Текст книги "Американская повесть. Книга 1"
Автор книги: Герман Мелвилл
Соавторы: Фрэнсис Брет Гарт,Генри Дэвид Торо,Стивен Крейн,Джордж Кейбл,Сара Джуэтт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)
V
Целый год каждодневно прилив и отлив сменяли друг друга на Дедлоуском болоте, но из гнезда Зимородка на них взирали лишь слепые, забитые ставнями окна. Когда молодые птицы улетели в Логпорт, то и служившие им индейцы покинули жилище на сваях и вернулись к кочевой жизни в «кустах». Весенняя большая волна прибыла с традиционным визитом на кладбище океанских обломков и, как видно на сей раз сочтя обломком крушения и старый покинутый дом, оставила несколько погребальных приношений на сваях, раскинула перед домом гирлянду из сероватого плавучего мусора и, всхлипывая, откатилась прочь, в болотные травы.
По временам к обитателям нагорья приходили вести о жизни Кульпепперов в Логпорте, и те, кто знал ранее их по рассказам, качали теперь головами, дивясь их расточительству и сумасбродству, о которых тоже шли всякие слухи. Но в серую предутреннюю пору, в час, когда волна прилива сменяет уходящую вспять волну, пернатые жильцы Дедлоуского болота зловеще пророчествовали о горькой судьбе своих прежних хозяев и предавались ужасным стенаниям и необузданным жалобам. Не знаю, то ли птичка из поговорки принесла на хвосте тайные вести своим крылатым друзьям, то ли дело тут в пессимизме всей птичьей породы, но голоса Болота в эти ранние часы были исполнены горя и муки. Обращая свой вопль к компании смешливых куликов на плавучем бревне, безутешная ржанка оплакивала богатство, потраченное Джимом на карты и пьяный разгул. Ворчливый журавль, вытянув длинную шею, решительно возражал против близкой продажи его любимых убежищ на песчаной косе; после шестимесячных кутежей Джиму иного не оставалось, как продать эти земли. А сумрачный кроншнеп, предварив свою речь уверением, что всегда того ждал, теперь повторял свой унылый рассказ, как видели Джима, когда он нетвердой походкой, с распухшим от пьянства лицом брел домой с офицерской пирушки. Эта же мрачная птица каким-то путем прознала, что Мэгги льет слезы, горюя об участи брата, что глазки ее запали от бессонных ночей, когда она ждет-поджидает его с попойки. А стайка болтливых чирков горланила вовсю, без стеснения о сплетнях, злословии, о завистливой клевете, которые шли по пятам за Мэгги с начала ее светской жизни. А черная казарка, грустно всхлипнув, твердила собратьям, что бедная девушка, быстро поняв, как мало подходит она к этой жизни – дикая, бесхитростная, необразованная, – не раз провожала тоскующим взором их стаю, когда они вечером высоко в небе летели домой. Казалось, настал тот предопределенный некогда день и час, когда привычные смутные жалобы Болота обрели наконец оправдание и смысл. И в тот час, когда гаснет день и отступает вода и тьма в который уже раз овладевает Болотом, крохотный ялик тихо скользил по извилистой черной протоке, припадая временами к берегу, словно подбитая птица. Чем глубже заплывал он в Болото, тем яснее становилось, что движется он без какой-либо цели и что человек, сидящий на веслах, не столько стремится куда-то приплыть, сколько остаться невидимым. Подгребя наконец к поросшей камышом отмели, неизвестный поднялся, сутулясь, и вытащил из-под ног лежавшее на дне лодки ружье. Свет упал ему прямо в лицо: то был Джим Кульпеппер. Джим Кульпеппер! Как признать его в этом опустившемся человеке с распухшим лицом, налитыми кровью глазами, с трясущимися руками? Джим Кульпеппер! Прежним остался лишь страстный взгляд, исполненный неколебимой решимости! Он решил покончить с собой, застрелиться, чтобы его нашли мертвым, как когда-то отца, плывущим в челноке по болотной протоке.
