Текст книги "Большая перемена (сборник)"

Автор книги: Георгий Садовников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

Они, духи, взирали на это пиршество с финского серванта, разместившись среди хрустальных ваз, как бы сидя в засаде.

– Может, вы ошиблись? – предположил Фаянсов, глядя на хозяев и гостей. – На вид они вполне пристойные люди.

– На вид может быть А внутри? Усекли? Чокаются коньяком, а пьют кока-колу. И это здоровые мужики, причём за своих баб. А почему? Нужна трезвая голова. Впереди дело! И ещё. Все напряжены. Малость психуют. Ждут его. А вдруг не придёт?

После этого и Фаянсов заметил короткие многозначительные фразы, нетерпеливые взгляды, будто случайно брошенные на часы.

– Выйдем пока на балкон. Век бы на них не глядел, скулы воротит. Да не беспокойтесь. Он придёт, однако не скоро. Не желает светиться. На улице ещё людно.

Они перебрались на балкон, смотрели с четвёртого этажа вниз на то, как постепенно затихает жизнь города. По улице ещё проезжали машины, слышались шаги, и в полосах света мелькали прохожие. Постепенно она начала пустеть, теперь и люди, и автомобили появлялись всё реже и реже, словно дистанцию длиною в день заканчивали отставшие. Гасли и окна в домах, сдавались под натиском тьмы. А когда в полночь незримая рука, опустив рукоять гигантского рубильника, отключила уличные фонари, город и вовсе погрузился в сон. Вот тут Фаянсову и показалось, будто между деревом и подъездом проскользнула зыбкая тень.

– Это он! Именно Тень, иначе не скажешь! – невольно понизив голос, подтвердил капитан.

Они вернулись в комнату, в засаду на серванте. Фаянсов в спешке задел вазу из чешского стекла, но ничего не случилось, зря он только схватился за сердце.

Минуты через три в прихожей тинькнул осторожный звонок, словно кнопку осторожненько тронула кошачья лапка. Хозяин вышел и вернулся с краснолицым седым мужчиной. Нескладно сидевший костюм выдавал в нём человека, привыкшего носить форму.

– Предатель! Оборотень! – тихо произнёс Рындин, с огромным усилием придержав себя в руках. Только мышцы напряглись на висках капитана. – Кто бы мог подумать?! Сам начальник! Начальник отдела по борьбе с организованной преступностью, – сам всё ещё не веря своим глазам, пояснил он недоумевающему Фаянсову.

Изумлены были и сидевшие за столом. После короткого замешательства, они пришли в себя, загалдели:

– Штрафную ему! Штрафную! Налейте полный бокал!

– Меня здесь нет! Я отдыхаю на юге, – возразила Тень. – И вообще, на всю подготовку у нас полчаса. Дам прошу удалиться, разговор будет мужской, не для ваших ушек, – пошутил этот циник.

– А схему? Вы принесли схему? – спросил хозяин сразу осипшим голосом.

– Она будет со мной до конца, – ответила Тень. – Вы несомненно люди благородные, но… Но с принципом я вас ознакомлю.

– А вот этого допустить нельзя, – прошептал Рындин скорее самому себе. – Ну, попробуем. С богом!

Фаянсов готов был поклясться, будто твердокаменный атеист собрал три пальца щепотью и осенил себя исподтишка мелким крестом. Затем капитан вдохнул целый кубометр плотного от табака и женских духов воздуха и оглушительно, – Фаянсов едва не оглох, – гаркнул:

– Милиция! Всем оставаться на местах! Дом оцеплен!

Бутон нежнейшей розы и тот бы нагнал больше страха. Как тогда глухонемые, бандиты не повели и бровью, сгребли посуду на край стола и расселись поближе к ренегату.

Обсудив цели налёта, они рассыпались по домам, а через час все сползлись с разных сторон к зданию банка. Капитан сухо, без слёз рыдал на плече Фаянсова, глядя, как банда походя вскрывает секретные запоры, и спрашивал Петра Николаевича, словно тот знал ответ:

– Фаянсов? Что же получается? Выходит, этим мукам так и не будет конца? И мне теперь остаётся одно: взирать на то, как они грабят, убивают? Пётр Николаевич! Дружище! Ты понимаешь: я службу свою не брошу ни за какой покой. Рындин всегда на посту! А что толку?

Фаянсов и впрямь знал ответ: да, так будет вечно. Подумал: «Наверно, поэтому никто и не желает умирать, цепляется за жизнь. Конечно, есть и другие причины, но эта одна из главных!»

Знал ответ и сам капитан. Он оттолкнул Петра Николаевича, – тот даже слегка заклубился, – закричал:

– Где же справедливость?! Вчера иду по Млечному, навстречу мой убийца. Ему дали пятнадцать, ну и что? В камере его кто-то пришил, и теперь он здесь! Скалит зубы, подлец! Всё равно, говорит, я в Раю! Здесь же и Герострат, понимаешь? Добился славы! В учебники вошёл! Ну разве это Рай?! – вознегодовал Рындин.

Пётр Николаевич и сам заметил давно: не многие из попавших на Тот свет обрели душевный покой. Идиллия, расписанная Карасёвым, оказалась обманчивой, иногда Фаянсов слышал стоны и тихий плач. Однажды он, вернувшись с земли, наткнулся на удивившую его сценку: его лишённые голоса и слуха родители пели романс «Вечерний звон». Они прижались друг к дружке, словно озябшие голубки, и проникновенно тянули. «И сколько нет живых тогда весёлых, молодых». Пропев эти слова, они едва не разрыдались.

– Папа! Мама! Это поют о нас там, на земле. Живые!

– А мы тут поём о них, – ответил отец.

«А добрые и совестливые, наконец, отмучаются», когда-то выразился знакомый маляр Михаил Иванович, его Фаянсов считал скрытым баптистом. В тот год в стране появилась холера, вот он, Пётр Николаевич, и сказал маляру, жившему в одном с ним доме, когда встретились возле лифта: «Михаил Иванович, холера идёт!» «Ну и хорошо», – ответил маляр. «Как это хорошо? Люди мрут! Понимаете? Люди!» – возмутится он, Фаянсов. «Значит, меньше станет плохих людей», – спокойно пояснил скрытый баптист. «Да холера не выбирает! Помрут и добрые, и совестливые, они тоже!» «А эти, наконец, отмучаются», – сочувственно молвил маляр.

Но добрые и совестливые мучаются и здесь. Глядя вниз на родных и близких, и просто на людей, знакомых и незнакомых, они отчаивались, не имея возможности помочь оставленным в Той жизни, спасти, принять беду на себя.

Как-то он поделился своими грустными размышлениями с Христом, и тот сказал:

– А ты подумай: может ли совестливый человек быть абсолютно счастливым?

– Не может, – признал Фаянсов. – Пока кому-то плохо, он тоже будет несчастен. Но выходит, совестливый обречён на вечные страдания? Выходит, так?

– Выходит, обречён, – согласился Иисус. – И крест его не легче того, что я нёс на Голгофу.

– За что же Ты его наказал? – чуть грубовато, но зато прямо спросил его Пётр Николаевич.

– Во-первых, это не в моих силах миловать и казнить. И во-вторых. Как по-твоему? Готов ли ваш Рындин поменять свою горестную участь на безмятежное спокойствие Герострата? Тот не ведает терзаний, кругом счастлив.

– Капитан не согласится, ни за что и никогда! – не задумываясь, ответил Фаянсов за своего друга.

– А почему? Верность служебному долгу? Он для него святыня? Возможно! Есть и другое, более значительное! Способность сострадать приносит не только боль, она дарует и радость. Таков великий парадокс жизни! И там, и, как видите, здесь. Но я уповаю на то, чем меньше будет бед и больше тех, кто способен сострадать чужой боли, тем меньше совестливым останется мучений. Взаимное сострадание, а это и есть Любовь, она спасёт мир.

– А нельзя ли этот процесс как-то ускорить? – поинтересовался Фаянсов, жалея совестливых.

– Лучше не стоит, – улыбнувшись, отверг Иисус. – Был чудак. Искал способ, как замкнуть нервную систему миллиардов людей в единую мировую цепь. Тогда, по его замыслу, боль каждого, пусть самого незаметного, пройдёт по цепи. И каждый почувствует её в себе. И представляете, кое-чего достиг. Но к счастью для человечества, у его соседа заболел зуб, и гений, не вынеся передавшейся боли, разнёс свою машину и куски. Так что не жалейте Рындина. Кстати, что я всё о Рындине? Разве вы сами не сострадаете Вере Титовой? Или это совсем другое? – спросил Он, на что-то намекая.

– Не знаю. Возможно, и то и это. Всякое, – честно ответил Пётр Николаевич.

Казалось, один Карасёв не ведал забот, однако и он в последние дни что-то затих, часами молчал, уединившись вдали от Солнечной системы, сидел посреди чёрного космоса, уткнувшись в колени лицом, погружённый, возможно, в невесёлые думы.

Фаянсов как-то спросил, мол, не случилось ли что-нибудь неприятное, и словно взорвал Льва Кузьмича.

– А вам-то какое дело?! – яростно завопил режиссёр. – Занимайтесь своей Эвридикой. Раньше надо было об этом думать, пока были живы. Поздно спохватились, милостивый государь! – прокричал он ни к селу ни к городу и тоже это понял: – В общем, этим и занимайтесь. Не суйте свой мещанский нос в душу артисту!

Но вскоре он сам подфокусировал к Фаянсову и угрюмо попросил:

– Не обижайтесь. Если б вы заглянули сюда. – Он положил ладонь на грудь. – Тут поселился ад! Фаянсов, я бездарен! Пуст! Я понял это только сейчас. Померился с корифеями своим талантом… Да и какой у меня, к чёрту, талант?! Нет его! Пу-ф-ф! – Карасёв сдул с ладони воображаемый пух. – На месте Мольера я бы Карасёва не взял в театр и рабочим сцены. А он согласен играть Лопахина. У меня, рядового режиссёра! А я должен с ним ре-пе-ти-ро-вать! Давать советы! Я боюсь! Боюсь узреть всю бездну своего ничтожества, Фаянсов!

– Не огорчайтесь! Не все же Станиславские и Мольеры? – попытался он утешить вконец вышедшего из себя Карасёва.

– А зависть? – в отчаянии воскликнул Карасёв. – Куда я засуну свою гнусную зависть? Она жарит меня на медленном огне. И так будет вечно… Словом, я свалял дурака. Ах, какого свалял дурака! Сидеть бы мне, идиоту, на своём областном телевидении и ставить спектакли. Кто бы и когда прознал: дядя мне тот Карасёв или третья вода на седьмом киселе? – Он безнадёжно махнул рукой и было зафокусировал прочь.

Но потом обернулся и сказал:

– Эвридика угодила в переплёт. Впрочем, и вам об этом известно. Эх, говорил же я тогда. Надо было вам послушаться такого дебила, как я, и обвенчаться с этой женщиной. Кто знает, наверное, сейчас вы бы ждали своего первенца.

Разведясь и будто бы потеряв паспорт, Альфонс заплатил в милиции безобидный штраф и получил в милиции новый, без штампа о браке с крашеной блондинкой. Проделав это, он приступил ко второму этапу намеченного плана, и впрямь безукоризненным холостяком вернулся в областной город, и в первый же день жених и невеста отнесли документы в загс. По дороге Фаянсов в отчаянии метался вокруг счастливой пары, и как же он возликовал, когда холодная, как сосулька, дама-администратор назначила молодым испытательный срок на целый месяц.

– Посмотрите на нас, мы уже далеко не дети! – загорячился Альфонс и наклонил голову, снова предъявил плешь как пропуск на любые случаи жизни. – Мы ждали друг друга всю жизнь!

– Всю жизнь ждали, и ничего с вами не случилось, и не случится, если подождёте ещё месяц, – со сладчайшим для уха Фаянсова бездушием отвечала администратор.

Пётр Николаевич был готов расцеловать эту стерву в ледяные щёки. Всё-таки месяц отсрочки, а за это время авось что-то да и произойдёт.

И его словно услышал паж-футболист. Обнаружив, что Альфонс всё-таки обосновался в покоях его прекрасной духовной наставницы, центральный защитник повёл с ним решительную борьбу. Сначала он действовал партизанским способом, вывинчивал пробки и тем самым лишал света гнёздышко Эвридики, слал анонимные письма с требованием выселить непрописанного жильца и уж, конечно, регулярно пересчитывая Альфонсу рёбра. Но проведав о том, что Эвридика выходит замуж, футболист взялся за своё предприятие всерьёз. Он заманил в пивную вратаря. Третьим за их столиком оказался он, Фаянсов, с надеждой взиравший на боевые действия молодого пажа. После второй кружки пива, тайно разбавленного водкой, за так называемым «ершом» захмелевший страж ворот простодушно выболтал всё о семейном счастье старшего братца. Тот-де женат и любит свою супругу, и исключительно ради неё решил разыграть совершенно не футбольную комбинацию с изъятием квартиры у новой жены и последующим скорым разводом. Возможно, под воздействием «ерша» вратарь что-то и преувеличил, но главная информация была получена, а остальное, как выражаются сами спортсмены, было делом техники. Защитник тут же из пивной, на повышенной скорости, под запоздалые свистки постовых примчался на своей отечественной бежевой «Ниве» – видать, ещё не наиграл на пристяжную иномарку, – прилетел к студийной проходной, вызвал Эвридику и в салоне машины на одном выдохе выложил всю правду-матку о её женихе.

– Ты врёшь! Ты ему завидуешь! – истерично завопила Эвридика.

– Вера, к твоему сожалению, это стопроцентная правда! – подтвердил Фаянсов, устроившись за ними на заднем сиденье.

Однако паж и без его помощи, к тому же бесполезной, с достоинством прошепелявил:

– Я завидую? Кому? Этому? Ты, Верка, даёшь! Я такую банку засадил в ворота «Зенита», плюнул, считай, с центра поля, и, между прочим, левой ногой! Бабахнул в девятку! Их голкипер только разинул рот. Но ты так будешь думать всегда. А потому прощай! Афродита! – пошутил он, собрав последние силы, и сам, протянув руку и при этом обогнув бюст своей бывшей дамы сердца, что превратилось в сложный манёвр, распахнул перед ней дверцу машины.

«Какой благородный молодой человек! Будь это в моей власти, я бы взял его в сборную страны», – благодарно подумал Фаянсов.

Вечером Пётр Николаевич с удовольствием наблюдал за изгнанием Альфонса. Вернувшись из города в приподнятом настроении, жених вставил в замочную скважину второй, ему доверенный ключ, но дверь как бы открылась сама, на порог вышла неурочно заявившаяся с работы Эвридика и буднично сказала:

– К тебе приехала жена. Она там. На кухне.

– Откуда она знает адрес? Я не давал, – проговорился Альфонс, застигнутый врасплох хитрым ходом бесхитростной Эвридики.

Жених так и остался за порогом её квартиры. К его ногам выбросили наспех собранный чемодан Альфонса с торчащими из-под крышки сиреневой майкой и чёрными трусами. Эвридика, указывая пальцем на лифт, с пафосом выкрикнула фразу из какой-то пьесы, а может, слепила её из нескольких реплик, взятых из разных пьес:

– Вон! Вон! И не смейте появляться мне на глаза! Я вас ненавижу!

– А где моя жена? – робко заикнулся Альфонс, подняв чемодан. – Отдай мне, пожалуйста, жену.

– Зачем она мне? Я не лесбиянка. Стратег! Неужели ты не понял, что я тебя провела. Она ждёт тебя дома. С победой! – И Эвридика разразилась страшным демоническим смехом.

Но Петру Николаевичу она сейчас показалась красивой, ему захотелось коснуться её плеча, локтя, и она бы не заметила его прикосновения, но он не посмел.

Всю ночь Фаянсов дежурил под её дверью, боясь беды. Но утром она вышла из квартиры в полном порядке, намазанная и причёсанная, как обычно. Явившись на студию, Эвридика прямиком направилась к подруге-секретарше. Пётр Николаевич, точно ангел-хранитель, следовал за ней по пятам и слышал первую часть их разговора.

– Татьяна, выйди на минутку в коридор… Подруга, я подзалетела!

– Я чуть не упала, когда ты позвонила вчера. А может, этот футболист всё наврал? И Альфонс безупречен, как алмаз. Гранёный, конечно.

– Кабы! Всё оказалось правдой. Теперь, подруга, мои дела хуже некуда.

– Ты же хотела ребёнка. И рожай!

– Только не от этого типа. Мерзко от одной только мысли: во мне, – она поднесла к животу ладонь и тут же отдёрнула её, точно обожглась, – там его часть, клетки, гены этого подонка.

Эта тема не предназначалась чужим ушам, Фаянсов деликатно отретировался в сторону. Но с той поры он не сводил глаз с Эвридики, опасаясь, как бы она не отчебучила какую-нибудь глупость, встречал помрежа возле проходной, сопровождал до дверей квартиры. Фокусировать за порог Пётр Николаевич себе по-прежнему не позволял, там начиналась её интимная жизнь. Дрейфовал на лестничной площадке, а если бы души нуждались во сне, наверное, и дремал бы прямо тут же под дверью, на половичке для ног.

– Сынок, она тебе не пара, – уже в который раз твердила мать.

– Мама, ты её плохо знаешь. И потом я теперь более чем взрослый, – шутливо напоминал Фаянсов.

Но в этот день он замешкался, не успел к подъезду и сразу перефокусировал к проходной, принялся ждать Эвридику там. Погода выдалась серой, моросил мелкий, но густой дождь. Студийцы пробегали, сутулясь под измокшими лоснящимися зонтами, вжимали головы в поднятые воротники курток и летних плащей. Мимо него протрусили все работники студии, даже приплёлся, отфыркиваясь, точно плывя в дождевой завесе, вечно опаздывающий редактор музыкальных передач, а помрежа Титовой всё не было и не было. «Неужели она пришла рано утром?» – удивился Пётр Николаевич, но обыскав все студийные комнаты, не нашёл её и там.

В большой студии её ждала и постановочная группа. Режиссёр-преемник Карасёва ругался и поглядывал на часы. Как понял Фаянсов, накануне Эвридика унесла сценарий, по которому теперь предстояло работать, и группа сидела сложа руки. Но потом в студию пришла со сценарием секретарша, что-то сообщила режиссёру, и тот громогласно известил:

– Вера Юрьевна больна, будем репетировать без неё.

– А что с ней? – по привычке выкрикнул Пётр Николаевич.

Не получив, естественно, ответа, он устремился за секретаршей, надеясь выяснить, что же случилось. Женщина понуро плелась по коридору, будто недомогание подруги перекинулось на её плечи, а Фаянсов, нервничая, залетал то справа, то слева, то крутился над её головой. И дождался своего. Секретарша заглянула в гримёрную к диктору Зине, зубрившей сельскохозяйственный текст.

– Что с Эвридикой? – спросила Зина, оборвав зубрёжку на полуслове.

– Представляешь, эта кретинка сделала аборт, – пожаловалась секретарша.

– Подумаешь, я их сделала столько! И как видишь…

– Ты-то успела нарожать, вроде крольчихи, – остановила её секретарша. – А для Верки и впрямь повернулось хуже некуда. Теперь у неё не будет детей, если она даже очень захочет.

– Какой кошмар! – ужаснулась Зина. – Ну надо же, как бабе не везёт.

Фаянсов, не раздумывая, попрал законы приличия, из гримёрной сразу перенёсся в квартиру Эвридики. Она совершенно нагая сидела на краю ванны и плакала, сама же себе зажимая рот. Её причёска была растрёпана, волосы торчали паклей. Огромные груди казались пустыми, из них ушла жизнь. На животе и боках Эвридики собрались жирные складки. Ему-то до сих пор она казалась худощавой. В довершение этой картины краска и тушь стекли на её щёки, и он впервые увидел простое курносое распухшее от слёз лицо Веры Титовой. У Петра Николаевича от боли за эту женщину сжалось сердце. Он невидимым облаком окутал Эвридику, нежно провёл по голове ладонью.

Из комнаты послышался голос диктора: «Передаём песни Петра Фаянсова в исполнении…» И высокий мужской голос под балалайку заорал песню, которую он никогда не сочинял.

– Жена моя, и с жирными складками, и ручьями туши на твоём лице, ты всё равно прекрасна, – ласково сказал Фаянсов.

Но она не знала всего этого.

1989–1990 гг.

ТРИЛЛЕР И КИЛЛЕР

Молодой опер Телков, ритмично – раз, два… раз, два, – дышал через здоровый, не ведающий насморков нос, неумолимо преследовал грабителей, неотвратимый и грозный, как сам закон, находящийся, разумеется, в бескорыстных честных руках. Он промчался мощным маховым шагом по коридору первого этажа и, распахнув с разбега дверь чёрного хода, выскочил во двор. И тут-то увидел их. Четверо матёрых преступников поспешно грузились в новенький белый «кадиллак». У этого лимузина, фешенебельного, что пятизвёздочный отель, была тьма дверей – по три с каждой стороны, – но отпетые негодяи, толкаясь, лезли в одну. Именно в ту, куда перед тем бросили мешок с награбленным добром. Простак, не посвящённый в тонкости сыска, несомненно принял бы эту будто бы бестолковую суету за несусветную глупость. Но Телков вот уже второй год работал на Петровке, 38, и не где-нибудь, а под началом самого полковника Степанова, в его отделе убийств. Вдобавок к этому он регулярно повышал знания, заочно учась в юридическом институте, и потому тут же раскусил ложный манёвр бандитов: своим якобы идиотским поведением они пытались запутать предстоящее следствие.

Преступники, безусловно, были вооружены и крайне опасны, но Телков отважно навёл на банду своё верное табельное оружие, а именно пистолет системы Макарова, и в тот же момент, совершенно некстати, вспомнил кадры из одного американского фильма. Там полицейский, двухметровый амбал, вот так же навёл свой «магнум» на шайку гангстеров. И придерживал его при сём и второй, левой лапищей. «Почему мы наводим одной, а они двумя руками? – задал он себе давно мучивший его и именно в эти секунды прорвавшийся вопрос. – Ведь так сражаться очень неудобно. А ну-ка в это время зачешется нос. Что тогда прикажете делать? Чесать или стрелять? – И сам же, наконец, ответил: – Наверно, вся штука в том, что руки у штатовских копов слабее наших. Хотя эти ребята с утра до вечера хлещут полезные соки и прямо за рулём лопают пиццу и прочие хотдоги… Бедные копы!» Избавившись от терзавшей его загадки, опер облегчённо вздохнул и, вернувшись к исполнению обязанностей, зарычал, стараясь казаться старше своих лет:

– Вы окружены! Всем бросить оружие и лечь на землю! Вниз лицом! – добавил он, подумав.

Но преступникам всё-таки удалось втиснуться в «кадиллак», и тот сорвался с места, будто его огрели под зад жокейским хлыстом. Телков, словно на стрельбах в тире, нажал на спусковой крючок и молниеносно выпустил в автомобиль всю обойму. Подхватив от него эстафету, в лимузин ударила из всех стволов группа захвата, сидевшая в засаде по всему периметру двора. Однако машина с обителями благополучно прорвалась сквозь огненный ливень и живой и невредимой вылетела на улицу и скрылась за поворотом. Но напоследок один из её пассажиров успел обернуться и выставить в заднее окно немытый кукиш размером с узбекскую дыню. Этот непристойный жест был адресован ему, лейтенанту милиции Телкову!

– Он не нрав! Ты был, сынок, молодцом! – услышал Телков одобрительный голос своего начальника.

Знаменитый полковник Степанов вышел во двор следом за ним и несомненно был очевидцем того, как он упустил банду из-под самого носа.

– Сергей Максимович, вы смеётесь?! – в отчаянии воскликнул Телков. – Ну какой из меня молодец?! Сперва я их спугнул, когда споткнулся о пустое ведро. Грохот, наверное, был слышен по всей Москве. Иначе мы взяли бы банду прямо на месте преступления.

– Ну, это было бы слишком просто. А для нашей работы, как я уже говорил не раз, нет ничего хуже такой простоты, – напомнил полковник. – К тому же уважающие себя оперативники считают ниже своего достоинства брать бандитов в домах со всеми удобствами, где можно мимоходом принять ванну-джакузи, выпить чашечку кофе, глядя в спутниковый телевизор, и позвонить домой. Они предпочитают делать это в суровых условиях. На каком-нибудь заброшенном складе или в тупике железнодорожной станции, среди ржавых цистерн и старых вагонов.

– Но потом я разрядил всю обойму и ни разу, товарищ полковник, ни разу не попал в цель. С двух шагов! – упрямо напомнил Телков.

«У парня есть характер. Ишь, как отстаивает свою точку зрения», – одобрительно подумал Степанов, а затем нахмурился и строго промолвил:

– Вы меня удивляете, лейтенант. Где вы видели, чтобы хороший оперативник попадал в преступника с двух шагов? Да ещё в такую огромную цель, как этот «кадиллак»?

– Нигде, – признался Телков, мгновенно перебрав в памяти все виденные им боевики…

…Это простодушие и ценил Степанов в молодом опере. «Простодушие – редкий и очень важный дар, необходимый работнику милиции наравне с мужеством и выдержкой, а может, и больше, – говаривал он своим подчинённым. – Но, увы, многие этого не понимают». Многие и впрямь не понимали. Хотя некоторые факты подтверждали его слова. Вон, например, Телков в одиночку, без оружия и ещё не зная азов милицейского дела, задержал шайку бандитов, за коими долго и безуспешно гонялась вся милиция Москвы. И всё благодаря чему? Да этому самому простодушию.

…Тогда он только что приехал из глухого сибирского городка с намерением поступить в институт физкультуры, будто в королевские мушкетёры. И в тот знаменательный день зашёл на почту. Телков заполнил телеграфный бланк: де, дорогая мамуля, добрался до столицы благополучно, не то что д'Артаньян, документы и деньги целы, от поезда не отстал. Затем он встал в очередь к приёмщице телеграмм, и в этот момент в почтовое отделение ворвались четверо вооружённых мужчин. Их лица были обтянуты чёрными чулками, туго, без единой морщинки.

– Всем живо на пол! – зарычал предводитель банды, поводя по сторонам пистолетом.

Почтовые служащие и посетители не стали привередничать и дружно пали ниц. И лишь Телков остался на ногах, торчал перед грабителями соляным столбом, глядя на них во все глаза.

– Ты что? Глухой? – ещё зловещей прорычал предводитель, наставив пистолет теперь уже персонально на Телкова.

А тот вдруг захохотал, ровно сумасшедший, указывая лежавшим на бандитов, желая обратить их внимание на что-то невероятно забавное, но давясь при этом от смеха:

– Они… они… ха-ха-ха… ой, сейчас умру…

Бандиты принялись оглядывать себя и друг дружку с головы до ног, пытаясь выяснить, что у них не так. И ничего не обнаружив, встревоженно обратились к своему вожаку:

– Пахан, чё он смеётся?

– Заткнись! Пока я тебя не шпокнул! – заорал пахан на Телкова.

– Не… не могу. Вы… вы такие смешные… Чулки… ха-ха-ха… чулки носят не… не на голове. Их натягивают на ноги!.. Ха-ха-ха!.. И не мужчины, а женщины!.. – пояснил Телков между взрывами смеха.

Теперь, будто разом свихнувшись, бешено захохотали бандиты. Все, кроме самого пахана. Они указывали ему на Телкова.

– Он… он… Ой, умора!.. Он не знает… этот фраер никогда… никогда не видел в кино… – пытались они растолковать пахану, никак лишённому чувства юмора.

В ту пору боевики ещё не добрались до городка, где жил Телков, и потому он и вправду никогда не видел, как грабят банки и почту.

– Идиоты! – завопил пахан на своих подельников. – У нас всего пять минут! Лягавые уже небось в дороге!

Но куда там! Его шестёрки снова глянули на Телкова и ещё пуще зашлись от смеха, точно получив от него новый и очень мощный заряд веселья. Они хватались за животы и вытирали обильные слёзы волосатыми кулачищами, в которых были зажаты пистолеты и ножи. Глядя на них, начали подхихикивать и лежащие на полу. Пахан топал ногами и грозил всем страшными карами. Но когда с улицы донёсся нарастающий вой милицейских сирен, он в бессильной ярости плюнул и выскочил за дверь. А вскоре в почтовое отделение ввалились оперативники во главе со Степановым и скрутили бандитов, словно грудных младенцев. Настолько те ослабели от смеха.

Грабителей увели, а Телкову Степанов сказал:

– Голубчик, вам с таким простодушием следует работать в милиции. Что касается физкультуры, у нас её с избытком. Мы круглые сутки занимаемся бегом и прыжками в длину и высоту.

Телков последовал его совету. А после учёбы в Высшей милицейской школе Степанов взял его в свой отдел…

– Тогда… тогда разрешите приступить к преследованию! – вскричал молодой опер, вдохновлённый доверием начальства. На его крепких округлых щеках вспыхнул яркий юношеский румянец, помесь крови с молоком.

– Этим займутся другие. Можно сказать, второстепенные герои, – пошутил Степанов, невольно любуясь горячностью своего молодого коллеги. – А для вас у меня иное, особое задание. Но подробней об этом – по дороге в отдел.

Они уселись в старенькую «Волгу», списанную в одной из разбогатевших мафиозных корпораций, и покатили на знаменитую Петровку, 38. Здесь, в машине, Степанов изложил суть предстоящей операции:

– Как нам стало известно из надёжных источников, в Москву вернулся киллер Моржовый. Он же Иванов, Петров и он же, естественно, Сидоров, которого мы ищем не один год. Моржовый – его кличка в преступном мире, – пояснил полковник, заметив смущение на лице молодого сотрудника. – Да, да, сынок, преступный мир циничен, и ты с этим ещё столкнёшься не раз и не два. Итак, речь несомненно идёт о заказном убийстве. Пока мы не знаем, кто заказал и кого. Этого ещё не ведает и сам киллер. Имя и адрес ему будут названы завтра. На встрече, или, как они говорят, на стрелке в Третьяковской галерее. Возле одной из картин художника Ильи Ефимовича Репина. Год рождения 1844-й. Год смерти 1930-й. Русский. Не судим, – пошутил Степанов, позволив себе расслабиться, но только на мгновенье. – Свидание назначено на тринадцать ноль-ноль по московскому времени.

Полковник и лейтенант по профессиональной привычке сверили часы. Скромный отечественный «Полёт» подчинённого самолюбиво спешил за дорогой японской «Сейкой» начальника, подаренной ему умирающим от подлой ножевой раны последним благородным бандитом по прозвищу, ну конечно же, Граф.

– Но учтите, – промолвил Степанов. – У Моржового более совершенный «Ролекс». У такого киллера всё учтено до сотых долей секунды. А может, и до миллионных. Это тоже нельзя сбрасывать со счетов.

– Но почему в музее?! Товарищ полковник! Разве в городе не осталось ну ни единого сомнительного места? – спохватившись, встревожился молодой опер. – Совсем-совсем ни одного?

– Не беспокойтесь, лейтенант, – улыбнулся Степанов. – Злачных и прочих подозрительных заведений хватит на наш с вами век. Если его раньше времени не прервёт вражеская пуля. – Тут он вновь посерьёзнел: – Поэтому и для меня сие остаётся загадкой: почему заказчик для явки выбрал такой необычный объект? Как правило, преступники стараются держаться подальше и от музеев, и от прочих центров культуры, освещённых и естественным, и ярким духовным светом. А тут нате вам – всемирно известная галерея!

Признание Степанова прозвучало для молодого опера прямо-таки ошеломляюще. Он-то думал, будто для его шефа уже не осталось тайн. И вот – поди же! – нашлась!

– И вам, лейтенант, предстоит найти ответы: почему Третьяковская галерея? И при чём тут картина Репина?

– И какая именно из них? – завершил тем временем Степанов свою мысль.

– Товарищ полковник! Сергей Максимович! Я правильно понял? Это задание вы поручаете мне? – не поверил Телков своим чутким ушам – предмету восхищения врачей-лоров и, ожидая ответа, жадно впился взглядом в грубое крестьянское лицо своего начальника, которое ввело в заблуждение уже не одного матёрого уголовника. «Хорошо, что я это знаю», – удовлетворённо подумал молодой опер.

– Больше некому, лейтенант. Остальные наши коллеги ему, Моржовому, известны будто близкая родня, нелюбимая только. А вы пришли в отдел уже после его бегства, – очень просто пояснил Степанов. – Сам я сегодня в ночь отбываю на шотландское озеро Лох-Несс.

– То самое, где был замечен доисторический ящер Несси?! – невольно воскликнул Телков.

– Есть такая версия, сынок. Вот меня и попросили расследовать это дело, – сказал, вздохнув, полковник. – Есть Несси или он – игра очень азартного воображения.