Текст книги "Большая перемена (сборник)"

Автор книги: Георгий Садовников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

Финита! Если проще: всё! Ступай, Нестор, куда пожелает твоя душа. Завтра снова ползти в институт, но сегодня ты свободен. Можешь профланировать мимо Лининого дома, ну как бы между прочим, запретить тебе никто не посмеет – вольному воля! Но, прежде чем покинуть школу, я, пардон мадам, зашёл в мужской туалет. А там меня ждали – вся команда в полном составе. И более не единого человечка – мы четверо, с глазу на глаз. И видать они, изнывая от нетерпения, выкурили полную пачку – пол у их ног был густо усеян трупами сигарет.

Меня точно приподняли, основательно взболтали и поставили на пол, – со дна мутной взвесью поднялись мои давние, было улёгшиеся опасения, – эти трое ждали подходящего момента, и вот он наступил. А ради чего ещё им маяться, терпеть никак не меньше часа? Именно столько или более того мы отсидели в директорском кабинете. С каждым из них, по одиночке, авось я и управлюсь, но одолеть всю троицу скопом мне будет не по рукам. И сейчас из меня полетят пух и перья, словно из подушки, терзаемой в разгар погрома. Теперь я, лишённый учительской неприкосновенности, был перед ними беззащитен – обычный рядовой человек, что хочешь, то с ним и делай, если вас трое против одного.

– Что так долго? Мы тут офонарели, – грубо осведомился Фёдоров, и так ангелочек сбросил свою лживую маску.

– А зачем? Фонареть-то? – спросил я осторожно. – Вы же не фонарные столбы. Правда? Уроки закончились, и давно, покурить можно и на улице, хотя в нашем возрасте это запрещено. И окуркам место не на полу, а в урне для мусора или в унитазе. Ишь, насорили, не туалет, а городская свалка! – добавил я, не удержавшись.

– Да ладно, уймись! – отмахнулся Фёдоров, тыкая, будто мы с ним пасли гусей, крестили детей и вместе мешками лопали соль, притом крупную и серую, прямо с чумацких повозок. – Теперь нечего гоношиться, твоей практике пришёл ханец! Лучше скажи: какой тебе накинули балл?

– Поставили «отлично», – сказал я, скрывая эмоции. Кто знает, как они к этому отнесутся, а вдруг у них моя высокая отметка вызовет злобу.

– Ни фига себе! – воскликнул Саленко.

– Наша взяла! – удовлетворённо произнёс Ибрагимов и, подкрепляя своё чувство, врезал кулаком по своей же ладони.

– А я не сомневался: ты свой пятерик огребёшь, – спокойно сказал Фёдоров и, видя моё недоумение, пояснил: – Когда она, твоя началка-мочалка, на тебя тяфкнула, помнишь: «Нестор Петрович, между прочим, идёт урок!» – передразнил он бедную Ольгу Захаровну. – Да помнишь. Я понял сразу: ты наш, тебя надо спасать. И предупредил всех: кто будет гадить этому студенту, того я разотру по всему классу, остатки выкину в форточку!

– Он меня за тот твой первый урок отделал по высшей норме, чуть не свернул башку, – восторженно пояснил Саленко, точно его наградили орденом. – Говорит: ты чего?

Ибрагимов сдержанно улыбнулся – я понял: досталось и ему.

– Ты долго держался, нас не трогал, молоток! Потом, ясно, на тебя надавили, – выдал мне Фёдоров комплимент, сомнительный для любого учителя. – Ну, валяй, студент, кончай свой институт. Ни пуха тебе, ни пера!

– Идите к чёрту! – послал я их от всей души.

Они вышли, добившись своего и уже забыв обо мне, а я остался на руинах своей славы. Секрет моего педагогического триумфа оказался обескураживающе прост и обиден почти до слёз. Нет уж, решил я, стоя на своих развалинах, отныне к школе не подойду и на километр. Назад в науку! Только туда!

Через месяц я шёл из института в городскую библиотеку и по дороге встретил директора школы. Она пожаловалась:

– Вы ушли, и они снова взялись за своё. Что вы можете посоветовать? Вы их знаете лучше нас.

Я потёр висок, помогая своим извилинам, и пробормотал, не совсем уверенный в мудрости своего совета:

– Постарайтесь вызвать у них нечто похожее на сочувствие. Они в общем-то ребята не злые.

