Текст книги "Большая перемена (сборник)"

Автор книги: Георгий Садовников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Капитан вернулся на стул и щёлкнул ногтем по бумажке.

– Труп оставил записку. Просит никого не винить. Он говорит… – участковый затянул в письмо, – «…совершаю этот важный акт добровольно, со светлой надеждой. Более того, мой уход из этой жизни итог многолетних поисков и размышлений, следовательно, я покидаю всех вас по заранее составленному мной плану, в строго намеченный день и час. Жаль не удалось выпустить спектакль. Смерть Онегина была как бы прообразом моей собственной смерти. Ну да шут с ним, спектаклем. Впрочем, я неверно выразился: это не смерть, я по-прежнему жив! Так что не надо меня жалеть. Не скучайте! Ваш Карасёв…» В подтверждение его добровольного ухода свидетельствует и одно его весьма странное действо. Желая показать, будто он уходит из жизни со счастливой улыбкой и не надеясь на мышцы лица, покойный эту улыбку нарисовал загодя, приподняв углы губ с помощью красной губной помады. Я думал, мол, видел всякое, ан нет! Зрелище, признаться, убойное, хоть смейся, хоть плачь. Следовательно, вы, Иван Иваныч, признаётесь невиновным, как говорят, по всем статьям, уголовного кодекса, разумеется, – пошутил Рындин, убирая письмо в карман.

– Позвольте, позвольте, а может, это убийство! Эдак под угрозой можно написать что угодно, – неожиданно для всех и, главное, для самого себя заупрямился директор и, заметив всю несуразность своего поведения, растерянно пояснил: – Трудно поверить, чтоб человек вот так… в расцвете лет…

– Не положено, но скажу. Следы насилия не зафиксированы. Да и кому нужна такая инсценировка, кроме самого Карасёва. Так что трудитесь спокойно. – Участковый направился к выходу.

По комнате пролетел общий вздох облегчения. Нет, студийцы не были равнодушны к смерти своего коллеги. Они радовались другому, тому, что не случилось ещё одной беды, на этот раз с директором.

– Товарищ капитан, – остановил милиционера главный редактор. – Кажется, вы сказали, ваша фамилия Рындин? Мы не ослышались? Именно капитан Рындин? Участковый? – Теперь будто допрашивал он, а милиционер превратился в подследственного.

– Могу предъявить документы, – с достоинством ответил капитан и сунул руку во внутренний карман форменной тужурки.

– Мы верим, верим, – остановил его главный редактор и донёс: – Возможно, вы этого не знаете. Карасёв вас вставил в свой спектакль. И там вы, между прочим, тоже явились к самоубийце. Как вам такое совпадение? Вас вроде бы выдумали, но вот вы перед нами: сама реальность!

Рындин вернулся в комнату, на его суровом лице не шевельнулся ни единый мускул, сам он удовлетворённо проговорил:

– Существенная информация.

– Значит, он разыграл перед нами собственную смерть, – не унимался главный редактор. – На что способен только больной паранойей. Ну, тогда понятны все его выкрутасы.

– Он это учёл. То, что вы можете его счесть сумасшедшим. – Твёрдые губы капитана впервые тронула живая улыбка. – И к записке приложил справку от психиатров. Он был в здравии и в уме. А потому меня интересует другое. Вам что-нибудь говорит фамилия: Фаянсов?

– Пётр Николаевич? – с новым волнением в один голос воскликнули присутствующие.

– Имя-отчество нам неизвестно, – уклончиво ответил капитан и тем самым усилил общее беспокойство.

И лишь будто заново обретший свободу и честь директор остался вне этой тревоги. Преисполняясь почти собачьей благодарностью к своему спасителю, он с готовностью выпалил:

– Да, да! У нас работает художник именно с подобной фамилией, Фаянсов?

– Мне необходимо с ним побеседовать. Может, подскажете: где и как его найти? Этого… как вы говорите? Петра Николаича?

– Не беспокойтесь, сейчас его вызовут. Однако я должен вас предостеречь: он человек… несколько странный, – осторожно проговорил директор.

– Так. А если конкретно? – насторожился участковый.

– Как бы вам сказать…

– Вот по нему-то определённо скучают психиатры, – энергично договорил главный редактор, придя на помощь щепетильному тюте-директору.

– Важный сигнал, – одобрительно отметил капитан.

А далее, по словам очевидцев, пока ходили за ним, Фаянсовым, от этой истории отпочковалась новая ветвь. Кто-то из присутствующих, кажется литературно-драматический редактор, дал ей начало, сказав:

– Иван Иванович, наверное, следует известить его дядю.

– Да, да! Вы правы! Известить и выразить своё глубокое соболезнование! – подхватил директор и тут же оробел: – Но как с ним связаться: это же Карасёв!!!

– Очень просто. Позвонить в приёмную губернатора, а там уж сообщат по вертушке, – посоветовал главный редактор.

– Вот и этого делать не надо. Разберёмся без губернатора и Москвы. Сами! – жёстко вмешался Рындин, до этого он молчал, сосредоточенно внимал всему, что здесь говорили, стараясь не упустить ни единого слова, ни вздоха.

Но ему объяснили, кто такой московский Карасёв, мол, тот самый.

– Очень ценное сведение, – снова отметил капитан, видимо, намотав на свой воображаемый ус ещё один информационный виток, и добавил: – Когда будете ставить в известность, непременно заверьте: наш райотдел, несмотря на отсутствие состава преступления, сделает всё, не жалея сил.

Едва директор, отзвонив в приёмную губернатора, положил телефонную трубку, в кабинет вошёл он, Фаянсов, и с этой минуты все дальнейшие события протекали на его глазах. Да и сам он стал их полноправным участником, а с точки зрения капитана Рындина, наверное, и особенно важным.

Фаянсов уже знал о самоубийстве Льва Кузьмича, ему об этом поведала пришедшая за ним секретарша. Пока они шли в кабинет, она в сердцах крыла покойного на все корки, обзывала «идиотом» и «кретином», будто услышав её и устыдившись, Карасёв мог передумать и вернуться из небытия. Она же с присущим для женщин вниманием к малейшим подробностям описала всё происшедшее в кабинете.

«Где же он взял губную помаду? Наверное, стибрил у Веры, у кого же ещё. Она мажется красной помадой, не просто красной, а предпочитает ярко-красную», – ни с того ни с сего, в общем совершенно неуместно, подумал Фаянсов.

Он, к своему удивлению, принял известие о самоубийстве Карасёва, как нечто естественное. Будто Лев Кузьмич всего-навсего отколол свой очередной номер. Видно, ко всему его приучил сам Карасёв, бедный он, бедный!

Обычно от встреч с начальством Пётр Николаевич не ждал ничего доброго, даже не чувствуя за собой вины, он-то не чувствовал, а оно, начальство, чувствовало, и по-своему, и поди знай что именно. «Начальство – кирпич, готовый свалиться на твоё темя», – шутил он в умных беседах с самим собой. Но сейчас Фаянсов внимание к своей особе объяснял так: Карасёв умер, и ему, шрифтовику, сейчас будет велено написать на листе ватмана извещение и повесить в студийном вестибюле, поэтому присутствие милицейского офицера не вызвало у него беспокойства, к тому же, по словам секретарши, именно участковый и принёс горькую весть. Из её уст ему была известна и почти мистическая, в менее печальных обстоятельствах способная показаться забавной, деталь: этот капитан был живым персонажем, тем самым участковым Рындиным из спектакля, поставленного Карасёвым.

Горя любопытством, Пётр Николаевич тотчас уставился на капитана и отметил необычность его лица: резкие черты, словно обведённые чёрной тушью, на общем круглощёком, почти бабьем, добродушном фоне. Но вот когда директор повернулся к милиционеру и сказал: «Это и есть господин Фаянсов», у Петра Николаевича сразу тоскливо сжалось сердце. Неужто и напоследок что-то ему подсуропил неуёмный Карасёв? Ах, Лев Кузьмич, Лев Кузьмич… За что же?

Капитан ему ответил тем же: впился в него острым взором, будто просветил рентгеном каждый его орган, с мозговых извилин и кончая мошонкой. И вынеся своё заключение, обратился к директору:

– Где бы нам побеседовать с глазу на глаз?

Пётр Николаевич решил держаться твёрдо и отвергать абсолютно всё. В конце концов он не чувствовал за собой ни малейшей вины, он всё так же лоялен, тщательно чтит законы, вовремя платит за квартиру и переходит улицу только на зелёный свет. Но сейчас он всё узнает сам. «Уже осталось недолго», – с грустным юмором подумал Пётр Николаевич.

Директор ещё не избавился от сердечной признательности и потому предоставил Рындину свой кабинет, даже его навязал: работайте, так сказать, боритесь, здесь вам будет удобно…

Все вышли, заинтригованно косясь на Фаянсова, стараясь найти на его челе некий скрытый знак, привлёкший чуткий глаз закона. И он остался наедине с непроницаемым представителем государства.

Капитан перебрался за директорский стол, Фаянсова усадил перед собой, лицом к свету, и будто бы благодушно осведомился:

– У вас тут все сумасшедшие?

– Только я. То есть считаюсь таковым, – с горькой иронией ответил Пётр Николаевич, да и зачем было скрывать, если капитану небось уже надули в оба уха.

– Лечитесь?

– Зачем? На самом деле я здоров.

– А это мы сейчас проверим. Вам, конечно, известно: я тот капитан Рындин, будто бы придуманный Карасёвым. Известно, известно. Я это понял, когда вы вошли и зыркнули на меня в оба глаза. Я так и понял: ага, сказали. Итак, откуда он мог знать, что к его телу явлюсь именно я? Рындин! А не какой-нибудь, скажем, Утюгов?

– А вы единственный на вашем участке, и кому явиться, как не вам? – сказал Фаянсов.

– Верно, – одобрительно сказал капитан, хотя по глазам было заметно, что сам-то он так подумал в первый раз. – Вы рассуждаете вполне разумно. Тогда приступим к нашим баранам.

И стал будто бы что-то искать на столе, может, отару этих баранов, а потом вдруг вскинул голову и в упор выстрелил:

– Где вы должны встретиться с Карасёвым? После его смерти?

– Нигде! – не задумываясь, так же быстро ответил Фаянсов.

– Ой ли? – усмехнулся участковый. – А вот сам Карасёв утверждает, что будет вас ждать. А где, вы знаете сами. И, возможно, в данный момент вас ждёт. – И он, для пущей убедительности, что ли, даже засёк время на своих наручных часах, тускло мерцающих на тыльной стороне руки.

– Как может что-то утверждать человек, которого нет? – спросил сбитый с толку Фаянсов.

– А вот так! – Капитан, хитро поглядывая на Фаянсова, снова развернул предсмертную записку Карасёва, отогнул нижнюю часть, дотоле скрываемую от остальных, и медленно, вбивая каждое слово в сознание Петра Николаевича, зачитал: – «Пэ. Сэ. Передайте Фаянсову: я его буду ждать. Где, он знает сам». Что из этого следует? А то, что вам известно место встречи. И даже её время.

– Не может быть, – пробормотал Фаянсов и потянулся к записке.

– Не положено. Документ. – Капитан вначале отдернул листок, но сейчас же передумал. – А впрочем, убеждайтесь сами.

Фаянсов с первого взгляда узнал руку Карасёва, и в записке всё повторялось слово в слово, как и прочёл капитан.

– Как это объяснить? – спросил он, ничего не понимая.

– Нет, это я вас спрашиваю, где вас ждёт покойный Карасёв? – неумолимо возразил Рындин.

И тут Петра Николаевича осенило.

– Кажется, я знаю где.

– Так. Выкладывайте! – Впервые в голосе капитана послышалось вполне человеческое волнение. Он напрягся, весь превратился в сплошное ухо.

– На том свете! – чуть ли не ликуя, объявил Фаянсов.

– А вот шутить с милицией я вам не рекомендую, – холодно предупредил Рындин.

– Я и не шучу. Подумайте сами, где ещё может ждать умерший? Ну разумеется, в ином, загробном, мире!

– Однако нет ни загробного, ни ещё какого иного мира, есть только наш, реальный, вот этот, – и капитан для наглядности гулко похлопал ладонью по столу: мир, мол, вполне осязаемый.

– А Лев Кузьмич считал по-своему.

И Фаянсов вкратце изложил теорию Карасёва о теле-коконе, об освобождении души и переселении её в некий космический мир.

– Видимо, тут перелёт с образованием. Есть недолёт, у Карасёва перелёт, – сказал капитан, усиленно работая головой. – Но допустим, что он так и думал. Тогда вопрос второй: почему он ждёт… то есть наметил ждать именно вас? Что у вас общего? Какая меж вами связь?

– Нет у нас ничего общего. Нет и связи. Мы с ним были разными, каждый сам по себе.

– Но ждать-то он будет вас? Не того же Утюгова? А вас, по фамилии Фаянсов? Почему?

– Ну, возможно потому, что делился со мной своими размышлениями.

– Какими? – с той же скорострельностью спросил капитан.

– Да о том же самом. О другом мире.

– Значит, вы его единомышленник? Тоже верите в Тот свет?

– Не верю. По крайней мере до сего дня я был атеистом.

– А что будет завтра?

– Завтра, надеюсь, то же самое.

– Он это знал? Про ваш материализм? Или вы скрывали?

– Мои философские воззрения не были для него секретом. – Фаянсов набрался смелости и улыбнулся.

Но, видимо, улыбка получилась очень бледной. То ли Рындин был чересчур толстокож, словом, он её не засёк.

– И тем не менее, почему-то он делился с вами. Не нашёл никого другого? – заладил своё участковый, вцепился мёртвой хваткой и не отпускал.

– Этого я не знаю, – сказал Фаянсов, он и вправду не мог объяснить тот странный интерес, который к нему проявлял Карасёв. – Да и в чём вы меня подозреваете? Разве я нарушил закон? – потеряв выдержку, спросил он, пошёл ва-банк.

– Ну ладно. Как говорится, хватит тянуть эту резину. Никого я не подозреваю. И вы ничего не нарушили. По крайней мере, пока. И вообще, во всём этом нет состава преступления, – вырвалось у капитана. – Дело здесь не заведёшь, и не надо. А вот околодело есть. Я это называю так, для собственного служебного пользования. Преступления как бы нет, а дело имеется, – пояснил Рындин. – Когда в событии замешана смерть, сквозь него должно просвечиваться всё, ровно чистое стекло. А тут в глазу целая заноза. С одной стороны, человек умер, с другой – вас ждёт. Но где? Вы знаете, как утверждает Карасёв, но темните, рассказывая байки про Тот свет… А если, допустим, он есть? Вы часом туда не собрались? Следом за своим сообщником? – встрепенулся участковый.

– Ну уж нет! Туда я не спешу. Хочу задержаться на свете этом. И подольше, насколько можно! – с жаром отверг Пётр Николаевич предположение, показавшееся ему неимоверно диким.

– Вот видите, гражданин Фаянсов, сколько непонятного в вашем околоделе, – назидательно проговорил капитан. – Но я его размота…

Его тираду прервали, зазвонил один из трёх телефонных аппаратов, составивших сбоку от стола настоящий пункт связи. Капитан приставил к губам палец, мол, тсс… и уставился на звеневший аппарат, точно кот, обнаружив перед носом беспечно гуляющую мышь, потом прыгнул… то есть решительно снял трубку. И затаился, не подавая голоса.

– Баскакова! – услышал и Фаянсов далёкий повелительный рык.

Капитан мигом вытянулся в струнку и по-военному отчеканил:

– Слушаюсь! Баскаков будет доставлен! – и, уважительно положив трубку на стол, спросил: – Кто у вас Баскаков?

– Директор. Иван Иванович.

– Понял, – сказал участковый и, не доверив столь ответственное поручение околоподозреваемому Фаянсову, сам вышел за дверь и вернулся с директором. В открытых дверях вопросительными знаками застыли главный редактор и секретарша.

Директор взял трубку, и оттуда загрохотала яростная брань. Всех слов Фаянсов не разобрал, но было ясно, что ругань связана с Карасёвым. Директор вздрагивал, словно на его темя падали увесистые кирпичи. Временами он бормотал в своё оправдание «виноват, но я…», однако ему тотчас затыкали рот новым взрывом гнева. Когда на том конце провода в сердцах дали отбой, Иван Иванович обречённо признался:

– Я их подвёл. Из-за моей глупости господин губернатор сам попал в дурацкое положение. Нет у того Карасёва, – директор указал почтительным взглядом на потолок, – ни племянника, ни племянниц. Выходит, Лев Кузьмич, земля ему пухом, нас водил за нос. Столько лет!

– Своевременная информация, – первым откликнулся капитан Рындин и бросил Фаянсову выразительный взгляд: мол, теперь-то понимаете, сколь оно запутано, это околодело?

Пётр Николаевич и сам был на покойного в большой обиде за те неприятности, что тот причинил ему своей предсмертной запиской, и всё же он не выдержал, вдруг полез на рожон, заступился за Карасёва:

– Но Лев Кузьмич сам никогда не утверждал, будто тот Карасёв, – он тоже посмотрел на потолок, – будто тот Карасёв ему родня.

– Но и никогда не отвергал, если утверждали другие, – сказал с упрёком директор.

– Более того, успешно снимал с этого пенки, – зло напомнил главный редактор. – Хотелось бы знать, кто распустил этот слух? Мы непременно должны провести служебное расследование. Вот и товарищ капитан нам окажет помощь, лично я уверен, здесь не обошлось без наущения самого лже-Карасёва?

– Так, так, – сразу вцепился в него участковый, – вы утверждаете, что он к тому же и не Карасёв?

– Я хотел сказать, что да, он Карасёв, но Карасёв другой, не этот, то есть не тот, – смешался главный редактор под пристальным немигающим взглядом блюстителя порядка. Ему на глаза попалась секретарша, и он напустился на неё: – Между прочим, это вы мне сообщили про дядю! Вы были первой, кто мне сказал!

Секретарша залилась румянцем и, путаясь в днях и часах, не имевших в этой истории никакого значения, рассказала, с чего всё началось. По её словам, к ней пришла Эвридика и, положив на стол газету с портретом московского Карасёва, спросила: «Ты не находишь, что он похож на нашего Льва Кузьмича?»

– С первого раза я не нашла, – с гордостью сказала секретарша.

Но тогда Эвридика взяла со стола линейку и прикрыла ею и указательным пальцем шевелюру и густые усы московского Карасёва. И спросила: «А теперь?»

– После этого я нашла, – прошептала секретарша, виновато опустив голову.

– А с чего вы взяли, будто он дядя? Не отец, не брат, а только дядя? – слегка оживившись, спросил директор.

– Для сына Лев Кузьмич был слишком стар, для брата не подошло отчество, – сказала секретарша, не поднимая головы.

– Разумеется, можно, лихо орудуя линейкой и пальцем, найти сходство у кого угодно с кем угодно. Стоит только захотеть, – ядовито заметил главный редактор и снова принялся за своё: – И всё же одно мне непонятно. С чего это вдруг Титовой взбрело в голову разглядывать лик того Карасёва таким необычным образом? С помощью линейки и пальца? Кто её надоумил? Сама она для этого проста.

– Да, сама бы до этого она не додумалась, – подтвердила секретарша, – газету ей дал Карасёв и сказал: «Присмотрись и найдёшь кое-что любопытное».

– Вот вам и доказательство. Мошенник есть мошенник! – обрадовался главный редактор.

– Не будем злопамятны. Об умерших всё-таки не принято говорить плохое, – великодушно напомнил директор.

– Только вам неприятностей из-за этого умершего ещё хлебать и хлебать. Может, и лаптем, – многозначительно усмехнулся главный редактор.

– Ничего, не пропадём, – бодрясь, возразил директор. – На хлеб и молоко как-нибудь заработаю. А в моё кресло воссядете вы.

На этом, слава богу, все выяснения были закончены. Получив, наконец, руководящий указ по поводу объявления о смерти, Фаянсов покинул кабинет. Вместе с ним вышел и капитан Рындин.

– Вижу, этот Карасёв не только мне заморочил голову, – с чувством облегчения произнёс участковый. – И вот что, Пётр Николаевич. Взять с вас подписку о невыезде я не могу. Нет у меня для этого ни прав, ни оснований. Ни малейших, даже таких, – он показал край своего крепкого сизого ногтя. – Даже скажу откровенно и наперёд: вы можете подать на мои действия жалобу и мне здорово нагорит. Потому что я уже сейчас злоупотребляю своим служебным положением. Только вы об этом не думаете, боитесь милиции. Но в данном случае, может, это и хорошо. Расследование, которое я веду, лично моё, тоже философского плана.

