Текст книги "Сын на отца (СИ)"
Автор книги: Герман Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
Глава 5
– Как я вижу устройство земли русской, княжна?! Скажу одно – самовластного правления, что ныне насаждается всеми неправдами и карами, уже не станет. Повелю собрать Поместный и Земской Соборы, там будущее державы нашей определено людьми будет.
– Нужно будет подготовить свое «Уложение» заранее, царевич. И пусть в него вносят дополнения или изменения какие – иначе все передерутся, особенно бояре с дворянами.
– Несомненно, такие наброски у меня уже есть, – Алексей взял со стола листы бумаги, исчерканные вдоль и поперек.
– Мыслю, упорядочить налогообложение со всего податного населения в самый ближайший срок – черносошных и владельческих крестьян, посадского люда, включая лавочников и мелких торговцев, что разносом занимаются, а также мещан, всевозможных работников и прислуги. Введена будет подушная подать на всех мужиков, с момента, когда усы пробиваться начали, и до того, когда от старости работать прекратит. Брать станут рубль со всех – после ревизии, что будет проводиться раз в пять лет, делается начет суммы, определенной на каждую деревню или сельцо. И таковая уплачивается двумя, а не тремя долями ежегодно.
– Но ведь владельческие крестьяне, как у батюшки моего, платят еще и ему – и будут сильно недовольны.
– С ними проще – полтину в казну, полтину владельцу земли. Или платит за все помещик, а крестьяне ему на барщине отрабатывают определенный срок – пятнадцать две недели в месяц, не больше. И более того, те, кто в холопстве находятся – за них владелец подать должен уплачивать в размере той же полтины в казну. Ибо нечего бездельников всевозможных платить, которые от уплаты податей и сборов уклоняются.
– Дворянство будет сильно роптать, царевич…
– Зато новый Стенька Разин не появится, княжна. Да и отношения между помещиком и крестьянами упорядочены будут – плати установленное и более от тебя ничего требовать нельзя. А то стон идет со всей земли, как дворяне и бояре лиходейством занимаются, норовят три шкуры содрать. А еще желают, всех мужиков своих в закупы и холопы превратить на полной «крепости», чтобы ими как рабами торговать.
– Как можно православным единоверцами торговать?!
«Еще как можно, Катя – при Екатерине Второй начнут и оптом и в розницу, а еще тиранить и убивать – люди превратятся в категорию вещей, на них будут смотреть как на скот. Вот этого мне допустить никак нельзя – на корню такое мотыгой загасить нужно».
– А истязать можно по барскому усмотрению?! Не дам налогоплательщиков истязать по собственному хотению. Поставлю в уездах исправников, и церковь смотреть будет за такими злыднями – и чуть что таковых суду предавать, а поместье на казну отписывать. И также делать сие, если помещик тяготы лишние вводит, которые не указаны будут. Если ревизия покажет, что это так, начет составлять и от поместья таковых отрешать.
– Ох, государь, ноша сия тяжелая – дворянство служилое и мелкопоместное сильно недовольно будет, оно и так из последних сил тянется. Хотя сама понимаю, что с ободранного мужика шкуру не спустишь, а некормленая корова молока не даст.
– «Табель о рангах» введу, где вся служба дворянская прописана будет. Все чины по линейке сделаю, и оклады достойные впишем, вдвое большие чем сейчас. А также пенсионные выплаты введем для всех, кто государству двадцать лет отслужил, или калекой на службе стал, а поместья не имеет, или худо оно, разорено. А также деткам пенсии нужно выплачивать, если кормилец их на службе царской погиб.
– А где деньги на все это взять, царевич?! В войске полков больше сотни, и в каждом полторы тысячи солдат с офицерами. «Охочим» по рублю в месяц платят, офицерам по пять и более, это же огромные деньги выйдут, если всем платить, да еще пенсии достойные назначать. Счет ведь на несколько миллионов рублей пойдет, а мне батюшка говорил, что в казну сейчас едва четыре приходит, и то всеми податями и сборами.
– Открою тебе великую тайну, Екатерина Ивановна – но о ней молчок. На Камне и в Сибири места золотых россыпей нашли богатых, и серебра также. Царь Петр людишек туда отправил. Через четыре года золото пойдет в большом количестве, княжна – вначале десятки, через десять лет сотни, а через тридцать лет тысяча пудов, а то и две выходить будет чистого золота в год, и серебра весом поболее.