– Сочувствие? Каким образом? Я для них главный враг, – удивилась эта дама.

– Вы тоже бываете как бы в их положении, от вас всё время требуют то или другое. И если что-то не так, вас, конечно, не выставят из класса, не влепят двойку, но, извините, выговор вмажут, а то и выгонят с работы, – пошутил я кисло.

– Считайте: я вас не поняла, – обиделась директриса и, не попрощавшись, пошагала дальше.

– Какое совпадение! Я тоже иногда не понимаю себя, – промямлил я вслед рассердившейся женщине.

Из гороно извилистая тропа повела меня по книжным магазинам. Я весь день запасался впрок – учебниками, программами и тетрадями. Сегодня же вечером мне предстоит, выражаясь языком военных стратегов, прямо с марша ввязаться в бой, то есть вести уроки в каких-то, и неизвестно каких именно, классах.

Потом я пообедал, а заодно и поужинал в чебуречной – кто знает, когда покормишься в следующий раз? – и поволок себя в школу.

Мне пришлось пересаживаться с трамвая на троллейбус, затем с троллейбуса на трамвай, потом плутать по рабочему посёлку. Но вот и школа – серое типовое здание в три этажа. С утра в этом доме учатся дети, вечером – рабочая молодёжь. Что ждёт здесь незадачливого Нестора Северова?

И зря торопился – учительская была на замке. Я прислонился к стене возле дверей, смиренно отдаваясь в руки судьбы, – всё равно она и дальше будет гнуть своё, так стоит ли брыкаться или просить о милости.

Из открытых дверей ближайшего класса тянуло сквозняком. Там проветривали и убирали, со скрежетом двигали парты. Вскоре из класса вышла пожилая женщина в чёрном халате, в одной руке ведро, – надеюсь, не пустое, – в другой щётка на длинной палке. Она обила о пол щётку и, заметив меня, пожаловалась:

– Придут, натопчут. Нет чтоб убрамши закрыть школу, не пускать никого. Нехай стоит себе чистая до утра, а то и всю неделю.

– Остроумная мысль, – сказал я одобрительно.

– А ты озорник. Небось пришёл исправлять двойку? – спросила она деловито.

– Я ваш новый учитель, – ответил я несколько высокомерно, видать, по её мнению, человек с моей комплекцией годится только в ученики.

– Неужто там не нашли кого поматерей? Прислали такого молоденького! – осудила она гороно. – Тебя же здесь изотрут. Они как сатаны!

– Кто они? – насторожился я.

– Кто-кто. Ученики, вот кто! – рассердилась женщина на мою тупость и перешла в другой класс.

Первыми появились две женщины с хозяйственными сумками. Они спорили о каких-то шторах. Одна утверждала, мол, их следует купить, такой случай, по её мнению, не представится может никогда. Вторая возражала – её беспокоил лимит.

Я вошёл следом за ними в учительскую, деликатно влез в спор и представил им свою скромную личность. Первая женщина была директором школы. Она едва не кинулась мне на шею, так кстати, оказывается, я пришёл. Их историк заболел туберкулёзом, в полном расстройстве чувств бросил своих учеников и поспешно укатил в Сальские степи – пить жир сусликов. Все классы, начиная с шестого и кончая девятыми, осиротели. Лишь в десятых историю вела сама директор. Словом, наследство осталось мне запутанное – где-то что-то начато и где-то что-то не закончено.

– Заодно поведёте классное руководство. Ваш класс – девятый «А». Этот сумасшедший, замечательный девятый «А»! – вдруг произнесла она сентиментально и тут же вновь буднично добавила: – Так мы его именуем меж собой. Он наша слабость. Но если официально, обычный класс, не лучше и не хуже остальных. В общем, явится завуч, введёт вас в курс дела, и вы, надеюсь, сразу засучите рукава. А пока познакомьтесь с расписанием уроков. Посмотрите: где у вас первый, ну, и прочие. Мы же, извините, займёмся нашими финансами.

И снова в моей жизни выплыл девятый «А»! Другой, но тоже девятый и непременно «А»! Это что? Насмешка судьбы? Или пуще того – злой рок?

