Текст книги "С вождями и без них"

Автор книги: Георгий Шахназаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 46 страниц)

Без обиды познакомился я с отзывом на свой счет бывшего коллеги по "команде Горбачева" Болдина. Воздав должное моему "теоретическому багажу" и "монументальному внешнему виду", которого я за собой не замечал ("густая шапка серебристых волос" – это у меня-то, лысого), Валерий Иванович далее живописует мою личность следующим образом:

"Это был своего рода человек-реликвия. Он знал практически всех руководителей КПСС и мирового коммунистического движения. Георгий Хосроевич был в аппарате ЦК при нескольких последних генсеках. И при всех вождях был незаменим, плавно колебался в воззрениях вместе с линией партии. Универсальность знаний этого человека обернулась способностью теоретически прокладывать дорогу всем руководителям, которые с удовлетворением узнавали, что, оказывается, действуют согласно марксистско-ленинской теории, во всяком случае, согласно чему-то научному... Он мог писать на любую тему, шла ли речь об экономике, политике, армии, экологии, и все, что выходило из-под его пера, было талантливым"*.

Невзирая на ехидство, заключенное в этой характеристике, мне, видимо, следует поблагодарить Болдина за признание "универсального таланта". "Из-под его пера" я выхожу кем-то вроде Александра Гумбольдта, прославившегося своими энциклопедическими дарованиями. Сам я, однако, так высоко себя не ставлю, трезво оцениваю свою роль в "перестроечных событиях", не говоря уж о мировой истории. Но в одном пункте все же должен возразить Валерию Ивановичу. Вопреки упреку в "колебании вместе с линией партии", который бросают не мне одному, всем "шестидесятникам", когда хотят побольнее уязвить, я и мои единомышленники никогда не шатались в своих воззрениях, оставаясь верными усвоенным смолоду идеям политической свободы, равенства, демократии.

Ну а то, что я пережил в аппарате ЦК нескольких генсеков, объясняется как раз тем, что не был приближенным ни одного из них, избегал клясться в личной преданности, руководствуясь грибоедовской мудростью: "Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь". Кстати, не я один. В международных отделах многие трудились по два-три десятка лет, как в научно-исследовательских институтах и идеологических учреждениях, куда люди приходят если не с университетской скамьи, то приобретя первичный опыт работы по специальности, становятся профессионалами и трудятся всю сознательную жизнь до ухода на пенсию.

Пожалуй, болезненней всего я воспринял упрек в свой адрес автора статьи под заголовком "Мыслитель в стиле Горбачева"**. "Шахназарова иногда называют одним из тех, кто помогал Горбачеву при разработке "нового мышления". Может быть, это он объяснил Генеральному секретарю наличие "взаимозависимости" между различными государствами и общественными системами... Цель его очевидна, и в этом он един со своим руководителем, – сделать советскую систему эффективной и конкурентоспособной. В этом смысле он – реформатор и человек, который учитывает интересы окружающего мира. Вопрос только в том, не зашло ли уже далеко мимо поставленных им же самим целей то развитие, которое он помогал начинать?"

Этот вопрос я давно задаю себе сам. Можно, конечно, отговориться тем, что более или менее определенный ответ на него станет ясен через два-три десятилетия. Но если быть честным до конца, я должен принять на себя бесчисленные инвективы, которые адресуются Горбачеву и его окружению. Правда, в этом случае остается неясным, следует мне лично покаяться за все последствия перестройки и "нового мышления" или, выборочно, только за те, в которых можно установить долю моего непосредственного участия.

Удалась ли моя жизнь?

Судьба не дарила мне подарков, каждый шаг на служебном поприще давался ценой неустанного труда, я привык работать по 10-12 часов в сутки, часто пропуская выходные дни. Печальная участь постигла сочиненные мной документы. За почти 4 года работы помощником первого лица я написал помимо докладов, речей, записок несколько по-настоящему значительных вещей. Конечно, над первоначальными текстами "толклись" потом множество людей, но, как ни странно, они дошли до финальной отметки почти в первозданном виде, сохранив структуру и основное содержание. А что толку? Из них только частично, притом в ничтожной степени, исполнились тезисы к ХIХ Общепартийной конференции КПСС, остальные отправились в корзину. Программа партии осталась без партии, Союзный договор без Союза, авторство Закона о свободе печати (официально – о средствах массовой информации) приписывается кому не лень, только не мне.