– Ох-ти, – княжна прикрыла рот ладошкой, и быстро произвела подсчеты. – С пуда ведь можно отчеканить почти пять тысяч червонцев, они с дукаты золотые, что в иноземных странах ходят. А это два рубля и три гривенника каждый, а то и два с полтиной. Двенадцать тысяч рублей с пуда выходит, а с двух тысяч… Господи – двадцать пять миллионов!
«Ни хрена себе считает – я полчаса потратил, а она в уме. А еще говорят, что девичий ум короток, а волос долог – соображает и считает на диво быстро, как калькулятор».
– Половина как минимум на возмещение добычи уйдет, по большому счету, да затраты на чеканку монет из этих средств окупаться будут, да вывоз с охраной, а еще заводы плавильные поставить нужно. Но золотое обращение лет через двадцать начнет серебро вытеснять, да и казна пустой быть перестанет. Так что деньги на реформы появятся, и не нужно будет собственный народ истязать податями безмерными.
Алексей тяжело вздохнул – перед глазами промелькнула длинная вереница убогих деревенек, злые глаза в обноски одетых жителей, с полнейшей безысходностью, «безнадегой», короче.
– Нищий народ только выживает княжна, голодует и умирает. И к знаниям не стремится. А ведь обычная грамотность с людьми чудеса делает, образование нужно, школы при каждой церкви поставить. И налог на гривну меньше с каждого грамотея брать, дабы мужики своих детей сами в школы повели и надзор за ними учиняли – и учить как вьношей, так и девиц.
Княжна смотрела на него широко открытыми глазами – в них плескалось такое море обожания и восторга, что Алексей смутился и потупил взор. Негромко заговорил:
– Вот потому и нужно вводить только подушную подать, а все остальные подати и поборы начисто отринуть и запретить. А то их сонмище целое сейчас обрушилось – с печного дыма, с каждого двора, за колодец, с бороды, с забора и плетня, и от всего прочего, что пытливые умы «прибыльщиков» и подьячих удумали. И злоупотребления от того неимоверные идут – а народ токмо страдает, ища полушку.
Царевич выдохнул – здешняя налоговая система ему сильно не нравилась. Но изменять ее требовалось как можно быстрее – Петр Алексеевич, издав множество указов, сделал великую пользу, только не для державы, а для всех «крючкотворов» – везде царило беззаконие, взяточничество и дичайший произвол. И царь ожесточенно и рьяно боролся со следствием – рубил головы, клал на колесо, нещадно бил кнутом и пытал на дыбе виновных, число которых неизменно возрастало с каждым годом, ибо причина, порождавшая коррупцию, никак не устранялась.
Все окончательно запутывалось – «чудище» только разрасталось во все стороны, и перед ним стал пасовать даже сам самодержец – привычные для него методы уже не срабатывали, держать в страхе прорву чиновников не удавалось. Тем более, когда все дела решались по его царским указам, на которые дьяки, подьячие, бургомистры, ландраты и губернаторы дружно ссылались, не моргнув глазом и приводя из них выписки – «за что казнишь, кормилец, все делали, как ты нам и повелел».
«А себя Петр, понятное дело, винить не может – он же не та пресловутая унтер-офицерская вдова, что сама себя высекла. Так что хватается за кнут и топор с каждым разом и начинает борьбу с «ветряными мельницами», безнадежную, но зато кровавую».
– Реформы стране нужны продуманные и правильные, Катя, не на коленке написанные, – тяжело вздохнул Алексей, ведь он прекрасно видел, в каком состоянии живет страна в период «преобразований» Петра, которые прославляли политики, но резко критиковали историки. Причем отнюдь не одиночки, маститые ученые – Карамзин, Ключевский и другие, которых ему довелось мимоходом прочитать – жаль, что не очень внимательно, а то бы сейчас большинства затруднений не было. Да и писатели отнюдь не только восторженные отзывы оставляли…
– Ты будь в надеже на меня, царевич, всем чем смогу – помогать тебе буду всегда, – девичьи пальчики легли на его ладонь, и Алексея словно ток пробил. Ему захотелось на нее наброситься, целовать уста до упоения, сорвать одежду и насладится…
От мыслей таких он мучительно покраснел, и опустил взор, не видя, что багрянец залил щеки княжны. И спас его от конфуза стук в приоткрытую дверь – таковы здесь правила, традиции и обычаи – с незамужней девицей нельзя быть наедине, даже если касается дел государственных. Если присутствие посторонних недопустимо при важных разговорах, то дверь всегда должна быть открытой.
