355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Георгий Садовников » Большая перемена (сборник) » Текст книги (страница 3)
Большая перемена (сборник)
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 12:42

Текст книги "Большая перемена (сборник)"


Автор книги: Георгий Садовников



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

Завуч попала в цель – кандидатура была великолепна! Пастухов отслужил свой призыв на военном флоте, однажды зашёл на своём эсминце в какой-то греческий порт, там закусывал водку устрицами, экзотической для нас в ту пору снедью, и теперь мечтал повторить подвиг Макаренко, обращая преступных малолеток в честных людей. И вот теперь эта благородная работа сама лезла в крепкие Васины руки.

– Лады! – коротко и солидно ответил Василий.

Море на его груди, как и все моря мира, спокойное с виду, таило в своих глубинах грозную мощь.

– В девятый «А» отправится Северов! – безжалостно возразила Машкова, нанося первый удар по мифическим сплетникам и заодно разрушая сложившийся было воспитательный тандем из завуча и Пастухова. Утешая обиженную завучиху, она без малейшего намёка на юмор добавила:

– Он тоже мужчина! – Я то есть.

Когда мы потом вышли в коридор, Ольга Кузьминична обратилась ко мне, наверное, со странным для других вопросом:

– Северов, а дать более вы поскупились?

Выходит, она не только заметила, но разгадала мой манёвр с монетой. Я попытался отшутиться:

– Я решил их не баловать, и, как видите, её пальцы удовлетворились и этим.

Но я зря изощрялся, – ничего не сказав, Машкова повернулась и пошагала в учительскую.

На следующий день я предстал перед своим девятым «А». Меня, точно идущего на эшафот английского Карла Первого, сопровождал конвой практикантов под капитанством Ольги Захаровны Машковой. Классручка девятого «А», изнурённая неустанной борьбой со своими злокозненными питомцами и потому потерявшая цвет лица и возраст, со смесью злорадства – «теперь вы узнаете, что это такое!» – и сострадания – «бедный вы, бедный!» – отрекомендовала меня ученикам. Сбагрив этот груз, пусть и на время, она чуть ли не с танцами и пением выпорхнула за дверь, а я остался на авансцене. Мои однокурсники и куратор, рассевшиеся на задних партах, словно на галёрке, с интересом следили за начинающимся спектаклем. Впрочем, лицо Машковой было бесстрастно, точно не по её милости я попал на этот помост.

Урок шёл, а я по-прежнему стоял за учительским столом, шарил взглядом по классу, пытался вычислить трёх моих будущих губителей. Но лица учеников (девочки не в счёт!) ничем не выдавали пагубной склонности к грабежам и убийствам – нормальные миролюбивые лица. И вон та физиономия, и вторая, и десятая… Ну не этот же белокурый да синеглазый ангелочек, сидящий за первой партой?! Мой взгляд побежал дальше и с разбега ударился о не по возрасту длинного и худого ученика с остриженной под нулёвку головой, словно бы уже готовой для тюремной камеры. Его сосед был не по годам широкоплеч, почти квадратен, на лбу чёрная чёлка. С такими чёлками расхаживали урки на узких и кривых улицах моего детства, они источали флюиды опасности и, пугая мирных жителей, цыкали через выбитый зуб. Тёмно-синяя ученическая форма на этой выразительной парочке и та казалась снятой с чужого плеча. Длинный и квадратный встретили мой взгляд с наглой усмешкой: ну-ну, пялься, пялься, фраер, поглядим, как ты управишься с нами. Итак, двое из этой шайки себя выдали сами. Оставалось вычислить третьего. Чутьё мне подсказывало: он-то и есть главарь Фёдоров. Однако на его поиски уже не было времени – об этом мне жестоко напомнила Машкова:

– Нестор Петрович, урок идёт!

Её выпад был неэтичен – негоже делать замечание педагогу в присутствии его учеников, это неудовольствие следовало отложить до разбора урока и там уж всыпать от всей изболевшейся души. Но, видать, она следовала своему девизу: придираться так придираться, прессинговать практиканта Северова на каждом шагу: «Да видят мои недоброжелатели: я к нему ох как строга!»