И все же грешно жаловаться. Я уцелел на войне. Знал любовь и дружбу, радость творчества. Счастлив в потомстве. Горжусь своей родиной – большой Россией, от которой не отделяю Карабах. Имел честь общаться со многими выдающимися людьми своего времени. Объездил полмира. Постиг некоторые ученые премудрости и был награжден способностью наслаждаться прекрасными созданиями искусства.

Нельзя объять необъятное, есть в мире много такого, что мне не удалось сделать, увидеть и узнать или просто оказалось для меня недосягаемым. Что ж, когда такая мысль посещает меня, я отгоняю ее четверостишием Омара Хайяма.

Тот, кто мир преподносит счастливчикам в дар,

Остальным за ударом наносит удар.

Не печалься, что меньше других наслаждался,

Будь доволен, что меньше других пострадал.

Закончить эту книгу хочу эссе, неким "сухим остатком" моих полувековых раздумий о прожитом и пережитом.

РОКОВОЕ РАССТАВАНИЕ С ПРОШЛЫМ,

ИЛИ PASTSHOK

Солнце свирепое, солнце грозящее,

Бога, в пространствах идущего,

Лицо сумасшедшее,

Солнце, сожги настоящее

Во имя грядущего,

Но помилуй прошедшее!

Николай Гумилев

1. Итак, не освободить ли нам прошлое от будущего и будущее от прошлого, не избавить ли полюса Хроноса от взаимного притяжения, возведя между ними непроницаемый занавес отторжения и забвения?

Зачем?

Ну, конечно же, чтобы ускорить Прогресс! Мертвые цепляются за живых, не дают им развернуться во всю молодецкую удаль и безоглядно рвануть за горизонт – туда, где лежит в ожидании открывателей и завоевателей земля обетованная. Прошлое, как дряхлый, ни на что уже не способный, но необыкновенно говорливый и мнящий о себе старец, обожает наставлять потомков, навязывая им свои архаические представления и предрассудки. У него бездонная память, и, подробно пересказывая события минувших тысячелетий, оно настойчиво требует держать их в голове. Не понимает, что, загрузив мозги этой рухлядью, мы окажемся не в состоянии освоить только сейчас открывающуюся во всем космическом блеске виртуальную реальность и проникнуть мыслью в блаженное будущее.

Любит наш старец живописать свои достижения в строительстве цивилизации, похваляться вкладом в науки и изящные искусства. Для этого, следует признать, есть кое-какие основания. Вместе с тем он отнюдь не столп благочестия – кровь проливал нещадно, развлекался, проказничал, грешил на все лады, преступая законы Божьи и человеческие. Может быть, поэтому, гонимый раскаянием, не устает теперь предостерегать нас, ссылаясь на свой печальный опыт. А это, хотя и не бесполезно, но уж слишком раздражительно. Можно представить, насколько ускорится триумфальное шествие прогресса, если удастся избавиться от его старческих нашептываний, смело и размашисто двинуться вперед, не заглядывая поминутно в Энциклопедию в поисках одобрения и положительного примера. Мы ведь прокладываем путь в неизведанное, так чего ради оглядываться!

Правда, вырвавшись на волю, не избежать угрызений совести, какие испытывает блудный сын, покидая родительский дом и не обещая взять на себя уход за могилами. Однако и совесть замолкнет, когда ей укажут, что у прошлого свой резон желать освобождения от будущего, что все это ко взаимному благу. Разве не заманчиво избавиться от роли преступника, перманентно находящегося под следствием, или трупа под ножом патологоанатомов, пытающихся установить, какими покойник страдал недугами и от чего отдал концы? Перестать служить каталогом великих мыслей и изречений, бессовестно присваиваемых нынешними бездарными ораторами. Защититься от неутомимых археологов, разрушающих гробницы в поисках мумий, пергаментов и черепков, от честолюбивых бакалавров, стремящихся проложить путь к славе, переписывая летописи на свой лад?

Словом, и у прошлого, и у будущего есть свои причины если не разойтись, то по крайней мере взаимно отстраниться, перестать жадно и пристально вглядываться друг в друга, отказаться от взаимной опеки. Но возможно ли это? Под силу ли человеку, не лежит ли это за пределами отпущенной ему Провидением воли к власти, к устройству жизни по своему разумению, вкусу, капризу? Не кощунственна ли сама попытка прервать связь времен?

Не будем торопиться с ответом, ограничимся пока тем, что сама эта связь ad defmitio предполагает как единение, так одновременно и разъединение. Новое, получая заряд энергии от старого, уходит в отрыв. Но и старое не остается на месте – отталкивается, как реактивная струя ракеты, окутывается дымкой забвения.