Я последовал совету директора и занялся расписанием, висевшим на доске объявлений. Мой дебют пал на шестой класс, единственный к школе. И ещё из расписания следовало: сегодня я буду занят почти по полной программе, на пяти уроках из шести. Почему-то вспомнилась строка из цирковой афиши: «Весь вечер на манеже…» И всё же пока мне не верилось, будто происходящее касается меня, прогремит звонок, и я, такой славный и не заслуживающий этой доли, отправлюсь на урок, затем на второй… и так потечёт моя бедная жизнь. Казалось, вот-вот кто-то откроет дверь и скажет: «Северов, произошло дурацкое недоразумение, представьте, ха-ха, к школе вы не имеете ни малейшего отношения. Вы свободны!»

Однако на меня словно бы махнули рукой: ну его, пусть мается, нам-то какое дело, – и я обескураженно забрался в угол между шкафами, набитыми мензурками, колбами, тетрадками и прочими наглядными пособиями, и здесь, как бы в самом безопасном месте, дожидался завуча.

В учительской было тесно. В мой левый бок упирались указки и треугольники. С другой стороны наступали газетные подшивки. Сзади нависал плакат с изречением Ломоносова о русском языке, обладающем свойствами французского, немецкого и даже «гишпанского». С противоположной стены прямо в лицо лезла чёрная доска с крупной, выведенной через всё поле, завидной каллиграфической записью: «Тт. кл. руководители! Во вторник, к 18 ч., сдать отчёт о посещаемости в своих классах». Видно, дневная школа не очень-то жалует помещениями свою вечернюю сестрицу, понимая по-своему поговорку: «В тесноте, не в обиде».

К половине шестого в учительскую потянулись педагоги. По мере того как они приходили, мне становилось немного не по себе. Все мои новые коллеги, словно их кто-то специально подобрал, были дамами. Они копались в тетрадях, наглядных пособиях и тараторили о последних модах и рыночных ценах.

Словом, я, единственный мужчина, был среди них аки заповедный зубр. И они поглядывали на меня с любопытством и даже с некоторым смятением. Присутствие особи мужского пола, несомненно, нарушило вольный женский быт учительской. Так, одна из дам стала прихорашиваться перед зеркалом, но, наверное, наткнувшись взглядом на моё отражение, смутилась и свернула столь приятное действо, не докрасив рот. Вторая, молоденькая блондинка, влетев в учительскую и ещё не ведая о моём существовании, с ходу принялась хвастать своей покупкой – кружевной комбинацией и было потянула вверх подол серой шерстяной юбки, обнажая великолепное бедро в капроне телесного цвета. Однако на неё тотчас зашикали, указывая глазами в мою сторону:

– Светик, у нас мужчина!

Светик-семицветик торопливо одёрнула подол и бросила в мою сторону испуганный взгляд, не забыв залиться алой краской.

– Нет! Я ничего не видел! У меня… у меня, вы будете смеяться, зрение минус десять! А очки, представьте, я не ношу! У меня от них аллергия! – солгал я в панике, тоже отчаянно покраснев. Во всяком случае моим щекам стало жарко.

– Браво! Вы истинный кавалер, – похвалила мою ложь седовласая дама, как потом выяснилось, учительница географии.

Завуч, увы, также оказалась дамой. После краткой процедуры знакомства она с жадным интересом спросила:

– Вы-то, надеюсь, балуетесь табачком?

– Бросил. Ещё в детстве. Поставили в угол на два часа. И как отрезало. Не тянет до сих пор, – сообщил я чистую правду.

– Опять я одна. Словно Робинзон, в смысле курения, – вздохнула завуч и, смирившись с судьбой, сказала: – Сегодня можете ограничиться опросом, если, разумеется, к этому готовы. Словом, смотрите по обстоятельствам. А вообще-то в вечерней школе, в отличие от дневной, главное – борьба за посещаемость. От неё, а сущности, зависит и сама успеваемость. И наша зарплата.

