Текст книги "Большая перемена (сборник)"

Автор книги: Георгий Садовников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Меня завели в женскую гримёрку, оставили одного, я напялил на себя платье, брошенное Коровянской, потом явилась Светлана Афанасьевна и занялась моим лицом – загрунтовала его белилами и принялась на нём рисовать, мазать и красить, будто холст, натянутый на подрамник. Оказывается, в институтском драмкружке, куда она ходила, кружковцев учили этому делу. В разгар её работы в класс затянул Ляпишев и сообщил: Тимохин прошёл на сцену. Моя визажистка заторопилась, и через минуту я, щедро намазанный белилами, нарумяненный, насурьмлённый, стал похож на старую графиню из «Пиковой дамы».

– Конечно, всё сделано второпях. Но вы, признаться, вполне. Я бы даже с удовольствием завела такую подругу, – изрекла Светлана Афанасьевна, любуясь своей работой. – Если вы не понравитесь Тимохину, значит, у него туго со вкусом. Ну, ступайте! Ни пуха вам, ни пера, Нестор Петрович!

– Извольте, драгоценная Светлана Афанасьевна, отправиться к субъекту с копытами и рогами! – ответил я, будучи истинным кавалером.

Татьяна задерживалась, и, как мне рассказали потом, Онегин-Тимохин поначалу играл терпеливое ожидание, прохаживался по сцене, поглядывая на часы, потом занервничал и, заподозрив неладное, устремился к выходу, но тут ему навстречу из коридора поднялся Ганжа, вытолкал ею назад на сцену. Пушкин не учёл в своём романе такой оборот, поэтому Григорий говорил от себя и прозой:

– Экий ты, Онегин, нетерпеливый! Тебе подавай сразу! Сейчас она придёт. Женщины вечно опаздывают. Неужто запамятовал? А ещё бабник из Петербурга! И, говорят, известный.

– Зарецкий! А ты выскочил зачем? Дуэль будет потом.

– Да вот узнал о твоей свиданке и решил убедиться, всё ли у тебя в норме. Всё-таки друг. Или не друг? – испытующе спросил Зарецкий.

– Друг, – растерянно подтвердил Онегин.

– То-то, свидание – ответственное дело. А у тебя перекошен фрак. Что подумает Татьяна? Дай-ка одёрну. – И Зарецкий поправил на Онегине фрак. – Да ты никак валялся в курятнике. – И под хихиканье в зале снял с его плеча воображаемую пушинку.

– Ганжа, это ваша отсебятина? Или так положено по замыслу? – подала голос из первого ряда насторожившаяся директриса.

– Екатерина Ивановна, всё идёт по плану, как известно, шаг в сторону, со Светланой Афанасьевной шутки плохи, – заверил Ганжа. – Сами знаете, а не знаете, и хорошо. Тогда я за вас спокоен.

К этому времени подоспел и я, взбежал по ступенькам на сцену, наступив по дороге на длинный подол и едва не упав, но устоял, поправил парик и мелкими шажками, подражая женской походке, направился к Онегину, обмахиваясь, будто веером, письмам Татьяны и тем самым прикрывая своё лицо. Я бы и повилял бёдрами, да у меня не было таковых.

– А вот и она! А ты боялся! Смотри, не упусти своё. Понял? Не зевай! – воскликнул Зарецкий и, дружески ткнув Онегина в бок кулаком, покинул сцену.

Проходя мимо, он мне послал будто бы страстный воздушный поцелуй. Мы с Тимохиным остались один на один. Я два дня его ловил и не мог поймать. Он пропускал уроки и получил вторую двойку по физике.

Онегин между тем напряжённо следил за моим приближением, вглядываясь в моё изображение. Его следовало опередить, но он не дал мне вымолвить и слова.

– Нестор Петрович? Нестор Петрович, что с вами?

Я зашипел:

– Онегин, вы что? Неужели меня не узнаёте? Это же я – Татьяна Ларина! Решила вручить письмо сама. Так будет надёжней. Оно сугубо личное.

– А где Вика? Куда дели Вику? Я так не договаривался! – не слушая меня, забеспокоился Тимохин.

– Петя, я здесь! Я живая! – крикнула Коровянская откуда-то из задних рядов.

– Онегин! Не отвлекайтесь! – одёрнул я ученика и, откашлявшись, начал: – «Я к вам пишу – чего же боле…» У вас по физике вторая двойка! Чем вы можете объяснить этот нонсенс?

– Нестор Петрович, «вы ко мне писали, не отпирайтесь, я прочёл души доверчивой признанья…» Про нонсенс не знаю, а двойка, ведь я же репетировал! Общественное дело! – Он не чувствовал своей вины, это было началом «звёздной болезни».

– Онегин, «теперь, я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать…» А репетиции не должны мешать учёбе…

Меня перебили – на сцену выскочила Нелли и представилась залу:

– Я няня Татьяны! – и обратилась ко мне: – Нестор… Татьяна, извиняюсь, Татьяна, – поправила она себя. – Сейчас со Светланой Афанасьевной приключится обморок!

– Всё, Онегин! Надеюсь, этот урок пойдёт вам на пользу! Что у нас дальше? «Но вы, к моей несчастной доле…»

Мы под смех зала доиграли нашу сцену до конца, а далее Ленский под гитару спел «Куда, куда вы удалились», Онегин его убил и снова встретился с Татьяной, на этот раз в Петербурге. Получив от зала согласие на наши выверты, я, не стесняясь, прочёл её монолог прямо по книге. А после того как Пушкин в исполнении моего единокровника Лазаренко отбарабанил заключительные строки романа, нашу труппу трижды вызывали на «бис». И особо бурные аплодисменты достались Тимохину и скромному учителю истории – я думаю, за наш первый диалог.

После спектакля народ перетёк в спортивный зал, и начались танцы. Теперь зрителем был я, переодевшись и смыв грим, сидел на стопке гимнастических матов, смотрел на танцующих. Сегодня они – нарядные, бросили в бой всё своё лучшее из небогатого гардероба – некоторых я узнал не сразу, разгадывал, как шараду. Я их всех люблю, но одна из них настрочила на меня клеветнический донос. А может, авторов было двое? И за ней, в свою очередь, скрывался некий он. Но ответ навсегда останется для меня тайной. Она навечно повиснет в воздухе, подобно улыбке Чеширского кота, только с отрицательным знаком, – усмешка, кривая, как непальский нож. А сейчас она или они были увлечены этим маленьким праздником. Ну и пусть веселятся – я на неё или них не держал зла и с интересом смотрел на их веселье.

Посреди зала в паре с сорокалетним шестиклассником Нехорошкиным кружилась Алла Кузьминична. У завуча был строгий вид, казалось, вот-вот она прервёт танец и, обратившись к залу, скажет своё обычное: «Товарищи, ну сколько раз можно предупреждать?!»

А вон вальсируют Ганжа и Светлана Афанасьевна. Учительница вдруг остановилась, опустила руки, и я стал снова, уже в который раз, зрителем знакомой картины: Светлана Афанасьевна что-то выговаривала Ганже, а тот, как всегда, отвечал с усмешкой. Вчера я его спросил: «Ну и как вам видится ваше ближайшее будущее? Надеюсь, вы понимаете: покрывать вас дальше я не имею права. Да и какой смысл? По-моему, вы уже добились своего». «Да, – подтвердил Ганжа, – со Светкой у нас полный окейчик. Сеанс с гипнозом всё-таки дал результат. Но, если вы не возражаете, я продержусь до конца четверти. Иначе в вашем классе понизится посещаемость, и, не дай бог, его сократят. А ваша зарплата и без того видна только в микроскоп», – закончил он в своём стиле. «Ганжа, не думайте обо мне», – сказал я, не найдя ничего глупее.

Мимо меня, отвлекая от размышлений, грациозно проплывает Виктория Коровянская. Если бы она была так же умна, как красива! Её партнёр – ну разумеется, Пётр Тимохин. Он что-то бормочет своей даме на ухо, возможно, об узком семейном круге, коим он бы с удовольствием ограничил жизнь.

И сердце опять начинает легонько пощипывать память. Когда мы с Линой танцевали вальс, она слегка откидывалась назад, на мою руку, и напевала себе под нос. Но вот заводили танго, и она, затихнув, приникала ко мне. Её волосы, с еле уловимым запахом хвои, щекотали мой нос.

Теперь я сидел в углу зала на жёстких матах, словно на отшибе, завидовал танцующим и отчаянно проклинал себя за то, что когда-то не использовал сполна дивные, подаренные мне минуты.

Перенесшись в замечательное прошлое, я не заметил, как ко мне подошёл Ляпишев.

– Нестор Петрович, я давно хотел признаться, да не хватало духа. Значит, так. Ганжа врезал мне по делу. Я нехорошо сказал о Светлане Афанасьевне. Не то что нехорошо. Я её уважаю. Я сказал, как говорят мужики, когда проходит отличная баба. Ну, вы знаете сами.

– Не знаю. А что говорят? – спросил я с любопытством.

– Тогда вам лучше не знать. Нестор Петрович, вы меня простили?

– Прощения вы должны просить у Ганжи.

– Он меня амнистировал, – оживился Ляпишев, – врезал прямо в глаз. Вы видели сами. Будто наградил почётной грамотой!

– Геннадий, вот ты где?! – сбоку к нам приблизился Петрыкин.

Он тоже был на спектакле, я ему лично отнёс приглашение и сунул в почтовый ящик. Билет был в единственном экземпляре, остальные зрители обошлись афишей, выставленной в вестибюле. Я сам нарисовал на листке ватмана, раскрасил цветными карандашами – персонально для Петрыкина.

– Васильич, тебе чего? Ты уже высказал всё! – расстроился Ляпишев.

– Не всё. Я вот о чём подумал. Стишок ты прочёл, но этого мало. Я же не ради этого стишка тебе отдал первую смену. Будем, Гена, из тебя делать полновесного человека. Пойдём обсудим. – Он взял Ляпишева под руку и потянул за собой.

– Нестор Петрович! – беспомощно вскрикнул мой ученик.

Но я только развёл руками. Затем, словно в очереди, ко мне подступили Коровянская и Тимохин.

– Вот нашлась! Но я к вам по неотложному вопросу. Нестор Петрович, подтвердите: это же я на неё стукнул, ну, что она тунеядка! – потребовал Пётр. – Она не верит, говорит я не способен.

– Как же я могу подтвердить, если это была анонимка? – спросил я с улыбкой.

– И я тебя назначил Татьяной! Сказал: или ты, или никто! – похвастался Тимохин. – Нестор Петрович подтвердит и это. Правда, Нестор Петрович?

– Эх ты! А я думала, будто нравлюсь тебе. – Коровянская обдала Тимохина презрительным взглядом.

И попыталась уйти, но он удержал её за руку.

– Нравишься, и ещё как! – загорячился Тимохин. – Хочешь, сходим в буфет? За мой счёт! – После этого он сделал над собой страшное усилие, будто с помощью мысли перевернул себя с ног на голову, и в отчаянии воззвал ко всему залу: – Я всех приглашаю в буфет!

У тех, кто слышал, его жалобный призыв вызвал смех.

– Я серьёзно, – обиделся Тимохин. – И вас, Нестор Петрович!

– Спасибо, я уже поел.

Они отошли, и сразу передо мной материализовалась Нелли. Будто я вызвал джинна, а волшебным словом служило упоминание о пище.

– Нестор Петрович, белый танец. Я выбрала вас.

– Благодарю, Нелли, за честь.

– Вы не шутите? Вы и вправду рады?

– Конечно, Нелли. Я польщён.

И мы вышли в круг. Я давно собирался поговорить с Леднёвой, прояснить её роль в истории с пирожками, да на это не было времени, и теперь представился удобный случай. Только бы найти подходящий повод для очень деликатного разговора.

Я был погружён в эти поиски и не сразу заметил: наш с Нелли ансамбль оказался в центре всеобщего оживлённого внимания. Моя дама возвышалась надо мной на две головы, точно водонапорная башня возле рядовой постройки. А я у подножья этой башни машинально привставал на носки. Наверно, наш танец смахивал на эстрадный номер. Эта комедийная ситуация заставила меня отбросить дипломатию и немедля приступить к воспитанию своей заблудшей ученицы.

– Леднёва, спасибо вам за вашу тёплую заботу, но я не голодаю. Утром жарю яичницу и пью сладкий чай, вечером делаю бутерброды и снова чай, тоже, представьте, с сахаром. Днём обедаю в столовых, могу взять щи или борщ и даже котлеты. А вы лишаете себя и отца калорий, необходимых для ваших организмов. Вы много работаете и должны питаться сытно и обильно, – выложил я, решив не ходить вокруг да около.

– Нестор Петрович, я вас люблю! – вот что я услышал в ответ.

И как это было сказано! С обожанием! С восторгом! Это было подобно удару по темени. Слава богу, у меня кроме ипостаси мужчины есть и вторая – педагога. Первая сейчас же запаниковала, не зная как быть, – мне в таких чувствах ещё не признавалась ни одна женская душа, – но вторая, учительская ипостась, быстро опомнилась и строго произнесла:

– Леднёва, я должен с вами поговорить!

Я привёл её в учительскую, там никого не было – ну разве что за столом, в дальнем его конце, сидела пожилая учительница географии, но она сонно клевала носом, облокотившись на пухлые подшивки газет, и потому была не в счёт.

– Садитесь, – я указал Нелли на стул, а сам устроился за столом завуча. На этом месте я чувствовал себя уверенней – вид классных журналов и расписания уроков, висевшего на стене, оказывал мне внушительную поддержку. – В чём же дело, Леднёва? – Я строго постучал карандашом по настольному стеклу.

– Я лю… люблю, – повторила она упавшим голосом.

Нелли понурила голову. Моя союзница – суровая атмосфера учительской давила на ученицу. Сюда вызывали на расправу двоечников, нарушителей дисциплины и прогульщиков.

– Нехорошо, нельзя так, Леднёва! Никуда не годится.

– Я знаю. У вас образование, а я…

– Не в этом дело, Леднёва. Не в аттестатах, дипломах и прочих документах.

Я хотел поставить в пример Светлану Афанасьевну и Ганжу, но вовремя затормозил: сие касалось только их двоих. Да и кто знает, каков будет у этой истории финал. Для него, для неё…

– Как бы вам сказать…

Я не знал, с какого бока подступиться к теме, знакомой мне лишь по книгам и фильмам.

Географичка ткнулась носом в газеты, уронила на пол очки. Я подошёл, поднял этот хрупкий инструмент, он, к счастью, был цел.

– Закончился вечер? – встрепенулась старушка и беспомощно зашарила перед собой, искала очки.

– Спите спокойно. Полковой оркестр только что грянул мазурку.

Я отдал очки и вернулся на место.

– Поймите, Нелли, есть ценности важней бумаги со штампами и печатями.

– Я понимаю, – убито прошептала Леднёва. – Но что поделаешь, если вы такой красивый!

– Я красивый? Я-то? Да я форменный урод! Ну и ну! Вы меня рассмешили.

Вот в чём дело! Наивная девушка глубоко заблуждалась, принимая меня за писаного красавца. Как педагог, я обязан ей указать на эту ужасную ошибку.

– Нет, красивый! Только не знаете сами, – возразила Леднёва.

– Ошибаетесь, Нелли! Кому это знать, как не мне? Будь я красив, я бы вам об этом сказал первой. Не верите? Хорошо, повнимательней присмотритесь к моему носу. Он же утиный. А уши? Вы когда-нибудь видели такие большие уши? Настоящие лопухи!

– Нестор Петрович, у вас самые лучшие нос и уши на земле. А какой вы маленький! Вы даже не представляете, как мне хочется взять вас на руки. Я бы так вас берегла, Нестор Петрович, милый!

Нелли придвинулась ко мне и, наверно, невольно, всего лишь на единственный и небольшой шажок, но я отступил, глядя с опаской на её могучие руки. Такие руки, вероятно, играючи швыряют мешки с цементом и таскают каменные плиты, коими устилают мостовые, и мои пятьдесят шесть килограммов для них не тяжелей сухого осеннего листочка.

– Нелли, я вполне серьёзно утверждаю: влюбляться в такого человека, как я, по крайней мере неразумно. Просто незачем. Не стоит. Ну меня, Леднёва!

– Нестор Петрович, значит, вы совершенно не представляете, какой вы взаправду? – удивилась Нелли. – Такой хороший, такой хороший! Вот сейчас вы отговариваете меня, а почему? А потому, что прежде всего заботитесь обо мне.

И она начала расписывать, какой я потрясающий человек. Я даже заслушался. Оказывается, я обладаю скопищем всевозможных достоинств, да не ведаю этого. Жаль, нет здесь Лины. Не мешало бы послушать и ей.

– Если не верите, спросите у наших девчонок, – убеждённо доказывала Нелли.

Её взволнованная речь разбудила географичку, та подняла голову и сделала замечание:

– Девушка, не спорьте с учителем. Учитель всегда прав.

Старушка не знала, о чём идёт спор, тем не менее сочла нужным поддержать молодого, неопытного коллегу.

– Идите, Нелли, потанцуйте. Вечер подходит к концу. Мы будем с вами настоящими добрыми друзьями.

Она сделала несколько шагов к выходу и обернулась.

– Нестор Петрович, может, мы пойдём в кино? В следующее воскресенье… Как друзья.

Она смотрела на меня с такой надеждой, и я уступил:

– Добро, Нелли, мы сходим в кино, действительно как друзья.

Не знаю, правильный ли я выбрал ход или свалял дурака, но коль обещал, придётся пригласить Нелли в кинотеатр.

Потом я вышел в коридор. Мимо меня бежали мои всполошённые ученики. Ляпишев, не сбавляя прыти, крикнул:

– Нестор Петрович, спускайтесь в буфет! Там аттракцион невиданной щедрости. Устроил Тимохин!

– Осторожней. Или схлопочете мат.

– Положим, до мата ещё играть и играть.

Я поставил чёрного ферзя на b3.

– Доигрались?

Маркин пытался укрыть покинутого всеми короля за жалкой пешкой – не вышло, я, как Ганнибал, бросил в атаку боевого слона.

– Действительно, мат! Как же так? Я всё рассчитал наперёд, выстроил эшелонированную оборону.

Маркин таращил глаза на клетчатую доску: мат был поставлен по всем канонам – не поспоришь. Тогда отставник извлёк из необъятных карманов пиджака столовую ложку и флакон с тёмно-жёлтой жидкостью. Валокордин? Ничего подобного! В комнате остро пахнуло коньяком.

Он опрокинул содержимое ложки в рот. Пополоскал рот, проглотил, шумно выдохнул и пояснил:

– Его принимают в качестве лечебного средства. Не верите, покажу рецепт.

Я перевернул доску и бросил в неё горсть деревянных фигур.

– Хоть одну партию, – попросил Маркин. – Нельзя же в самом деле так! Без реванша.

Но меня ждала школа и некоторые непутёвые ученики.

– Егор Мефодьич, представьте: вы немец, но живёте в нашей стране или, скажем, на островах Тристан-да-Кунья. И вы не знаете родного языка, калякаете на местном. Что бы вы сделали в этом случае? – спросил я, поднимаясь из-за стола.

– Не знаю, как на островах Тристана и Куньи, но в других местах я бы выучил родной язык, в лепёшку разбился, а овладел. Даже в Антарктиде! – твёрдо ответил бывший полковник, словно перед ним стояла боевая задача.

Можно подумать, человек появляется на свет ради одного: без устали бороться с подвохами. Тебе их забавница-жизнь подбрасывает на каждом шагу, твоё бытие похоже на бег с препятствиями. Стипль-чез! Преодолел, едва отдышался, а перед тобой очередной барьер, и надо бежать дальше.

Вчера меня атаковала учительница немецкого языка Дина Юрьевна:

– Нестор Петрович, вы обещали поговорить с Функе, но ваш воз так и не сдвинулся с места. Сегодня я ему, то есть Карлу, снова отмерила двойку. Это какой-то сюр: ставить двойки немцу за полное незнание немецкого языка. Представляете, вместо «цукер», то есть сахар, он произносит «цускер»! И так повторяется каждый раз, сколько я с ним ни билась.

– К понедельнику всё будет орднунг, – пообещал я, мобилизовав свой школьный немецкий, уже забытый, далёкий. – Можете его ауфштеен из-за нарты и геен к доске. Кажется, ди Тафель.

– Ну чем вы лучше Функе? Такой же цускер, – огорчилась Дина Юрьевна. – Но я вас прощаю! Только поговорите с этим горе-немцем как следует, постарайтесь ему прочистить мозги.

Я уже с ним говорил, прочищал и не раз, однако, как выяснилось, родной язык так и остался для Карла всего лишь досадной морокой, и сегодня я, дождавшись большой перемены, отправился искать нерадивого ученика. Нашёл его в школьном буфете, по наводке всеведующей Коровянской. Функе пил кефир и закусывал булкой в компании с Ганжой и семьёй Леднёвых.

– Надеюсь, я не испортил вам аппетит? – пошутил я, возникая возле их столика.

– Что вы, Нестор Петрович, совсем наоборот! Когда приходит друг, хочется есть и есть, и как можно больше, – с жаром возразила Нелли и, подтверждая это, откусила от сдобной булки её солидную часть.

– А чего ты набиваешься Нестору Петровичу в друзья? Он твои учитель, – напомнил ей Леднёв, а мне сказал виновато: – Вы уж её извините, она росла без матери. А я всё время в рейсах.

– Мы с Нелли действительно друзья, – подтвердил я, заступаясь за его дочь. Но дабы о нас не подумали ничего предосудительного, добавил: – Вы все мои друзья. – И сел на свободный стул.

– Мы даже пойдём в кино, – с гордостью оповестила Нелли всех присутствующих.

– Ну и дела?! – поразился Леднёв. – Только, Нестор Петрович, я должен вас предупредить как отец, её отец: если фильм про войну, она будет ахать и щипать вашу руку. От страха. «Ой-ёй-ёй, его сейчас убьют», – передразнил он дочь.

– Это было только раз, я не удержалась, – смутилась Нелли. – Нестор Петрович, а что взять вам? Может, столовой колбасы? Я сделаю бутерброд. В буфете есть винегрет, он свежий.

– Не беспокойтесь, меня интересует только Функе. Я буду вас ждать в учительской, насытитесь, подойдите – нам следует кое-что обсудить, – сказал я Карлу.

– Говорите здесь. Мы сейчас уйдём. Мы поели, – засуетился деликатный Леднёв и поднялся, прихватив со стола плавленый сырок. – И ты, Нелька, и ты, Гришка, вставайте, много есть вредно.

– Карл, приятного тебе десерта, прежде чем уйти, – пожелал Ганжа и подмигнул, нет, не ему, а мне, педагогу: мол, мы-то с вами знаем, что сейчас будет.

– Да, десерт! – с гордостью подтвердил Функе, не заметив подначки. – Нестор Петрович пришёл меня хвалити. Правда, Нестор Петрович? – и он перевёл на меня засиявшие глаза.

– За что же я должен вас хвалить? – спросил я с искренним любопытством.

– Та ж за четвёрку. По той географии. Наталья Борисовна мне казала: скажу Нестору Петровичу, вы, Карл, – гарный ученик. Она не казала? – забеспокоился Функе.

– Если учитель обещал, значит, скажет, – произнёс я строго – Но по немецкому у вас три двойки. Одна за другой, как из печи.

– Нестор Петрович, тилько подтяну химию и…

– Функе, никаких «тилько», – перебил я сурово. – Я только что не ползал на коленях, уговорил Дину Юрьевну предоставить вам шанс. Иначе у вас в четверти будет двойка. В общем, в понедельник последний и решительный бой: она вас спросит. Поэтому в воскресенье, то есть завтра, вы утром встаёте, желательно пораньше, и после завтрака сразу за учебник! И так весь день, с короткими перерывами на обед и ужин!

– Я завтра не можу! Мне грати в футбол! – заартачился Функе.

– В футбол? – изумился я. – Функе, голубчик, чем заняты ваши мысли? Немецкий язык – язык Гёте и Шиллера! – Я повторил не раз говоренное и, внося в этот старый тезис свою лепту, прибавил: – Это и язык братьев Гримм!

– Нестор Петрович, у нас принципиальный матч. Наш цех против кузнечного. – От волнения Функе перешёл со своего суржика на чистый русский. – Мы их в выходной, в прошлый, задрали, как мальцов, счёт: три – два. Они теперь роют землю, хотят отыграться, и, если мы свалим, разнесут по всему заводу, будто мы боимся кузнецов. Будто нам в тот раз пофартило. И ещё, но это между нами, жене моей ни слова… – Он подался в мою сторону и понизил голос: – У нас такая традиция. Те, кто продул, победившим ставят пивко. Смекаете? От пуза!

– Функе, у вас не пузо, а впалый живот. Ну сколько в него поместится за один раз? Три кружки? Пять? А я буду поить каждый день, до отвала, но когда вы исправите двойку по немецкому. К тому же завтра продуть можете вы, и тратиться придётся вам. А я предлагаю беспроигрышный вариант – исправляете и хлещете своё пиво, – сказал я, по-моему, вполне логично.

– Не надо, у вас не хватит денег, – отмахнулся Функе и был, конечно, прав.

– Спасибо! Вы – бессребреник. И я вам за это благодарен. В общем, так: завтра немецкий язык! – сказал я, употребляя власть. – А я вас беру под контроль. Приду и проверю.

В воскресенье я и впрямь наведался к Функе в его Тепловозный переулок, долго шёл улицами и переулками с частными домиками и садами, будто по типичной станице. Впрочем, не так уж давно этот район и впрямь был станицей, но постепенно город наполз, окружил пятиэтажными блочными домами, превратив его в зелёный остров. Над ним витал голубоватый запах жжёных листьев, во дворах в преддверии холодов укрывали изнеженный виноград,

За тутошними оградами проживало немало и наших учеников, но здесь они были сыновьями и дочками, образцовыми или не очень, а кто-то уже имел и собственных детей. И были они кому-то соседями, и у них были соседи, – словом другая жизнь! Карл Функе обитал в белёном саманном ломике под красной шиферной крышей – единственная деталь из немецкого быта. Я распахнул калитку и, пройдя мимо яблонь и айвы, постучался в дом. Дверь открыла молодая полная женщина. Видать, я оторвал её от плиты – она была в переднике, полуголые крепкие руки в белой муке.

– Я ваш классный руководитель, – сказал я, опережая её вопрос.

– Эрик! Подь ко мне! – позвала она через плечо.

Возле неё мигом появился белобрысый мальчик – копия Функе, только в масштабе один к пяти.

– Снова нашкодил? – Женщина ухватила Эрика за оттопыренное розовое ухо.

– Он хороший мальчик, – заступился я за юного Функе. – Я пришёл проведать вашего супруга. Мешать не буду. Пройду на цыпочках, гляну из-за косяка. Посмотрю, как он готовит уроки.

– Нет его. Он сейчас гуляет в футбол, вот он где, – сказала женщина с лёгким презрением. – Сидел над книгой, учил и вдруг ему будто сунули шило, сами знаете куда, сорвался, схватил чемодан с… этой… формой и за дверь!

Я бежал по улицам, точно факел, пылающий праведным гневом, а когда влетел на стадион, за мной уже, словно за кометой, тянулся огненный шлейф. Прохожие всего этого, наверно, не заметили, спешит человек и спешит, задыхается, тяжко дышит, но я себе сейчас казался именно таким – стремительным! Неотвратимой карой за грехи!

Стадион компрессорного завода от обычного пустыря отличали только двое футбольных ворот, – и те без сетки, – да три ряда некрашеных деревянных скамеек, протянувшихся вдоль так называемого футбольного поля. На этой трибуне сидел народ, разделённый невидимой стеной на две группы. Никак это были кланы механиков и кузнецов! Игра то ли ещё не началась, то ли это был перерыв между таймами. Игроки отдыхали на скамьях, отличаясь от остальной публики жёлтыми и голубыми футболками. По опустевшему полю кружила свора бездомных собак, видно, шла собачья свадьба.

Ближе ко мне кучковались футболисты в жёлтом. Среди них-то я и обнаружил своего Функе. Сам он был в чёрном вратарском свитере.

– Нестор Петрович! Прийшли болэты! – воскликнул Функе, неумело изображая бурный восторг. – Хлопцы, це мой классный руководитель. Нестор Петрович, перший тайм в нашу пользу! Мы забили три мяча! Ведём три – ноль! – Он старался внушить и себе, и мне, будто для меня эта весть – превеликая радость.

– Лично вы, Функе, не заслужили и одного мяча. Теперь одевайтесь, и домой, за учебник! – приказал я, не поддаваясь на его уловки.

– Нестор Петрович, ещё один тайм! Второй! Це ж целый матч, – напомнил Функе.

– Знаю. Играл сам. Второй состоится без вас, – сказал я беспощадно.

– Учитель, он у нас единственный, кто может стоять в воротах. Без него нам блин! Наверно, вы не знаете, но вратарь, считай, – половина команды, – вмешался самый старший из футболистов, по возрасту по крайней мере.

– Будут вам вратарь и пиво, я сам встану в ваши ворота! – легкомысленно, не советуясь со мной, произнёс некто, сидящий во мне и моим же голосом.

Это было моё второе «я», оно всегда болтало, не подумав, а отдуваться за его глупости приходилось первому благоразумному «я». Так было и сейчас.

– Нестор Петрович, вы же не умеете, это же вам не… не ёлки-папки, – испугался Функе.

– Учитель, к вашему сведению, умеет всё! Если надо! – запальчиво возразили оба мои «я», задетые за живое.

– И летать в космос тоже? И на морское дно? – недоверчиво спросил футболист с простодушным веснушчатым лицом.

– И в космос, и на дно, будь он настоящий учитель. Функе, я настоящий или так себе?

– Вы что надо, – убито подтвердил ученик.

– Тогда в чём дело? Снимайте свою футболку!

– Товарищ учитель, не обижайтесь, но мы вас сперва проверим, а там уж будем решать. Прошу встать в ворота, – сказал старший футболист, видать, старший не только по годам.

Вообще-то в детстве, когда мы у нас во дворе гоняли мяч, я всегда стоял в воротах, обозначенных двумя кирпичами или парой школьных портфелей. Те, кто играл лучше всех, шли в нападение, самого неумелого ставили в ворота. Я и был самым неумелым. Но то происходило в ребячьи годы и на разбитом асфальте, здесь передо мной простиралось настоящее футбольное поле, хоть и похожее на пустырь, и взаправдышными были ворота, пусть и без сеток. Да и эти дяди с мощными волосатыми ногами не чета тонконогим мальчишкам с нашего двора.

«Спокойней, Нестор, – говорил я себе, облачаясь в футбольные доспехи, – у человека, даже самого заурядного, есть скрытые духовные и физические резервы. И, попав в экстремальную ситуацию, он способен преобразиться и творить невероятные чудеса. Скажем, упав с десятого этажа, он может остаться живым, без единой царапины. Такие случаи описаны наукой. Сейчас, Нестор, настал именно такой случай. Твой исторический случай! Будь, Нестор, суперменом! Помни: ты обязан, кровь из носу, усадить Функе за учебник!»

И я бесстрашно встал в ворота. На мне чёрный свитер Функе, его же свободно болтающиеся на моих ногах большие разношенные бутсы и собственные длинные трусы из синего сатина.

– Ты готов? – спросил старшой, он же, оказывается, капитан команды.

– Я к вашим услугам! – ответил я с удалью королевского мушкетёра.

Капитан разбежался и врезал ногой по мячу. Мне почудилось, будто над стадионом прогремел пушечный гром. Я зажмурил глаза, прыгнул наугад в нижний правый угол и… поймал мяч.

– И это удар? – спросил я небрежно и выбросил его в поле, под ноги веснушчатому футболисту.

Тот саданул по воротам, и я снова поймал этот кожаный шар. Я скакал в воротах с ловкостью обезьяны, сигающей с ветки на ветку, они били, а я ловил. Ну, может, пропустил три или четыре мяча, вколоченные под верхнюю штангу. Но их бы не достал и сам долговязый Яшин.

Мои подвиги заинтриговали футболистов кузнечного и часть болельщиков. Они собрались за моими воротами целой толпой, и я в присутствии массы очевидцев с успехом подтвердил учение об истинных возможностях рядового человека.

– Вроде бы всё ясно. Карл, можешь дуть до хаты. Штудируй свой учебник! Мы тебя отпускаем! – сказал капитан команды, нашей команды.

– Нестор Петрович, вы ж мэня вдохновылы, я ж и той немецкий разгрызу, як гранит! – пообещал взволнованный Функе и побежал домой.

Собак выгнали с поля, дунул в свисток судья, строгий мужчина в гражданском, наверно выходном, костюме, и начался второй тайм. Я пригнулся в воротах, расставил руки, готовый отразить удар. Но меня тут же отвлёк один из уличных псов. Он задержался у левой штанги и, задрав заднюю лапу, принялся её орошать долго и с пренебрежением ко мне.

– Кышь! Брысь отсюда! Пшёл вон! – закричал я, замахал руками на пса.

Но тот, не прекращая своего занятия, лишь высунул розовый язык, это, очевидно, свидетельствовало о получаемом удовольствии. И он словно расколдовал мои ворота!

В разгар этого поединка послышался чей-то истошный вопль: «Нестор Петрович!» – и моего затылка коснулось лёгкое дуновение, будто бы над спиной пронёсся короткий ветерок. Я обернулся и увидел мяч. Он пересёк линию ворот и теперь катился прочь, за пределы поля. И вид у него был какой-то издевательский, раздувшийся ещё пуще от самодовольства.