Прошлое подобно фундаменту, который держит на себе здание цивилизации. Чем выше оно возносится, тем труднее фундаменту нести на себе его тяжесть – он оседает, уходит в землю, угрожая обвалом всему сооружению.

Само прошлое не бесконечно, если не иметь в виду мертвую природу. Около миллиона лет длится эволюция человека, но всего несколько тысячелетий назад он обрел свой нынешний вид. Природа, или Бог, или Цивилизация-праматерь, удовлетворенно взглянув на дело pyк cвoиx, решили, что нет смысла опекать его дальше – способный самообучаться, он достаточно прочно стоит на собственных ногах и сумеет за себя постоять в борьбе за существование. Уже к эпохе образования ранних, речных цивилизаций человек сложился таким, каков он по сей день. С той вехи имеет смысл вести отсчет прошлого в соотношении с настоящим и будущим, оценивать его относительную роль в круговороте времени.

Опьяняемые собственным всемогуществом, способностью в считанные часы покрывать огромные пространства, передавать мысли и изображения на межпланетные расстояния, создавать электронный мозг, черпать энергию из атома, заменять уставшие биться сердца и творить другие чудеса, мы верим, что цивилизация всем обязана научно-технической революции истекшего XX и в какой-то мере XIX столетий. До этого люди, за малым исключением, жили как пращуры: ездили на лошадях, плавали под парусами, готовили пищу и обогревали жилища, сжигая дрова и уголь, умирали молодыми от легкой простуды.

Но если по справедливости взвесить долю каждой эпохи в достижениях цивилизации, нашему замечательному веку следовало бы по чести отвести пять, ну десять процентов, потому что все устои современного общества – Государство, Закон, Семья, Религия, Мораль – были смоделированы и сработаны в безмашинном, бескомпьютерном прошлом. Тогда же были заложены зачатки философии, науки, литературы и искусства, но свое великолепие они приобрели позднее – это все-таки заслуга нового времени. А вот устои, на которых, как на плечах мифических титанов, держится весь мировой порядок, остались в основе своей произведением старины.

Чем объяснить эту могучую вспышку интеллектуального гения у людей, едва вышедших из состояния дикости? Мне кажется, у них просто не было иного выхода. Строя на чистом месте, они вынуждены были все это придумать, чтобы выжить. Не осиль они эту задачу, нас бы вовсе не было, человек вернулся бы в пещеру, в животный мир. Сейчас их называют древними, в действительности древние – это мы, теперешние. Если вести отсчет от Рождества Христова, каждому из нас к своему возрасту следует прибавить еще 2000 лет. Мы обладаем бездной информации, накопленной за минувшее время, но это они, совсем юные по "историческому измерению", создали ту систему (организацию, структуру, порядок, правила общежития), какая держится по сию пору. И альтернативы ей на горизонте не просматривается.

Как, однако, ни величественно прошлое, его трагедия в том, что оно прошло, не располагает средствами самозащиты, всецело во власти сотворенного им (сознательно или по ошибке) будущего. Тотальность этой власти, пожалуй, лаконичнее всего выражена в раздумье Гамлета над судьбой черепа Александра:

"Пред кем весь мир лежал в пыли,

Теперь затычкою в щели".

Каждое поколение отчаянно стремится сообщить потомкам как можно больше сведений о себе, веря, что таким образом надолго, если не навечно, продлит свое зыбкое присутствие в этом мире. Но вещные послания старины подвергаются неумолимому разложению, как их ни береги, а духовные заветы предаются забвению. Посетовав на бренность царственных могил и статуй, Шекспир уверял свою "леди сонетов", что "врезанные в память письмена грядущие столетья не сотрут". Только много ли их, помнящих нынче эти бессмертные строки? И мог ли он предположить, что ухитрятся поставить под сомнение даже авторство его трагедий?

История, заметил Бальзак, подделывается в тот самый момент, когда она делается. Участники событий, даже если их всего двое, придерживаются каждый своего мнения о случившемся. Не было и, вероятно, не будет ни одного эпизода в жизни человечества, который был бы однозначно оценен современниками и потомками. Иначе говоря, история – это то, что мы о ней думаем. Разумеется, цепь событий, запечатленная в памятниках, может быть описана с большей или меньшей точностью. Но не столько понята, сколько интерпретирована, истолкована, потому что понять историю – значило бы закрыть ее.

