Текст книги "Большая перемена (сборник)"

Автор книги: Георгий Садовников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Бедный парень, а я-то с ним был очень резок. Но сам Ганжа не унывал и даже меня самого подбодрил дружеским жестом: мат, не тушуйся, учитель, валяй, действуй!

И я начал действовать.

– Девушка! Да, да, я обращаюсь к вам. Ваша фамилия? – окликнул я ученицу, сидевшую в среднем ряду за четвёртой партой.

– Леднёва. Нелли, – ответила ученица, встав из-за нарты.

– Леднёва, снимите шляпку.

– Дамам в помещении можно, – пояснила Нелли, будто я ничего не смыслил в этикете.

Она выше меня головы на две… может три. У неё тяжёлые плечи и руки женщины, укладывающей камни на мостовой, а личико девочки-подростка, нежное и, на мой взгляд, миловидное. Но эта претенциозная красная шляпка с зелёным птичьим пером делала Нелли комичной – пародия на светскую даму! Но я вовремя вспомнил о своих обязанностях, подавил улыбку ещё в зародыше и строго возразил:

– Вы не просто в помещении, вы в школе! Сейчас же снимите шляпку.

– Не сниму! И вообще, как вы разговариваете с женщиной?

По классу прошелестели смешки. Девятый «А» ещё ко всему и класс-весельчак.

– Что ж, Леднёва, придётся вызвать ваших родителей. – Я пригрозил машинально, видно, так аукнулась студенческая практика в обычной «детской» школе.

С другой парты поднялся лысый грузный дядька, подошёл к Леднёвой и прикрикнул:

– Ну-ка, сыми! Я тебе говорил: не бери шляпу в школу, тут не танцы.

– Тебя ещё тут не хватало, – огрызнулась на лысого Нелли.

– Вернитесь на место! Я обойдусь без вашей помощи, – сказал к дядьке и вышел из-за стола.

– Вы сказали: вызову родителей. Я и пришёл. Как её папа, – пояснил дядька и шлёпнул дочь по заду: – Скинь, говорят, кепку!

Ничего себе номер! Почему я не догадался сам? Знакомясь с учениками, я только что произвёл перекличку, однако оплошал – не связал их фамилии вместе.

Я сделал родителю замечание:

– Бить детей непедагогично. Это не выход.

– Что же, я не могу собственному ребёнку дать по заднице? – удивился Леднёв-отец.

– Я не ребёнок! Я уже давно молодая интересная девушка, – с достоинством возразила Нелли.

– Ещё что придумала, – рассердился Леднёв.

– Да, она действительно интересная девушка, – подтвердил я, свято служа истине.

Нелли вскинула на меня быстрый взгляд – в нём смешались и недоверие, и благодарность.

– Вообще-то она мне не нравится самой, – сказала Нелли, снимая шляпку, и повернулась к отцу: – Я бы её сняла и без тебя. Пора бы тебе наконец понять: у тебя лысина, большая, словно блин, а ты бегаешь в школу, как мальчик. Мне стыдно людям смотреть в глаза. Мой отец получает двойки!

– По географии мне, например, поставили три, – защищаясь, пробормотал Леднёв.

– Семёныч! Ты её не слушай. Учись! – подал голос сивый ученик.

– Нехай стесняется Нелька. Сама! Яка она несуразна дочь, – добавил Функе для меня специально.

Зашумели и другие ученики. В классе начинался базар. Я закричал:

– Довольно! У нас урок, не семейная кухня. Леднёв, я что вам сказал?

– Чтобы я… Отправляйся на своё место!

– Неправда! Я вежливо сказал: возвращайтесь! Вот и выполняйте!

Сам я тоже сел за учительский стол, поднял глаза и увидел вздёрнутую вверх руку.

– А у вас что? Я слушаю.

Поднялся сидевший перед Ганжой худощавый паренёк, гибкий, как хлыст, и доложил:

– Ляпишев Геннадий! Нестор Петрович, что же получается? Ходишь, ходишь в школу, потом – бац! Вторая смена, и прощай любимые учителя! На целую неделю! – воскликнул он трагически.

– Не понял, – признался я честно.

– Он работает в две смены. Неделю в первую, педелю во вторую, и тогда пропускает уроки, – пояснила сидевшая передо мной кудрявая девица.