И то, что их руки соединились на несколько секунд, было недопустимо – девица убрала пальчики, а он судорожно отдернул ладонь. И поднял голову на вошедшего дядьку, что зашел в запорошенном поземкой кафтане, разгоряченный долгой скачкой на коне.
– Беда, государь, я только от князя-кесаря весточку привез, говорил с Иваном Федоровичем! Дела важные!
Княжна Екатерина встала с кресла, присела в книксене, и быстро выскочила в приоткрытую дверь, шурша подолом платья по полу. Абрам Лопухин успел налить себе взвара из кувшина в кубок и выпил одним глотком. Затем склонился над племянником:
– Обер-прокурор Сената Гришка Скорняков-Писарев в Суздаль едет – завтра к утру там будет! Розыск начнет вершить, а мать твоя, сестра моя как мирянка там живет. Чуешь, чем дело пахнет, когда многих под кнут положат и шкуру начнут сдирать. А он может, ему выслуживаться нужно перед царем – самого, что ни на есть, подлого отродья, Гришка то. Беда – розыск начнется, а мы ведь мы еще заговор не успели довести…
– Нечего пенять, действовать надо!
Глава 6
– Так ты и есть та самая инокиня Елена? Почему монашество не соблюдаешь, преступив через царские наказы?!
Обер-прокурор Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев рыкнул на стоящую перед ним пожилую женщину в мирском платье. Та испуганно вжала в голову плечи, затряслась, отвела глаза. Этого было достаточно опытному следователю, который провел массу дел, выполняя поручения самодержца. И донос, судя по всему, оказался правильным – боится бывшая царица, сильно переживает и страшится правды, которая может стать явной.
– Я ведь тебя пытать начну без жалости, право на то имею от благоверного царя Петра Алексеевича – а на дыбу тебя вздерну, да кнутом погладим по спине, да перси твои выжжем каленым железом – запоешь как соловей! И запомни – ты бывшая царица, ныне инокиня, а раз ты в мирском платье нам попалась, то ждет тебя суд скорый и пожизненное заключение в дальнем монастыре на хлебе и воде!
Григорий Григорьевич надвинулся, прекрасно понимая, что в глазах женщины выглядит сейчас как страшный палач. Ему надо было окончательно сломить бывшую царицу, подавить ее волю – а это он умел делать, отслужив два десятка лет в армии, причем в артиллерии, обучая канониров и бомбардиров. Его жутко боялись, и за все время службы был всего один дезертир перед Полтавой, и то бежал из-за страха не перед шведами, а то, что потерял трость своего командира.
Такая репутация о многом говорила!
– Не знаю, о чем речь идет, – пролепетала Евдокия Федоровна, и обер-прокурор полностью уверился, что он на правильном пути. Теперь можно было дожимать, но вначале нужно узнать – какие показания уже выбиты на дыбе у игуменьи и казначеи, на которых и был донос, что обе покрывают страшный грех бывшей царицы.
Это был отчетливый след!
Непонятно какое именно было совершено прегрешение, а потому раздобыть сведения нужно быстро, пока еще никто не опомнился. В Суздаль нагрянули с утра пораньше, и действовали крайне решительно. Предъявили воеводе царский указ, и заняли подворье, где была губная изба с пыточной и камерами. Оттуда пинками вышвырнули всех постояльцев – узников отправили в соседний Владимир. Выставили свои караулы – с обер-прокурором прибыла полурота драгун, а затем рванулись в монастырь, заняли его, выставили посты и начали перебирать людишек.
И вовремя – накрыли врасплох всех и взяли сразу за глотки! И было за что начать жестокий розыск!
Бывшую царицу застигли в мирском платье, она не успела переодеться монашкой. А в церкви обнаружили записку, где ее упоминали не инокиней, а «Благочестивейшей великой государыней нашей, царицей и великой княгиней Евдокией Федоровной».
И за меньшую вину бросали на колесо и дробили кости палицами, чтобы злодей подольше помучился!
– Ты посиди, дура, подумай, а вечером я тебя на дыбу вздерну, под кнутом твои сообщницы уже все рассказывают!
Скорняков-Писарев фыркнул, увидя поникшую голову бывшей царицы, как опустила женщина плечи, и решительным шагом направился в пыточную. И только зашел в нее, в ноздри сразу ударил запах горелого мяса. На дыбе висела с вывернутыми из плеч руками игуменья Марфа – еще не старая женщина, полная, с большими грудями, которые обе прижгли раскаленным железом. Исподняя рубашка была разодрана, ее скрутили на пояснице, чтобы не спускалась вниз и до сорома не доводила.