– Обо мне вы уже имеете некоторое представление. Теперь моя очередь удовлетворить своё жадное любопытство: кто из вас кто, – сказал я классу, с трудом натягивая на непослушные губы, надеюсь, непринуждённую лукавую улыбку, и затем, открыв журнал, произвёл перекличку:

– Анастасов!

– Я!

– Бисерова!

– Я!

А вот и один из них! На фамилию Ибрагимов откликнулся крепыш с уркаганской чёлкой. Он даже не соизволил оторвать зад от парты, так, сидя, и протянул лениво:

– Ну я. Ну и что?

– У нас, Ибрагимов, между прочим, перекличка, – напомнил я с миролюбивой улыбкой, обращая малоприятный эпизод в забавный казус: вот, мол, отвлёкся ученик и не заметил, что происходит в классе.

– Ну, ну, – пробормотал крепыш, будто поощряя моё занятие.

Мне бы его поднять с места и задать основательную трёпку, но я, и сам не зная почему, спустил ему это с рук и поехал по списку дальше, лишь мельком подумал: «Второй или Саленко, или сам Фёдоров».

– Сачкова!

– Я! – чуть не взлетев над партой, пискнула маленькая ученица.

Со следующей фамилией меня опередили, не дав открыть рта, долговязый, стриженный наголо добродушно промычал:

– Я тоже.

– В каком смысле? Вы тоже Сачков? – спросил я наивно и на всякий случай затянул в список.

Но ошибки не было: в списке Сачкова обретала в единственном числе, а следом за ней там значился Саленко. И это подтвердил он сам, наслаждаясь моей растерянностью:

– Я тоже в смысле Саленко.

И я понял суть его первой реплики: «Я тоже из шайки, как и мой сосед Ибрагимов». Вот что мне сообщал долговязый. Он шевельнулся, будто произвёл попытку подняться из-за парты, однако у него будто бы не хватило сил, и он, утомлённый науками, прилип к скамье.

Я оставил без последствий и это хамство, решив не обострять отношений сразу же, на первом уроке, и сначала приглядеться к врагам. К тому же впереди меня ждал самый опасный – грабитель Фёдоров! И вот мой палец добрался до его строчки.

– Фёдоров! – Мне показалось, будто я это выдавил шёпотом, почти беззвучно.

Но меня услышали!

– Фёдоров я, – произнёс кроткий голос.

Какой цинизм! Предводитель шайки окопался на первой парте, в среднем ряду, перед носом учителя, здесь обычно сиживают отличники и вообще примерные ученики. И сам его внешний вид был верхом коварства – этакий аккуратненький, даже хрупкий подросток с большой белокурой головой на тонкой трогательной шее. Именно этого ученика я мысленно называл ангелом. Его голубые чистые глаза излучали непорочный свет, такой, наверное, стоял над землёй до появления первородного греха. Если верить авторам детективных романов, именно за столь обманчивой внешностью будто бы скрываются преступники, склонные к самому изощрённому садизму.

– Очень приятно. Можете сесть, – промямлил я, словно он меня втянул в игру, где я вынужден исполнять роль простака.

– Спасибо! – вежливо, даже изыскано вежливо ответил Фёдоров и с показательным послушанием опустился за парту.

По классу прошелестел общий смешок, и я понял: да, он издевался надо мной.

Покончив с перекличкой, я перешёл к очередному этапу урока – опросу, к доске вызывал учеников безопасных, уголовников не трогал, не хотел провоцировать, а ну-ка начнут дерзить, не соглашаясь с отметкой. Тогда у меня не останется иного выбора, как ввязаться в бой. Я им слово, они в ответ десять – и, считай, сорван урок. И Фёдоров, усугубляя мою тревогу, послал на заднюю парту, своим «шестёркам», сложенный вчетверо тетрадный листок. Главарь отдавал какое-то указание своей шайке! Как у них это называется? Кажется, малявой.

Однако уголовники весь урок, не считая его смазанного начала, были благодушны, напоминая сытых хищников, отдыхающих на траве, в саванне, – тот же полусонный прищур. Лишь иногда Ибрагимов и Саленко вяло толкались локтями – играли, – да, встречаясь со мною взглядом, понимающе усмехались: боишься? И правильно – бойся! А Фёдоров и вовсе ничем не выдавал себя – был тих.