– Вынужден! – уточнил Геннадий. – В остальном всё верно.

– Ясно, Ляпишев. Я постараюсь вам помочь. Кстати, где остальные ученики? А вернее, не кстати, – добавил я с иронией.

Севший было Ляпишев снова потянул руку вверх.

– Вы знаете? Говорите!

Он встал, солидно откашлялся в кулак и произнёс:

– А почему их нет? А потому! Интересно, как у нас получается? Ходишь в школу, ходишь, потом – бац! Вторая смена, и прощай любимые учителя! А я, может, стремлюсь к свету знаний!

В классе снова засмеялись, словно они знали что-то такое, неизвестное мне.

– Не вижу повода для веселья. Человек стремится к знаниям, и это, несомненно, достойно похвалы! – Я повторил Ляпишеву как можно вразумительней: – Геннадий, я всё понял. И сделаю всё, что смогу. Садитесь! Итак, где же остальные?

– А, кто где, – игриво ответила кудрявая девица. – Один женился, второй подал на развод. Третья ждёт ребёнка, четвёртому лень. А пятый…

– Значит, всё-таки у нас есть дежурная. И это вы, – прервал я её упражнения в юморе.

– Я не дежурная. Я просто знаю всё и о всех, – произнесла она с многозначительной улыбкой, словно и я был у неё на крючке.

– Коровянская – наше справочное бюро, – весело прокомментировали в классе.

Урок между тем катился под горку.

– Ладно, отсутствующих мы отметим после урока, – сказал я, сдаваясь. – Сейчас перейдём к опросу.

– А мы это ещё не учили, – торопливо предупредил блондинистый совсем ещё юный ученик, сосед Нелли по парте.

– Я буду спрашивать пройденный материал, – срезал я его убийственной усмешкой. – Итак, вопрос: канцлер Бисмарк и прусский милитаризм. Ну, кто смелый? Кто похвастается своими знаниями?

Ганжа наклонился к Ляпишеву, что-то ему шепнул, и правая рука Геннадия привычно взметнулась над классом.

– Смелым оказался Ляпишев. Прошу к доске!

Ляпишев уверенно прошагал к столу, встал перед классом и начал:

– Этому Бисмарку было ништяк! Он всю жизнь трубил в первую смену, как хотел. А ты ходишь, ходишь в школу…

– Мы об этом уже слышали сто раз! – перебил я его с досадой. – Потом – бац! И так далее… Я переведу вас в первую смену! Чего бы мне это ни стоило! Успокойтесь!

– Учтите мы берём с вас пример. Учимся у вас. Чему? Твёрдости, решимости и принципиальности, – сообщил мне Ляпишев, точно пригрозил.

– Брать с меня пример ещё рано, – пробормотал я, растерявшись.

– А мы берём и будем брать. Благодарю за внимание, – сказал Ляпишев и вернулся на место.

– Го-о-ол! – заорал Ганжа, выпрямляясь в полный рост и вскидывая руки, будто находился на стадионе.

А в правой руке он держал маленький радиоприёмник, связанный проводом с его левым ухом. Вот где таился секрет его глухоты! Мне было обидно, более того, я был оскорблён.

– Ганжа, вон из класса! – завопил я столь же истошно, будто этот мяч забили в мою душу.

– Нестор Петрович, уж вы то должны меня понять. Как болельщик болельщика, – нахально попрекнул Ганжа. – Вы сами небось тоже болеете за кого-то. Верно? Не стесняйтесь, здесь все свои. Небось за «Спартак»? Признавайтесь!

– За «Торпедо», – признался я машинально и, спохватившись, снова крикнул, злясь уже и на свою оплошность: – Вон! Вы слышали? Вон за дверь!

Ганжа охотно направился к выходу, притворно жалуясь:

– Вот и попробуй обрести знания, когда тебя к наукам не подпускают и на километр! Не дают их грызть, тотчас бьют по зубам. Я буду жаловаться, я напишу в газету, – пригрозил он, подмигивая Функе, а в дверях задержался и известил: – А год забил Иванов с подачи Нетто! – И выскочил за дверь.

– Ну, Гришка! Ну, хохмач! – восторженно воскликнул Ляпишев, и мне пришлось усмирять развеселившийся класс.