В последнем замечании крылось нечто мне непонятное, но я отгадку отложил на потом и стал снаряжаться к уроку – взял с полки журнал шестого класса и, проверив записи моего предшественника, приготовил карту Древнего Рима. До звонка ещё оставалось время, и я, оставив своё оружие на столе, вышел в коридор, на шум, оказывается присущий и вечерним школам. Если бы я не знал, где нахожусь, то принял бы его за филиал вокзала или фойе кинотеатра – настолько разнообразные ходили по нему люди. Вот прошёл солидный мужчина в массивных очках с карандашом за ухом. Худощавый юнец прокрался мимо меня, шмыгая носом и поглядывая на дверь учительской. Ну чем не трамвайный заяц, скрывающийся от контролёра. Следом за ним надменно проплыла на тоненьких каблуках симпатичная девушка в узкой юбке. Этот парень в клетчатом пиджаке – типичный студент. И много ещё прошло их, разных, отличных друг от друга. Они растекались по классам. Там гулко хлопали крышки парт.

– Ну-ка, подвинься! Шлагбаум!

Смуглый насупленный верзила в ковбойке и кирзовых сапогах отодвинул меня плечом в сторону и прошагал в учительскую. Пока я размышлял: пропесочить ли грубияна за бестактность или не стоит начинать первый день со скандала, – верзила бурчал в учительской:

– Эмма Васильевна, в конце концов будет у нас история? Или не будет?

Кто-то из женщин ответил:

– Будет у вас сегодня историк, успокойтесь! Он даже приготовил карту. Можете отнести в класс.

– Это я с удовольствием. А как её звать? – буркнул верзила, впрочем, не являя особого интереса.

Та же невидимая Эмма Васильевна поправила:

– Не её, а его. – И обратилась к учительской: – Кто знает, как величать нового историка?

Я вошёл и, обращаясь ко всем, с достоинством назвал своё имя-отчество, ну и фамилию конечно.

Полная, с родинкой на щеке учительница (несомненно, Эмма Васильевна) кивнула на верзилу:

– Нестор Петрович, к вам дежурный из шестого.

Под дремучими бровями верзилы мелькнуло нечто отдалённо похожее на изумление. Мелькнуло и исчезло.

– Карту, – коротко потребовал верзила.

По школе раскатилась настойчивая электрическая трель – мой первый звонок на урок – и залетела к нам, в учительскую. Я беру классный журнал и деревянную указку. И ощущаю на себе взгляды коллег. Они смотрят на меня и словно чего-то ждут.

– Я пошёл, – сказал я. А что ещё я мог сказать?

– Ни пуха ни пера! – лихо воскликнула седая географичка, будто бы от имени всего коллектива.

– Спасибо, – ответил я вежливо, как и полагается воспитанному человеку.

– К чёрту! К чёрту! – вразнобой подсказали коллеги.

– Пошлите нас к чёрту. Ну, ну, смелей! Мы не обидимся, – подбодрила географичка.

– Если так… катитесь ко всем чертям! – произнёс я, тронутый их вниманием.

И вот, вооружённый журналом и указкой, я открываю дверь шестого класса. В школе он самый младший.

А в классе, видать, все глухие – не слышали звонка. Мужчины и женщины, – ну да, это же мои ученики, – бродят между партами, кое-кто стоит ко мне спиной. У доски возится с мелом и тряпкой знакомый верзила. Тряпка почти незаметна в его лапе, будто он вытирает доску ладонью. Я жду у порога, когда они соизволят обратить внимание на такую мелочь: пришёл учитель, чёрт возьми! – но люди, переговариваясь, продолжают разгуливать по классу. Но, наконец-то! – меня замечают, слава тебе господи.

– Новичок? – доброжелательно спрашивает розовощёкая белёсая дева, опоясанная по груди коричневой мохнатой шалью. – Садись за той вон партой. Там свободно. – И она указывает на первую парту, стоявшую перед учительским столом.

Меня приняли за нового ученика – вновь подвели рост и мой юношеский облик. Я едва не смеюсь, – горько-горько, – но сдерживаю себя и начальственно кашляю:

– Кгхм! Кгхм! Здравствуйте, товарищи!

Верзила обернулся, рявкнул:

– Угомоняйтесь! Пришёл историк!

Итак, я представлен, остаётся уточнить фамилию, имя и отчество. В учительской меня предупредили, мол, шестой самый великовозрастный в школе, но явь превзошла все ожидания: за партами там-сям сидели сорокалетние мужчины и женщины и выжидательно взирали на нового учителя.

– К-кто староста?

Я даже стал заикаться, озадаченный увиденным.