После уроков мы остались в учительской, и Машкова подвела итоги первого дня. Она была беспощадна к нашим малейшим промашкам, а более всего досталось мне. Ольга Захаровна въедливо выискивала мои ошибки: то я сделал не так, это не этак, а, главное, был излишне напряжён – обезьяны в зоопарках и те с меньшим тщанием копаются в шкуре своих сородичей при ловле блох. И такое будет повторяться в конце каждого дня.

В общем, закрутилось-завертелось карусельное колесо моей практики. Я с сабелькой-указкой в правой руке восседал на коне из папье-маше, а мимо проносились дни-близнецы. Приходя в класс, я сразу искал взглядом своих потенциальных врагов, с надеждой: авось сегодня они пропустят школу. Нет, я никому из них не желал ни болезней, ни иных напастей, но что им стоило прогулять хотя бы один урок, мой, – для них удовольствие, а мне день спокойной жизни. Но они исправно – тоже нашлись образчики дисциплины! – являлись к началу занятий, словно им больше нечего было делать на их преступной стезе. Они сидели в классе, и я придерживался тактики, невольно избранной на первом уроке, – на опросах как бы обходил их стороной. Так было и на втором, и на третьем, и ещё на… на… уроках. Точно они сидели за партой в качестве неких вольных слушателей. И, что удивительно, уголовники пока вели себя относительно сносно. Будто мы заключили негласное соглашение: я не беспокоил их, а те мне не мешали вести урок. Ибрагимов и Саленко ограничивались ироническими ухмылками и фамильярным подмигиванием: молоток, фраер, ты всё правильно понимаешь, дуй в том же духе. Их кукловод Фёдоров вёл всё ту же тонкую и непонятную мне линию – ну прямо-таки идеал дисциплинированного поведения, никак не меньше! Я ловчил, лавировал между Сциллой и Харибдой. Сцилла – злыдни, от кого во многом зависела моя практика, Харибда – та, кто оценивал её. Она следила за каждым моим движением на уроке и что-то без устали заносила в свой блокнот.

Я пролавировал туда-сюда целый месяц, успев опросить весь класс – кого дважды, а кого-то и в третий раз, и выставить каждому оценку, а журнальные клеточки уголовников зияли девственной белизной. Но перемирие не могло длиться бесконечно, хотя время, если верить Эйнштейну, при желании может тянуться подобно резине. Я понимал: пробьёт час и мне придётся бросить перчатку к ногам врага.

Казачий сигнал «в лаву!» мне протрубила здешняя историчка, чью роль сейчас мы, практиканты, играли сообща, – каждый в своём классе, – были её коллективным двойником. Она подступила ко мне с распахнутым журналом девятого «А» и выбрала для этого момент, хуже не придумаешь – рядом со мной, а дело было в учительской, стояла Машкова. Мы обсуждали новую статью об Уоте Тайлере, опубликованную в «Вопросах истории», и тут-то она ко мне подошла и выложила своё недовольство: «Нестор Петрович, вы меня загоняете в аховское положение! – Она ткнула сухим перстом в журнал. – Минул месяц, у Фёдорова, Ибрагимова и Саленко ни единой отметки! Спрашивается: что я им выведу за четверть? Из чего?» «Я тоже на это обратила внимание, – бесстрастно поддакнула Ольга Кузьминична, – и занесла вам в минус. Нестор Петрович, может, вы их боитесь?» «Ну что вы, Ольга Захаровна?! Волков бояться, так сказать, не работать в школе! Видите ли, на этих учениках я шлифую свой психологический метод. Я в поиске, коллеги! – солгал я, чувствуя, как зажглись мои щёки. – Сейчас они нервничают, стараясь понять: почему я их не вызываю и что это значит. И теперь, именно со следующего урока, – представляете какое совпадение? – я начинаю отстрел, опросами конечно. Бах! Извольте к доске! И так почти каждый урок. К завершению четверти я вам вручаю ягдташ, набитый их отметками!» «Можно и неполный, – смилостивилась историчка, – и не подстрелите кого-нибудь по ошибке!» Гранитное лицо Машковой осталось непроницаемым – поди угадай, как она отнеслась к моему бахвальству.