Пока род людской существует, он творит свою биографию, сознательно или бессознательно реализуя какие-то расчеты и вожделения. Конечный смысл и цель этого процесса равнозначны его итогу. Они откроются только некоему внешнему наблюдателю (если таковой найдется) на руинах цивилизации, когда закроет глаза последний землянин. Как в хитроумной пьесе, смысл которой раскрывает лишь последняя реплика героя. До той же поры люди упражняются в догадках и дают волю воображению, пытаясь с помощью современных детективных технологий установить, действительно ли Фаэтон упал на Солнце, а Атлантида погрузилась на океанское дно; состоялся ли Всемирный потоп; насколько достоверно, что Цезарь построил мост через Рейн; был Ричард III кровавым злодеем или жертвой оговора; куда девалась янтарная комната Царскосельского дворца; кто убил премьера Пальме и президента Кеннеди.

А там, где недостает фактов, – неограниченный простор для домыслов и фантазий.

Но все это сравнительно безобидные игры. Прошлое становится жертвой бессовестного и беспощадного насилия, когда его подгоняют под политический интерес. Литературные образцы такого издевательства оставил Оруэлл в "1984" и особенно в "Скотном дворе". Увы, история о том, как трусливый боров "Наполеон", став диктатором, был объявлен народным героем, в разных вариациях многократно повторялась и, надо думать, будет повторяться в жизни.

Нельзя, конечно, винить всех подряд в злонамеренном искажении прошлого. Немало подвижников стремилось скрупулезно восстановить истинную картину минувшего и извлечь из нее полезные поучения. Искажения бывают подчас следствием неумышленной ошибки, но чаще все-таки происходят от корыстного расчета. У нас историк Михаил Покровский подвел под произвольное судилище над прошлым своего рода теоретическое обоснование: "История – это политика, обращенная в прошлое". Соответственно, история Государства Российского излагалась в школьных и вузовских учебниках, в исследованиях и романах как того требовали каноны марксистско-ленинской идеологии. Что не поддавалось подгонке – вычеркивалось. Многие незаурядные фигуры российской политики, философии, искусства были изъяты из общественного сознания, словно их вовсе не существовало. Лишь при Горбачеве, с провозглашением гласности, их имена и мысли начали возвращаться на родину.

Увы, маятник нетерпимости не замер на срединной отметке, а привычно качнулся в другую крайность. Теперь пытаются взять реванш, вырубив из памяти народной три четверти века, прожитых страной при Советах, свести все наследие революции, потрясшей мир, к ГУЛАГу и процессам 1937 года. Словно не было превращения России в одну из двух супердержав, бесплатного всеобщего образования и здравоохранения, первого спутника Земли и первого космонавта, открытий в науке, новаторства в искусстве, порождавшегося и верой в коммунизм, и коммунистической ересью.

Речь ведь идет об уникальной попытке построить на Земле царство свободного труда. И многие открытия на этом пути, и причины трагического исхода "социалистического эксперимента" заслуживают беспристрастного анализа. XXI век не застрахован от революций и реформ, как и ХХ. Печально, если он окажется тупым учеником и повторит ошибки, за которые уже дорого заплачено, а при повторении придется платить безмерно дороже.

Прошлое не безмолвно, оно говорит с нами, убеждая и доказывая свою правоту, пытается достучаться до наших сердец, иногда истошно вопит от бессилия, невозможности быть услышанным и правильно понятым. Ему остается только утешаться тем, что будущему за глухоту рано или поздно придется расплачиваться. Пренебрежительное отношение к прошлому, высокомерное игнорирование его заветов, не говоря уже о злокозненном искажении минувших событий, подгонке их под сиюминутную выгоду, не проходят бесследно. Передергивание истории – всегда самообман, загоняющий в ловушку. Но тот, кто на коне, кто повелевает живыми, будь он хоть халиф на час, присваивает себе право судить мертвых и редко задумывается о возмездии – разве только в минуту душевной слабости, в темных и мрачных сновидениях.

Итак, ответ на первый вопрос должен быть отрицательным: прошлое не может освободиться от будущего, напрочь к нему привязано, всецело от него зависит. Единственное, чем оно могло бы относительно обезопасить себя, – это постараться произвести лучшее будущее, более благоустроенное и справедливое, способное сострадать ушедшим, хранить их память. Так родители, заботящиеся о воспитании добронравных детей, гарантируют себе ухоженную старость и благоговейное отношение post mortum.