– Староста у нас Гусева, – заботливо подсказала девушка с шалью.

Но из-за первой парты уже сама поднялась ни дать ни взять традиционная бабушка. (Так мне тогда показалось.) Сейчас начнёт рассказывать сказки: жили-были старик со старухой… И так далее.

– Надежда Исаевна – круглая отличница! – пояснила всё та же дева, продолжая своё шефство.

– Садитесь, бабу… простите, товарищ староста.

Как с ними разговаривать? В каком тоне? С одной стороны, многие из них старше меня, с другой – мои ученики, как бы неразумные дети. Я потерял уверенность в себе, и мой первый урок пополз, словно расхлябанная телега по разбитой дороге.

– Вопрос: как возник третий триумвират? Расскажет Нехорошкин.

– Я не учил.

Худощавый небритый мужчина хлопал глазами, стараясь разлепить слипающиеся красные веки. Из-за этих потуг у него потешно шевелился кончик носа.

Да что они, смеются надо мной? Я сам наделён чувством юмора и, надеюсь, тонким. Но урок есть урок. Учитель есть учитель. Учителем задан вопрос, и будьте добры ответить на него.

– Вы намерены отвечать?

– Я же сказал.

Этот небритый уже устал от моего присутствия в классе.

– Два! Садитесь.

– Ой, Нестор Петрович, он подряд две смены…

Кто там пищит? Опять дева с шалью. Она меня остерегает от опрометчивого шага. «Братец Иванушка, не пей водицу из…»

– Да помолчите же, в конце концов!

До сих пор я не подозревал за собой таких свойств – умения кричать и вообще быть грозным и требовательным, как прокурор.

– Маслаченко!

Господи, этому лет сорок пять. Старик, или почти старик. И доказательство тому: обилие морщин, плешь и вата в ушах. Где-то я уже видел и эту плешь, и торчавшую из ушей вату.

– Учили?

– Счас-счас.

Маслаченко испуганно глянул в раскрытый учебник и прошёл к доске.

– Ээ, Апеннинский полуостров… ээ… протянулся с севера на юг… ээ… его омывают…

– А вы поближе к теме, так вам будет легче.

Во мне нарастала неприязнь к классу. Седовласые почтенные неучи, в ваши годы некоторые люди становятся академиками.

– Ээ… Апеннинский полуостров… ээ… значит, с севера протянулся…

Урок переходил за середину, а я всё ещё не получил ответа на первый вопрос.

– Маслаченко, признайтесь! Не учили?

Насупленный вид Маслаченко стыдливо говорил: да, Нестор Петрович, виноват, не учил. Виновато зарделись морщинистые щёки. Виновато, скорее даже панически, торчала вата в ушах.

– Маслаченко, что вы наделали? – Я даже застонал. – Вы пустили на ветер десять драгоценных минут!

– Так ведь испугался. Вы так грозно.

– Садитесь. Два!

Я нарисовал в журнале, напротив его фамилии, залихватскую двойку, похожую на шахматного коня, такую я некогда поставил Саленко, и, оторвав от журнала перо, вдруг вспомнил и закусочную «Голубой Дунай», и мужчину с ватой в ушах, пытавшегося меня образумить и ставшего свидетелем моего позора. Это был он – мой ученик Маслаченко! И сейчас получалось так: будто я ему в отместку вмазал огромную жирную пару! И он вот-вот повернётся в мою сторону и с ядовитой усмешкой скажет на весь класс: ну, что, мол, учитель, отыгрался, потешил душу?

Я напрягся, готовясь принять удар, однако Маслаченко невозмутимо вернулся за свою парту, извлёк из кармана носовой платок и обстоятельно, точно испытывая мои нервы, вытер лицо. Может, он меня не узнал – там, в павильоне, был взвинченный молодой человек в перекошенном пиджаке, а здесь перед ним солидный учитель, ну не совсем внушительный, но всё-таки учитель. А может, и узнал, да придержал свой козырь на другой, более важный случай, и тогда уж он его хлёстко бросит на стол.

– Авдотьин! Учили?

– А как же!

Из глубины класса двинулся мой старый знакомый. Впрочем, я с трудом узнавал в нём верзилу. Угрюмое лицо его сияло неземным вдохновением. Я насторожился – не ждёт ли меня новое испытание.