«А чего ты боишься? – спросил я, дискутируя с самим собой перед сном, лёжа в постели. – Ну сорвут тебе урок, и все оставшиеся уроки. Ну поставит Ольга тебе нечто нелестное, но практику-то, надеюсь, зачтёт. А большего и не надо. Учительство тебе ни к чему, всё равно ты намерен заняться наукой. Зато восторжествует справедливость – доколе это хулиганьё будет оставаться безнаказанным да ещё пользоваться этим. Злоупотреблять! А ты сам сбросишь бремя цепей! Избавишься наконец от унизительной зависимости, и от кого? От шайки каких-то малолетних преступников. Да здравствует свобода!»

И я заснул воином, готовым на другой день вступить в бой за справедливость и свободу.

И всё же на уроке я не был столь бесшабашен, как ночью, и мишенью для первого выстрела избрал Саленко, казавшегося мне противником менее грозным. Он был примитивней своих сообщников и не столь агрессивен – без команды «фас!» сам не вцепится в глотку, такое у меня о нём сложилось впечатление. И вопрос я, страхуясь, подобрал попроще, на такой, по моим расчётам, не ответит только законченный дурак. Тот, кто чуток поумней, должен вытянуть хотя бы на тройку.

И я, начиная опрос, сделал глубокий вздох и пальнул:

– На этот вопрос нам ответит Саленко!

– Я? – искренне удивился длинный и стриженный наголо.

– Именно вы! Или у нас есть второй Саленко? – съязвил я, храбрясь.

– Иди, иди, – развеселился Ибрагимов и слегка шлёпнул приятеля по затылку. – Тебя просит учитель. – А мне послал заговорщицкую улыбку: мол, хохма – высший класс!

– Ну, раз без меня не обойтись… – Саленко тоже включился в предполагаемую игру.

Он выбрался из-за парты и, кривляясь, строя рожи классу, вышел к доске.

– И чо? – спросил Саленко, готовясь к занимательному продолжению.

Я, не привередничая, повторил вопрос.

– Так я ж не учил! – радостно известил долговязый, предлагая и мне разделить его восторг.

– Жаль, что не учили. Я вынужден!.. Слышите, Саленко? Я вынужден вам поставить двойку! – рубанул я и машинально принял боксёрскую стойку, собираясь отразить удар.

– Ну да? – не поверил Саленко. – Настоящую двойку?

– Самую! Крупную жирную цифру «два», похожую на шахматного коня. Или морского конька, как вам больше нравится! – подтвердил я, отрезая себе все пути к отступлению, вплоть до последних спасительных тропинок. – Возвращайтесь на место!

– Вы даёте, – недоуменно пробормотал Саленко и, продолжая изумляться, при ошеломлённом молчании класса вернулся за свою парту.

Ибрагимов встретил приятеля бурным весельем:

– Атас, Сало? Схлопотал? Дай пять! – и протянул ему короткую, словно обрубленную, ладонь, а Саленко нехотя мазнул по ладони своей пятернёй.

– Что ж, тогда наше любопытство удовлетворят Ибрагимов! – вмешался я в эту почти семейную сценку.

Он явно такого не ожидал, себя-то считал неприкасаемым и потому долго вникал в мой текст. Зато Саленко брал реванш:

– Чего сидишь? Валяй, Брага, не дрейфь! – От возбуждения он даже зашепелявил.

– Да, мы ждём! – напомнил я, кому-то могло показаться, виновато.

– Вы же знаете: я не учил, – сказал Ибрагимов, нахмурясь.

– Ошибаетесь! Я этого не знал. Мог только предполагать, но надеялся на обратное. Я, Ибрагимов, верю в людей, верил и в вас, – пояснил я не совсем уверенно.

– Ладно, ставьте пару, – угрюмо согласился крепыш.

– И я ставлю! – сказал я, утверждая свою независимость.

Третий кандидат напрашивался сам собой, другого сейчас не было и не могло быть. Начинался последний и решительный бой, и я ринулся в него очертя голову.

– Фёдоров! Может, вы удачливей своих товарищей? Попробуйте дерзнуть! Или слабо?

– Я попробую, – согласился ангелочек, ничем не выдав своих чувств, и спокойно вышел к доске.

