Текст книги "Сын на отца (СИ)"
Автор книги: Герман Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)
Глава 7
– Ты все запомнил, как поступить надобно?!
– Да, государь, – тихо отозвался подьячий, и Алексей со скрежетом отодвинул засов, и стал приотворять дверь, но осторожно. Будто тайком, не как надзиратель, а как сообщник. Нужно было проверить Никодима на верность, времена жестокие пошли, и убедиться в лояльности окружавших его людей настоятельно требовалось.
Тюремная камера была точно такая же, как у него – вонючий каменный мешок, с атрибутом параши в углу. Схваченный драгун лежал в грязи скрючившись в клубок, согнувшись. Одежда на нем была изодрана, в свете факела можно было разглядеть опухшее от побоев лицо, которое признать даже родной матери стало бы сложной задачей. Потрудились над ним изрядно – били долго и жестоко, совершенно не жалея пленного, вымещая всю злобу от потерь. При этом еще и связали, и не только руки, но и ноги, причем вульгарно обмотав веревками, как куклу.
– Очнись, собака, – голос подьячего чуть дрогнул, но он собрался, играя роль «вертухая». – Где царевич?! Куда он мог сбежать?! Скажи – и тебя отпустят, пытать не станут.
– Да пошел ты… И туда еще…
Алексей только головой закрутил, он все расслышал, хотя голос сообщника звучал очень слабо, почти шепот. Теперь все встало на свои места, проверка удалась – в преданности бывшего дезертира можно не сомневаться. И он встал рядом с подьячим, негромко приказав:
– Развяжи его, и руки растирай – сколько уже связанным ведь лежит. Никодим, это я, нас твой дружок предал.
– Я понял это, государь, ибо быстро приказные людишки нагрянули… Тебя, стало быть, тоже схватили… но как…
– Освободился?! Да развязался и перебил всех, в притворство мое поверили, они нападения никак не ожидали. А ведь меня пытать собирались, на дыбу вздергивать.
– А почто горелым мясом пахнет? Тебя железом жгли, государь?! Или вениками охаживали?
– Это я ремесло палаческое осваивал, дьяка допрашивал, поджаривать его немного пришлось.
Алексей хихикнул, его понемногу стал разбирать нервный смех – веселый выдался новогодний праздник, о таком и помыслить раньше не мог. Ведь лихого поворота в собственной судьбе он никак не ожидал – поменяться в одночасье с дьяком местами и самому вершить над ним следствие.
Хотя следует отдать старому паршивцу должное уважение в стойкости – врал настолько убедительно, что даже поверил, вот только писарь совсем иные отзывы сказал. А если последовал маршруту на пути к свободе, то попал не к воротам, а прямиком в караулку – охрана Преображенского очень сильно удивилась бы появлению незнакомца в офицерской епанче и треуголке, с опухшим от побоев лицом.
– Ох-ти мне…
Никодим чуть слышно стонал сквозь стиснутые зубы, писарь ему растирал чудовищно опухшие кисти. Но вроде успели вовремя – кровообращение восстановится, вот только в ближайший час с бывшего драгуна не будет никакой пользы – даже пистоль в ладони не удержит, да и боль сейчас такая, что впору волком на луну выть.
– Ладно, надо убираться отсюда – и старика не забыть порешить – опасен сильно, да и знает много…
Алексей насторожился – ему послышался скрип двери. И уже не думая, выхватив пистолет, он кинулся в коридор и уткнулся лбом в закрытую дверь. Толкнул что было сил – та даже не шелохнулась. Ломать преграду из дубовых досок бесполезно, засов крепкий – тут или топорами рубить, либо бочонком пороха подрывать.
«Кретин законченный! Ты забыл куда попал?!
Никогда теперь не считай здешних людей за болванов – они тоже могут притворяться, лицедействовать, хотят жить не меньше тебя и будут бороться до крайности. Тут старик молодец, что и говорить – притворился беспамятным, выждал момент, добрался до двери и закрыл ее плечом, задвинув запор челюстью.
Тебе урок впрок – тут или убить нужно было, или в камеру поместить, даже хотя бы связать повторно ноги. Но что вышло, то вышло – и ситуация теперь крайне паршивая!