– Нестор Петрович, не бойтесь! Он не напишет. Ганжа – баламут, но добрый, – сказала Нелли Леднёва.

– А я и не боюсь, – ответил я уязвлённо.

– И правильно делаете, – одобрил сивый ученик, будто похлопал по плечу.

Итак, первые уроки проходили в непрерывных борениях. Вещания «амазонки с транспортиром» сбывались: я прыгал между партами, сверкал глазами и порой выкрикивал что-то непонятное даже самому себе. Словом, сражался как средневековый янычар, окружённый неверными. Нервы мои, кажется, лопались наподобие балалаечных струн.

Мудрено было удержать себя в руках, если один из учеников в седьмом «В», по милости моего предшественника, никак не мог усвоить разницу между средневековым цехом и заводским.

– Пономаренко, – стонал я, еле ворочая челюстями, сведёнными судорогой, – может, вы растолкуете нам: какое назначение имели цехи в то время?

Пономаренко скалил ослепительные зубы:

– Так ведь смотря какой цех. Инструментальный, скажем, или литейный.

Он удивлялся, почему эта бестолочь – учитель – задаёт такие глупые вопросы.

У меня уже пересохло в горле, когда один ну совсем пожилой ученик вслух подумал:

– Да этот цех ихний, как наш профсоюз. Только назывался по-другому.

– Совершенно верно, цех защищал от произвола феодальных властей и собственность, и права владельца мастерской, – я живо ухватился за его мысль, в душе досадуя на себя. Как же я сам не додумался до этого, такой умный и сообразительный?

На четвёртой перемене ко мне снова подошла Светлана Афанасьевна. «Куда на этот раз она меня направит?» – подумал я с сарказмом.

– Нестор Петрович, говорят, вы удалили с урока Ганжу. Но ему только этого и было нужно, и он добился своего, с вашей, извините, помощью. Впрочем, я вас не осуждаю, вам ещё не приходилось сталкиваться с его фокусами. Да я сама, если честно, не знаю, что с ним делать, этим учеником. Для него школа словно театр. А сам он – актёр, – посетовала учительница и, как бы демонстрируя полную свою беспомощность перед несокрушимым легкомыслием Ганжи, безнадёжно опустила руки.

«Какая она отзывчивая, – подумал я растроганно, глядя на её опечаленное лицо. – У неё на шее собственный класс, а Светлана Афанасьевна печётся о моём ученике».

К концу вечера, а вернее уже к ночи, у меня с непривычки заболела гортань, шумело в голове, я еле волочил ноги.

– Ну и как вам наша школа? – спросила директриса после шестого урока, она заявилась в учительскую, а там на стуле сидел я, вытянув гудящие ноги. Коллеги разошлись по домам, я задержался, приводил себя в порядок и морально, и физически. – Сидите, сидите, отдыхайте, – сказала Екатерина Ивановна, так звали мою начальницу. – И как вам школа? Вы довольны? – повторила она, видно, ей было важно извлечь из меня любой ценой откровенный ответ.

Я всё же встал – она была дамой, и в её голосе пробивались нотки ревности. Она была готова защитить своё разнобойное, многоголовое детище от желторотого и непременно самонадеянного пришельца. Я решил пощадить её чувства.

– Я, знаете, в неописуемом восторге! Никогда ещё не испытывал подобного.

Она, кажется, облегчённо вздохнула – в школу пришёл ещё один её единомышленник, – и счастливо улыбнулась, подумав о чём-то своём, затем убеждённо изрекла:

– Так всегда бывает, когда мечтаешь о любимом деле и вот наконец дорываешься до него. То же самое творилось и со мной.

Положим, о таком «любимом деле» я не мечтал даже в страшном сне. Я грезил о другом, и вот оно-то не сбылось ни на каплю. О чём она ещё говорит? Ах, да! Только ей было тогда тридцать лет. У неё долго не было возможности учиться – вначале сидела с больной, обезноженной мамой, затем появился ребёнок. Нестор Петрович более удачлив – он пришёл в школу прямой, ровной дорогой. Оказывается, я счастливчик. Я-то!

– Нестор Петрович, – между тем изливалась Екатерина Ивановна, – может, оттого я и выбрала школу рабочей молодёжи, потому что их понимаю, наших учеников. Можно сказать, сама побывала в этой шкуре. Ну почти. Им невероятно трудно. Легко ли навёрстывать упущенное, и чаще всего не по своей вине? Они – люди с искривлённой судьбой, вот что вы должны помнить на каждом уроке. За спиной у многих незавидные детство, юность. Неустроенная семья, а кое-кто сирота. Да о чём разговор, им в отличие от иных своих удачливых сверстников не удалось закончить школу по-людски. Если вы проникнитесь этой мыслью, вам будет легче работать и с ними, и с нами.

Она взяла с полки, будто бы наугад, один из классных журналов, и тот конечно же оказался журналом моего девятого «А». Директор провела ухоженным пальцем по списку учеников.

– Вот ваш Леднёв. Отец-одиночка. Он карабкается из класса в класс. Порой остаётся на второй год. Но упорно, пусть по миллиметру, продвигается к заветному аттестату. Звучит смешно для его возраста. Вижу, вы улыбнулись. Да, какая уж зрелость в сорок пять лет. Но это ему необходимо для собственного самоуважения. Есть и цели меркантильные. Степан Семёныч – шофёр. Но ему, как он признался, хочется большего, хотя бы в той же автоколонне, но куда сунешься без аттестата, вот он и бьётся. А легко ли, отсидев день за рулём, у него самосвал, потом шесть уроков потеть за партой? Думаю, догадываетесь сами. Но это между нами. Он стесняется говорить о своих планах и скрывает даже от собственной дочки. Однако не все упорны, как Леднёв. У кого-то ещё ко всему неладно дома. Кому-то хочется плюнуть на школу, а ну её, жизнь-то идёт, и закатиться в кино, на танцы или просто отвести душу в пивной. И вот тут, Нестор Петрович, вы должны, прямо-таки обязаны как бы стать их силой воли, материализованной, нет, точнее персонофицированной, её-то, воли, им в данный момент не хватило. Кстати, вы уже бреетесь? – спросила она будто ни с того ни с сего.

– Давно. Безопаской, – ответил я, не понимая, куда она клонит.

– Прекрасно! – обрадовалась директриса. – Будете бриться утром, скажите своему отражению в зеркале: «Я, Нестор Петрович Северов, – персонофицированная сила воли своего класса!»

У меня слипались глаза, а она говорила и говорила. В моём классе, вещала директор, числится талантливый парень с компрессорного завода. Его зовут Иван Федоскин. (Где-то и что-то я уже слышал об этом человеке. Ну да, он староста моего класса.) «Именно только числится», – повторила Екатерина Ивановна. Я, по её мнению, обязан доказать этому одарённому недотёпе: без прочных и систематических знаний ему и жизнь не в жизнь.

Потом я шёл домой и ругал себя последними словами. Какой, спрашивается, бес загнал меня в институт, плодивший педагогов? При моём-то полном равнодушии к этой профессии? Имена ему, бесу, Глупость и Апломб! Тогда я был убеждён: чёрная учительская доля не для меня, высоколобого интеллектуала, она для тех, кто проще умом, а мне уготован мягкий ковровый путь в аспирантуру, а дальше кандидат, доктор наук и выше по ступеням науки. Вприпрыжку, Нестор, вприпрыжку! Впрочем, я уже разглагольствовал об этом, и не раз. И вот теперь расплачиваюсь за свою наглую авантюру.

Между прочим, история, особа педантичная, въедливая, ведёт кропотливый учёт авантюристам, оставшимся с носом. Теперь к этому списку прибавится и моё имя. Впрочем, даже и не прибавится, – кто его знает, кто его запомнит? Да и кому я нужен? Вообще!

Я шёл по тёмной ночной улице. Под ногами с тихим хрустом ломались бронзовые листья каштанов. Уцелевшие на ветвях тянулись всей пятернёй к звёздам: «Спасите, спасите!» В фонарях то ли разом, словно сговорясь, перегорели лампы, то ли их отключил некий эконом, – и надо мной распростёрлась Вселенная во всей своей красе. Звёзды, тяжёлые, спелые, того и гляди сами вот-вот осыплются наземь, точно созревшие яблоки.

Вдоль улицы, у калиток и подъездных дверей миловались провожающие и провожаемые. Заслышав мои шаги, – как правило, запоздало, – они торопливо размыкали объятия, замирали, чуть ли не вытянувшись в струнку, говоря всем будто бы невинным видом: у нас, гражданин прохожий, не было ничего такого предосудительного. Видите? Мы, мол, без рук. Я снисходительно бросал, подражая большим военоначальникам:

– Вольно! Вольно! Можете продолжать!

Они все по двое, – он и она, – а я один. Я с завистью поглядываю на освещённые окна. Там, в квартирах, осиянных мягким белым, голубым, зелёным или оранжевым светом абажуров, живут люди, окружённые лаской и заботой, и сами окружают других, тех, кто им близок.

Глянуть хотя бы одним глазком на чужую счастливую жизнь и, мысленно откусив кусочек этого счастья, ну словно лекарство, тут же уйти, унося свою добычу! Может, мне станет полегче? Я знаю: подглядывать в замочную скважину нехорошо – меня этому учили с малого детства. Однако соблазн велик. Я уступаю его напору и, озираясь по сторонам, задерживаюсь под окном одноэтажного особнячка – оно распахнуто настежь. Я становлюсь на кирпич, так удачно подвернувшийся под ноги, – это ли не поощряющий знак? – и, выгнув шею, заглядываю в чужой притягательный мир.

Мой взгляд, выражаясь языком киношников, панорамирует по небольшой комнате. Стандартная мебель – книжный шкаф, тахта, в центре обеденный стол под люстрой из искусственного хрусталя. Я ищу людей. И вот они – обитатели теремка, сухощавый мужчина и миловидная женщина. Но вместо пасторальной идиллии на городской лад, моему жадному взору (здрасте!) предстал банальный семейный скандал.

Его участники стояли по обе стороны стола, лицом к лицу, и, не имея под рукой торта, метали друг в друга обидные слова. В записи драматурга эта сцена, наверно, выглядела бы так:

Женщина (в её чёрных глазах гневно дробятся огни псевдохрустальной люстры): И всё же мы вначале отправимся в Ялту, отдохнём у тёти Фроси, а потом можно и в твой несчастный Симферополь. Да хоть на край света!

Мужчина (у него от желания упорствовать шевелятся волосы на голове): Нет, вначале в Симферополь и только в Симферополь, а потом уж в твою злополучную Ялту.

Женщина: Нет!

Мужчина: Да!

Женщина: Нет, нет и нет!

Мужчина: Да, да, бесконечно раз «да»!

Женщина: Тогда поезжай без меня!

Мужчина: И поеду! Нашла чем пугать!

Они стреляли фразами, каждый в свой черёд, будто играли в настольный теннис. Пинг-понг, пинг-понг! И ведь надо же, слова отличались завидной чёткостью, будто их отлили из металла и тщательно отполировали, точно эти спорщики соревновались на лучшую дикцию.

Но так быть не должно! Ломать семью из-за какого-то пустяка! Неужели они этого не понимают? Велика ли разница, куда сначала: в Ялту или Симферополь? Я должен сделать что-то, спасти своё лекарство! Но как? Я слез с кирпича, отыскал маленький гладкий камешек и бросил в окно. Мой крошечный снаряд описал крутую дугу и с глуховатым стуком упал на пол. Я кинулся за ствол липы.

Женщина: Подожди, что-то бросили в окно. Наше окно.

Мужчина: Разве? Впрочем, действительно что-то упало. (После короткой паузы.) Очевидно, закатилось под тахту.

Он подходит к окну. Она следом за ним. Они касаются друг друга плечами и выглядывают наружу. Минута молчания, нет, не торжественная – тревожная.

Мужчина: Никого. «Чисто», – как говорят в детективах.

Женщина: Да, никого не видно.

Мужчина: Нам просто показалось. И неудивительно. При базаре, какой мы устроили, могло померещиться бог знает что.

Женщина: Да, наверное, могло! Наш спор уж точно не был учтивой светской беседой.

Они снова помолчали.

Мужчина (тревожно обнимая её за плечи): Лерка, сумасшедшая! Тебе же холодно! На улице посвежело.

Женщина (приникая к нему): Нет, с тобой мне всегда тепло. Какое хорошее сегодня небо, правда?

Мужчина. Правда. Мы с тобой, чудаки, ругаемся, чего-то никак не поделим, а небо хорошее.

Мне бы тоже глянуть на хорошее небо, убедиться лично, но мешают ветви, листва уже поредела, но их полог всё ещё плотный. Выйти из-за дерева я не могу – попадёшь им на глаза. Их помирила опасность, а мне роль опасного человека ну так уж не по душе, встревожил разок, и довольно. Так я и стою, привалившись к шершавому тёплому стволу.

Супруги постепенно уходят вглубь своего теремка, обнявшись, тихие, умиротворённые. До меня доносится его голос: «Разумеется, мы начнём с твоей тёти, а потом в Симферополь, к моим». Она в ответ томно мур-мур, как ласковая кошка: «Не-ет, сначала к твои-им». «Тогда бросим монетку. Чтобы не спорить». А я слушаю и сентиментально философствую: какую же силу таит в себе маленький камешек, если его бросить вовремя и куда надо.

Баба Маня по давней привычке закрыла калитку на засов. Никак не привыкнет к новому распорядку – теперь у неё в доме живёт квартирант. Постояльцев она раньше не пускала и на порог, кто их знает, может, страшные люди, обворуют, убьют. «На рынке сказывали…» Для меня было сделано исключение – лестно иметь при себе учёного человека. Осторожность проиграла тщеславию. И напрасно: я оказался мошенником, пусть и невольным, её обманул, впрочем, как и самого себя.

Перебросив тяжёлый портфель во двор, я полез через ограду. В глубине двора злорадно тявкнул пёс. Недаром я прозвал его Сукиным Сыном. Бабка считает пса урождённым Маркизом. Однако откликается он только на мою кличку. Знает: я прав! Его действительно родила собака женского пола.

– Тут Линка прилетала, – сообщила бабка, щёлкая крючками по ту сторону дверей. – Натрещала на всю хату. Голова болит до сих пор.

Зря бабка напомнила о Лине. Теперь сердце будет ныть до утра. Я прошёл к себе в комнату.

– «Чево он, говорит, не приходит, не звонит? Может, заболел?» – В мою комнату медленно вошла бабка. – «Чево, отвечаю, ему болеть-то».

Я молча снял пиджак, рубашку, майку. Взял полотенце.

«Чево, отвечаю, ему болеть, – настойчиво повторила бабка, вызывая на разговор. – Хоть он, отвечаю, вон какой жидкий, чистый воробушек». Мужчина должен быть как слон.

Последнее, про воробья и слона, она сочинила уже сейчас, глядя на мои ключицы. Но своего добилась: я заговорил, вернее, заговорило моё самолюбие:

– Сейчас, баба Маня, тощие в моде. Народ стал лучше питаться, так нынче тощие – дефицит. – Я пробежал пальцами по своим рёбрам. – Кстати, недавно меня приглашали в оркестр народных инструментов имени Осипова. «Изумительные у тебя, говорят, рёбра, музыкальные, высший класс». Еле отбрыкался. Времени нет.

– А разве на рёбрах играют?

Бабка насторожилась.

– Иногда, баба Маня. Как правило, импровизируют. Может, мне их запатентовать? Что вы думаете по этому поводу?

– Да ну тебя! Не знаешь, когда ты всерьёз, когда смеёшься, – пожаловалась хозяйка.

– А если серьёзно. Ну и что Лина? Вы ответили, а что было дальше? – спросил я, не выдержав.

– А ничего. Спросила: «Значит он здоров?» Я говорю: «И в полном уме». Она фыркнула: «Ах, так!» И ускакала.

Садистка! Ей мало случившегося – приползи я к её стопам и покайся, вот тогда она радостью нальётся по самый край. Всклянь! Будто я ещё и виноватый. Но этого она не дождётся, никогда!

«А как же поцелуй? Тот, первый?» – спросил кто-то в моей голове, слабовольный, готовый уступить. Но я его сурово осадил: «Это был поцелуй Иуды. Хотя и очень сладкий».

Я вышел в сенцы, к висевшему на стене жестяному умывальнику. А здесь меня вновь взяли в оборот мои невезения, они уже успели перевести дух и принялись строить новые козни. Взявшись драить зубы, я по их милости тотчас забрызгал пастой брюки, белые крапинки на чёрном смотрелись особенно чётко, штаны в горошек. А дальше пошло-поехало: начал чистить брюки – столкнул с табуретки расположенный под умывальником таз и залил водой сенцы, Одно следовало за другим: потянул половую тряпку – сбил пустое ведро. Оно врезалось, точно в кегли, в строй пустых бутылок из-под молока, составленных под старой полкой. Сенцы задрожали от грохота и звона. Во дворе залился перепуганный Сукин Сын. Беспокойной всё-таки стала жизнь у пса с тех пор, как я поселился в его дворе.

В дверях молча возникла баба Маня, закутанная в пёстрое лоскутное одеяло. Теперь бы ей ещё пропеть арию древней колдунья из какой-нибудь старой оперы-сказки. «Кто нарушил мой покой? Чу, запахло русским духом…» Словом, что-то в подобном стиле. Но она будто онемела. Я нервно потребовал:

– Пойте! Ну, ну, смелей!

– Зачем это?

– Для полного эффекта. – Я самокритично указал на учинённое мной безобразие.

Однако разноса не последовало – хозяйка растерялась. Она с утра до вечера опасается подвохов от моей персоны. Особенно после того, как я у неё спросил: кем приходится Иван Богослов композитору Никите Богословскому? Не родственник ли? Бабка перелистала всю Библию, опросила полбазара и, не найдя ответа, осведомилась у попа. Батюшка впал в гнев и наложил на бабу Маню епитимью. С тех пор она всегда начеку.

– Тогда, пожалуйста, сгиньте, коль не желаете петь. Я уберу сам.

А невезениям этого было мало, они трудились, не жалея фантазии и с азартом. Прежде всего я, вытирая пол, вновь измазался с головы до ног. А намылив руки, для чего-то отнёс мокрое мыло в комнату и опустил его в ящик письменного стола. Потом, сполоснув руки, полез за мылом в стол.

Хозяйка уже спала. Она изредка охала за стеной. Видно, ей снились жулики и многоженцы, бросившие малолетних детей. Бабку хлебом не корми, дай только послушать криминальные истории. Днём она их коллекционировала, а по ночам они терзали её во сне.

– Ратуйте! – невнятно вскрикнула старая.

Видно, она попала в изрядный переплёт. Придётся выручать. Я вытер руки, вошёл в её комнату и потряс за плечо.

– А-а? – встрепенулась бабка.

– Сколько их было?

– Трое.

Она умиротворённо причмокнула и повернулась на другой бок. А я ещё долго из-за пустяков слонялся по комнате, прежде чем залез в постель. Но и тогда долго не мог уснуть – кувыркался под одеялом.

Своенравный он орган – человеческий мозг, и порой жестокий. Ты не хочешь думать, устал от этой работы или попросту намерен поспать и пытаешься его отключить, а он не подчиняется твоей воле и думает, думает, от избытка мыслей пухнет голова. И бог сна Гипнос вместе с сыном Морфеем дуются, обходят тебя стороной. Так было и сейчас – я предпринимал отчаянные попытки сбежать в сон и укрыться в нём от неприятной яви. Но куда там – в голове из всех извилин – тысячами! – лезли размышления о моём ближайшем и отдалённом будущем. Удастся ли мне хоть когда-нибудь пробиться в науку, или я навсегда обречён нести бремя школьного учителя, писать ежегодно одни и те же конспекты уроков, задавать ученикам неизменные, как течение сонной степной реки, вопросы? Теперь я мало верил в свои способности и силы. Вот какой неутешительный вывод застал меня на правом боку.

Я перевернулся на спину и подумал о Лине. Такая жена мне теперь ни к чему, и наш печальный финал на самом деле – мудрый подарок судьбы. Лично у меня никогда не хватило бы решимости порвать с этой коварной дамой.

В конце концов я до боли зажмурил глаза и, вообразив протекающий кран, начал считать падающие капли: «Первая, вторая, третья». На какой капле заснул – не засёк, за сотню, кажется, перевалило, а может, набралось и на полную кружку.