Он обстоятельно поведал и мне, и классу о Пугачёве, а, упомянув его родимую станицу Зимовейскую, главарь шайки показал её местонахождение на карте и по собственному почину добавил: мол, оттуда же родом и Разин Степан – вот он какой, этот населённый пункт!

Фёдоров ответил на «пять», но я уже вышел на тропу войны и, осмелев, мстил за свои унижения, да и как поставишь пятёрку грабителю, пусть он её и законно заработал, такое психологически было просто невозможно, – нет, у меня не поднялась рука, и я вывел ему «четыре» и был, конечно, не прав. Однако Фёдоров принял эту очевидную несправедливость с кротостью ягнёнка, обречённого на заклание, безропотно сел за парту, даже одарил меня милой улыбкой, а за ней, разумеется, таился сам сатана.

Итак, я их вызвал! И при этом уцелел в классе пол, они не разнесли на куски его стены и не тронули меня самого. Я застал их врасплох – уголовники, уверенные в своём психологическом господстве над учителем, не были готовы к моему внезапному налёту, моя казачья лава – слышите, уважаемая историчка? – с гиком и свистом смяла их редут.

Но к очередному уроку они встряхнутся от полученной трёпки (почему-то я рисовал в своём воображении вылезших из воды молодых собак, те выбрались на сушу и теперь, наверно, отряхиваются, рассыпая тучи брызг) и, придя в себя и разозлясь, превратят эти сорок пять минут мирной жизни в кромешный ад. Но отступать было некуда – в школу я пришёл, опустив воображаемое забрало и выставив такое же воображаемое копьё, и второй ваш турнир закончился с тем же счётом: две двойки и одна четвёрка. А мой боевой запал остался невостребованным – уголовники приняли плохие отметки как должное, молча, не выказав ожидаемых эмоций.

– Не отчаивайтесь! Как известно, нет худа без добра, – напомнил я двоечникам известную поговорку. – Чем хороша двойка? Её можно исправить! И я вам завтра же, так и быть, предоставлю такую возможность, снова вызову к доске, – пообещал я, вдохновлённый новым успехом.

И на обещанном уроке Ибрагимов и Саленко, мыча и потирая лбы, кое-как выкарабкались на тройки. То же самое повторилось на этой неделе ещё и ещё, пополняя ягдташ дичью, обещанной историчке. Не допекали они меня с дисциплиной. Случались, конечно, мелкие огрехи, – всё-таки дети! – и я безбоязненно покрикивал на них, и они умолкали. А глядя на примерное поведение Фёдорова, мне и вовсе хотелось рыдать от умиления, и я бы, наверное, не удержался от скупой мужской слезы, не знай, кто кроется за этой личиной. Не было у него изъянов и в учёбе, по крайней мере по моему предмету, уж я ловил его и так и этак, и после двух четвёрок сдался – всё-таки поставил Фёдорову пятёрку? Если уж быть объективным, а я всегда к этому стремился, – правда, не всегда это получалось, – он её заслужил терпением и упорством.

Однако я не спешил разоружаться и на каждом уроке был готов ко всему. Мне не давал покоя вопрос: чем объяснить это стремительное превращение из шпаны во вполне нормальных школьников? Что могло столь мощно и быстротечно повлиять на их уголовный мозг? Моя экзекуция в виде плохих оценок? Но они хлебали двойки да единицы столовыми ложками и до меня, а по другим предметам хлебают и по сей день – им не привыкать. И может, нет никакой перемены, её видимость – всего лишь продолжение игры? Им хочется довести меня до полного педагогического восторга, а потом внезапно нанести удар и поизмываться всласть. Но пока мои уголовники ничем не выдавали своих потаённых намерений, существуй те в природе, – ни нечаянно вырвавшимся словом, ни опрометчивым взглядом. Возможно, мне всё-таки удалось их сломить, своего неприятеля, а как – я не заметил сам, вот и объяснение этой метаморфозы.