Женщина задергалась на дыбе, тихонько поскуливая, обратила к обер-прокурору полные слез глаза – страдающие и тоскливые. Заговорила быстро, стеная и глотая слова:
– Был он часто, лет восемь назад. У инокини Елены оставался на день, а порой и на ночь. Припомнила я…
– Как его зовут?!
Григорий Григорьевич обрадовался – сейчас он получил убийственные показания против бывшей царицы.
– Не помню…
– Жги ее, Прошка!
Привезенный из Петербурга палач размахнулся кнутом и стеганул женщину по обнаженной спине. Игуменья завыла, задергалась, а Григорий Григорьевич злобно ощерился:
– Ты, дура, еще не поняла – но ты скажешь все, как колодец до донышка исчерпаешь сама себя! Кнут сей «длинником» называется – из-под него только «подлинная правда» выходит. А не захочешь ее сказать, то мы из тебя все «подноготную» вытянем вон теми иглами, что в жаровне накалились – как под ногти твои загоним, так ты живо раскудахтаешь все. Так что говори, дура, пока мы за тебя всерьез не принялись!
– Да не помню я, почто тираните!
– А. тварь! Следствию препоны чинишь?! Прошка – три раза ожги, а то вспоминать не хочет!
Трижды просвистел кнут, обвивая матовое при свете свечей женское тело – игуменья пронзительно закричала.
– Все скажу, только не мучай! Не бейте меня – мочи нет терпеть это! То майор Степан Глебов был, давний воздыхатель бывшей царицы. Она с ним блуд творила почти открыто – видела, что целовались они, а я подглядела… случайно… так вышло…
Скорняков-Писарев скривил губы – дура баба, что тут скажешь – погибнет от своего любопытства. Если бы не мучилась этим интересом, то ничего бы не узнала лишнего, ведь даже прикосновение к тайне имеет неизбежность пострадать за нее в будущем времени.
Как правильно сказано – приумножая знания, умножаешь скорбь. И не ради одного красного словца о том людям поведано, проще говоря – меньше знаешь, лучше спишь!
Теперь никаких затруднений не будет – при пытке человеку от непереносимой боли кажется, что если он раскроет часть правды, то ему станет легче. Дурашка – палачи теперь знают, что ты заговорил, и будут лишь усиливать натиск, делая больнее каждый раз, пока истязаемый, уже обезумев от боли не выложит все. Вот и сейчас Григорий Григорьевич прекрасно видел, что игуменья «надломилась», и теперь ее нужно «выжать досуха». А потому не обращая на скулеж спокойно бросил:
– Прошка, жги!
Кнут свистнул в воздухе – от спины разлетелись капли крови в разные стороны. Игуменья истошно заорала, ее лицо побагровело, сделалось страшным как у ведьмы. Но скорее всего так оно и есть, если сам царь частенько говорил, что «все Евины дочки – ведьмы!»
– Ты мне правду говори, тварь – кто еще был у инокини Елены?! Давай, говори, не запирайся, стервь – а то на дыбе гадить начнешь! Живо говори, собака! Прошка – ожги дуру!
Кнут просвистел в воздухе еще раз, затем другой – от нестерпимой боли игуменья тоненько запищала, сорвав голос. Из ее глаз катились ручьем слезы, из прокушенной губы капала на каменный пол кровь. Женщина что-то пыталась прошептать, и Григорий Григорьевич пододвинулся поближе, стараясь расслышать слова.
– Был… недавно… царевич Алексей…
Скорняков-Писарев отпрянул, мутной волной накатило бешенство – над ним издевались, ибо все в Сенате и Тайной канцелярии прекрасно знали, что бывший наследник престола скрывается в иноземных странах. И он в ярости вскрикнул:
– Ты что, старая сука, надо мной издеваешься?! Ожги эту тварь, Прошка, ожги – чтоб завыла!
От удара кнутом женщина завыла, окончательно сорвав голос, захрипела, дернулась пару раз и застыла, повиснув на руках. Палач был опытен, подошел к шайке с ледяной водой, взял ее и окатил жертву. Покачал головой, поясняюще произнес:
– Бабы они такие – долго терпеть будут. Но потом бывает, что чувства теряют, и отливать их бесполезно. Время нужно, чтобы опамятовалась немного – и дня через три можно пытку продолжать по новой. Только не на дыбу подвесить, а пальцы поломать щипцами – когда косточки захрустят, она все расскажет, как на духу.
