Текст книги "Большая перемена (сборник)"

Автор книги: Георгий Садовников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

Но я всё же не решился последовать её совету, озираясь в духе этого детектива, убрал свёрток в портфель, но зато дома слопал все пирожки. Они были с капустой и, как мне показалось, невероятной вкусноты.

Филологичка сдержала обещание – устояла перед искусом, а искушение для неё, нормальной женщины, наверно, было велико – посудачить с другими женщинами об анонимной посылке: кто подложил и почему именно мне, и вообще что кроется за этим? Но она более не обмолвилась и словом даже со мной. А может, и забыла, мало ли проблем у неё самой, да хотя бы с той же своей головной болью – Ганжой.

Я думал, самаритянка ограничится единичной акцией, тешил себя такой надеждой, но передачи повторялись из вечера в вечер, будто мне их носили в больницу или тюрьму, и каждый раз это была домашняя снедь – то ли блинчики, то ли котлеты или снова пирожки, но теперь с мясом или картошкой. Всё это я, разумеется, уносил домой и там поедал – не выбрасывать же творение чьих-то рук в мусорную урну. Я ел, а мои желудок и душа вступали в ужасное противоречие: первый воспринимал дарованную снедь с почти детским восторгом, вторая страдала, – не нравилась мне эта история, я не знал, с какой меня подкармливают целью.

Теперь я приходил в школу раньше всех, стараясь перехватить свёрток, пока на него не наткнулись другие, а заодно и застукать саму непрошеную и упорную благодетельницу, но она всё равно успевала меня опередить и, подкинув посылку, скрыться из учительской, не забыв вернуть ключ техничке тёте Глаше. На пятый день я и вовсе пришёл на полчаса раньше, спрятался за шкафом и просидел в засаде до появления коллег. А когда удосужился проверить этажерку, нашёл очередной свёрток, он лежал на привычном месте. В нём были ещё тёплые голубцы.

Я вспомнил загадочную улыбку тёти Глаши, с какой она мне вручила ключ, – техничка что-то знала. Прихватив свёрток, я спустился в школьный вестибюль.

Седоволосая пухленькая тётя Глаша сама покатилась навстречу, будто только меня и ждала, радостно говоря:

– Понравились? Ещё не съел? Кушай, кушай, пока не остыли совсем!

– Значит, они ваши? И котлеты, и пирожки? А сегодня и голубцы?

– Я только отнесла. А готовила она сама, – сказала техничка.

– А кто она, тётя Глаша? Я должен знать её имя!

– Не велено говорить. Но ты не бойся. Она – девушка хорошая.

Неужели это Лина?!

– Тётя Глаша, а она какая из себя? Волосы, наверно, чёрные, знаете, такие мягкие? Причёска вот так? – Я провёл над головой руками, изображая ниспадающие струи. – Глаза синие-синие, как Тирренское море. В ясную, солнечную погоду, конечно. Талия, как у песочных часов. Это она?

– Не скажу, какое море. А ты – лиса, лиса, надеешься: проболтаюсь? Нет, лучше и не пытай!

– Не скажете, выброшу в урну, – пригрозил я, не зная, чем ещё её взять, и даже шагнул в направлении урны для мусора. – Ну, тётя Глаша, решайтесь!

– Выбросишь – и поступишь не по-людски. Она старалась от всего сердца.

– Тётя Глаша, ведь я должен её поблагодарить, если по-людски. Верно? А как это сделать, не зная, кто она и откуда? Хотя бы намекните, ну, тонко-тонко, с волосок, а я уж догадаюсь сам.

– Не тонко, не толсто, – беспощадно отказала тётя Глаша. – Не волнуйся, я твоё спасибо передам.

– И ещё передайте: чтобы это было в последний раз! Я запрещаю!

– А этого не передам! И не надейся! – сурово предупредила техничка. – Доброту нельзя запретить! И слава богу!

Так ничего и не выяснив, я вернулся в учительскую, страстно надеясь: добрая самаритянка – она, Лина. К тому же именно сегодня исполнилось ровно три месяца со дня нашего знакомства. Для меня это знаменательная дата.

Я почтил эту дату вставанием.

– Сидите, сидите! К чему церемонии! – торопливо бросила директор, входя в учительскую.