Теперь он точно знает, кто я – наверняка подслушивал, изображая бесчувственную тушку. Искать меня начнут сразу – и первым делом всех моих возможных сторонников и союзников под крепкий караул возьмут. Из Москвы бежать придется, все дело начатое коту под хвост пойдет. А мать на дыбу вздернут – я ведь сам иконку показал. Да и епископов схватят – намеки ведь и на них сделал, мысленно дьяка в расход списал, потому откровенничал перед ним. А ведь фильмов много смотрел, где злодей перед жертвой куражился, а его потом цап-царап – и, по сути сам на себя показания дал.
Скверно вышло, урок страшный – всегда доделывай то, что начал. Если решил казнить – убивай, не медли!»
– Государь, надо топор найти!
– Надо, но времени мало – скоро ворота закроют, – негромко произнес подьячий. – Уходить нужно, и сторож за дверьми у лестницы стоит.
– Хорошо, уходим. Только того солдата убивать мы не станем – мне лишняя кровь совсем ни к чему. Я против царя-антихриста народ поднимать буду, и без нужды не стоит своих верноподданных жизни лишать.
Алексей отошел от двери, сплюнул на пол. Но затем решил, что стоит сказать пару слов старому паршивцу на прощание. И припал к доскам, заговорил внятно и требовательно:
– Так вот выслушай меня внимательно, дьяк. И внимай – я тебя паразита достану, где бы ты скрыться не вздумал. Много на тебе невинной крови – ты одних стрельцов десятки извел! А ведь спрос с тебя будет строгий – и на земле, и на небесах.
Мой тебе совет настоятельный – молчи о том, что здесь случилось, и кто я. Пользы тебе с этого не будет, благодарности царской не получишь. И вот почему – Преображенский приказ вскоре будет подчинен Тайной канцелярии, а там Петька Толстой заправлять станет, стольник царевны Софьи, что ее предал. А ему вы тут все даром не нужны – своих верных людишек расставлять по местам станет.
Тебя, пердуна старого, на дыбу подвесят обязательно, и не мешкая ни часа, спрашивать начнут с пристрастием. Не поверят тебе, сочтут, что в сговоре со мной был. Ибо странно это – всех насмерть побили, царевич бежал, а ты как герой эллинский, дверь закрыл и запор засунул.
Ты бы сам бы поверил в такой детский лепет?!
Так что выкручивайся, как хочешь, но мое имя не упоминай – если меня схватят, то я тебя первого сдам как своего тайного сообщника. Даю тебе свое царское слово – промолчишь, прощу все грехи твои и можешь в монастырь идти на покаяние, грехи отмаливать. Ибо не будет тебе жизни – женки стрелецкие тебя запомнили хорошо, их дети уже выросли, и на тебе все обиды свои выместят, припомнят, как из слобод их выгоняли.
Так что подумай хорошенько!
Алексей отошел от двери – он чувствовал, что старикашка его внимательно выслушал. Только звуков не издавал, затаился. Ничего – есть надежда, что к доводам прислушается, а если нет, то в ближайшие дни по кипешу сразу все станет ясно.
Осторожно ступая по лестнице, в полной темноте, Алексей поднялся наверх. И сразу увидел караульного солдата, который занимался самым любимым для всех служивых делом, и неважно в каком они времени лямку тянули – в 18-м веке, или 20-м.
Караульный закутался в тулуп, сидел на лавке, откинувшись на стенку, и спал безмятежным сном младенца – послышался самый натуральный храп. Фузея была прислонена к двери, закрытой на засов изнутри. Идеальная позиция – кто постучит, то будет время на то, чтобы проснуться, протереть лицо и браво доложить проверяющему, что служба несется бдительно.
– Не будем будить…
Алексей на цыпочках подобрался к спящему, держа за ствол пистоль. Примерился, занес рукоять над головой и с размаха ударил по темечку. Тонкий войлок плохая защита, это не стальная каска – «вертухай» издал звук, похожий на сдавленное хрюканье, и сполз на пол.
– Раздеть, связать и закрыть в камере – вроде цел, только в «отключке». Ничего – через пару часов при обходе непорядок заметят, но мы уже будем далеко. Так что, Никодим, давай быстро переодевайся – снова солдатом станешь, пока до усадьбы доберемся, в ночи нас искать не будут.
– Лошадей можно будет забрать, царевич. Они в конюшне стоят, сбруя с седлами там, а сторожа я хорошо знаю.
– Так и сделаем, – пробормотал Алексей с ухмылкой смотря как Никодим ловко раздел солдата, связал его, но бережно, переоделся, а потом вместе с подьячим отнесли нерадивого караульного в камеру. Вскоре они вернулись, и Алексей первым вышел за дверь. С жадностью вдохнул морозный воздух, и радостно прошептал:
– Я свободен!
Глава 8
– Гадина проклятущая! Я выслеживал, а вонючий старик все себе присвоит, а меня с носом оставит, – тихо произнес подьячий Преображенского Приказа Игнат Акулинин. – Ему злато-серебро, а мне бегать по всей Москве, крамольников изыскивая!
В сердцах Игнат Петрович выругался, ступая на зеленые еловые лапы – ими в новогоднюю ночь украшали не только дома, но и тыны с заборами, а юнцы их обдирали и на снег бросали, так что порой лапником устилалась чуть ли не вся улица.
Подьячий перешел по деревянному мостику Неглинную, вступать на лед было бы безумием – на него свозили навоз и дерьмо со всех окрестных домов, чтобы весной с ледоходом все унесло в Москву-реку. Приказные как могли боролись с этим явлением, по царскому указу всех пойманных били батогами – но бесполезно оказалось занятие сие, как привычка повелась у людей, так ее палками не выбьешь.
На улицах и переулках немногие прохожие, люд отсыпался – за восемнадцать лет как то привыкли отмечать введенные царем новогодние праздники, что тянулись две недели, от самого Рождества до Крещенского сочельника. По пути попалось несколько изодранных шкур и звериных масок – напоминание о «колядах». На сугробах блевотина, вдоль тынов желтые потеки – где нужда застала, там ее и справляют, охальники.
Шел, а мысли текли невеселые. Ведь он выследил беглого драгуна Никодима, что в шайке «Облома» лютовал, и приказных людей в прошлом году побил. И двор выследил, где явно недобрый народец обретался, по виду воинский, с офицером, коего «царевичем» называли. Да оно и понятно – похож вор на наследника престола Алексея Петровича. Вот только ведомо было из секретной бумаги, что пришла из Тайной Канцелярии, в которой говорилось о том, как государь лишил старшего сына прав на наследство трона и ордена, яко изменника, что ныне в заморских странах обретается и к войне готовиться, прося войска у цезаря и у шведского короля Каролуса.
– Бывшего наследника, – поправил сам себя Акулинин, иной раз сам своих мыслей боялся, крамолу в них замечая. Это пугало, и он тут же вслух старался исправить «вредную мысль».
А как иначе – не поправишь, а она выскочит – а если кто услышит и сразу «слово и дело государево» закричит?!
Так сразу на дыбу в застенке вздернут, не посмотрят, что ты подьячий самого страшного для любого человека Приказа. Наоборот, со своих и спрос завсегда строже будет, всю шкуру кнутом спустят. А мысли снова вернулись к делам насущным – требовалось опросить старика – не приходил ли кто в «воровскую лежку», а именно так именовали места, где сходились «воры», сиречь государственные преступники, ибо обычных лиходеев, кто кражами занимался, да разбои устраивал – татями называли. Последними Разбойный Приказ занимался, подручным князя-кесаря до них никакого дела не было, они ведь «царский сыск» ведут.
Упорхнули из «гнезда» отслеженные злоумышленники, вот только уйти далеко не смогли. Никодима с «царевичем» и еще одним лиходеем ярыга сразу сдал, как они к нему на двор явились. Однако злодеи пальбу из пистолей устроили и шпагами рубиться стали – полдюжины приказных людишек убили али поранили.
Сильно надеялся Игнат Петрович, что ему дознание разрешат вести, да на дыбе схваченных «воров» поспрашивать. Ан нет – дьяк его от дела сего отрешил сразу, все заслуги себе приписал, а ему одному отправляться в домишко у двора. Несколько дней смотреть пристально – а буде кто в дом войдет, то все примечать и запоминать.
Дело то насквозь бесполезное – только глупцы обратно возвернуться могут, а шайка «царевича» состоит из людей воинских, жизнью битых, не люди они обычные, а волки травленные. Глазами своими так и зыркают все время в разные стороны, и пистоли под епанчами прячут – наметанный глаз сразу о таком скажет.
– Харча я с собою не взял, – усмехнулся подьячий, но вспомнив старика-целовальника Никитку, что держал домишко, только скривился в гримасе – такому за постой даже пару медяков дать – себя совсем не уважать. Понимать должен, какую честь ему оказали люди Преображенского приказа, перед ними стелиться половичком, угождать во всем.
– А то, кхе-кхе, видком станет по делу крамольников, и упрячу его в застенок по собственной воле, для вящего сохранения тайны. Трижды проклянет, что был скуп на угощение.
Акулинин усмехнулся и прибавил шаг – идти было уже недалеко, и он представил, что напьется «двойного» пива, «вымороженного», а потом потребует принести сбитня и пирогов с зайчатиной и курятиной, расстегаи в пост надоели. Лотошники скоро продавать их выйдут на улицу, голоса у них громкие – услышат.
Миновал мужика, что пытался рыгнуть в сугроб, брезгливо от него отмахнулся. Таких подьячий совсем не боялся при свете дневном – в сапоге у него нож, а в рукаве кистень на веревке, петелька на запястье – живо гирькой побьет, если кто в драку полезет на «государева слугу». А вот ночью без пистоля и сабли лучше не выходить – убьют тати, и не посмотрят что ты подьячий, наоборот – за отвагу почтут тебя порешить.
Подошел к калитке, звякнул кольцом и толкнул ее вовнутрь – открылась, хозяин не запирал, как ему они с дьяком и велели делать при дневном свете. Старик во дворе распрягал пару сытых лошадок, запряженных в сани – занятие это несказанно удивило подьячего. Вопрос вырвался сам по себе, к тому же краем глаза он заметил истоптанный копытами снег у дальнего сарая, и несколько охапок сена.
– Откуда кони с упряжкой, Никитка…
– От верблюда!
Сильные руки выкрутили ему локти за спину – Игнат так и не понял, откуда появились драгуны. Сзади на него напал «пьянь подзаборная», закрыв рот рукавицей, чтобы не успел крикнуть. В мгновение ока его скрутили, заволокли в дом, бросили на пол. Подьячий попробовал сопротивляться, но куда там – запястья связали, ноги спутали, отвесили такого тумака, что шапка с головы слетела.
– Это он, государь, – за спиной раздался спокойный голос целовальника, и подьячий чуть ли не машинально не крикнул «слово и дело». Ведь кроме самого царя никто не имел так права именовать никого в державе московской. Кроме как еще одной персоны…
– Этот подьячий Преображенского приказа меня искал?
– Да, государь-царевич, вместе с дьяком. Они у меня в домишке сидели, вот тут, у окошка. А тебя «самозванцем» назвали!
– Больше не будут – дьяка умучили, а этому недолго жить осталось, если только наизнанку не вывернется. Надо же – с кистенем пришел и ножик спрятал в сапоге. Что-нибудь у него еще есть, Никодим?
– Только это, царевич, – отозвался знакомый голос, и Акулинин в ужасе поднял глаза. Он не ошибся – перед ним стоял беглый драгун, которого долго ловили по всей Москве, и вчера, наконец, повязали.
Игнат взглянул на офицера, что вел себя крайне властно – лицо разбито, нос в сторону свернут, распух. Подьячий сразу узнал «лже-царевича», и с леденящим ужасом осознал, что оба «вора» как-то ухитрились сбежать из застенков Преображенского Приказа, куда их должны были отвезти. И лишь мысль о том, что за сей побег с ненавистного дьяка спрос будет на дыбе, немного согрела душу – хоть не одному пропадать.
– Что ж – посидим, о делах наших скорбных покалякаем, – офицер усмехнулся, его взгляд стал настолько тяжелым, что Игнат начал вжимать голову в плечи, и невольно задрожал от накатившего ужаса.
– Поговорю с тобой, червь – но вначале ответствуй, пес – ты почто меня самозванцем всячески хулил?!
Акулинин внезапно осознал всеми своими потрохами, что перед ним сейчас настоящий царевич, непонятно как очутившийся в Москве, хотя искали его в заморских странах. А ведь царь Петр не простит главу Тайной канцелярии Толстого за такой промах, вот он момент какой выпадает. Если успеть донести, то Петр Алексеевич отметит слугу верного, награду ему дарует. Лишь бы отсюда как-то выбраться…
– Ты смотри – не отвечает мне, и глаза забегали. Решил перед папашей моим выслужиться, и награду за донос получить. Дурилка ты картонная – да кто тебе это позволит?!
От леденящего душу ужаса подьячего пробрало – он понял, что не о награде надо сейчас мечтать, а думать, как в живых остаться. Игнат Петрович был готов рассказать все, предать, убить, пытать кого угодно – все сделать, что только прикажет этот природный государь с избитым, но властным лицом. Он повалился головой к ногам. Стукнулся лбом об деревянный пол, и запричитал вполголоса, протяжно:
– Помилуй, царевич, не вели казнить, служить буду верно…
– Вот об этом мы и поговорим, и разговор у нас будет долгий. В усадебку его вывези, Никодим, да там в кандалы забей…
От голоса царевича нахлынула жуткая тоска, Игнат чуть не завыл, заскулил как побитая собачонка, совершенно не чувствуя как горячая моча уже намочила рубашку и растеклась по животу…
Глава 9
– Что о грехах своих мне расскажешь, злыдень?! И чем ты пригоден будешь – вот в чем вопрос, – Алексей хмыкнул, удобнее располагаясь в кресле, запахнув епанчу. Подьячему вряд ли было холодно – в пламенеющих углях жаровни видны капли пота на его лице. Страшно до жути Акулинину – ходуном тряслась челюсть, и слышалось лязганье зубов.
Усадебка дядьки Абрама Лопухина считалась потаенной, в глухой дубраве, каковых было множество вокруг Москвы. В начале 1980-х годов Алексею доводилось бывать в Первопрестольной, и место это приблизительно назвать он мог – Крылатское, до берега реки рукой подать, относительно недалеко от станции метро.
Сейчас вокруг сплошное благолепие, роскошный лес кругом, в котором зверь и птица пока водились, пусть и не изобильно – все же на санях всего два часа езды до города, а потому Москва по меркам этого времени должна называться мегаполисом.
Сама боярская усадьба впечатляла своей солидностью – бревенчатый терем, украшенный резьбой высился тремя этажами. А к нему в приложении множество надворных построек, баньки, добротные большие дома для прислуги и холопов.
Два из них освободили под казармы – прибыла без малого сотня верных людишек из Торопца. Их спешно обмундировали в форму, и капитан Огнев безжалостно гонял бывших служивых с рассвета и до заката под барабанный бой. Еще оборудовали неплохое стрельбище, Алексей сам решил проводить занятия – пороха со свинцом хватало.
Взглядов любопытствующих он не опасался. Зимой в Москве солдат часто ставили постоем не только по обывательским домам, но и по боярским усадьбам, так что появление служивых вряд ли вызовет интерес. Наоборот – заставит держаться подальше, ведь мужики в мундирах озорством отличаются, к женскому полу их так и тянет. Да и стрельба с барабанным боем не удивительна – так тут все экзерциции проводят. Было бы странным, если бы пальбы с перестуком не раздавалось.
Выставили конные патрули, что объезжали окрестности, и пехотные караулы из десятка будущих егерей – на случай если кто из боярских холопов в бегство подастся, что бы поведать московским властям о появлении наследника Алексея Петровича, о котором уже знали все в усадьбе, включая девок, что вчера парили его в бане.
Кроме крепких караулов и «секретов» имелись и другие инструменты воздействия на умы. В усадьбе построили, как выяснилось – неплохо оборудованную пыточную в небольшой тюрьме, «домашней», так сказать. В ней истово трудился хмурый и немногословный дядька с двумя более молодыми помощниками. Здоровенным обломом, вечно жующим молодцом с коровьими глазами – интелектом юноша был сильно обижен. Зато юный шустрик лет четырнадцати с вихрастой головой и с веснушками на лице был изрядным хитрецом, судя по бегающим из стороны в сторону глазам.
«Вырастет парень – изрядная сволочь будет. Или наоборот – порядочная – тут из крайности в крайность бросать его станет. Хорошо устроился дядя, олигарх местного разлива, боярин, твою мать!
Ведь именно его царь Петр лично пытать будет, а потом прикажет колесовать шурина, чтоб подольше мучился. Свою жену прикажет сечь кнутом, а монахинь, как помнится, казнит вместе с епископом, и тогда Глебова на кол посадит, и анафеме потом придадут.
Веселый у меня «папенька» – не просто руки по локоть в крови, по макушку в ней выкупался. И ценит только свое мнение – недаром Пушкин метко заметил, что его указы писаны кнутом. Страшный противник – действует быстро, резко и жестоко, сомнений не ведает. А потому не стоит огород городить – противников у него много, их нужно только сплотить, придать решимости – когда все поймут, что пути назад нет, и в случае поражения ждут пытки и казни, то действовать начнут адекватно ситуации.
Ну что ж – клиент дозрел, пора приступать к первому акту Мерлезонского балета, со второго начнется побоище».
– Меня в Москве ты выискивал, друг ситный? Вот и нашел – а потому ответствуй как на духу – для чего искал?
Алексей видел, как Акулинина после его слов натурально затрясло, он не мог выговорить даже слова. Даже свой взгляд не мог отвести от жаровни, где хмурый дядька в кожаном переднике передвигал раскаленные железки – догадался, что его ждет в самое ближайшее время. Пришлось самому прийти на помощь, дабы ускорить процесс, который в его времени называли «словесной диареей».
– Понимаю – желал поймать самозванца, что напялил на себя личину наследника престола, а попался настоящему царевичу в руки. Наверное, уже представил, как мой родитель тебя златом осыпает, старшим дьяком ставит?! Ах, мечты – как вы сладостны…
Алексей жестко усмехнулся и легко встал с кресла, подошел к подьячему, руки которого были связаны за спиной веревкой, конец которой был уже переброшен через балку. Ткнул жертву легонько в бок пальцами – Акулинин дрожал, в глазах застыла тоска вперемешку с ужасом.
«Правильно говорят, что ожидание пытки порой страшнее мучений. Да уж – так оно и есть. Главное не пережать – клиент дошел до нужной кондиции, теперь нужно переходить к вербовке».
– Дурашка, ты ведь мертвец, хотя еще живой. Награды бы ты не получил, наоборот – стал опасным видаком, а твоя жизнь уже даже медной полушки не стоит. Дьяка я ведь захватил и пытал – он мне много чего интересного рассказал. И тебя сдал – придет, мол, один – бери его государь-царевич, и пытай до смерти сего подлого человечишку.
Понял, куда ты голову засунул?!
Написал бы письмо царю – а тебя раз и на дыбу вздели по приказу князя-кесаря. Ты ведь не на меня донос сей бы написал, а на него самого, и себя заодно приговорил бы. Не нужен ты, такой любопытный, вот и выдали тебя с головой мне на расправу!
– Государь… царевич… прости… отслужу, верой и правдой.
Подьячий заговорил с трудом, толкая слова через ком, вставший в горле. Но справился со страхом, последние слова произносил уже относительно бодро и членораздельно.
– Хм… Отслужишь?
Алексей напустил на себя недоверчивый вид, усмехнулся, и снова подойдя к подьячему, крепко ухватил его пальцами по ребра.
– Чем ты мне отслужишь?
Царевич прошипел зловеще прямо в лицо подьячего, которое по своему цвету стало мелованной бумагой.
– Все сделаю, государь, все, что прикажешь!
– Тогда слушай меня внимательно…