– Хорошо, Прошка, – Григорий Григорьевич мотнул головой, соглашаясь – не дело умелым людям мешать, они в пытках все понимают, опыт ведь большой, еще с первых дней службы в Преображенском приказе. В застенках там больше сотни стрельцов пытал вместе с государем на пару.
– С дыбы ее сними. Руки вправь, лекаря позови – да и рясу дай, а то смотреть непотребно. И тащите сюда казначею Мариамну – теперь на нее оговор есть, что заедино с игуменьей была в делах разных!
Глава 7
– Это кто не желает меня пропустить?!
Вопрос Ромодановского завис – караул от него попятился, а поручик покрылся смертельной белизной. Все прекрасно понимали, что у властного князя-кесаря хватит своей власти, чтобы разложить всех служивых на снегу и хорошенько «угостить» батогами, да так, чтобы душу всевышнему отдали. И за эти смерти никто с него не спросит, даже сам царь.
– Вязать упрямцев!
Князь-кесарь бросил это короткое слово равнодушно, а прибывшие из Петербурга драгуны мгновенно присмирели, съежились в размерах и всем видом демонстрировали, что ничего подобного не делали, ошибка, мол, вышла. Однако прибывшие с суздальским воеводой майором Обуховым солдаты с нескрываемой радостью накинулись на драгун лейб-регимента – вражда между столичными «привилегиантами» и гарнизонными фузилерами Первопрестольной проявилась во всей красе.
Сопротивления оказано не было от слова совсем – разоружили и повязали два десятка драгун мгновенно, навалившись полудюжиной на одного. Еще бы – подворье оцепили силой тяжкой – рота гарнизона, прибывшие из Москвы егеря царевича, и полурота драгун. Последние находились под началом прапорщика Вилима Монса – своего зятя направил генерал-поручик Федор Балк, вовлеченный в заговор самим Ромодановским.
Такого шага со стороны последнего Алексей не ожидал, памятуя, что прежде князь-кесарь отказывался принимать открытое участие в подготовке мятежа. И почему-то переменил свое отношение на совершенно противоположное. За последние несколько дней в ряды инсургентов и конфидентов царевича были вовлечены все более-менее значимые фигуры, включая давшего согласие начальника гарнизона. Противники, или ненадежные для него сторонники царя Петра оказались под караулом по возведенным на них совершенно облыжным обвинениям.
– Пошли, государь!
Князь-кесарь двинулся дальше – его люди уже проникли вовнутрь, и пока они шли по коридору, находившиеся там лейб-драгуны были повязаны шустрыми, несмотря на свои ужасающие габариты, «преображенскими» приказными. Подошли к окованной железными полосами двери – воевода Обухов и один из его дьяков уже ловко открыли ее перед ними.
В ноздри ударила непередаваемая смесь горелого мяса и человеческих испражнений, крови и впитавшейся в каменные стены самого жуткого страха. В большом сводчатом помещении без окон, освещенном факелами и жаровней с алыми углями Алексей разглядел рослого офицера без парика и в расстегнутом мундире, дюжего палача в кожаном переднике с подручным, и затаившегося в углу за столом писаря – мгновенно запомнились его широко открытые глаза и разинутый в полном изумлении рот. А еще висящая на дыбе пожилая женщина, в которой он признал монашку, что передала ему мешки с серебром во время декабрьского визита в монастырь.
– Кто посмел помешать?!
Офицер в ярости повернулся к Ромодановскому и осекся, узнав князя-кесаря в лицо.
– А мне никто не смеет препятствовать! Я в своем праве! А ты почто не отписал мне – зачем сюда прибыл?!
– Я обер-прокурор Сената и прибыл сюда по именному указу самого царя, княже! Вот он!
Скорняков-Писарев взял свернутый в трубочку лист бумаги с прицепленной к нему печатью. Иван Федорович развернул его, посмотрел и совершенно хладнокровно бросил:
– Поддельная бумага! И к тому же здесь не указано пытать инокинь – а ты зверь, что делаешь?!
– Зато я узнал, что у тебя в Москве…
– Акинфий!
Стоявший сбоку от удивленно выгнувшего бровь Ромодановского верзила мгновенно сделал шаг вперед – от страшного удара кулаком в живот обер-прокурора согнуло, слова застряли у него в глотке и не успели вырваться наружу, один только стон с всхлипом.
– Вязать, рот закрыть, содержать как злодея, ныне опасного. И всех також его людей, что здесь находятся!