Я поспешно сел – вдруг сочтут подхалимом.

Закончился первый урок, – он у меня был свободным, – учительская наполнилась жужжанием, точно пасека в солнечную летнюю погоду.

– Нестор Петрович, полюбуйтесь на своего питомца! – С таким горестным предложением в комнату влетела Светлана Афанасьевна и протянула ничем не примечательную школьную тетрадь.

Тетрадка была предупредительно открыта на первой странице: мол, извольте, читайте. Я прочитал первые строчки, небрежно нацарапанные шариковым пером: «Классное сочинение на тему „На кого я хочу быть похожим“». Ниже, с начала абзаца крупными старательно выведенными буквами, точно автор бросал вызов всему остальному миру, было написано: «Ни на кого. Только на самого себя». И всё! Дальше страница чиста до последней линейки. Я взглянул на обложку. Тетрадь принадлежит… ну разумеется, Ганже. Да и кто ещё способен на подобный номер?!

– Вот карандаш! Ставьте сами, что считаете нужным!

Она вложила в мои пальцы красный гранёный карандаш.

Я решительно поставил Ганже единицу, прочертил её на пол-листа, добавил к отметке такой же здоровенный восклицательный знак и, высунувшись в коридор, велел одному из учеников немедля передать Ганже: пусть он срочно явится к нам, в учительскую.

Увидев в моих руках родную тетрадь, Ганжа деловито осведомился:

– Два?

– Единица! – И я едва удержался от злорадства, не показал ученику язык.

И тут он, опережая мою обвинительную речь, сам перешёл в атаку, возмущённо закричал:

– Нестор Петрович! Я, Григорий Ганжа, играю за завод в волейбол! Выбиваю из мелкашки пятьдесят на пятьдесят. Светлана Афанасьевна, я, между прочим, ни разу не разводился! Так почему я, Григорий Ганжа, должен быть на кого-то похожим? Ответьте!

– Возьмите, Ганжа, тетрадь, ступайте и хорошенько подумайте: правы вы или вас занесло не туда, куда надо? – посоветовал я, стараясь сохранять хладнокровие.

– Я уже думаю. И буду думать! Сам! Глупые или даже умные, но это будут мои мысли! Учтите! – предупредил Ганжа, бросая нам новый вызов.

Он вышел в коридор и ещё долго возмущался там, среди учеников. До нас доносилось:

– Я сам научился играть на гитаре! Не слабо? Как, как? Купил самоучитель и овладел, – огрызнулся он на чей-то, наверное сейчас неуместный, вопрос и снова завёл своё: – Так почему я, Григорий Ганжа, должен быть похожим на кого-то другого?

Но я уже размышлял о своём. В этот вечер у меня сплошные даты, только поглядывай на часы. Я рассказываю на уроке о Чингисхане, а сам исподтишка смотрю на циферблат.

В двадцать два часа три минуты Лина поинтересовалась временем. Разве это не дата? И я спрашиваю:

– В каком году была битва на Калке?

– В тысяча двести двадцать третьем году! – лихо докладывает ученик.

– Правильно! Молодец!

А провожать её я пошёл в двадцать три часа тридцать минут. Тогда закончились танцы.

Я всё помню подробно. Например, как выглядели в тот вечер физиономии её кавалеров. Один из них отозвал меня в сторону и прошипел:

– Предупреждаю! Будешь маячить перед глазами, выверну наизнанку, как Мюнхгаузен того волка, и посмотрю, чем ты набит. Ватой или соломой!

Тут к нам подошла Лина и проворковала, ловко скрыв иронию.

– Лёнечка, осторожно, руками не трогать! Нестор Северов – ценное достояние, оно принадлежит науке. Будущему нашей науки!

– Да я ничего… Правда, ничего? – обратился он ко мне за поддержкой.

Я пожалел его и подтвердил: мол, он действительно «ничего»…

И всё же они не её пирожки. Лина никудышная повариха. Однажды, будучи у меня в гостях, она сварила картошку. Я ел это блюдо, давясь. Картофель был недоварен. И неизвестно, чего в нём было больше: крахмала или соли. И к тому же вряд ли её теперь заботит мой желудок.