С утра я готовился к урокам, и на меня это занятие быстро навело суконную скуку. Школьные учебники были скупы – в их тесных рамках прямо-таки негде было развернуться ни моим, – смею утверждать, – уже основательным историческим знаниям, ни темпераментной, – так обо мне говорят, – натуре. Наконец, с этой тягомотиной было покончено, я убрал учебники и конспекты в портфель, взглянул на часы – впереди у меня, оказывается, ещё оставался целый день, и его предстояло убить. Я не привык к обилию свободного времени и потому не представлял, как ловчей совершить столь тяжкое преступление. Нетрудно угадать, первый мой порыв был прост, словно сваренный «в мундире» картофель, – не мудрствуя, броситься в институтский читзал и там блаженно зарыться в фолианты. Однако его тут же пришлось загасить: объявиться в институте сейчас – значит вернуться на пепелище, под жалостливые и злорадные взгляды очевидцев моей катастрофы. К тому же есть риск встретиться с Линой, и она, конечно, вообразит, будто я её простил и решил восстановить наши мосты. Но она не дождётся моих сапёрных работ, как и Наполеон, сидя в захваченной Москве, не удостоился послов из Петербурга.

Не найдя других способов для беспощадной расправы со временем, я примитивно шатался по городу, завидуя опытным бездельникам, их умению бить баклуши, посиживал на скамеечке в скверах и смотрел, смотрел на прохожих. Лично я люблю людей. Они – мои ближние. Хотя они, может, и не считают себя таковыми и не нуждаются в моей любви. Но это уже моё дело: хочу любить – и люблю. Знаю-знаю: среди них немало всякого отребья. И всё же среди нас больше честных и добрых, иначе бы мы, гомо сапиенсы, ещё на заре своей истории исчезли бы с поверхности Земли следом за динозавром и мамонтом – передушили бы друг друга в пещерах. Скажете: наивный, сентиментальный, блаженный. Возможно. Представляю, что о тебе подумают, если ты однажды выйдешь на перекрёсток и возвестишь на весь город: «Люди! Я вас люблю!» И тотчас примчатся санитары, отволокут в психушку. А в лучшем случае зеваки покрутят пальцем у своего виска. Правда, кто-то, не помню кто, допускаю, я сам, изрёк: мол, очень легко любить всё человечество в целом и очень трудно питать это нежное чувство к каждому человеку в отдельности, особенно в том случае, когда он в переполненном автобусе непринуждённо стоит на твоей ноге. Но я пытаюсь, пытаюсь.

Может, оттого я и выбрал историю из-за любви к людям – она их общая биография. А если любишь человека, хочется знать о нём как можно больше. Жаль только, у меня ничего не получилось с аспирантурой. И виной тому моя предрасположенность к неудачам. Я – хронический неудачник. Только я об этом забыл, и мне напомнили звонкой затрещиной по шее. А следовало помнить – ещё на экзаменах в школе мне под руку каждый раз попадались самые трудные билеты. Если в городскую больницу привозили человека с редкой болезнью, им непременно оказывался я.

Так что жить только ради самого себя не имело смысла. Уж коль у меня самого ничего не вышло, пусть всё получится у других. Хотя бы у моего старосты Федоскина Ивана. К тому же таков был наказ директора – вернуть человека в школу. Вечером я взял у нашей секретарши координаты ученика и на следующий день поехал к Федоскину на его компрессорный завод.

Мои первые впечатления о незнакомой заводской жизни начались прямо с проходной, там меня долго выдерживала огромная (везёт мне на крупных женщин!) вахтёрша в чёрной вохровской шинели, будто настаивала молодое вино. Её могучий бюст преграждал вход на заводской двор надёжнее железобетонного дота. Она стояла ко мне и профиль, я пригнулся и попытался проскочить под её бюстом, но богатырша выставила бедро, толстое и твёрдое, точно полено. «Без пропуска не пущу… А это меня не касается», – бубнила сторожиха заводского добра в ответ на мои объяснения. Она, видать, не любила нас, педагогов, с детских времён и сейчас с наслаждением брала запоздалый реванш за все свои двойки. И возможно, спасала Федоскина от нашего брата. Вахтёрша была страшно разочарована, когда я, обнаружив на одной из стен внутренний телефон, обзвонил ползавода, и на мой отчаянный зов прибежал молодой деятель из завкома. Профсоюзник имел вид чрезвычайно занятого человека. Мне он стремительно протянул чумазую, – но от чернил, – ладонь, а недовольной вахтёрше мой пропуск. Всё это парень умудрился проделать как бы в один приём – синхронно: одно правой, второе левой рукой. За такую завидную прыть и почти цирковую ловкость его, видать, и выбрали, а может и назначили, на общественную работу.