И что было уже совершенно поразительным: уголовники свои обретённые добродетели начали являть во всей неожиданной красе и на уроках у других школьных педагогов. Теперь я за этих ребят не краснел и будучи их классным руководителем – не забудем, Машкова следила и за такой моей ипостасью и тоже что-то отмечала в своём блокноте. Удивительные превращения с, казалось, неисправимыми учениками произвели на учительскую ошеломляющее впечатление. За моей спиной говорили: «Фантастика! Мы с этими оторви да брось мучились годами и никак не могли с ними сладить! Не помогали ни кнут, ни пряник. А этот студент их обуздал за один – и всего-то! – единственный месяц!»

Василий Пастухов ходил за мной в кильватере, а если по-сухопутному, по пятам, сидя на моих уроках, вникал в слова и жесты, и однажды перешёл к действиям – оттёр меня к окну учительской я, открыв блокнот, взяв на изготовку авторучку, произнёс: «Слушай, юнга, не пора ли поделиться с товарищами?» – «Ты о чём?» Я не хитрил, я действительно не понял его. «Не темни! Говорят, ты разработал особую систему, где всё по полкам. Да я и сам не слепой, не глухой. Ну-ка выкладывай, как у тебя это получилось, – взял и образумил своих рецидивистов. Словом, методы, расчёты, подходы?» – «Я и сам хотел бы это знать», – ответил я с улыбкой. «Север, я ведь к тебе серьёзно. Детская преступность распухает, вот-вот и полезет через край, она их затягивает в трясину, слабые детские души. Ты читал, конечно: есть сигнал: „Спасите наши души!“ – так это они, и они обращаются к нам. Помолчи три минуты и ты услышишь. Короче: мы должны собрать всё передовое, в том числе и твоё. Так что не жмись!» – призвал бывший моряк, истолковав мой ответ как неуместную шутку и желая меня образумить. «Вася, если честно, я и сам не понимаю, как у меня это получилось», – признался я действительно честно. «Так не бывает, – рассудительно возразил Пастухов. – Вспомни: ты что-то прикидывал, ложил на весы, составил план». «В том-то и дело! Ничего я специально не придумывал, не взвешивал на весах, да их и нет у меня. Всё вышло само собой», – сказал я, сам удивляясь этой удаче. На его тельняшке дрогнули синие полосы, началось волнение балла в два, – так мне показалось, – сурово сжался Васин тонкогубый волевой рот. «Понимаю, – задумчиво пробормотал мой однокурсник. – Не просто расстаться вот так сразу с тем, чем обладаешь, чему ты сам хозяин. И всё-таки подумай: наше дело общее! Только тогда, понимаешь?» Он сжал пальцы в бронебойный кулак, изобразив единство к мощь педагогических сил, и потряс им перед своим лицом.

А что же Машкова? Она помалкивала, словно не замечая моих достижений, как и прежде держала сплетников на голодном пайке, не сбавляя своих придирок, будто я из её любимчика и вовсе превратился в злейшего врага. Предполагаемые сплетники недоумевали и в кулуарах у меня скрашивали: «За что она тебя так? Чем ты ей насолил?» «Я не солил, не перчил, не подкладывал горчицу. Ольга Захаровна – человек принципов, только и всего», – отвечал я уклончиво.

Машкова в этой своей строгости была одинока, почти сирота, для остальных в учительской я стал подобием педагогического вундеркинда – меня показывали, и первой ко мне направили инспекторшу детской комнаты. Та заглянула к своим подопечным – проверить: чего ещё они умудрились натворить, Фёдоров и его компания, и ей тотчас сказали: вы с ними возитесь всей вашей комнатой, и никакого проку, а к нам пришёл молодой, совсем молодой человек, сам почти ребёнок, и пожалуйста, – и поведали о моих подвигах и чудесном превращении гадких учеников. Блондинка в погонах старшего лейтенанта, не раздумывая, взяла меня, ну не в прямом, конечно, смысле, за грудки: «Гражданин Северов, нам такие люди нужны! Образованные, знакомые с психологией ребят. Закончишь институт, не тыркайся по сторонам, не ищи другое, ступай в наши органы. Хочешь, заранее организуем вызов, тебя направят к нам. Получишь звание и прочие льготы». Я поблагодарил за незаслуженное доверие и отказался: педагогика – не мой путь! «Оставим вопрос открытым. Время есть!» – сказала милицейская блондинка и ушла, оставив дверь в органы распахнутой настеж.