Из школы я шёл в толпе учеников. Постепенно толпа редеет, голоса растекаются по улицам и переулкам. И вот я в одиночестве шагаю по тротуару. Да небольшая группа голосов ещё движется посреди мостовой. Вдруг из их общего строя вырывается отдельный вопль:

– Нет, только подумать! Я хочу подражать себе самому, и за это мне вставили кол!

…А я припоминаю новые даты.

В ту ночь мы долго стояли у её подъезда – Лина рассказывала сказку собственного производства и никак не могла довести до конца. Она творила прямо на моих глазах, а я с изумлением следил за этим процессом. Её склонность к сочинительству оказалась для меня сюрпризом. Оказывается, она давно выдумывала сказки, а я, дурень, их принимал за чистейшую правду.

Сюжет сказки был непритязателен для сторонних людей, но для нас, историков, весьма актуален: некий молодой и уже гениальный (поняли намёк?) археолог, роясь в скифском кургане, нашёл прекрасную девицу. Она спала на тахте, рядом лежал раскрытый томик Артюра Рембо. Девушку заколдовал скифский вождь, она отвергла его домогательства, и тот отомстил, опоив убойным снотворным зельем.

Возмущённая скифская общественность резко осудила поступок вождя. Он был свергнут и переведён на должность заведующего артелью, точившей наконечники для стрел. Но с девушкой уже ничего нельзя было поделать – она погрузилась в многовековой сон. Даже верховный терапевт и тот опустил свои искусные руки. Так проспала она две тысячи лет.

Археолог, разумеется, её поцеловал – он был, как и положено учёному, рассеян, а девушка чертовски красива, и он это сделал машинально. Она открыла глаза и согласилась выйти за него замуж – поцелуй в её времена был равен предложению вступить в брак. Учёному, посвящённому в обычаи старины, пришлось подчиниться и официально просить её руки. Мораль сказки была такова: не целуй незнакомых скифских девушек, они старомодны. Но как и положено сказке, всё закончилось добром. Теперь эта пара живёт в Черёмушках, нет, не в московских, – в местных. Она пишет детские книжки.

Он недавно вернулся из заграничной командировки, копался в монгольских степях…

Закончив, Лина словно бы небрежно поинтересовалась: ну и как мне её опус? Не правда ли типичная графомания? Однако ждала ответа, не сводя с меня глаз, следила, буду ли я искренен или совру малодушно. И хотя эта душещипательная история была украдена из «Спящей красавицы», сказка мне, простаку, пришлась по нраву – в археологе угадывался наш общий знакомый – будущий, вернее скоробудущий, аспирант. Так я и сказал Лине. Долго мы стояли и после того, как сказка была досказана. Было полнолуние – любимая пора оборотней и прочей нечисти, но мы чувствовали себя превосходно. Луна мощным софитом освещала наш любовный, как мне тогда казалось, дуэт, в её мистическом белом свете Лина выглядела прямо-таки сказочно, подобно той, скифской, красотке.

Я реставрирую в своей памяти её великолепный образ. Эх, если бы все девушки походили на Лину!

Всё-таки недотёпа этот Ганжа. Разве это плохо – быть ну если не полной копией, то очень похожим на выдающегося или хотя бы просто симпатичного человека? Давай, Григорий, мысленно перенесёмся в ту воображаемую страну, где все на кого-то похожи.

– Ганжа! Григорий! – зову я своего непутёвого ученика.

Но Ганжа и его спутники уже давно скрылись за углом. Тогда я отравляюсь в эту страну в одиночку.

А там, на площадях и улицах, полно схожих людей, и прежде всего Кузькиных Лин. Мои глаза прямо-таки разбежались по сторонам – Лины везде, кажется, на каждом шагу, и все её точные слепки. Я побежал за первой же попавшейся мне на пути.

– Девушка, а девушка! Вас можно на минутку?

Она остановилась и очень знакомо улыбнулась.

– Да, да! Это я! Не ожидала? А кто из вас оригинал? Только честно. Ты или…

Я не договорил – мимо павой – фу-ты ну-ты! – пронесла себя другая Лина. «А может, настоящая эта?» – подумал я и погнался за второй копией, потом за третьей, четвёртой. Мне это уже не по нраву – метаться между, в сущности, незнакомыми девицами, – мне нужна своя Лина, её подлинник! Она для меня – единственная на земном шаре, да что там, во Вселенной! Она – штучная девушка! Но как её найдёшь в таком скопище будто клонированных Лин?