– Да что вы, товарищ капитан, я никуда не собираюсь и жаловаться не люблю, – заверил его Фаянсов.

– Ну тогда я ваше околодело доведу до конца, – обещал, а вернее, пригрозил капитан Рындин.

В мастерской его ждала Эвридика, сидела за его столом и, подпирая ладонями голову, смотрела в окно. Он остановился возле стола, подождал, она додумала какую-то думу и только после этого медленно и торжественно повернулась к нему. Он невольно взглянул на её пухлые, густо накрашенные губы и подумал: «Да, наверно, у него была её помада».

– Кроме нас с тобой, у него никого не было, – драматично произнесла она, словно заранее отрепетировала эту реплику. – Он говорил: ты его единственный друг.

– Он преувеличивал. Болтали иногда, а так у нас было мало общего, – возразил Пётр Николаевич.

– Может, и не совсем друг, – легко согласилась Эвридика. – Но он сказал, будто ты для него не такой, как все. Фаянсов! Мы должны ему устроить поминки! Если не я и ты, то кто?

– Ты – помреж, стало быть организатор, а я-то что смогу сделать? – Фаянсов беспомощно развёл руками.

– Я уже всё рассчитала. – Перед ней и вправду лежал лист бумаги, испещрённый какими-то расчётами и схемами. – Стол накроем у меня. Готовкой, продуктами, естественно, я займусь сама. Твоя задача: водка и вино. Сейчас тебя субсидирую бабками.

Оказалось, она и это учла, принесла кошелёк с деньгами. Но он-то помнил, как Эвридика в буфете или столовой бережливо извлекала из этого тощего, некогда обшитого бисером кошелёчка свои затёртые рубли, и отказался: он сам богат, как тюменский нефтяной шейх.

Фаянсов давненько выпал из мира, где пьют, закусывают и потом, напившись, лобызают друг друга и ведут хмельные беседы. И потому не разбирался в названиях водок и вин, а их была тьма. Но ему помог сосед Валька Скопцов.

– Николаич, ты ли это? Ну, значит, скоро будет всемирный потоп! – услышал Фаянсов, растерянно озирая в ближайшем к дому супермаркете полки, заставленные бутылками алкоголя. От разнообразия этикеток рябило в глазах.

Пётр Николаевич поспешно объяснил, что его сюда привело, и пожаловался на сложность задачи.

– Расслабься! Сейчас подберём. Будет и дешевле и что надо по вкусу, – широко пообещал Валька. – Хотя выпивка невкусной не бывает! Но тебе этого не понять.

– Вы ошибаетесь! В молодости, на первом курсе… – запротестовал было Фаянсов.

Но Валька его перебил:

– Ты ещё вспомни, как пил мамино молоко! Стой здесь!

Он ненадолго куда-то исчез и вернулся с тележкой, нагрузил её бутылками, выбирая их по критериям, тайным для Петра Николаевича.

– А они не палёные? – осторожно спросил Фаянсов, стараясь не обидеть Скопцова.

Однако врачи и журналисты столько талдычили об этой заразе, о едва ли ни массовых отравлениях палёной водкой, кончавшихся летальным исходом, и он не мог не спросить, хотя сам употреблять не собирался.

– Не боись! Выбирал, как для себя, – заверил сосед.

В морге Льву Кузьмичу пришлось задержаться на три лишних дня. Ждали его бывшую жену и сына, но те не приехали, даже не откликнулись на телеграмму. К тому же студию охватила трудовая горячка, шли передача за передачей и одна сложней другой, поэтому было решено церемонию провести в воскресенье.

Хоронили Карасёва на новом, ещё голом кладбище, пока более похожем на пустырь, – ни деревца, ни единого даже хилого кустика.

«Достойное хранилище для нелюбимого тела. Лев Кузьмич был бы доволен», – еретически подумал Фаянсов, глядя на то, как молодёжь деловито выгружает из катафалка-автобуса гроб с покойным. Ему было жаль Карасёва, но он почему-то не испытывал положенной в подобных случаях скорби. Может потому, что Лев Кузьмич ушёл из жизни счастливым.