Подобной команды ожидали – в мгновении ока все были скручены, во рты натыкали свернутых тряпок. Побагровевший следователь в бешенстве выпучивал глаза, но его стукнули по затылку и уволокли. За ним отправились каты и писарь – те не сопротивлялись, лица побледнели от охватившего их ужаса. А князь-кесарь рявкнул:
– Инокиню с дыбы снять, лекаря к ней! Отвезти в монастырь… Нет, не нужно, потребуется еще!
Пока люди суетились, снимая несчастную с дыбы, князь-кесарь молчал и пристально смотрел на жаровню. Потом повернулся к царевичу, негромко произнес, приглушая голос:
– Нужно поговорить.
И громко сказал, обращаясь к людям:
– Оставьте нас!
Все тут же заторопились выйти, тяжелую дверь затворили аккуратно, почти без звука. И нахлынула звенящая тишина, только шипели факела на стенах да потрескивал уголь в жаровне.
– Государь, нужно начинать сегодня, не мешкая, иначе упустим время! Царь выехал из Петербурга, а ездит он быстро. Немедленно привести солдат к присяге тебе и царице Евдокии Федоровне, начать распространять твой манифест, не дожидаясь венчания на царство. И собирать Поместный Собор из всех иерархов кто успел прибыть – добавим в него архимандритов и игуменов, а также прихожан. Мне токмо сейчас сообщили – местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский приехал в Лавру – в Троицу я послал людей, они его привезут.
Алексей вспомнил, что во время гонки в Суздаль, к Ромодановскому постоянно подъезжали нарочные, один гонец настиг их уже на подходе к воеводскому подворью. Сердце сдавило – он осознал, что все бы пошло наперекосяк, если бы князь-кесарь не поддержал его столь энергично и умело, взвалив на себя все организационные хлопоты.
– Благодарю тебя, Иван Федорович…
– Не надо, государь, дело теперь общее, и судьба у нас будет одна. Так что побеждать нам ныне нужно, и завтра, ибо через три дня будет поздно. А в Москве сейчас фельдмаршал Шереметев с епископом Ионой и митрополитом Сильвестром сами к делу приступили – с ними и генерал Балк – я вчера говорил с ним, и он к нашему комплоту присоединился. Да, сюда едет епископ Досифей – присягу владыка примет у всех, и крестоцелование проведет, с торжественной литургией…
Вечерело.
Ветер был слабый, а то мело поземкой, что стало бы совсем некстати. В свете факелов перед собором столпилась огромная толпа горожан, блестели праздничные ризы священников, стройными шеренгами застыли солдаты, на штыках и обнаженных офицерских шпагах играли блики от пламени – для лучшего освещения зажгли бочки со смолой.
Алексей обнимал за плечи матушку Евдокию Федоровну, женщина заметно дрожала. Князь-кесарь вышел на середину небольшой площади и стал громко говорить, почти кричать:
– Поведаю я вам страшную тайну, люд православный! Двадцать лет назад за морем мерзкий содомит и мужеложец Франц Лефорт подменил нашего благоверного государя Петра Алексеевича на немца, на него ликом и голосом похожего! Я сам недавно узнал сей секрет, прочитав духовную грамоту, моим отцом составленную. И все эти годы нами правит самозванец, с бесом внутри, что оскверняет православную веру нашу, разорил податями народ, запугал всех казнями, лютует и тиранит!
Вся площадь дружно ахнула – теперь, давно ходившие по всей стране слухи, были открыто подтверждены, да ни кем-нибудь, а молодым князем-кесарем, отец которого самого царя в отъездах заменял и все его почитали как второго самодержца и властителя.
– Срок настал, люд православный, защитить себя от веяний еретических, соблюсти веру истинную и выступить всей землей против царя самозванца, беса терзающего, упыря кровавого, что от злодеяний своих в падучую болезнь часто входит, трясется весь в пене, что я не раз, как многие другие честные бояре и священники, видел собственными глазами.
После слов Ивана Федоровича из толпы послышались крики, за которые в другое время если бы не убили сразу на месте, то колесованию бы предали, как злодеев государевых.
– И я зрел!
– Мы також видели!
– Истинная правда, люди!
– Бес на троне, а не царь православный!
– Самозванец хуже Гришки Отрепьева!
– А с ним на троне шлюха солдатская, разве царь природный такую стерву себе выберет – токмо немец бесчестный!
Князь-кесарь поднял руку, и все голоса разом стихли…