Отчаявшись найти свою любимую, я выбираюсь из толпы её двойняшек, иду дальше по улицам придуманной страны. Навстречу мне бодренько семенит седобородый старичок. Где-то я видел эту бороду, этот умный прищур? Где же ещё, – да на портретах! Это же академик Иван Павлов! За ним ещё один Павлов, тоже Иван. Потом третий, четвёртый… двадцатый! И все они норовят на ходу принять позу, запечатлённую на знаменитом портрете Серова. Помните, сидит мудрый дед в профиль, поглощённый великой думой, положил руки на стол.

Слава богу, у этих Павловых нет городошных палок. Не то как бы шарахнули разом вдоль проспекта, – только спасай ноги.

Вперемежку с Павловыми мне попадаются Валерии Чкаловы. Все широкоплечие, лобастые, все с волевыми подбородками, каждый намерен облететь земной шар – по одному и тому же маршруту, и хоть бы кто в своих планах отклонился на километр.

Затем по улице двинулись Маяковские. Они стрижены наголо под одну гребёнку и все пишут лесенкой. Первый из них сообщил мне торжественно, будто я этого не знал:

– Мне наплевать на бронзы многопудье!

Маяковский – это здорово! Я люблю Маяковского. Не успел я ему выразить восхищение, как появился очередной Владимир Владимирыч и мимоходом бросил:

– И мне наплевать на многопудье бронзы!

Остальные вторили своим двойникам:

– Нам тоже наплевать на это многопудье!

А что ещё им оставалось, если все они копии Маяковского.

У меня рябило в глазах. Я старался найти хотя бы одно незнакомое лицо, но вокруг мелькали сплошные знаменитости.

– Я уже от вас устал! Пожалейте! – взмолился я и побежал на соседний проспект.

И там были люди, – тьма людей! Но мне-то видны их макушки – всё остальное загораживают грузовые машины, отрезавшие эту праздничную магистраль от прочих улиц. За машинами плывут красные флаги и транспаранты. Из динамиков несутся музыка и восклицания – это шествуют демонстранты!

Я слышу ликующий голос диктора:

– К трибунам приближается колонна токарей Ивановых!

А мне бы увидеть знакомого шлифовальщика четвёртого разряда, – он в единственном экземпляре! – и больше ничего не надо, можно вернуться в свой привычный, хотя и несовершенный, мир. И пусть этот парень будет игроком заводской волейбольной команды, любительски бренчит на гитаре, а из мелкашки выбивает пятьдесят очков.

– Как, Нестор Петрович? Нравится? – спросил меня откуда-то мысленно взявшийся Ганжа.

– Нет! Не нравится. Очень мне это не по вкусу!

А сам жадно смотрю на его лицо, и глаза мои отдыхают на его непохожести на других.

Умолк звонок, с его последним эхом я вошёл в свой девятый «А» в компании с прекрасной дамой – учителем литературы. Это был её урок, но пока командовал я. Мы проследовали к учительскому столу, там я повернулся лицом к классу и произнёс краткую речь:

– Ганжа! Светлана Афанасьевна доверила мне почётное право, право оценить ваше сочинение, как говорится, на свой взгляд. И я оценил, поставил вам единицу. Несправедливо поставил! Можно, конечно, себя оправдать, ссылаясь на спасительные проформы. Дескать, вам полагалось своё мнение изложить иным образом, серьёзно, мы с вами взрослые люди, а не так, по-мальчишески, как поступили вы, хотели отделаться тремя скудными строчки: вот, мол, вам и отвяжитесь. Словом, вам следовало обосновать! Но я не буду прятаться за мелочные аргументы. В главном, в сущности вопроса ошибся я! Вы правы: каждый человек должен принести с собой на нашу грешную землю нечто новое, неповторимое в своём роде. Чего ещё не было до него. Себя! По крайней мере он обязан для этого сделать всё! В общем, я провинился перед вами, учащийся Ганжа. Прошу меня извинить перед веем нашим классом! Вот так!

– Ганжа, я тоже приношу свои извинения, – пролепетала Светлана Афанасьевна, бледнея и краснея, точно на её лице переключали свет.

