил. Он оставил завещание. Я его душеприказчик.
– Он сошел с ума, – нетерпеливо сказал его зять-адвокат.
– Напротив, – ответил маленький священник. – Он взялся за ум.
Эварист сказал:
– Взгляни ему в лицо, Жан. Люди с такими лицами сходят с ума последними.
– Это не доказательство, – ответил Жан с истинно адвокатским упрямством. – Слышал бы ты, что он на днях сказал насчет той газетной заметки: «Я добыл голову Юрсена Леметра. Мне причитается за нее награда, но я хочу обменять ее на здешнее гражданство». Нет, право, он сумасшедший.
Разумеется, Жан Томпсон не верил тому, что говорил; но так он говорил, и с досады повторял это на banquettes [74]74
Здесь: на улицах (фр.).
[Закрыть]и в клубах; и скоро прошел слух, будто у вернувшегося корсара верхняя оснастка несколько повреждена.
Распространению слуха способствовали известные причуды в его поведении и некоторые странности в банковских операциях.
– Дорогой сэр! – удивленно воскликнул однажды его адвокат. – У вас ведь не благотворительное заведение!
– Почем знать? – сказал мсье Виньвьель. На том разговор и окончился.
– Отчего бы вам просто не открыть больницы и приюты? – насмешливо спросил адвокат в другой раз. – По крайней мере создадите себе славу.
– И тем сделаю конец хуже начала, – сказал банкир, кротко улыбаясь и повернувшись к полке с книгами.
– Ну уж! – пробормотал Жан Томпсон.
В поведении мсье Виньвьеля был действительно один весьма плохой симптом. Куда бы он ни шел, казалось, что он кого-то ищет. Быть может, это было заметно лишь тем, кто достаточно им интересовался; зато те наблюдали это постоянно. Он никогда не проходил мимо открытой двери или калитки, чтобы не заглянуть туда; часто, когда дверь бывала лишь чуть приоткрыта, он слегка раздвигал ее рукой или тростью. Это было очень странно.
Он много гулял один по вечерам. Guichinangoes (то есть душители), наводившие в те времена ужас на горожан, никогда ему не попадались. Он был одним из тех, перед кем отступает опасность.
Однажды прекрасным летним вечером, когда природа, казалось, замерла в экстазе и погасли последние краски заката, мсье Виньвьель, совершая одну из своих одиноких прогулок, медленно шел вдоль широкой части Королевской улицы; шел своим неслышным шагом, по временам слегка касаясь земли концом толстой трости и взглядывая вверх, на старых своих знакомцев – звезды.
Был один из тех волшебных южных вечеров, когда суровый разум, завернувшись в плащ, засыпает подобно воину на бивуаке, а воображение, которому не до сна, сбрасывает оковы и летит на зов духа поэзии, который звучит ему из каждого цветущего куста, с каждого благоухающего дерева и уединенной, едва освещенной тропинки. В воздухе проносилось порой слабое дуновение, и снова все стихало, как будто ветры замирали со сложенными крылами, ожидая восхода луны в тишине, которая опустилась на поля и дороги, на сады и ограды, на окраинные улицы, словно благословение. И вот луна взошла.
Мсье Виньвьель, направляясь к центру города, шел правой стороной улицы, мимо высокого и плотного дощатого забора, как вдруг за забором, прямо над его головой, в темных ветвях большого апельсинового дерева раздались первые нежные звуки, какими начинает свою долгую ночную песнь пересмешник. Должно быть, именно близость певуна привлекла внимание прохожего; он остановился и взглянул вверх.
И тогда он заметил еще кое-что – там, где он остановился, воздух был напоен сладким ароматом ночного жасмина. Он огляделся; аромат мог доноситься только из-за ограды. Тут же была и калитка. Откроет ли он ее, по своему обыкновению? У калитки густо росла трава, точно этим входом не пользовались много лет. Она была заперта на железный крюк, вбитый в столбик. Но сейчас на этот крюк смотрел некто, знакомый с кузнечным делом, а позднее отлично научившийся всему, что касалось запоров; он тотчас увидел, что деревянный столбик рассохся и крюк держится в нем слабо, хотя и не выпал. Странная привычка взяла верх; сильной рукой он оперся о перекладину; дерн поддался, и высокая калитка приоткрылась.
В этот миг, как всегда, когда он отворял дверь или калитку или заглядывал в окно, он думал о той, чей облик постоянно был перед его внутренним взором с того дня, когда встретился ему и отвратил от гибельного пути.
Птица умолкла. Тот, кто спугнул ее, стоя в калитке, увидел полный тени запущенный сад, где вокруг неподрезанных розовых кустов, спутанных виноградных лоз и даже на дорожках, усыпанных толчеными ракушками, буйно разрослись разные травы и цвели мощные сорняки. Он вошел и притворил за собой калитку. Тут же был и куст жасмина, соблазнивший его своим дивным ароматом. Куст стоял у освещенной луною дорожки, которая, изгибаясь, вела направо, к дому, и исчезала, очевидно, у двери этого дома. Он еще смотрел туда, когда за поворотом дорожки послышался шорох ракушек под легкими шагами и тут же все снова стихло. Уж не ослышался ли он? Нет. Шаги раздались ближе, сквозь заросли смутно забелело платье, а потом уже ясно выступил силуэт – видение – девушка!
С головы до ног она была белой, как Цинтия, [75]75
Цинтия– одно из имен Дианы (Артемиды), отождествлявшейся в римской мифологии с богиней Луны.
[Закрыть]несколько выше среднего роста, тонкая и гибкая; густые волосы темными волнами подымаются надо лбом и спадают двумя тяжелыми косами ниже округлой талии, опоясанной широким поясом; несколько локонов легко колышатся на грациозной шее и на висках; руки, полускрытые белоснежной дымкой рукавов, приподымают белое платье над росистой травой. Она идет по дорожке!
Остановится ли? Свернет ли в сторону? Заметит ли темный силуэт под апельсиновым деревом, не убежит ли с пронзительным криком? Она приближается. Подходит к жасминовому кусту; подымает руки, и легкие рукава скользят к плечам; становится на цыпочки и срывает ветку. О Память, скажи, возможно ли это? Возможно ли?Нашел ли он то, что искал, или бредит? Земля кажется мсье Виньвьелю волнующимся морем; он словно вновь стоит на палубе. А она? Если там, где она сейчас, она повернется к апельсиновому дереву, луна ярко осветит ее лицо. Сердце у него замерло; он ждет. Она снова тянется к кусту; нужен букет для матери. Эта шея и нежное горло! Еще одну веточку она втыкает в волосы. Пересмешник не может удержаться, он заливается песней; а она оборачивается – поворачивается лицом, – это она, она! Значит, вот кто дочь мадам Дельфины – девушка, которую он встретил на корабле.
ГЛАВА IX
Оливия
Ей только что исполнилось семнадцать – волшебный возраст, когда сердце девушки еще полно удивления перед своей новой властью, но она уже готова кротко и с достоинством принять корону женской судьбы. Лоб и виски под свободно заплетенными волосами были у нее белыми, но не бледными, нежными, но не томными. Это была мягкая, матовая красота юга; ни коралловых губ, ни восковой белизны, ни розовых тонов раковины, ни небесной сини во взоре; это было лицо, которое при всей своей красоте казалось лишь нежным обрамлением больших, мягко светившихся карих глаз, где детская ясность задумчиво сливалась с таинственными девичьими грезами. Мы сказали, что лицо ее и шея не розовели тонами раковины; но это не было недостатком; их место занимали теплые прозрачные тона слоновой кости.
Выход из дома в сад был огражден старой деревянной решеткой, увитой виноградом, и осенен миртовым деревом; к его гладкому стволу прислонена была простая деревянная скамья. Здесь мадам Дельфина и Оливия любили сидеть в благоуханный час сумерек и в лунные ночи.
– Chérie, [76]76
Милая (фр.).
[Закрыть]– спросила мадам Дельфина в один из таких вечеров, – о чем ты все задумываешься?
Она говорила на своем родном диалекте, который легко усвоила и дочь.
Девушка обернулась к матери и улыбнулась, потом опустила глаза; руки ее рассеянно играли концами ленты. Мать смотрела на нее с нежной заботливостью. Она снова была в белом; это было на следующий вечер после того, как мсье Виньвьель увидел ее у жасминового куста. Она его не заметила, и он ушел, заперев за собой калитку так, как было прежде.
Она сидела с непокрытой головой. Косы, в лунном свете казавшиеся совсем черными, свисали на скамью. Простой покрой ее платья следовал тем античным линиям, которые мода уже вновь оставляла ради тесного корсета, идущего от средних веков; но Новый Орлеан отставал от мировой моды, а мадам Дельфина и ее дочь отставали от Нового Орлеана. Легкий вязаный шарф из бледно-голубой шерсти спускался с ее плеч. В материнском взгляде невольно выразилось восхищение. Девушка казалась богиней этого сада.
Оливия подняла глаза. Мадам Дельфина не ждала этого и повторила свой вопрос:
– О чем ты думаешь?
Мечтательница взяла руку матери двумя своими руками и, наклонившись, поцеловала эту руку.
Мать не стала настаивать. В наступившем молчании дочь ощутила укор совести за то, что не ответила; глядя вместе с матерью в ночное небо, она сказала!
– Я думала о проповеди отца Жерома.
Этого и боялась мадам Дельфина. С самого дня проповеди Оливия жила только ею. Бедная мать готова была раскаиваться, зачем дала ей возможность ее слышать. Дочь готова была не есть и не пить; она питалась воспоминанием о проповеди.
Оливия угадывала мысль матери и знала, что и та догадывается о ее мыслях; теперь, когда она призналась в них прямо, она спросила:
– Как ты думаешь, maman, знает ли отец Жером, что это я дала тот молитвенник?
– Нет, – сказала мадам Дельфина, – я уверена, что не знает.
Следующий вопрос прозвучал более робко:
– А как ты думаешь егоон знает?
– Да. Он ведь и в проповеди сказал, что знает.
Обе долгое время сидели не двигаясь, глядя, как луна то выглядывает, то прячется среди темных и белых облачков. Наконец дочь заговорила снова:
– Как бы я хотела быть такой, как отец Жером – такой же доброй.
– Дитя мое, – сказала мадам Дельфина, и было видно, что ей стоит мучительного усилия сказать то, о чем она не решалась говорить, – дитя мое, я молю Господа, чтобы ты не стремилась сердцем к тому, кого ты, быть может, никогда не увидишь на этом свете!
Девушка повернулась, и глаза их встретились. Она обняла мать, на миг прижалась к ней щекой и, почувствовав материнские слезы, поцеловала ее и сказала:
– Не буду! Не буду!
Но в голосе ее звучала не спокойная решимость, а отчаяние.
– Ведь это все равно было бы ни к чему, – сказала мать, обняв дочь за талию.
Оливия снова горячо ее поцеловала.
– У меня нет никого, кроме тебя, – прошептала девушка. – Я бедная квартеронка!
Она откинула косы, чтобы снова обнять мать, но тут в кустах послышался шорох, и они вздрогнули.
– Qui ci çа? [77]77
Кто там? (креольский диалект)
[Закрыть]– испуганно крикнула мадам Дельфина, и обе вскочили, ухватясь друг за друга.
Ответа не было.
– Это просто упала ветка, – шепнула она, когда они перевели дыхание. Но они тут же вернулись в дом и тщательно заперлись со всех сторон.
Вечер был испорчен. Они легли и заснули, хотя и нескоро, крепко обнявшись и боясь, даже во сне, чтобы не упала еще одна ветка.
ГЛАВА X
Дичь
Мсье Виньвьель больше не заглядывал в двери и окна; но если исчезновение этого симптома было добрым знаком, то появились другие, худшие, например бессонница. В любую пору ночи сторож, который и сам не решался на свой обход в одиночку, встречал его на этой медленной, мечтательной прогулке.
– Ему это, как видно, нравится – говорил Жан Томпсон. – А это всего хуже. Пусть бы уж был беспокоен. А такое спокойствие – не к добру.
Адвокат так долго упорствовал в своей гипотезе, что уверовал в нее.
Правда, днем мсье Виньвьель был на посту в своем тихом банке. Но и здесь он ежедневно все более удивлял тех, кто имел твердые мнения о профессии банкира. Как банкир он, уж во всяком случае, вел себя ненормально; а как любитель прогулок он, как заметили наблюдавшие за ним, придал своей мании иное направление и в последнее время стремился не искать, а, напротив, избегать кого-то.
– Оливия, дитя мое, – шепнула мадам Дельфина, когда обе они преклонили колени на церковных плитах, – вон мсье Виньвьель! Оглянись, вон он проходит. Опоздала, он вышел в боковую дверь.
Матери казалось странным, что мсье Виньвьель тут же исчезает, едва увидев ее вместе с Оливией.
Однажды ранним утром мадам Дельфина, перекинув на руку пустую корзинку, вышла из своих дверей, тихо их закрыла и заперла и направилась туда, где в утренней тишине слышались песни мясников-гасконцев и стук их топоров о прилавки рынка. Она хотела поискать для Оливии какой-нибудь дичи – девочка так плохо ест; а заодно зайти помолиться в собор. Тут были и вераи дела.
«Для веры надо и потрудиться», – думала она, опасливо пускаясь в путь. Не пройдя и десяти шагов, она раскаялась в своей смелости. За нею кто-то шел.
Разве в шагах непременно должно быть что-то страшное потому только, что они мужские? Но мадам Дельфина не была готова так рассуждать. Она была полна ужасных подозрений. Накануне утром она увидела в саду след мужского башмака. Она не сказала об этом Оливии, но ночью почти не сомкнула глаз.
Быть может, эти самые башмаки шли за нею сейчас. Она ускорила шаг, но и те шаги не отставали. Она почти побежала, а они все шли за нею – ни дальше, ни ближе. Сейчас она боялась вдвойне – за себя и за Оливию, которая оставалась дома одна; но молилась она только за нее: «Господи, защити мое дитя!» Наконец она достигла безопасного места – собора. Там она, задыхаясь, простояла на коленях, пока не убедилась, что преследователь отстал; и поднялась, моля всех святых, чтобы путь домой, к Оливии, был свободен.
Она пошла к другим дверям, не к тем, через которые вошла, озираясь во все стороны и замирая от страха.
– Мадам Карраз!
Она вздрогнула и едва не вскрикнула, хотя голос звучал дружелюбно. Из тени свода выступил мсье Виньвьель. Они встретились у скамьи, куда она поставила свою корзину.
– Ах, miché Виньвьель, слава Богу, это вы!
– А что такое, мадам Карраз? Почему так?
– Один кто-то гнал меня с сами мой дом.
– Да, мадам, я его видел.
– Вы видель? Кто то был?
– Так, один глупец. Говорят, помешанный. Mais, вам он ничего плохо не сделает.
– Я бояться за мой девочка.
– Никто не будет обижать вашу девочку, мадам Карраз.
Мадам Дельфина взглянула в удивительно добрые, терпеливые глаза говорящего и почерпнула в них успокоение.
– Мадам, – спросил мсье Виньвьель, – а куда вы так рано вышли?
Она сказала, за чем шла. И спросила, удастся ли ей что-нибудь найти.
– Да, – сказал он, – найти можно – вот хоть маленьких bécassines-de-mer. [78]78
Морских куликов (фр.).
[Закрыть]Но отчего ваша девочка потеряла аппетит?
– Ах, miché! – Если бы мадам Дельфина нарочно старалась, она и вполовину так удачно не приподняла бы завесу над всей нежной и сладостной, старой как мир тайной. – Ах! Она не хотит сказайт.
– Но вы сами как думаете?
– Miché, – ответила она, подняв полные слез глаза и снова опустив их, прежде чем заговорить.
– Думаю, что ей одиноко.
– Вы так думаете?
Она кивнула.
– Видите ли, мадам Карраз, – сказал он. – Если так, то нельзя держать ваш дом запертым. А я, мадам, сделал одну ошибку.
– Oh non, miché!
– Сделал. Не могу я быть опекуном вашей дочери.
Мадам Дельфина смотрела на него с удивлением и испугом.