В куцей толпе провожавших собрались одни студийцы. Единственным посторонним был участковый Рындин, на этот раз переодетый в штатский костюм. В цивильном платье капитан уже не казался таким подтянутым и устремлённым к цели. Совершенно штатским стало и его лицо. Резкие черты слегка размылись, превратясь в курносый нос и припухшие губы, а брови отошли от переносья и взлетели этакими запятыми вверх, и потому Фаянсов не сразу узнал своего личного комиссара Мегрэ. Видимо, тот явился, полагая, будто похороны таят некий ключ к связям Фаянсова с покойным, и теперь выискивал эту незримую нить.

Капитан старался не мозолить глаза, держался за спинами провожавших, но его клетчатый пиджак, жёлтая сорочка и багровый галстук притягивали глаз, словно магнитом. Фаянсов так себя и спросил: а это, мол, что ещё за клоун?

Обнаружив, что его засветили, Рындин подошёл к Фаянсову и пояснил:

– Понимаю, для оперативной работы нужен костюм попроще. Этот у меня выходной, а других не имею.

На лацкане его пиджака серебрился значок мастера спорта.

– Не пугайтесь, – усмехнулся Рындин, перехватив его взгляд, – он по городкам. Было дело. А как, спросим, вы? Не передумали? Или намерены жаловаться?

– Я же вам говорил: я никогда не жалуюсь. Не люблю, – напомнил Фаянсов.

– Напрасно. Иногда следует жаловаться, – назидательно возразил Рындин.

– А я не люблю, – повторил Фаянсов. – Хотя за это меня колотили в детстве.

– Это кто ж занимался рукоприкладством? – спросил капитан, точно собирался протоколировать.

– Скопцов Валька, мой одноклассник. С чем-то попался и решил, будто наябедничал я, отмутузил, а потом оказалось, что донёс его дружок. Ну, он и вознамерился доказать, что бил не зря, мол, всё равно донесу. И снова намял бока. Но я молчал. Он так и мутузил, упорный парнишка, пока не остался на второй год.

– Вы тоже упрямы. Однако я уважаю сильного противника, – закончил Рындин фразой, явно заимствованной из дешёвой литературы. И только что не протянул при этом картинно для рукопожатия ладонь.

Гроб к этому времени поставили возле вырытой ямы. Кладбище только что открылось, и Карасёв как бы оказался первым и тайным действующим лицом в этой премьере, её невольным героем.

Фаянсов подумал: наверно, появись сейчас у Льва Кузьмича такая возможность, он бы привёл к своему гробу представителя местной администрации, и тот бы вручил ему, Карасёву, памятный приз, как первопроходцу этого городского погоста.

Гражданскую панихиду открыл директор, обуздав горькие обиды, причинённые ему Карасёвым, посетовал на невосполнимую утрату, отметил оригинальный талант усопшего режиссёра. Затем говорили другие…

А сам Лев Кузьмич одиноко лежал посреди выступавших и будто бы с кривой ухмылкой, скрытой под неподвижной маской, выслушивал обращённые к нему слова. Точно он всех надул: взял да помер. Ритуальный гримёр, очевидно выполняя чей-то заказ, пытался придать лицу Карасёва жизнерадостный вид, щедро накрасил щёки и губы, отчего режиссёр походил на выходца из пьесы абсурда, которую сам же и поставил здесь, посреди грустного кладбищенского пустыря.

– Словно он и впрямь кого-то ждёт. Вам не кажется? А, гражданин Фаянсов? – зашептал Рындин, горячо дуя в ухо.

– Мне не кажется, – быстро отрезал Пётр Николаевич, не поддаваясь на провокацию.

Фаянсов и сам пристально вглядывался в отвердевший холодный лоб Карасёва, уже навеки скрывший тайну за семью печатями, и её не распечатать никому и никогда. Неужели и вправду вся эта болтовня о никчёмности жизни для него имела высший смысл? Ну можно издеваться над простаками, ну эпатировать тёмный народ. Однако не до такой же степени? Из этой шутки не было обратного хода, и сего не мог не знать Карасёв.

– А что касается того света, – снова забубнил над ухом Рындин, – я эту версию отработал и, можно сказать, поставил окончательный крест. Проверил лично: есть тот свет, или его придумали сочинители, такие, как наш покойный. Сообщаю: вчера я специально сходил в планетарий, стоял два часа, изучал карту Вселенной. Прикинул всё. Так вот, там для того света попросту нет ни одного подходящего места. Я к тому, чтобы вы твёрдо знали, на тот случай, если пойдёте на встречу с Карасёвым.