– Ладно, мы свои люди. Если на то пошло, я тоже был не прав, – великодушно произнёс Ганжа. – Гитару я так и не осилил, было лень. Поковырялся дня два, потренькал и зашвырнул самоучитель под диван. Мелкашку даже не держал в руках, в армии мне дали винтарь. В волейбол играл, да только на пляже. И, конечно, без сетки. А что касается развода… Я разводился десять раз! А почему? Не встретил девушку своей мечты. Единственную! Но она, Светлана Афанасьевна, совсем близко. О, уже где-то рядом!

Его монолог вызвал в классе бурное веселье. Ганжа дорвался до своего репертуара.

– И всё равно, Ганжа, вы были правы. Каждый человек должен являть собой некую личность, большую или малую, не важно, это уже дело вкуса, – сказал я, не отступая. – Надеюсь, таковой станете и вы лично, извините за тавтологию…

– Ну что? Получили по носу? А вместе с вами и я, – упрекнула меня Светлана Афанасьевна, когда мы после своих уроков снова встретились в учительской. Она упиралась, не желая участвовать в этой необычной церемонии, но я её уговорил.

– И всё же мы поступили верно. Более того, честно!

– Но что самое возмутительное: он разводился десять раз! Представляете? Десять! Значит, столько раз был женат! – продолжала Светлана Афанасьевна, пропустив мою ободряющую реплику мимо ушей. – И одиннадцатая уже на подходе. Он в этом признался сам. Цинично!

– Ну что, вы не знаете Ганжу? Его вновь занесло. По сведениям Коровянской, он никогда не был женат. Никогда! А ей можно верить. Живёт вдвоём с мамашей.

– Мария Ивановна – замечательная женщина.

– Вы с ней знакомы?

– Ни в коем случае! Только слышала. Кто-то рассказывал, кто не помню, – почему-то испугалась моя собеседница.

– Светлана Афанасьевна, простите, если я покажусь неделикатным. Порой мне кажется, будто вы к Ганже, э-э-э, несколько неравнодушны. У вас есть собственный класс, его ученики – тоже не ангелы. Но вы больше занимаетесь Ганжой, ему уделяете особое внимание, хотя он проходит по моей епархии. Это не ревность, обычное любопытство. Если не желаете, можете не отвечать. Я не обижусь.

– Нестор Петрович, я ничего не скрываю, просто не делю учащихся на своих и чужих, они все мои, – строго указала она на мою неосведомлённость. – И потому, да, я неравнодушна и к Ганже, как педагог к ученику, разумеется. Вы всё истолковали неверно.

Мы уже было вознамерились разойтись: пора было готовиться к новому уроку, – но в последний момент филологичка будто бы на что-то решилась и спросила:

– Как вы думаете: кто она, та, что уже где-то рядом с Ганжой?

– Не знаю. – Я честно развёл руками. – Могу только предполагать. Есть у меня кое-какие соображения.

– И кого же вы… предположили? – спросила она, почему-то напрягшись.

– Пока не могу сказать ничего определённого. Её образ пока очень смутен, как бы мелькает в тумане. Причём густом, – добавил я, подумав.

– Но, может, всё-таки что-то видно? Там, в тумане? Хотя бы силуэт? Он красивый? – спросила Светлана Афанасьевна, притворяясь, будто эта призрачная особа её интересует всего лишь между прочим.

Ох уж эти женщины, до чего они неравнодушны к чужим сердечным делам. Я приложил к бровям ладонь, вгляделся из-под этого козырька в воображаемый туман и ответил:

– Я бы сказал: да, она несомненно симпатична.

– Я так и знала, – ужаснулась заказчица. – Всё зло от красивых женщин! Вы тоже держитесь от них подальше. Они коварны и заняты только собой.

– Но вы сами красивы. И даже очень.

– Не говорите ерунду, – отмахнулась Светлана Афанасьевна с досадой. – Ясно, она – девица из парикмахерской или какого-нибудь ансамбля.

Я напомнил:

– Это же только моё предположение. Я мог и ошибиться. И не забывайте про туман.

– Нестор Петрович, давайте ошибёмся вместе, – призвала меня Светлана Афанасьевна.