– И никто не может, кроме одного.
– Кого, miché?
– Бога.
– Ах, miché Виньвьель! – Она взглянула на него с мольбой.
– Но я вас не оставлю, мадам Карраз, – сказал он.
Глаза ее снова наполнились слезами. Она качнула головой, слеза скатилась, она закусила губы, улыбнулась, но вдруг закрыла лицо руками, села на скамью и затряслась от рыданий.
– Вы понимаете, о чем я, мадам Карраз?
Нет, она не поняла.
– Я о том, что опекун вашей дочери должен найти ей мужа, и это никто не может, только Господь. Но, мадам, скажу, что буду делать я.
Она встала. Он продолжал:
– Идите и откройте ваш дом. Я найду мужа для вашей дочери.
Мадам Дельфина была существом беспомощным и робким. Но тут глаза ее выразили негодование. Мсье Виньвьель протянул руку, дотронулся до ее плеча и сказал все так же ласково и отнюдь не настойчиво:
– Белого человека, мадам. Да, это можно, я знаю. Белого джентльмена, мадам. Доверьтесь мне. Я его приведу. Только отворите ваш дом.
Мадам Дельфина, опустив глаза, мяла в руках платок.
Он повторил свое предложение.
– Но сначала ви прийдет один? – спросила она.
– Если вы так хотите.
Она снова доверчиво на него взглянула. Это и был ее ответ.
– Пойдемте, – сказал он ласково. – Я хотел послать немножко дичи для вашей девочки.
Они пошли. Мадам Дельфина так ободрилась, что решилась сказать, хотя и краснея:
– Miché Виньвьель, отец Жером может вам кого-нибудь указайт.
ГЛАВА XI
Лицом к лицу
Оказалось, что дом мадам Дельфины не сожжен и не разграблен.
– Ах, ma piti sans papa! Бедная ты моя сиротка без отца! – Старая шляпка повисла у нее за плечами, держась на лентах; из корзинки, которую она принесла, выпали «немножко bécassines-de-mer», зелень и суповая кость. – Ma piti! Поцелуй меня, поцелуй!
– Ну какие же новости? Хорошие или плохие? – в который уж раз спрашивала девушка.
– Dieu sait, ma chére, ma pas conné. Один Бог знает, милая, а я не знаю.
Мать опустилась на стул, спрятала лицо в передник и заплакала. Потом попыталась улыбнуться и заплакала снова.
– Где ты была? – спросила ласково дочь. Она развязала у матери ленты шляпки. – И о чем плачешь?
– Ни о чем, голубка, ни о чем. Просто я дура.
Глаза дочери наполнились слезами. Мать сказала, глядя ей в лицо:
– Нет, право, ни о чем.
Качая головой, она сказала медленно и с глубоким чувством:
– Miché Виньвьель лучший, самый лучший человек на всем Божьем свете!
Оливия придвинула стул, села рядом с матерью, взяла маленькие желтые ручки в свои, белые, и нежно заглянула ей в глаза. Мадам Дельфина не могла устоять; надо было сказать хоть что-то:
– Это он прислал тебе дичи.
Девушка немного отстранилась. А маленькая женщина отвернула лицо, на котором мешались улыбка и слезы; и обе засмеялись, а Оливия тут же нежно ее поцеловала.
– Это еще не все, – сказала она. – И ты мне скажешь.
– Да, – ответила мадам Дельфина. – Дай только успокоюсь.
Но она не успокоилась. Позже она робко предложила Оливии нечто необычное: убрать покрасивее их давно не убранную гостиную. Оливия удивилась и встревожилась, но согласилась, а мать повеселела.
Работа закипела; началось то выколачивание, то перетаскивание, то перемещение вверх и вниз, те облака пыли, те запахи скипидара, пемзы, начищенной меди и шерстяных тряпок, которые сопровождают émeute [79]79
Бунт (фр.).
[Закрыть]хозяйки дома; но за этой работой на сердце мадам Дельфины становилось легче, и ее черные глазки сияли.
– Хорошо, когда наведешь чистоту, правда ведь, хоть к нам никто и не ходит, – сказала она к концу дня, входя в гостиную и наконец присаживаясь. Сама она надела свое лучшее платье.