– Значит, так, – Авдотьин обстоятельно оглядел карту: все ли, мол, на месте, и реки, и города. – Значит, так. Цезаря убили, но у них там всё равно ничего не получилось. Нашлись ещё двое: сродственник Цезаря, Октавиан, и… и, словом, товарищ по работе Антоний…

Куда я попал? С профессором Волосюком случился бы верный инфаркт, услышь он подобное. Но в общем-то, в общем Авдотьин рассказал всё правильно, даже добавил, мол, читал книгу об Октавиане. Только не знал ни автора, ни названия – книга была без начала и конца, он, строитель, её нашёл в опустевшем доме, обречённом на снос. Правда, из прочитанного ему более всего запомнилась Клеопатра. Огонь баба! Я поставил ему четвёрку. Отвечать на второй вопрос вызвалась бабушка-отличница Гусева и натянула на пятёрку.

Я бы, наверно, даже оттаял, но мне не давала покоя мысль о Маслаченко, она сверлила, сверлила: он узнал или я ошибся? Он узнал или это был кто-то другой, похожий? После урока я собрал свои учительские пожитки – указку и журнал, – и не удержался, подошёл к Маслаченко. Тот старательно рылся в старом потрёпанном портфеле, возможно, доставшемся ему по наследству от детей.

– Маслаченко, – позвал я вполголоса, остерегаясь окружающих.

Он вытащил на белый свет учебник алгебры, поднял голову и, не таясь, произнёс:

– Я к следующему уроку выучу. Постараюсь исправить.

– Вы должны знать, – сказал я, по-прежнему скрывая свои слова от посторонних ушей, – я вам поставил не потому что, а потому, – я вложил в это слово тайный смысл, понятный только нам двоим. – Вы меня поняли?

– А что тут непонятного? Не выучил урок и схлопотал два барана, – громко ответил Маслаченко.

На нас уже стали поглядывать с любопытством. Но я должен был идти до конца.

– Верно, Маслаченко, именно поэтому, а не потому. Вы должны это уяснить, проникнуться этим. – Я тихо кричал в его ухо, но оно было заложено ватой.

– Да проникся я, Нестор Петрович, дальше некуда! Не выучил и заработал. Нестор Петрович, мне ещё надо вызубрить формулу, – будто бы взмолился ученик, не то умело прикидываясь, не то и впрямь ничего не помня.

– Но только поэтому, а не потому, учтите, – повторил я, закрепляя возможный успех. – Занимайтесь алгеброй. И спасибо за понимание.

– Пожалуйста, – откликнулся он, словно недоуменно, и уткнулся в учебник.

«Он всё помнит, но, кажется, будет молчать. Хотя в его глазах затаилось что-то такое, этакое», – сказал я себе, покидая класс.

В учительской, чуть ли не сразу за её порогом, меня перехватила математика Эмма Васильевна, будто ждала весь урок, когда же наконец появится этот Нестор Петрович.

– Сегодня ваши опять отличились, – сказала она зловеще. – На моём уроке тринадцать человек. Всего! Из тридцати.

Я вначале не сообразил, – о чём она? – и решил уточнить:

– Кто – ваши? Кого вы имеете в виду?

– Разве не вы классный руководитель девятого «А»? – нахмурилась математичка.

– Ах, да! Извините. Совсем забыл, верней, ещё не привык.

– Привыкайте, да поскорей, и будьте с ними построже. Железная дисциплина – вот вам совет старого педагога!

Она сурово улыбнулась и, воинственно задрав подбородок, пошла к полке с журналами.

«Амазонка с транспортиром, – подумал я. – У неё, вероятно, не урок, а Мамаево побоище. И жизнь не в радость. Впрочем, и моя ничуть не лучше».

На втором уроке у меня было «окно», то есть он оказался свободным, я вернул на полку журнал шестого класса и, забыв избавиться от указки, отправился в «сумасшедший и замечательный», как выразилась директриса, девятый «А» вот так, с указкой в правой руке.

В классе, можно было бы сказать, «ни души», если бы у доски не топтались два парня, они колдовали с начертанным конусом и столбиком цифр. Классная комната выглядела так, словно через неё промчались орды диких кочевников. Пол усеян рваной бумагой, со второй парты сброшен учебник, лежит подбитой птицей. На полу, возле учительского стола, беспощадно растоптан мел, белый одноногий след уходит вглубь класса и там теряется среди парт.