Это не было внезапной вспышкой фантазии. Эту мысль подсказал ему в пьяной перепалке посмеявшийся над ним собутыльник, и Джим тотчас сбил обидчика с ног. Но с того самого дня, пробуждаясь от пьяного забытья, в тоске и раскаянии, он не мог уже думать ни о чем, кроме этого. Он умрет и избавит от горя любимую сестру, искупит свою вину перед ней. И еще – так казалось злосчастному юноше – отомстит бездушной кокетке, которая год уже дразнит его и гонит искать забвения в вине и в карточной игре. Сегодня утром полковник Престон выгнал его из дома; сейчас он разом покончит со всем. Он поднял искаженное страданием лицо, чтобы полуиспуганным трепетным взглядом проститься с природой, когда последний луч закатного неба открыл ему вдруг старый дом; сам не зная того, он подплыл к нему, следуя извивам протоки. Вглядевшись, Джим вздрогнул и невольно затих, охваченный вдруг суеверным страхом. Забитые окна дома были распахнуты, на стеклах играли краски заката; на галерее, как в старое время, стояла его сестра, поджидая его домой. Он, должно быть, лишился рассудка; или, может быть, в смертный час ему даровано это прощальное видение юности?
Не прошло и минуты, как явление новой фигуры подтвердило ему, что он в здравом уме, и тотчас отвлекло его мысли от прочего. С нагорья к дому близился всадник; он узнал его издали. Кальверт! Предатель Кальверт! Джим давно уже заподозрил, что Кальверт был тайным возлюбленным Сесили Престон и готовился стать ее мужем. Невозмутимый, расчетливый Кальверт, пытавшийся скрыть тайный сговор притворным ухаживанием за Мэгги. Что ему надобно здесь? Или он замыслил двойную измену и решил обмануть ее так же, как уже обманул его? И Мэгги ждет Кальверта. Вот почему она здесь. Ждет его на свидание. Какой новый позор!
Он не сразу пришел в себя. Потом безотчетным движением опустил лицо в тихо струящуюся воду и поднялся обновленный, с прояснившейся головой. Полубезумная мысль о самоубийстве отступила, ушла; ее сменила новая отчаянная решимость. Так вот для чего он вернулся сюда, вот для чего взял ружье, вот для чего приплыл к дому!
Он лег на дно челнока и стал отрывать от зыбкого берега крупные комья земли, пока не заполнил ими суденышко и не погрузил его в воду почти по борта. Потом, загребая руками, как веслами, он бесшумно угнал его с открытого места, словно бревно на плаву, и укрыл за грядою кустарника. Оглядев быстрым взглядом низину, он схватил ружье, выбрался на оседавший под ногой берег и, пригнувшись, а кое-где и ползком, стал пробираться сквозь камыш и болотные травы вперед по направлению к «кустам». Всякий другой, незнакомый, как он, с Болотом, конечно, ушел бы по плечи в черную жижу. Справа в зарослях затрещали сухие сучья под конским копытом. Значит, Кальверт, оставив коня, привязал его к крайней ольхе.
Подойдя к дому, он не стал подниматься по скрипучим ступеням, а по сваям, поддерживавшим заднюю часть галереи, бесшумно забрался наверх. Этим самым путем год назад взбирался и тот дезертир, и, подобно ему, Джим увидел теперь и услышал все, происходившее на галерее и в комнате. Кальверт стоял у распахнутой двери, как бы прощаясь. Мэгги стояла напротив, заслоняя шедший из комнаты свет; лицо ее оставалось в тени, крепко стиснутые руки она прятала за спиной. А вокруг, во всем, в них самих, была печаль угасавшего дня и глубокая сердечная скорбь. Непонятная дрожь охватила Джима Кульпеппера, его яростная решимость пропала, и влага затмила туманом глаза.