– А почему вас это так занимает? Это всё его личная жизнь.

Сначала она будто бы не знала что сказать, но затем как бы нашлась:

– Ганжа подвержен дурным влияниям. И учтите, Нестор Петрович, вы – учитель ещё молодой: личная жизнь ученика – это и личное дело его педагога, – закончила она строго и с высоко поднятой головой, – я бы даже сказал надменно, – направилась к полкам с классными журналами.

«У самой-то опыта несколько крошек, не наберётся на горсть», – подумал я с улыбкой. А если точно, она в школе всего лишь второй год, об этом мне сказали недавно. И я её вспомнил сразу. Она училась на филфаке, только на курс старше меня. Тогда она ходила с толстой золотистой косой, сейчас волосы распущены по плечам, как у знаменитой актрисы Марины Влади.

Не знаю, какими путями, вернее, кто на нас стукнул или, в лучшем случае, проговорился, но эта история дошла до учительской.

И после уроков меня и бедную Светлану Афанасьевну вытащили на ковёр, к директору школы. Там собралось всё наше руководство и кое-кто из учителей.

– Нестор Петрович, это что? Мазохизм? – жёстко спросила Екатерина Ивановна. – Вы сами копаете под свою репутацию, и, видимо, этот процесс вам доставляет удовольствие. Но радоваться тут, извините, нечему. К вашим оценкам теперь не будет доверия, оно уничтожено. И вам придётся свой авторитет возводить заново, по кирпичику, как разрушенный по неразумению дом. К тому же вы втянули в это пагубное мероприятие и учительницу литературы.

Моя соучастница слабо запротестовала: мол, она сама, по собственному порыву.

– Не спорьте, Светлана Афанасьевна, не оправдывайте Северова. Я не сомневаюсь: заводилой был он! – осадила её директриса. – Да, да, Нестор Петрович, теперь вам будет трудней, чем было до того, когда вы начинали.

– Наоборот, легко, – возразил я. – Теперь они знают, если я ошибся, свой просчёт обязательно исправлю, не думая об амбициях. А коль я этого не сделал, значит, оценка верна. Между людьми всё должно строиться на доверии. И вообще, в таких школах нужна новая педагогика. Мы сломаем старую.

– Кто – мы?

– Мы с вами! Мы с вами заключили союз, помните? – повернулся я к завучу. – Я тогда искал вас в клубах дыма.

– Помню. Но теперь я бросила курить. Искать меня не придётся.

Детектив пугающе затягивался и конца ему до сих пор не было видно: кто-то, упорный, не унимался и руками тёти Глаши подбрасывал свёртки, украшенные буквами НПС, а я по-прежнему, наскоро разметав дневные заботы, мчался в школу, стараясь успеть первым и забрать передачу до прихода коллег, и, озираясь на дверь, совал её на дно портфеля. Всё это походило на игру, только она велась в одно кольцо, моё, – самаритянка забрасывала мячи, а я лишь знай вытаскивал свёртки – оставишь, наткнётся кто-то другой, и начнутся вопросы. И этому матчу не видно конца, он будет тянуться до тех пор, пока не надоест моей незримой партнёрше. Я раз за разом подкатывал к тёте Глаше, старался и так и этак, пускался на хитрые уловки, но она твердила своё: «Добро нельзя запретить!»

Сегодня мне принесли блинчики с творогом.

– Петрович, к тебе гость!

– Баба Маня, надеюсь, вы явились во сне? Хотя я вас там не видел, – пробормотал я, на всякий случай не размыкая глаз. Подтвердит, повернусь на другой бок и буду спать дальше.

– Нестор Петрович, это явь! – услышал я второй и тоже знакомый голос.

Я продрал глаза, кое-как сфокусировал зрачки. Над моей кроватью склонился мой ученик Геннадий Ляпишев. С его лицом творилось что-то неладное, но что именно, понять вот так сразу, на тяжёлую, плохо соображающую голову, пока мне было не по силам.

– Явь, и очень неприятная, – повторил Ляпишев. – Ганжу замели менты.

– Не менты, а работники милиции, – поправил я, с трудом выполняя обязанности педагога.

– Но Гришке от этого не легче, – логично возразил ученик.