– Здравствуйте, товарищи учащиеся!

Квадратный сивый парень недовольно глянул на меня – мол, сгинь, не мешай, – и сказал второму:

– Если ты даже такую теорему осилить не можешь, значит, тебе хана.

– Так я ж… – В голосе второго, длинного и сутулого, отчаяние. – Так я ж…

– Ладно, делаю последний заход. – Сивый скрипнул зубами, видать уже изнемог. – Вспомни, как ты обтачивал втулку. Тот же принцип. С чего начинал, баранья голова?

– Це ж вона самая? – Сутулый обрадованно засмеялся. – Це я знаю. Тилько…

– Кто у вас староста? – прервал я этот симпозиум.

– А ты кем, собственно говоря, будешь? – Сивый положил мел на полочку доски и потёр измазанные пальцы.

– Ваш классный руководитель!

– О, мы вас представляли таким… знаете, – он развёл руки, изобразил в воздухе широченные плечи. – Судя по рассказам ребят из шестого, вы по ним прошлись косой. Только вот Нехорошкина вы зря. Зря! Он действительно…

– Кажется, я спрашиваю на языке, вполне понятном: кто у вас, у нас староста?

Они уставились на мою указку – очевидно, я с этой штукой смахивал на надсмотрщика. Я поспешно спрятал указку за спину, бестолково пробормотав: «Она случайно… понимаете, закрутился».

– Староста – Федоскин Ваня, Иван, значит, – наконец ответил сутулый. – Тилько его не було вже целую неделю.

– А дежурный? По графику? Есть же у вас, у нас какой-то график?

– Який тут зробишь график? То ходють, то не ходють. – Продолговатое худое лицо сутулого скривилось от неподдельной досады.

Не зная зачем, – а скорее, не придумав ничего путного, – я поинтересовался.

– Вы украинец?

– Який же я хохол? – обиделся сутулый. – Я – немец!

– Его фамилия Функе. Звать Карлом. Он из наших немцев, волжских. Но долго жил в станице, там и набрался нашего суржика, – сивый улыбнулся.

Видно, он меня уже принял как своего. Я почувствовал себя свободней, но решил держаться по-прежнему официально. К тому же в класс начали возвращаться остальные ученики.

– Функе, сегодня дежурным будете вы. К концу уроков попробуем составить график. Приступайте! Откройте, например, окно. И вообще, товарищи, если не уважаете труд тех, кто убирает вашу комнату, то хотя бы уважайте самих себя. Вы здесь учитесь, дышите этим воздухом. – Слова были казёнными, я сам не раз их слышал от иных людей. Но у меня не было ничего другого.

В коридоре азартно залился звонок, обозначая конец перемены.

– Дежурный, какой сейчас предмет? – Подумав, я добавил: – У нас!

– Русский язык, Нестор Петрович! – доложил Карл, приступив к исполнению своих новых обязанностей.

Я вышел из класса. За дверью, прижав к себе журнал и кипу тетрадей, крутилась та самая Светик, обладательница новенькой комбинации, ждала чего-то, а может, и кого-то.

Наши взгляды встретились, мы оба снова окрасились румянцем.

– Света… Светлана Афанасьевна! Русский язык и литература, – представилась она, несмело протягивая ладошку. – Я жду вас! У меня к вам просьба. Маленькая, но для меня не совсем маленькая.

– Я к вашим услугам, – ответил я по-гусарски, ну разве что не щёлкнул каблуками. Не было шпор.

– Нестор Петрович! Не знаю, как выразиться поделикатней, вы не могли бы заглянуть в мужской туалет?

– То есть… зачем? – Я был озадачен. – Простите, я тоже не знаю, как выразиться… но я уже.

Светлана Афанасьевна покраснела в третий раз. Только за это утро, а впереди её ждал целый день.

– Там скрывается ученик Ганжа. Кстати, он ваш. Как мой урок, он – туда, прячется в туалете. Знает: там он для меня недосягаем. Я же не могу, правда? А вы у нас мужчина.