– Я это учту, – иронически ответил Фаянсов.

– И правильно сделаете, – похвалил капитан, не заметив иронии.

После того как директор завершил панихиду и два рослых могильщика, дотоле равнодушно курившие в стороне, взяли крышку, готовясь навечно скрыть Льва Кузьмича от живых, произошло нечто невообразимое, из толпы вылетела Эвридика, на ходу распустив свои волосы, кинулась на грудь Карасёва и по-бабьи заголосила:

– Ой, на кого вы меня оставили, Лев Кузьмич?! Ой, дорогой вы мой, ненаглядный! Что я без вас буду де-ла-ать?

«Значит, она солгала, – несколько уязвился Фаянсов. – Её визит к Льву Кузьмичу не обошёлся сценарием и хлебом, и тем более колбасой».

Эта выходка удивила не только его, видно, она оказалась сюрпризом и для остальных студийцев.

После некоторого замешательства, парни из постановочной группы Карасёва ухватили Эвридику под мышки и оттащили от гроба. Когда её вели мимо него, Фаянсова, она вырвалась из их рук и уткнулась лицом в плечо Петра Николаевича, снова запричитала:

– Ой, Петенька, остались мы одни! Что с нами будет?

– Вера, успокойся. Ну хватит. Потечёт тушь, станешь некрасивой, – припугнул Фаянсов, невольно гладя её по голове.

– А я плачу без слёз, – сквозь рыдания пояснила Эвридика и вдруг поинтересовалась: – А ты считаешь меня красивой?

– И не только я, поэтому возьми себя в руки. На тебя смотрят, – посоветовал Пётр Николаевич, косясь на стоявшего рядом Рындина.

Капитан не сводил с них глаз, и во взгляде его читалось открытое удовлетворение, словно Эвридика и была той связующей ниточкой, которую он наконец-то зацепил.

– Вот и хорошо, что смотрят, – подняв голову, вдруг практично молвила Эвридика. Глаза её и впрямь остались сухими. – Пусть видят, что и у него, как у людей. А то получается, будто он никому не нужный, – сказала она, поправляя причёску. И затем, исполнив свой долг, вместе со всеми досмотрела завершение похорон.

Когда могильщики снова подняли крышку и положили на гроб, Фаянсову померещилось, будто в последний момент, прежде чем навсегда исчезнуть, Карасёв слегка качнул головой, приглашая его за собой. Но куда?

Бросив по горсти земли на могильный холм, сослуживцы Карасёва отправились к Эвридике справлять поминки. В автобус-катафалк загрузилась в основном студийная молодёжь, к ним присоединился и кое-кто из тех, кто был постарше: сама Эвридика, Фаянсов и два-три режиссёра и редактора.

Прежде чем подняться в машину, Пётр Николаевич уже по привычке оглянулся, посмотрел, где его сыщик. Однако Рындин куда-то незаметно исчез, что проделать на открытом всем взорам пространстве было не столь уж просто, если ты не волшебник, а всего лишь смертный милиционер.

Но Фаянсов поспешил, заочно распрощавшись с участковым. Выйдя из автобуса возле дома Эвридики, Пётр Николаевич снова увидел свою клетчатую тень. Капитан вёл наружное наблюдение, обосновавшись на противоположной стороне улицы, за тонким стволом молоденького тополя.

«Ну, примчаться сюда он мог и на такси. Но вот откуда ему известен адрес Эвридики? Вряд ли капитан стал бы тут же, на кладбище, наводить справки. Значит, его сети захватили и карасёвского помрежа. Ведь Рындин сидит, а точней, стоит в своей засаде никак не менее пяти минут», – прикинул Фаянсов.

Участковый и вправду всем своим как бы безразличным видом старался убедить студийцев в том, что бьёт на этом месте баклуши чуть ли не с самого утра. Но глаза его туманились тоской. Уж так ему хотелось просочиться в квартиру Эвридики, в своего рода логово, да он не знал, как это сделать, – наверное, ссылаться на сей раз на служебную необходимость казалось ему неуместным.