Я сел на кровати, опустил ноги на пол, потряс головой, пытаясь избавиться от свинцовой дроби или чего-то ещё такого тяжёлого, забившего мозги, – этой ночью лёг я поздно, читал до трёх часов.

– Ляпишев, думаете, вы меня удивили? Впрочем, рассказывайте, что он отмочил на этот раз, – сказал я, оставив бесплодные попытки очистить голову, обрести ясность мысли.

– Ничего особенного, ну ударил меня разок, но, Нестор Петрович, сделал он это абсолютно нечаянно. Как было-то? Мы вывалили из школы, и он захотел размяться, мышцы, говорит, затекли, начал боксировать, бух-бух. – Ляпишев показал, как Ганжа молотил кулаками окружавшее его пространство. – Он думал, перед ним пустой воздух, и хрясь, а в нём оказалось моё лицо. В воздухе то есть, сам не знаю, как оно попало туда, – пояснил Ляпишев. – В общем, Нестор Петрович, если кто виноват, так это я!

Теперь я и сам разобрался с его лицом. Вокруг левого глаза Геннадия наливался фиолетовым цветом здоровенный фингал. Теперь Геннадий был не просто Ляпишевым. Он был Ляпишевым очковым, как бывают очковыми змея и даже медведь.

– Виновны вы, а в милицию угодил Ганжа. – Я уже обрёл способность анализировать. – Получается неувязка. Вам не кажется, Геннадий?

– Только на первый взгляд. А почему? А потому как в это время мимо ехал патруль. Ну и сержанты решили, будто он меня метелит от души. Я, конечно, стал объяснять, так, мол, и так, но вы знаете Ганжу. Он начал чудить, то да сё. А вам, мол, известно, кто перед вами? Внебрачный ребёнок секретаря ООН! Они обиделись, считаешь, мы дураки, и загребли: оскорбление при исполнении и самозванство, мошенничество то есть. Теперь он в пятом отделении. Нестор Петрович, надо вытащить Гришку! Перед вами ведь нет преград. Вы как танк!

– Ну какой из меня танк, – пробормотал я самокритично. – Посмотрите на меня, Ляпишев.

Он посмотрел на мои мускулы и сказал:

– Пусть не тяжёлый, но лёгкий танк – это точно.

– Ладно. Вам небось пора в цех, Ступайте, трудитесь, я помозгую, пока буду приводить себя в норму… Ляпишев! – остановил я его на пороге. – Где вы узнали мой адрес? Коровянская ещё наверняка спит.

– Уже бодрствует! Я прежде забежал к ней домой. Чуть не увязалась со мной. Как же, ей интересно, будет что рассказать. Фары во! – Ляпишев выпучил глаза, изображая Вику. – Но я отшил, нам только её не хватало, – доложил Ляпишев и убежал на завод.

И всё-таки Геннадий что-то утаил, и, может, основное, – Ганжа зря не будет махать руками. И конечно, этот малый способен вывести из себя кого угодно, даже ледяной столб, а блюстителей порядка и подавно. И всё же он не преступник.

За утренним туалетом и скудным холостяцким завтраком я обдумывал, как вызволить Ганжу из кутузки. Потом взял с этажерки одну из своих любимых книг, сунул в портфель и отправился к Светлане Афанасьевне. Я знал, где живёт наша филологичка, однажды, в сильный ливень, я после уроков, поймав такси, развёз по домам её и географичку.

А жила она на тихой тенистой улице, в старом одноэтажном особняке, где ей принадлежала, как сейчас это выяснится, небольшая однокомнатная квартирка. Я вошёл во двор, проследовал вдоль кирпичной белёной стены, увитой чёрным одичавшим виноградом, и постучал в дверь над крылечком в три низких ступени.

Светлана Афанасьевна уже была на ногах, причёсана, одета и, главное, свежа, в отличие от меня, ещё смурного после ранней побудки. Она походила на петербургских барышень со знаменитых Бестужевских курсов своим изяществом и светлым одухотворённым лицом. Такими их я себе представлял по книгам и снимкам из дореволюционных журналов. Только эти барышни носили длинные платья до пят и не бегали по строительным лесам в защитной пластиковой каске, гоняясь за своими учениками.

«Не будь Лины, я бы непременно влюбился в Светлану, до того она мила и элегантна. Надеюсь, это произведёт впечатление и на милицейских чинов», – подумал я, любуясь Светланой Афанасьевной.

– Вы мне нужны, – сказал я с чувством.

– Нестор Петрович, что с вами? Вы не в себе? – забеспокоилась Светлана Афанасьевна.

– Вы угадали. – И я рассказал о беде, случившейся с Ганжой, а закончил так: – А вы поможете вытащить его из милиции!

– Ни за что! – воскликнула Светлана Афанасьевна. – Пусть его спасают другие. Те, кто рядом!

– Вы обиделись на ученика?! Ай-яй-яй, уж от вас-то я такого не ожидал, – искренне признался я и пошутил: – А может, это ревность?

– Я ревную Ганжу? Нестор Петрович, вы действительно сегодня не в себе, – сказала Светлана Афанасьевна запунцовев.

– Тогда помогите нам обоим.

– Так и быть, я помогу. Но лично вам. И в последний раз. Вечно вы меня втягиваете в какие-то истории, – пожаловалась она.

– На то я и учитель истории, – сострил я и понял: крайне неудачно. И малодушно списал это на раннее утро.

На улице мы поймали такси и поехали в пятое отделение. По дороге я посвятил спутницу в свой план.

– Ну как? – спросил я с небольшим налётом самодовольства.

– По-моему, вы заразились от Ганжи. – И Светлана Афанасьевна обречённо махнула рукой: – А, делайте что хотите.

Начальником отделения был пожилой подполковник в тёмно-синем милицейском мундире, сидевший в прокуренном кабинете с зарешечёнными окнами.

– Что у вас? – спросил он невыразительным механическим голосом и, наверно, в двадцатый раз за это утро, будто работал на конвейере, а мы к нему приплыли на ленте. Мой расчёт на привлекательность спутницы не оправдывался, начальник остался к ней равнодушен.

– Мы с поручением из вашего горотдела, – соврал я нахально и впрямь в духе Ганжи. – Насколько нам известно, вас намерены представить к очередному званию. И нас попросили… Мы – педагоги. Светлана Афанасьевна – учитель языка и литературы. И нас попросили аттестовать вас по части вашей грамотности. То есть как вы пишете, много ли ошибок. Грамматических, естественно.

– Какая-то мухретика! Раньше такого не было. Кому какое делю, как я пишу? Важно, как борюсь с преступностью! – Подполковник даже побагровел от возмущения.

– Времена меняются. Новые веяния, – вздохнул я сочувственно. – Сейчас идёт кампания за повышение культуры. На производстве, в государственных учреждениях и, в частности, в правоохранительных органах. Нам так и сказали: «Милиция помимо прочего должна быть и образцом культуры».

– И что же? Вы будете меня экзаменовать? – угрюмо пробурчал подполковник.

– Ну что вы?! Мы проведём коротенький диктант. Проверим, как вы написали. И вынесем своё заключение. Вот и вся недолга.

За моей спиной горестно вздохнула Светлана Афанасьевна. Подполковник метнул в мою соратницу встревоженный взгляд и оробело спросил:

– И когда же вы собираетесь диктовать?

– Прямо сейчас и продиктуем. Раз-раз! И в дамки!

– Но у меня нет тетрадки, где писать, – сказал подполковник, стараясь отсрочить неприятную процедуру.

– Хватит и листа простой бумаги, – захлопнул я дверцу ловушки.

Подполковник позвонил какому-то Митякову и наказал: к нему никою не пускать, даже самого министра! Затем он достал из стола лист писчей бумаги, взял авторучку и замер, приготовясь к диктанту.

– Светлана Афанасьевна, диктовать будете вы. Это по вашей части, – напомнил я и, достав из портфеля любимую книгу, вручил соратнице. Или подельнице, выражаясь на языке, близком подполковнику.

Светлана Афанасьевна глянула на обложку, на её лице появилось изумление, но она его подавила и, открыв первую страницу, стала медленно, делая паузы, диктовать:

– «Пусть грубые смертные толкуют обо мне, как им угодно, – мне ведомо, на каком худом счету Глупость даже у глупейших, – всё же я дерзаю утверждать, что моё божественное присутствие, и только оно одно, веселит богов и людей…»