– Если я расскажу вам, почему так уверен, что все это пройдет и ваш брат станет прежним, – сказал Кальверт грустно, но с обычным спокойствием речи, – то открою тем самым и долю того, о чем вы велите молчать. Когда я впервые увидел вас, то и сам вел беспутную жизнь, еще менее простительную для меня, ибо был уже искушен и знал цену порока. Когда я узнал вас и подпал под влияние вашего ясного, чистого взгляда на жизнь, когда я увидел, что одиночество, однообразие дней, людское неверие, даже тяжкое чувство, что ты ведь достоин иной, лучшей жизни, – все это можно сломить, побороть без жалких мечтаний, без недостойных забав, я полюбил тогда вас – умоляю, услышьте меня, мисс Кульпеппер, – и вы, вы спасли меня, человека, для вас безразличного, так же как спасете теперь – я глубоко в это верю – своего любимого брата, которому вы так преданы.
– Но ведь я погубила его, – возразила она с горечью. – Чтобы спастись от монотонности наших дней, от нашего одиночества, я побудила его искать этих недостойных забав и отдаться жалким – вы правы! – жалким мечтаниям.
– Нет, в том не ваша вина, не такова ваша природа, – молвил он тихо.
– Моя природа! – вскричала она отчаянно, почти бешено, и в том был, кажется, отклик на нежность, прозвучавшую в его последних словах. – Моя природа! Что знаете вы о ней и что знает он?! Я скажу вам сейчас, чего требовала моя природа, – страстно продолжала она. – Отомстить вам всем за жестокость, за подлость и зло, причиненное мне, моим близким тогда и теперь. Расплатиться сполна за оклеветанного отца, за ту ночь, что мы с Джимом провели на Болоте одни у его мертвого тела. Вот что гнало меня в Логпорт… желание… да… поквитаться… подразнить вас всех и… потом одурачить. Вот, вы знаете все. И что же теперь, когда Бог покарал меня, погубив моего несчастного брата, вы хотите, чтобы я… чтобы я позволила вам погубить и меня?
– Нет, – пылко сказал он, подавшись вперед, – вы жестоки ко мне… И еще более жестоки к себе.
– Ни шагу! – приказала она, отступая и по-прежнему пряча крепко стиснутые руки у себя за спиной. – Ни шагу! Вот так! – Она уронила руки и выпрямилась. – Поговорим о Джиме, – сказала она холодно.
Он глядел на нее, словно не слыша, что ему говорят, и во взгляде его была безнадежность и грусть.
– Зачем вы внушили брату, будто вы влюблены в Сесили Престон?.. – нетерпеливо спросила она.
– Иначе мне пришлось бы признаться ему в безнадежной страсти к его сестре. Вы горды, мисс Кульпеппер, – добавил он, и в его голосе впервые послышалась горечь. – Почему вы отказываете в этом чувстве другим?
– Нет, – коротко возразила она. – Это не гордость, а малодушие. Вы могли сказать ему правду. Сказать, что нет и не будет ничего общего между семейством этой девицы и такими дикарями по природе и по привычкам, как мы, что нас отделяет пропасть, такая же бескрайняя и черная, как это Болото; а если они, забавляясь, придут к нам однажды, как приходит прилив, Болото их не отпустит, поглотит их навсегда. А если бы Джим не поверил вам, вы могли бы рассказать о себе. Сказать ему все, что сказали мне. Что вы, светский человек, офицер, вообразили вдруг, что полюбили меня – необузданную и темную дикарку, и я, не столь беспощадная к вам, как вы ко мне и к нему, отвергла ваши признания, чтобы не связать вас навеки с собой и не увлечь вас в Болото.
– Вы могли не говорить всего этого, мисс Кульпеппер, – сказал Кальверт все с той же тихой улыбкой, – я знаю и так, что во всем ниже вас, кроме лишь одного…
– Кроме чего? – быстро спросила она.
– Кроме моей любви.
Сейчас его лицо напряглось и застыло, как у нее; он медленно повернулся к двери, потом снова замер.
– Вы хотите, чтобы я говорил только о Джиме. Так вот, слушайте. Я склонен думать, мисс Престон любит его в той, разумеется, мере, в какой любовь вообще доступна ее ветреной юной натуре. Так что, лишая его надежды, я обманул бы его, а обман – он жесток, толкает ли нас любовь или то, что мы называем рассудком. Если мои слова могут его спасти, молю вас, будьте милосердней к нему, чем были ко мне и – смею ли это сказать? – к себе самой тоже.
Все еще держа кепи в руке, он медленно шагнул за порог.
– Я уезжаю завтра в бессрочный отпуск и, наверное, никогда не вернусь. Потому не поймите меня превратно, если я повторю вам то, что твердят все ваши друзья в Логпорте. Они просят вас возвратиться к ним, не оставаться здесь, в этом доме. Они любят и ценят вас, невзирая на вашу гордость, или нет, вернее сказать, благодаря вашей гордости. Доброй ночи и до свидания.
Обернув застывшее лицо к окну, она сделала легкое мгновенное движение, словно хотела вернуть его, но дверь напротив скрипнула, и в комнату тихо вошел ее брат. Мелькнуло ли у нее воспоминание о дезертире, который год тому назад вошел в эту самую дверь, или что-то в тот миг странным образом поразило ее в заляпанной грязью одежде и в несмелой, молящей улыбке брата, или то был отблеск отчаянной борьбы, шедшей в ее душе, но едва он взглянул ей в глаза, как улыбка его погасла и, моля о прощении, испуганный, он рухнул к ее ногам. Суровость ее пропала, она обняла его, и их слезы смешались…
– Я все слышал, милая Мэг! До единого слова! Ты прости меня! Я был безумен… Не ведал сам, что творил… Но я исправлюсь… Я стану лучше! Ты не будешь краснеть за меня. Никогда! Я клянусь!
Склонившись, она поцеловала его. Еще минута, и несмелая мальчишеская улыбка заиграла на его лице.
– Ты слышала, что он сказал о ней, Мэг? Ты думаешь, это правда?
Улыбнувшись грустной, почти материнской улыбкой, она пригладила упавшие ему на лоб влажные кудри, но ничего не сказала.
– И еще я хотел сказать, милая Мэг, не была ли ты… самую малость… слишком суровой с ним? О нет, ради Бога, не надо глядеть так! Тебе лучше знать… Я сказал, не подумав. Подними же головку, милая Мэг. Вслушайся, Мэг! Ты ведь помнишь!
Оба подняли взор, и перед ними за распахнутой дверью открылась смутная даль. Казалось, рожденные гаснущим днем и готовые стихнуть, умереть вместе с ним, над рекой и Болотом пронеслись прощальные звуки игравшей в Форте трубы.
– А ну вспомни, как ты любила говаривать, Мэг! – Ничто в ее взгляде более не пугало его.
– Да, – улыбнулась она, нежно прижавшись к его щеке холодной щекой. – О да! Это было, и это ушло. «Словно песня»… Да… «Словно песня».
Перевод А. И. Старцева 1991 г.
Стивен Крейн
МЭГГИ, УЛИЧНАЯ ДЕВЧОНКА
Stephen Crane
Стивен Крейн (1871–1900) – одна из самых ярких фигур в литературе США на рубеже двух столетий – родился в Ньюарке (штат Нью-Джерси), в семье методистского священника. Еще юношей, переселившись в Нью-Йорк, стал работать профессиональным газетчиком-репортером, уделяя особое внимание жизни рабочих кварталов и нью-йоркского «дна». В 1895 году добился литературной известности, выпустив «Алый знак доблести» – повесть об американской Гражданской войне. Умер, не достигнув тридцати лет, от туберкулеза легких на германском курорте Баденвейлере (четыре года спустя там же скончался А. П. Чехов). Новаторские по духу проза и стихи Крейна оказали значительное влияние на становление американской литературы 20-го века.
На русском языке публикуется впервые.
Столкнувшись с отказом нью-йоркских журналов и издательств выпустить «Мэгги, уличную девчонку» («Maggie: A Girl of the Streets»), Крейн напечатал ее в 1893 г. под псевдонимом Джонстона Смита за собственный счет (для экономии средств он участвовал сам в типографской работе над книгой). Во втором издании повести (1896) Крейну пришлось убрать по требованию издателей некоторые выражения в языке персонажей, сочтенные «непристойными».
I
На куче гравия стоял очень маленький мальчик и защищал честь Питейной аллеи. Он швырял камни в мальчишек из Чертова переулка – те с воплями носились вокруг кучи, обстреливая мальчугана. Его личико побелело от ярости, тельце содрогалось от выкрикиваемых ругательств.
– Беги, Джимми! Беги, не то они тебя поймают! – взвизгнул другой мальчуган с Питейной аллеи, успевший скрыться от опасности.
– Нет! – храбро гаркнул Джимми. – Я этих трусов не боюсь!
Разбойники из Чертова переулка снова завыли от злости. Уличные оборванцы отчаянно бросились на штурм кучи гравия с правой стороны. На их искаженных лицах появились зверские ухмылки настоящих головорезов. Во время этой атаки они швыряли камни и все разом пронзительно выкрикивали ругательства.
Маленький защитник Питейной аллеи бросился вниз по противоположному склону. В драке пальто его разорвали в клочья, шапка куда-то отлетела, все тело его уже было в синяках, голова рассечена камнем, и из раны капала кровь. Бледностью искаженных черт он походил на крошечного демона. Внизу, на земле, на него накинулись противники из Чертова переулка и окружили его. Он прикрывал голову согнутой левой рукой и отчаянно защищался. Мальчишки то налетали на него, то отскакивали, увертываясь от его ударов, швыряя в него камни, и, дико визжа, ругались.
Из окна жилого дома, торчавшего среди приземистых, заброшенных конюшен, высунулась женщина – поглазеть. На речной пристани рабочие, разгружавшие баржу приостановились, чтобы посмотреть на драку. Механик неподвижного буксирного судна, лениво навалившись на перила, наблюдал за дерущимися. Вдалеке, на острове, из тени серого мрачного здания желтым червяком поползла вдоль берега колонна заключенных.
Один из камней угодил Джимми прямо в губу. Кровь заструилась по подбородку и по изорванной рубашонке. По грязным щекам, оставляя след, побежали слезы. Его тонкие ноги затряслись, начали слабеть, и он закачался. Громкие ругательства, которые он выкрикивал со своей кучи, сменились невнятными торопливыми богохульствами. Вопли наседавших на него со всех сторон мальчишек стали превращаться в радостные возгласы, похожие на победные песни дикарей. Мальчишки злорадно поглядывали на окровавленное лицо противника.
По улице горделиво вышагивал парнишка, ему было всего шестнадцать, но губы его уже привычно кривились в ухмылке «настоящего мужчины». Шляпа дерзко надвинута на один глаз, во рту вызывающе торчит окурок сигары. При ходьбе парнишка выразительно поводил плечами, устрашая и без того робких. Он взглянул на пустырь, куда бесновавшиеся оборванцы загнали кричащего и плачущего мальчугана.
– Ух ты! Дерутся! – пробормотал парень с любопытством. – Вот здорово!
Он не спеша приблизился к клубку дерущихся, покачивая плечами так, чтоб всем стало ясно: его кулаки несут поражение любому, и очутился позади одного из особо яростно нападавших и ничего вокруг не видевших мальчишек.