Но Оливии в комнате не было. Мать окликнула ее и не получила ответа. Встревожась, она вышла в сад и увидела дочь на дорожке, которая вела к старой резной беседке. Оливия медленно приближалась; лицо ее было бледно и настороженно. Было что-то враждебное в ее взгляде и в дрожащем голосе, каким она спросила мать, взяв ее голову в обе свои руки:
– Ah, ma mère, qui vini ci ce soir? Кто должен сегодня прийти?
– Доченька, я только сказала, как хорошо навести…
Но дочь настаивала с каким-то отчаянием:
– Нет, ты скажи, ктодолжен прийти!
– Голубка моя, придет наш друг miché Виньвьель, благослови его Бог.
– Чтобы увидеть меня? – воскликнула девушка.
– Да.
– О мама, что ты наделала!
– Оливия, дитя мое! – воскликнула несчастная мать и заплакала, – ты ведь помнишь, miché Виньвьель обещал о тебе заботиться, когда я умру.
Дочь вошла в дом; но в дверях обернулась и, протягивая к матери руки, крикнула:
– Как можно, ведь он белый, а я только бедная…
– Ax, chérie, – ответила мадам Дельфина, схватив ее руки в свои. – Вот тут и видно, что он лучший человек на свете! Он хочет помочь нашей беде. Жениха тебе найти.
Оливия резко высвободила руки, отстранила мать жестом и гордо выпрямилась, вся пылая негодованием, не находившим слов; но тут же горестно вскрикнула и, рыдая, опустилась на пол.
Мать встала около нее на колени и обняла за плечи.
– Доченька, не плачь! Я не хотела тебе ничего говорить. Не хотела! Зачем плакать так горько? Miché Виньвьель говорит, что возьмешь того, кто тебе полюбится, или никого, слышишь, Оливия, или никого.
– Да, никого. Никого! Никого!
– Так, так, Оливия, – повторяла мать, – никого. Он нынче никого и не приведет, и потом тоже.
Оливия встала, отклонив помощь матери, и одна ушла в их спальню в мезонине.
Мадам Дельфина в тоске ходила от двери к окну и от окна к двери, потом вошла в только что прибранную комнату, теперь казавшуюся ей необычайно мрачной. В углу стояла большая керосиновая лампа.
Как она трудилась над ней в тот день, готовясь вечером зажечь! Рядом на стене висело распятие. Она преклонила перед ним колена, устремила на него взгляд и так стояла, пока ее силуэт не слился с наступившими сумерками.
Наконец она встала. И тут, когда она принялась зажигать лампу, на тротуаре перед домом послышались шаги. Сердце ее замерло. Она тихо положила коробку фосфорных спичек. Шаги раздались на ступеньке, и мадам Дельфина с сильно бьющимся сердцем открыла дверь прежде, чем постучали.
– Miché Виньвьель!
Он вошел, держа шляпу в руке, тем почти неслышным шагом, о котором мы уже говорили. Она подала ему стул и закрыла дверь; потом, извинившись, вернулась к лампе, но опять не успела ее зажечь. На лестнице, а потом в соседней комнате послышались шаги Оливии, тихий шелест ее платья, повеяло нежными духами, и в дверях показалась белоснежная фигура. Оливия была одета для предстоящего вечера.
– Maman!
Мадам Дельфина все еще сражалась с лампой, и та наконец отозвалась язычком пламени.
– Я здесь, дитя мое.
Она поспешила к двери, и Оливия, еще не видя, что в комнате кто-то есть, обхватила шею матери своими белыми руками и горячо поцеловала ее в губы, не давая заговорить. Лампа медленно разгоралась; она осветила все вокруг; потолок, стены, распятие и мебель выступили из темноты.
– Maman! – тревожно вскрикнула Оливия.
– Доченька, вот miché Виньвьель.
Мрак быстро рассеялся перед глазами ошеломленной девушки; у дальней стены она увидела темный силуэт, и свет лампы, разгоравшийся все ярче, озарил неподвижную фигуру и спокойное лицо капитана Леметра.