Потом кто-то из школьных, склонных к стенной и настоящей печати, написал в краевую молодёжную газету, и передо мной после уроков возникла журналистка. Она завела меня в ближайшее кафе и усадила за свободный стол. Я такими их, журналисток, и представлял: на лице лёгкие следы богемной жизни, короткая джинсовая юбка и маленькая сумка на длинном ремне. И конечно, в тонких пальцах зажжённая сигарета, на столе миниатюрная чашка кофе, красивая позолоченная зажигалка и, безусловно, изящный блокнотик с изысканной авторучкой. Словом, внешность независимой девицы, а замашки ухаря-парня, говорят, такая в командировке с лесорубом или чабаном дёрнет сивухи, налитой в стеклянную банку из-под кабачков, и не моргнёт, только зажуёт осклизлым солёным огурцом и буднично молвит: «Так на чём мы остановились?» Эта явно вышла из девичьего возраста и потолще фигурой, на стол она выложила пачку дешёвых сигарет без фильтра и коробок спичек, вместо чашки обычный стакан, а само кафе оказалось пельменной – в остальном типичная журналистка, как я себе их рисовал. Она не стала со мной церемониться и сразу обратилась на «ты». Я подумал: «Хорошо это или плохо? Может, поставить на место?» Затем понял: мне это нравится, выходит, мы с ней свои люди. «Считай: ты в исповедальне, – начала она прокуренным голосом. – Итак, ты однажды проснулся и себе сказал: „Эврика! Когда я вырасту, стану учителем!“ Хорошо бы это с тобой случилось ещё в раннем детстве, ну если не в яслях, шучу, то в первом классе уж точно. И тебя подвигла твоя учительница, какая-нибудь Наталья Николаевна, нет Наталья Николавна – супруга Пушкина, имя придумаем потом. Вдохновила своим самоотречением: всё для школы, ничего для себя! Вспомни парочку эпизодов. И второе: какие по-твоему проблемы ныне стоят перед современной школой. Свежий взгляд, так сказать, молодого педагога. Поехали! Я слушаю!» – и развернула большой потрёпанный блокнот. «Притормози! – сказал я. – Коль у нас исповедь, не хочу обманывать ни твою газету, ни её читателей, ни лично тебя. У меня иные планы, и они никак, ну ни единым боком не связаны со школой. С детства, правда не совсем раннего, я обожал историю, читал романы, исторические разумеется, и даже взрослые монографии и тогда же решил себя отдать этой науке, со всеми своими потрохами. И что интересно: живу этой целью и по сей день, закончу институт и сразу в аспирантуру. Меня там ждут! Без ложной скромности, я – надежда профессора Волосюка». «Жаль, – вздохнула журналистка. – Пропадает такой материал. Нам писали: у тебя педагогический дар. И я в голове уже продумала контуры очерка. Тебе только оставалось подтвердить! Может, передумаешь, а?» – «Вряд ли! А насчёт моего дара, не расстраивайся, думаю, он весьма преувеличен».

И всё же, наслушавшись похвал, я не выдержал и однажды себя спросил: «А может, они правы и ты впрямь наделён талантом? Этаким ключиком к людям. Не сами же исправились эти ребята? Верно? Им-то зачем? Они были собой довольны. Вот что, голубчик: разумеется, хорошо, что ты такой скромняга, это тебя, безусловно, украшает, но, если рассудить здраво и по совести, сие чудо, чёртушка Нестор, сотворил ты! – сказал я себе ласково. – А если так, почему бы тебе и вправду не связать своё будущее со школой? Это знак судьбы! Она перевела для тебя стрелки на новый путь: отправляй свой поезд туда, машинист Северов, на станцию Школа! Вон он перед тобой, зелёный огонёк! А что касается науки, ещё неизвестно: получится ли из тебя, Нестор, новый Нестор, твой тёзка, а здесь ты себя уже проявил, и настоящие педагоги, наверное, наперечёт, как и знаменитые учёные».