– Ну! Какого черта! – сказал парень и одним ударом в затылок поразил мальчишку.
Тот упал и оглушительно взвыл. Кое-как он поднялся и, видимо оценив рост и размеры своего обидчика, с криками об опасности быстро отбежал в сторону. За ним последовала вся шайка из Чертова переулка. Они остановились неподалеку и принялись дразнить и обзывать парнишку, с ухмылкой «настоящего мужчины».
Но тот, не обращая на них внимания, спросил маленького храбреца:
– Джимми, чего подрались-то?
Джимми вытер рукавом кровь с лица.
– Вот смотри, Пит, как все было. Я хотел отлупить вон того мальчишку – его зовут Райли, а на меня набросились все сразу! Понял?
Тут подошли поближе некоторые ребята с Питейной аллеи. Их компания постояла немного, обмениваясь хвастливыми выкриками с драчунами из Чертова переулка. С обеих сторон малолетние вояки метнули издали по нескольку камней и угроз. Затем боевой отряд с Питейной аллеи побрел на свою улицу. Они наперебой обсуждали драку, привирая каждый по-своему и разбираясь, кто из противников и почему бежал с поля боя. Удары, нанесенные неприятелю, приобрели сокрушительную силу, а все камни были брошены очень метко и всегда попадали точно в цель. Вновь возобладал боевой дух, и мальчишки принялись безудержно бахвалиться.
– Да мы, ребята, вообще всех из Чертова переулка победим! – хвастливо заявил один из них.
Джимми пытался остановить кровь из рассеченной губы. Он сердито взглянул на хвастуна:
– Да?! А где ж ты был, когда я один дрался?! Трусы вы! А ну вас всех…
– А спорим, я не трус! – задиристо возразил хвастунишка.
Джимми ответил ему полным презрением:
– Да ты, Билли, и драться-то не умеешь! Я тебя, труса, одной левой могу побороть.
– А спорим – нет! – снова возразил Билли.
– Спорим! – угрожающе протянул Джимми.
– Спорим! – в тон ему ответил Билли.
Они напали друг на друга, сцепились и покатились по булыжной мостовой.
Маленькие драчуны колошматили и пинали друг друга, царапались и рвали одежду. Оба плакали, и ругательства уже мешались со всхлипываниями. Остальные мальчишки размахивали руками и пританцовывали на месте от возбуждения. Они взбудораженным кольцом окружили дерущихся.
Внезапно один из самых младших испуганно заверещал:
– Джимми, беги! Твой отец идет!
Кружок моментально распался. Зрители отбежали на безопасное расстояние и замерли, с восторгом предвкушая дальнейшее развитие событий. Однако те двое, что выясняли отношения первобытным способом, сигнала тревоги даже не услышали.
По улице медленно и тяжело брел угрюмого вида мужчина. Он нес судки и курил трубку из яблоневого дерева. Он приблизился к дерущимся и безучастно посмотрел на них, но тут же громко выругался и подошел к катающимся по земле драчунам.
– А ну вставай, Джим! Сейчас ты у меня ремня получишь! Я тебя научу слушаться, щенок ты эдакий!
Он начал пинать бесформенный клубок. Билли почувствовал, как тяжелый ботинок ударил его по голове. Билли отчаянно, изо всех сил задергался, отцепился от Джимми и заковылял прочь.
Джимми, кряхтя от боли, поднялся и двинулся на отца, осыпая его ругательствами. Родитель пнул его и крикнул:
– Пошли домой! А будешь еще вякать, я тебе голову сверну!
Они побрели домой. Мужчина шагал неторопливо, безмятежно, зажав в зубах символ спокойствия – трубку из яблоневого дерева. Джимми шел следом, шагах в десяти. Он мрачно ругался, ибо считал унизительным для решившего стать своего рода бойцом, хладнокровным и всемогущим, когда его уводит домой отец.