Ученик Ганжа и впрямь отсиживался в туалете. Он вальяжно развалился на подоконнике и попыхивал сигаретой, увлечённо выдувая кольца. Его поза дышала негой. Он явно намеревался провести здесь все сорок пять минут, отпущенных на русский язык. И я в нём узнал юнца, похожего на трамвайного зайца. Теперь понятно, почему он крался мимо учительской, – опасался Светланы. Впрочем, при ближайшем рассмотрении он оказался моим сверстником, и не столь уж субтильным, скорее крепко сколоченным парнем.

– Ганжа? – осведомился я, подстраховываясь на всякий случай, хотя, кроме нас, тут более никого не было.

– Не угадал. Я – президент Франции, – благодушно откликнулся ученик, любуясь очередным кольцом.

– Понятно. И тебе, так называемый президент, здесь куда комфортней, нежели в классе? – спросил я подчёркнуто брезгливо. – Впрочем, для тебя сортир – самое подходящее место. Ты угадал! И удачно вписался в окружение писсуаров и унитазов. Не отличишь!

– Но-но, остряк-самоучка, вали отсюда, пока не схлопотал по мурлу. Я ведь щедрый, могу отвалить от души, – сердито предупредил Ганжа.

– Только попробуй. Я сам так тебе врежу, прилипнешь к стенке. Тебя будут отдирать всей школой, притом целый день! – ответил я той же монетой.

Наверно, со стороны мы походили на молодых задиристых петушков. Один из нас сидел на насесте, а второй… Но тут я очнулся, вспомнил, кто я такой, и гаркнул, как и подобало грозному педагогу:

– Встань! Когда с тобой говорит учитель!

– Где учитель? – Ганжа с притворным беспокойством оглядел туалет.

– Я твой учитель, – сказал я мстительно.

– Ты – учитель? Ха! Вот потеха! Тогда почему вы меня на «ты»? Это же непедагогично, – напомнил ученик и нехотя слез с подоконника. – А что у вас в руке? Явились с указкой! Учтите: у нас телесные наказания под запретом. Вам тут не Англия!

– Прошу прощения, я увлёкся, не хорошо, а её забыл оставить в учительской и вот ношу с собой, – пробормотал я, смутясь.

– Ладно, я не гордый. Значит, мир? – И он снова уселся на подоконник.

– Ступайте, Ганжа, на урок. Вас ждёт Светлана Афанасьевна, – сказал я, уже немного устав от этого бестолкового поединка.

– А, вот кто вас сюда направил! Как же я сразу не догадался? А вроде сообразительный парень, не дуб, – посетовал он, следуя за мной к выходу. – Но, между прочим, я здесь не сачкую. Я тут размышляю, и довольно глубоко. О чём? Вот говорят: разбегается Вселенная? А куда? И, главное, зачем? Чего ей не хватает? Надо поразмыслить. Верно? Но где? На уроке не больно-то помозгуешь, не дают! Мешает учитель. И говорит он сам, тебя только спрашивает. Особенно она, Светлана.

– Афанасьевна, – поправил я строго.

– Вот-вот, она! – обрадовался Ганжа. – Не даёт сосредоточиться на мысли. Сразу: «Ганжа, к доске!»

Он несомненно валял дурака, но я на всякий случай нравоучительно произнёс:

– А чтобы разобраться с такой сложной штуковиной, как Вселенная, необходимо много знать. А дабы много знать, следует исправно посещать уроки.

– Да ну? Так просто? – будто бы изумился мой ученик.

– Конечно, не совсем просто, – честно признался я. – Но без знаний не обойтись.

В свой девятый «А» я пришёл на четвёртый урок. Математичка была права: в классе я насчитал тринадцать учеников. Двенадцать из них смотрели на меня с живым интересом, как бы говоря: ну, ну, поглядим, какой ты учитель. Тринадцатый, Ганжа, улыбался мне с последней парты как своему сообщнику. Из его левого уха тонкой струйкой выходил чёрный провод и скрывался внизу, под партой.

– Ганжа, что у вас в ушах? – спросил я, насторожившись.

– Слухательный аппарат. Я туг на ухо, – беззаботно ответил Ганжа.

В классе захмыкали там-сям. Нашли над чем смеяться, сухие, бесчувственные люди. Правда, в туалете он был без аппарата и несомненно слышал каждое моё слово. Но там нас разделяли два шага, можно было обойтись и без приспособлений.