Практика в школе похожа на стипль-чез, бег со многими препятствиями. Последним из них и самым сложным было родительское собрание – высокий барьер, а за ним коварный ров с водой, с виду холодной и грязной. Я брал его, это препятствие, за день до финиша. Передо мной, за партами своих детей, расселись дяди и тёти, к ним и моим постоянным зрителям – практикантам и куратору – прибавилась директор школы – пришла полюбопытствовать на работу хвалёного вундеркинда. Я поведал мамам и папам о школьных деяниях их чад, уделив время каждому ученику. Когда настала очередь Фёдорова, я поинтересовался: здесь ли его мамаша? «Это я», – придушенно отозвалась маленькая, просто, если не бедно, одетая женщина. Фёдоров был похож на свою мать, только золото её волос изрядно потускнело, в синих глазах застыл страх: она ждала расправы. «Спасибо вам за такого сына», – произнёс я совершенно чистосердечно. «Я их растю одна. Ну что поделаешь, если он такой?» – пожаловалась Фёдорова, стараясь оправдаться. «Ваш сын хорошо учится. Активен на уроках, и я доволен его дисциплиной», – продолжал я, сдержав улыбку. А она гнула своё: «Он совсем не слушает. Весь в покойного отца». Директриса многозначительно покашляла, на что-то намекая. Но мне было некогда разгадывать шарады. «Словом, я вам искренне благодарен!» – закончил я, тоже стоя на своём. «Вы мне?» – наконец-то сообразила Фёдорова под хохот родителей и практикантов. «Вам, вам!» – подтвердил я, смеясь.

Дяди и тёти покинули класс, кажется, довольные практикантом, во всяком случае я им скучать не дал, а мы остались с Машковой, и она здесь же, на поле боя, провела разбор моих командных действий. Но прежде, перед тем как нас покинуть, директор школы, попросив у Машковой слово, напустилась на меня с упрёком: «Нестор Петрович, вы меня удивили, неприятно удивили! Я о вас чего только не наслушалась: вы и новый Ушинский, и новый Песталоцци. А вы нам подрываете всю нашу воспитательную работу! Мы с Фёдоровым боремся, а вы дезориентируете и самого ученика, и его мать! Теперь он вообразит, будто непогрешим, и теперь попробуй ему доказать обратное!» Высказавшись, она услышала мой твёрдый ответ: «Прошлое Фёдорова осталось в прошлом. Речь шла о его настоящем. А сегодня Фёдоров таков. Он стремится к совершенству! Игнорировать это – сбивать его о верного пути! И я не Ушинский и Песталоцци, я – Северов», – добавил я застенчиво. За меня заступились практиканты, и только Машкова оставалась верной себе, – обойдя по большой дуге проблему Фёдорова, она въедливо указала на мои огрехи: и характеристики ребят у меня не блистали глубиной, и я не проявил должной требовательности к их родителям, был мягкотел – моллюск без раковины да и только. Но это сравнение за неё я придумал сам.

А на следующий день он наступил, долгожданный момент, – за стеной девятого «А», по коридорам школы бронзовыми ручьями разлился звонок, известивший о конце моего последнего урока, а вместе с ним и завершении самой практики. Но странно – меня в сердце укололо сожаление: я уже никогда не войду в этот класс, – именно в этот! – не войду с журналом и указкой, не скажу, встав за учительский стол: «Здравствуйте, друзья!.. Дежурный, кто у нас отсутствует сегодня?» И больше никого из них не вызову к доске: «На этот вопрос ответит Ибрагимов! Саленко, что ваша любознательность так пристально высматривает за окном? Всё самое интересное здесь, в нашем классе!» Теперь за меня делать это будут иные люди.

Остаток учебного дня я отсидел в гостях у своих однокурсников, на их уроках. Потом мы, как и в начале практики, снова обосновались в директорском кабинете, и Машкова, произведя анализ и синтез, – а может, порядок был обратным, сейчас не помню, – вынесла каждому вердикт – его итоговую отметку. Меня она приберегла на десерт. Норманнское её лицо побледнело, извещая о сильном внутреннем напряжении, тёмные глаза зажглись решимостью, и она выразилась так, сурово и непреклонно: «Возможно, кто-то сочтёт меня беспринципной и чересчур либеральной, однако я вынуждена, повторяю, вынуждена оценить практику студента Северова отметкой „отлично“, – И, помолчав, добавила: – Надеюсь, на этот раз её никто не назовёт завышенной».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю