Текст книги "Сын на отца (СИ)"
Автор книги: Герман Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)
Глава 17
– Что ты мне хотел поведать, Артемий Иванович?
Князь Ромодановский постарался не дышать, наклоняясь над дьяком – от высохшего телом старика жутко смердило падалью, гнусным запахом тлена пропахла вся комната, где дьяк находился в полном беспамятстве долгие дни – служанки кормили его с ложечки бульоном и киселем. Как он до сих пор не умер, то тайна великая есть – будто коваными гвоздями приказная душа была к телу насмерть прибита.
Страшно смотреть на желтое высохшее лицо с заострившимся носом и впавшими глазами. Старик зашевелил губами, и князь наклонился, стараясь понять, о чем ему пытаются сказать.
– Это царевич…
– Царевич?! Алексей Петрович?!
Иван Федорович недоуменно посмотрел на дьяка, ему казалась, что тот бредит. Но нет – глаза были не мутные, только в них разлилась не жизнь, а тоска. Такое выражение князь часто видел у висящих на дыбе людей, которых долго истязали – все они умирали при пытках.
– Он ведь в иноземных странах обретается, Артемий. Тебе почудилось от страха, как он может быть в Москве…
– Это он – я его не раз видел, княже. Убил всех людей, ножом зарезал. А писарь сбежал с ним – руку целовал царевичу на верность…
Дьяк замолчал, не в силах говорить, а Ромодановский задумался. И было над чем поразмыслить – если царевич в Москве, то тогда кто по европейским странам куролесит?!
Вот в чем вопрос – ведь тогда Алексей Петрович специально своего человека отправил, чтобы на того все внимание перевести. И ведь удалось – никто, даже он сам такого ушлого хода и заподозрить не мог, и провел всех за нос, как есть провел.
– Где царевич может быть?! Где?!
Ромодановский поднял голос, даже хлопнул дьяка по лицу, и заскрежетал зубами от злости – Емельянов был мертв. Словно дождался этого утра и успел поведать главное. Ромодановский встал, прижал платок к носу – дышать в комнате было тяжко, здесь сгустился смрад заживо гниющего тела. И вышел, оставив дверь распахнутой…
– Слушай меня внимательно, Абрам, ты мой зять и я не хочу, чтобы твоя голова скатилась на плахе!
Иван Федорович наклонился над столом, и говорил негромко – никто не должен был подслушать их разговор. Выяснить требовалось многое – после долгих размышлений князь пришел к выводу, что Лопухин не может не быть в курсе ситуации, ибо получить поддержку царевич может от родного дядьки, не иначе.
– Я знаю, что царевич скрывается в Москве – и я найду его, чего бы это мне не стоило. Пусть лучше сам мне на руки сдается, иначе хуже для него будет. Или за рубежи наши бежит как можно скорее, я седьмицу ему дам, а потом все перерою, но отыщу его!
– А зачем тебе его искать, если ты с ним в любую минуту поговорить здесь можешь. Ибо он тайком больше месяца в Москве живет, а ты, Иван, о том и не знаешь.
Странно, но Абрам Лопухин совсем не стал запираться, только глазами сверкнул. Да и выглядел чересчур уверенно, и в животе князя-кесаря похолодело. Он прибыл в дом родственника, и с ним было всего три охранника, да кучер с подьячим, и все остались в людской. А потому если царевич задумал что-то недоброе, то людишки у него есть – и убивцы они опытные, а Лопухин свой выбор сделал в пользу племянника, а отнюдь не покойной супруги и вполне здравого шурина, ибо страха на лице не видно.
– Я могу его увидеть?
– Конечно, Иван Федорович!
За спиной раздался знакомый голос, и тут Ромодановский увидел царевича, что стоял у раскрытой двери в боярскую опочивальню – из нее тоже можно было войти в кабинет. В офицерской форме, при шпаге, Алексей Петрович выглядел уверенно и даже улыбался, но так, что по спине князя-кесаря выступил холодный пот – впервые ему стало страшно.
– Что ты мне хотел сказать, Иван Федорович?
Царевич уселся за стол и тяжелым взглядом уставился прямо в переносицу. Иван Федорович почувствовал себя скверно – глаза давили, в них не осталось ничего прежнего, тихий юноша куда-то исчез, и сейчас перед ним сидел властный правитель, который точно знает, чего он хочет. И что самое ужасное – добьется поставленной цели, и пролить кровь не побоится. И все слова разом исчезли из головы, он не знал, что и сказать – такому царевичу противостоять было страшно.
– Ты узнал, что я здесь от дьяка?! Странно – но пытал я его давненько, а он только сейчас тебе сказал, кто его мучил? Кстати, совершенно заслуженно истязал этого старого мерзавца – дьяк, наконец, на своей шкуре почувствовал то, что испытали другие люди.
На князя дыхнуло страшной угрозой от негромко сказанных слов – тон был спокойный, до жути насмешливый – так обычно говорит человек, который ощущает за собой силу. С такими князь-кесарь еще не сталкивался – все ему старались угодить, боялись, и это было заметно. Даже всесильный Меншиков говорил почтительно с ним, а перед отцом вообще лебезил, и чуть ли не стелился половичком.
– Дьяк сегодня пришел в себя, меня позвали к нему сразу. Он сказал, что пытал его ты собственноручно, и помер. Весь усох, а тело сгнило везде, где ты его железом каленым жег.
– Собаке – собачья смерть! Только и всего – получил по заслугам. Он палач, не думаю, что о нем стрельцы, им умученные, горевать будут.
– Но ведь я тоже, таким образом, кат – я ведь людишек уйму умучил, – невесело усмехнулся князь Ромодановский.
– Работа такая, политический сыск государству потребен в любые времена – без него никак не обойтись. Ты мне только скажи – удовольствие получал, глядя на человеческие страдания и мучения?
– Нет, как только истины допытывался, то приказывал с дыбы снимать немедленно и лекаря звать.
– Вот видишь! Твой Артемий властью просто упивался, наслаждался муками несчастных жертв – я собственными ушами его слова слышал и улыбочку на губах зрел подлую. Отморозок он конченный – хорошо хоть наказание ему состоялось!
Царевич усмехнулся, встал из кресла, медленно отошел к резному поставцу. Достав из него белую бумажную палочку, закурил – по комнате пополз душистый табачный дым. Князь незаметно поморщился, но понимал, что наследник в своем полном праве, и волен делать то, что ему угодно. Удивило только то, что он не взял трубку – а ведь их было несколько.
– Но да ладно – о другом сейчас вести речь нужно – о тебе, князь Иван Федорович. Ибо рано наш разговор состоялся, примерно на две недели, но что случилось, то случилось. Твои слова касательно меня я хорошо слышал, а потому есть у меня предложение к тебе откровенное. Но вначале скажу тебе прямо – я не беглец, что спасения ищет! Так что искать меня не придется – как видишь, я сам перед тобою!
Алексей Петрович затянулся еще раз, о чем-то задумался, черты лица сделались суровыми – видимо он принял какое-то важное для себя решение. Затушив окурок, царевич снова уселся напротив него – взгляд был настолько тяжел, что Иван Федорович отвел глаза в сторону – впервые он видел человека, который совершенно не боялся, наоборот, сам напряженно думал, лишить ли его жизни, или пожалеть.
– Давай говорить без иносказаний – ты сам пришел сюда и попал в капкан. Карета твоя во двор заехала – там кучер и подьячий. Охранники твои верхами – все трое в людской. У меня здесь дюжина людей, все военные, в боях побывавшие. Приказ получили – вырежут твоих людишек без малейших затруднений и шума не поднимут. Как то так…
Царевич усмехнулся, вернее, оскалился хищным зверем. Иван Федорович сидел окаменевший, прекрасно понимая, что сейчас решается вопрос о его жизни или смерти. В такой ситуации он никогда в жизни не был, видел только страх других и нарочитое почтение самого царя, который писал ему письма, наделяя высшим титулом, который другим не полагался. Но сейчас все пошло совсем не так как он представлял.
– Пустое, – царевич словно отмахнулся от своих мыслей. – Убить тебя и твоих людей можно просто. Далее со двора выедет твоя карета, но поедет на окраину Москвы – мало ли у князя-кесаря каких-нибудь тайных дел. А там будет нападение татей шатучих, стрельба начнется…
Царевич говорил спокойным голосом, и от него разило таким холодом, что внутри живота лед клубком застывал. А сам Алексей Петрович ничего не замечал, рассуждал вслух.
– Дело под вечер будет – трупы мы подкинем ваши, живописно раскидаем – создадим картину схватки. За пару часов тела подмерзнут хорошенько, по окоченению уже нельзя будет определить точный час смерти. Подворье там у меня есть одно – людишки верные сидят, все организуют как нужно. Потом все запалят огнем – и следы огнем уничтожены будут – толпа ведь огромная налетит, пожар тушить. И не иначе – весь город сгорит на хрен, дай пламени разрастись.
– Кхе-кхе…
Иван Федорович непроизвольно закашлялся – воображение нарисовало ему страшную картину – на окровавленном снегу лежит его тело, а над огромным городом полыхает адский костер, от которого тысячи дымов сходятся в огромную черную завесу.
– Гонцы в Петербург отправятся, пока оттуда ответ придет, времечко то пройдет. К этому времени Москва за меня встанет против царя-антихриста, народ поднимется и в других городах…
Возникла паузу, князь с трудом сдерживал кашель, по лицу потек холодный пот – он теперь ясно представлял, какие события ожидают Первопрестольную впереди.
– Ладно, не будем о печальном! У меня к тебе, Иван Федорович, есть предложение, от которого не стоит отказываться…
Глава 18
– Иван Федорович, ситуация такова, что тебе придется сделать выбор здесь и сейчас – или ты за царя Петра, коего в народе антихристом считают, либо держишься меня. А третьего просто не дано!
Но перед тем как ответить мне на этот вопрос, почитай лучше мой манифест, что будет оглашен не только в Москве, но во всех русских городах. И подумай хорошо, прежде чем выбирать не только свою судьбу. Именно так – твое слово определит судьбу многих близких для тебя людей!
Алексей внимательно посмотрел на князя-кесаря, тому явно было не по себе. Ромодановский внимательно читал документ, наклоняясь над столом, едва касаясь пальцами бумаги.
«Да, по сути, он стоит перед выбором жизни или смерти – и хорошо это понимает. Не согласится стать моим сторонником – будет убит, вернее он так считает. Нет, князюшка – мы инсценируем твою смерть в пламени пожара, я тебя наизнанку выверну. Узнаешь, что такое дыба на собственной шкуре и пройдешь все круги ада – и лишь когда твоя обугленная шкурка выложит все, что знает, ты получишь милосердную смерть.
Ведь ты, кесарь, по большому счету вырос в пыточных застенках, и ничего другого в своей жизни не видел – на это и сделан расчет. Ты опередил нас – а ведь послезавтра тебя должны были пригласить на поминовении сестры, первой супруги дядьки. Но ты сам залез в подготовленные силки – и если я тебя не сломаю в разговоре, то сдохнешь на дыбе – жалеть главу Преображенского Приказа нельзя, себе дороже выйдет!
Неужели я сам превратился в жестокую сволочь, как окружающие меня люди, прагматичные в своей суровости согласно нормам этого времени, когда о гуманизме только начинают догадываться?!
И то смутно!
Однако я сделаю все, в этом уже нет сомнений. Меня изначально обрекли на смерть – терять больше нечего по большому счету. Чтобы выжить самому – должны умереть все мои враги. Вот таким ребром стоит ныне вопрос о власти, под которой всегда будет обильно струиться кровь – либо моя, если стану жертвой, или вражеская, когда превращусь в палача!»
Алексей закурил очередную папиросу. Он уже уяснил, что такое зрелище, с одной стороны, сбивает собеседника с мысли. И, тем самым, велика вероятность случайной обмолвки или оговорки, столь важных в разговоре. А с другой сам может выиграть время для более детального обдумывания положения. Ведь на человека, что захотел покурить, гораздо меньше обратят внимания, чем на того, кто напряженно думает.
– Я просмотрел заговор, ваше высочество, а потому хочется спросить – насколько он далеко зашел?!
«Чисто профессиональный интерес у князя сыграл – и это хорошо, все же внутри души стальной стержень имеется. С такими людьми надо работать – не тварь дрожащая, а право имеет».
– До выступления осталось пару недель, не больше. Можем начать переворот, а ведь это не мятеж, и раньше – хоть завтра. Но выйдет все не так ладно, всегда найдутся разные случайности, что помешают ходу дела. Но если выступить в оговоренный срок, хоть их будет меньше.
– Я понимаю, – с кривой улыбкой отозвался Ромодановский, и постучал пальцем по листку с манифестом.
– Отпечатано в монастырской типографии, у меня там людишек нет, иначе бы знал. Потому местоблюститель Стефан в известности о твоем присутствии, государь, да и сам епископ Иона без его согласия на такое дело бы решился. Значит, читать его будут в церквях, а срок вызван тем, что в разные города доставить бумаги нужно. Думаю, что митрополиты Сильвестр и Афанасий також в заговоре, да епископ Досифей – он недавно посещал в Суздальском монастыре твою матушку. И другие иерархи тоже – проще назвать тех, кто руку царя Петра держит, их намного меньше.
«Умен, собака, все как по полочкам разложил. Не зря его «папаша» во главе тайного сыска поставил. Такой мне и нужен!»
– То-то в городе ты, Абрам зачастил по боярам. Хоть и скрывался, но мне о том давно доложили. Думал я, что пересуды ведете по сбежавшему в германские земли царевичу, а вон какое дело измыслили. В полках шаткость началась, а мне толком ничего сообщить не могут, словно в трясину камни без всплеска падают.
«Пропал Игнат Акулинин, вычислит его Ромодановский быстро, если время будет. Умный очень, не держит яйца в одной корзине, с разных сторон информацию получает».
– А кто руку твою в полках держит, догадаться немудрено. То фельдмаршал Шереметев – у него большая обида на царя, а про тебя, царевич, всегда говорит по-доброму. Генерал Балк також может быть конфидентом – жену выслали, из статс-дам исключили – позор немалый. Шурина Монса кнутом ободрали и в прапорщики разжаловали. Немчин хитер, хоть и выглядит простецом. Нужного часа будет теперь дожидаться, а потом перейдет на сторону победителя. Царь к нему не ласков был в последнее время – понимает, что от службы отрешить могут в любое время, как с женой поступят. Потому обиду затаил, и в Москве таких много.
«Блин, а я еще с ним не переговорил – учтем на будущее. Умен князь – откровенность свою показывает. Только зря думает, что если согласие даст, то я его под крестное целование отпущу. Ищи дураков – я вначале заложников от тебя потребую!»
– Выбора, как я понимаю, у меня уже нет, государь. Если откажусь, то в твою пыточную угожу, а на пожарище труп изуродованный найдут в моей одежде, да людишек моих побитых татями безвестными. Ведь так?!
– Ты прав, Иван Федорович – иного просто нет. Сейчас кто не с нами, тот против нас – такие игры пошли, что жалеть никого не приходится, ибо к тебе никто милосердия не проявит. Но дело даже не в этом – если сейчас вредоносные реформы не остановить, то в будущем времени повреждение нравов случиться может великое.
– Да понимаю я – воинские команды во всех уездах то бунты давят, то разбойников переловить никак не могут. Беглых десятки тысяч – народец разбегается в разные стороны, да староверы те же. А это еще при том, что казаки пока молчат, кровавыми уроками десять лет назад наученные. А если ты выступишь, то против царя все русские земли полыхнут восстанием – такая Смута грянет, хоть святых выноси.
Ромодановский внимательно посмотрел на Алексея, тот выдержал его взгляд совершенно хладнокровно. За прошедшее время столько видел всякого, что ожесточился сердцем.
– Все ты продумал, царевич…
Князь замолчал, напряженно размышляя.
«Что ж – ты сам выбрал свою судьбу, Иван Федорович – живым я тебя не выпущу. Ты слишком много знаешь, и опасен втройне, чтобы сделать такую глупость!»
– Отец мне велел не встревать в твою распрю с отцом – и завет сей я соблюду полностью, ничем ни тебе, ни твоим делам вреда не причинив. Царь Петр Алексеевич ловит тебя в иноземных землях – так пусть людишки Петьки Толстого дальше там гоняются за твоими конфидентами, я им даже помогу немного, добавлю прыти. Но пока тебя шапкой Мономаха не увенчают, и нас всех от данной присяги царю, родителю твоему, не отрешат – открыто перейти на твою сторону не могу!
Ромодановский посмотрел на Алексея глазами, полными душевной муки, и негромко произнес:
– Аманатами дам тебе супругу свою Анастасию Федоровну, сестрицу царицы Прасковьи, и дочку Екатерину – она у меня единственная. Им при тебе сейчас отпишу, чтобы отъехали в усадьбу Абрама Федоровича – там погостят недолго. Абрам – ты мне бумагу и перо с чернилами дай, и сам отвези, поторопи, и их сопроводи, – кесарь взял перо, быстро написал несколько срок на листе, свернул листок. Лопухин тут же вышел из кабинета.
– Твои людишки, государь, как понимаю, у меня в приказе есть – искать их не стану, они тебе и сообщат, если что противное тебе замысливать буду или розыск объявлять. Взойдешь на царство – служить тебе буду, или в имение удалюсь, и духу о себе не подам.
Тут как ты сам решишь. Но сейчас встревать не буду – вы царской крови оба, так и решайте все промеж себя. Венчает тебя патриарх шапкой Мономаха – тебе служить стану – как царю!
– Хорошо, я это запомнил, Иван Федорович. Но и ты также запомни – если служить будешь преданно, то честь большую получишь, и от старой не отрешен будешь. Понимаю тебя – что же, не встревать в царскую распрю будет сложно, ибо когда она начнется, все свой выбор сделают!
– Это так, государь! Ты в своем праве!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ «ЦАРСКАЯ РАСПРЯ» февраль 1718 года Глава 1
– «Друг сердечный», ты мне поведай, как сие украшение покойной царевны Натальи у тебя оказалось?
Голос царя Петра Алексеевича был настолько спокоен и ласков, что Александр Данилович мигом почуял неладное. Он скосил глазом на Толстого, что стоял в стороне от токарного станка – лицо начальника Тайной Канцелярии имело такое постное выражение, что у «светлейшего» засвербело в кобчике, а так было всегда перед побоями.
– Обменял, как есть обменял, – Меншиков истово перекрестился. – Царевна сама мне предложила в подарок, а я что – не понимаю – покровительства искала. Отдарок сделал куда весомей, ведь царской невестке нельзя иначе – перстень с рубинами подарил величественный, каких мало, да кошелек дал, а там дублонов было почти на две сотни, как мне помнится. Я ведь, «мин херц», все понимаю…
– Ты сын конюха, из самой грязи в князи вылезший, покровительство сестре императрицы решил оказать, – по-кошачьи фыркнул царь. Глаза самодержца зло сверкнули, да так ярко, что Алексашку пробрало.
– А не много ли ты возомнил про себя, пирожник?! Подарок он сделал, – Петр впился глазами в лицо Меншикова, – перстень с рубинами каких мало?! Действительно маловато, ибо ни один ювелир такого дерьма делать не станет, постыдится – там ведь не камень крупный, а осколки граненые. Скаредный ты, «друг ситный», жлобством полон, аки жид на ярмарке. Вот твой перстенек, ему красная цена десяток червонцев, а за колье плачено осьмица тысяч ливров, или четыреста луидоров. А оные монеты куда весомей дублонов, дороже их стоят.
На стол лег перстенек, Алексашка почувствовал себя скверно – настоящую цену сего украшения он знал – но колье царевны настолько ему понравилось, что он решил всеми правдами и неправдами его «выцыганить». А так как Наталья была одинока при дворе, и с мужем начался разлад, то он пообещал ей, что поговорит с Алексеем.
Обманул, конечно – царевич его на дух не переносил и к советам не только не прислушался, наоборот поступил. Но зато своих целей «светлейший» добился – драгоценность почти задарма получил и супругов окончательно рассорил, подыграв тем Екатерине Алексеевне – а сущеглупая немка так и ничего не поняла в его «негоции».
– А я вот записи поденные своей покойной невестки почитал, не поленился – жаль, что с ней по-доброму поговорить не успел, – Петр усмехнулся, положив свою широкую ладонь на тетрадь, взор его стал настолько страшен, что «светлейший» машинально сделал шаг назад, страшась неминуемой бури. В уже разразившемся «высочайшем» шторме, если не погибнет его корабль, то будет сильно потрепан.
– И дал ты ей не две сотни дублонов, как мне тут сказывал, а сто шесть дукатов, что вчетверо меньше по весу золота. Да и монетки подобрал старые и потертые – царевна пишет, что ни одной новой и блестящей не было. Ты что же это державу нашу позоришь своим обманами?!
– Не виноват, государь, ей-ей не виноват. Обманул ювелир с перстнем, ах, какая паскуда! А деньги в кошельке и не видел – казначей мне его дал, а я не посмотрел, в делах закрутился, корабль ведь достраивали. Вернусь, я ему задам, шельмецу. В позор меня ввел!
Алексашка говорил насколько убедительно, что любой бы ему поверил, кроме царя, что знал его как облупленного. Петр Алексеевич усмехнулся и взял в руки тетрадь:
– А еще срамник бесстыже рассматривал перси, платьем мало прикрытые в корсаже. Но добро бы сами сиськи! Взор свой ты на орденской крест святой Екатерины, что бриллиантами усыпан, направляешь. Я ведь за тобой, поганцем, на трех последних ассамблеях смотрел – ты этот крест на кавалерственных дамах рассматриваешь каждый раз, как кот кусок сала. Понравился орден?! Так я тебя им и награжу, как собственными руками евнухом сделаю, и султану в гарем отдам!
Страшный удар царского кулака пришелся в скулу и убил бы любого, кроме Алексашки, что выставил плечо. И успел подумать, что ситуация складывается для него как нельзя лучше – царь был без трости. А руками самодержец много не навоюет – устает быстро в ярости, главное, первый порыв стерпеть. А там устанет «мин херц» махать кулачищами.
– Вот тебе, вот! За сиськи царевны – ты на что, тать, покусился! За кресты, за две сотни дублонов! Уй-уй!
Царь угодил кулаком по станку, ударил неточно, сам схватился за руку, выругался – Толстой живо подбежал, перевязал холстинкой. Петр Алексеевич прекратил экзекуцию, отхлебнул пива из кувшина.
– Я Демидову плачу шесть гривен и девять копеек с полушкой за каждый пуд железа. А ты с него десятину берешь, как пастырь церковный – два алтына с деньгой. И грозишь, что если он платить тебе не будет, то ты ему всяческие скверны устраивать начнешь.
Царь говорил настолько спокойным голосом, что Меншиков покрылся «цыганским» потом – липким и холодным. Уже год получал огромные «откупные», и считал, что все дело так и останется в тайне – ведь с Никитой они одни договаривались, и старшему Демидову резона выдавать его не было. Ибо деньги на железо они в сговоре с ним накинули, и две копейки с пуда самому заводчику «лишние» шли – казна за все платила.
– Все вернешь до копеечки, иначе сам овечьими ножницами тебе все хозяйство кобелиное обрежу, – голос царя был настолько спокоен, что Меншиков забеспокоился не на шутку – отрежет ведь, как есть – все откромсает, выхолостит безжалостно, удовольствия лишив.
– Никитка семишник ворованный тоже вернет, а железо впредь буду принимать по шесть гривен и одной копейке с полушкой за пуд. Что смотришь, думал, не узнаю о лукавстве вашем?! Я ваше воровство насквозь вижу, тать поганый. Пошел вон, и жди генерал-прокурора с начетом!
Меншиков на подгибающихся ногах вышел из мастерской, а Петр повернулся к Толстому:
– Обер-прокурора Скорнякова-Писарева немедленно отправить в Суздаль с воинской командой. Пусть берет под караул мою бывшую жену Дуньку, и постращает ее хорошенько, кнутом обдерет. Думаю, писал ей царевич письма, и на Москву также весточки слал. Вот и узнать нужно – кому именно послания приходили, и что в них написано. Сначала долгогривых взять в поруб, в кандалы забить. Потрясти надобно хорошенько – а то они в своих монастырях интриги плетут против меня.
– А может, государь, князю Ромодановскому отписать следует?
– Будь старый, я бы так и сделал, а «дяденька» мягок маленько. Но розыск он проводить будет, а я ему грамоту сам отвезу, и князем-кесарем по Москве объявлю. Ты со мной поедешь – и учти, колье маленькой царевне Наталье наденешь, послам иноземным девчонку покажем – пусть видят, что лжа в их странах против нас пошла.
– Все исполню, государь, – Толстой поклонился и негромко спросил. – Когда выезжать будешь, государь?
– Дней через десять, не позже. Налегке поедем, в нескольких санях каретных. Охрана от расквартированных полков будет – пора порядок в Москве навести, а то разбаловались они после смерти князя-кесаря. Встряхнуть всех надобно хорошенько, чтобы воронам было что клевать…