Но если нас ожидает худшее будущее, с тотальной враждой, тиранией и нищетой, прошлое может подвергнуться такой кастрации, так изуродовано, что его уже невозможно будет восстановить в первозданном виде. Вероятно, в предчувствии такой катастрофы, склоняясь перед "железной поступью истории" и смирясь с тем, что настоящее будет безжалостно брошено в топку грядущего, русский поэт Николай Гумилев просил помиловать прошедшее.

2. Вслед за вопросом: "можно ли?", требует ответа еще более важный вопрос: "нужно ли?" Поможет "изменить мир к лучшему" (из рекламного листка фирмы "Филипс") или, напротив, подтолкнет к гибели, лишит опоры, которую мы находим в заветах предков, и надежды, которую связываем с потомками?

Прошлое всегда во власти будущего, а оно, напротив, постоянно освобождается от прошлого – в этом, собственно говоря, его предназначение. Но если таков порядок вещей, если все предрешено "объективными законами общественного развития", стоит ли беспокоиться?

Стоит. История движется не сама по себе. От наших разумения, выбора, воли зависят во многом и ритм, и результат загадочного превращения дня вчерашнего в день завтрашний. Мы не стадо, ведомое небесным пастырем по заранее начертанному маршруту, и если спотыкаемся, падаем лицом в грязь, топчемся на месте, то большей частью из-за того, что творим историю интуитивно, а главное – несогласованно.

Прошлое уже ни за что не отвечает, будущее – еще нет, вся ответственность лежит на живущих, от них зависит, быть миру или не быть и каким ему быть. На рубеже двух тысячелетий наступает момент, когда у людей не остается права на ошибку. Не столько потому, что на нас с нарастающей скоростью катится вал перемен, грозящий, по определению Олвина Тоффлера, вызвать потрясение от встречи с будущим, сколько потому, что мир с чрезмерным, недопустимым ускорением порывает с прошлым.

Pastshock намного опасней, чем futureshock.

""Можно ли знать, что будет десять поколений спустя?" – спросили у Кун-цзы (Конфуция) ученики. Учитель ответил: "Династия Инь унаследовала ритуал династии Ся; то, что она отбросила, и то, что она добавила, – известно. Династия Чжоу унаследовала ритуал династии Инь; то, что она отбросила, и то, что она добавила, – известно. Поэтому можно знать, что будет при преемниках династии Чжоу, хотя и сменят друг друга сто поколений""*.

Идея преемственности выражена здесь досконально. Что-то отмирало под луной, что-то зарождалось, но эти изменения поддавались предвидению, поскольку происходили в заданных, предопределенных рамках системы – поднебесной империи как вечного космоса китайской цивилизации. Причем не имел особого значения знак, с каким происходили перемены. Они затрагивали столь ничтожную часть традиционного ритуала, что никоим образом не подрывали устоев, не покушались на почитаемый тысячелетиями закон судьбы.

А что сказал бы Учитель Кун, окажись он в нашем времени? Дерзнем предположить, что, будучи любителем странствий, он одобрительно отнесся бы к возможности передвигаться на моторных экипажах, летать над облаками и снимать свежую информацию с голубого экрана. Как патриоту, ему не могли бы не импонировать целостность и могущество китайской державы, установленный в ней четкий административный порядок и сохраняющийся в целом ритуал почитания старших. Вероятно, более всего пришлось бы Учителю по душе, если бы власти заботились не только о хлебе насущном, но и о воспитании и обучении народа. Китайский мудрец, говоря современным языком, был поборником всеобщего народного образования.

Можно предположить, что и другие "отцы-основатели цивилизации" вряд ли испытали бы шок от встречи с чудесами современной техники. Их трудно было бы удивить тем, что люди по-прежнему воюют и додумались до создания абсолютного оружия: ракетные установки можно принять за усовершенствованные камнеметательные машины, а ядерные взрывы – за молнии Юпитера. Компьютеры – за счеты, тоже усовершенствованные. Не были бы они ошеломлены, узнав о посещении человеком Луны и погружении в океанские глубины, – это описано в романтических мифах, есть определенные чертежи Леонардо, хватало и "экспериментов" на манер Свифта и Сирано де Бержерака. Чему уж тут особенно удивляться! Вполне возможно, наши мудрецы, за неделю-другую освоившись с принципами устройства хитроумных современных приборов, с энтузиазмом подключились бы к миллионам болельщиков, следящих за перипетиями мирового футбольного первенства, и стали бы охотно раздавать интервью телекомментаторам.

Настоящее по части технических чудес не настолько оторвалось от прошлого, чтобы в одночасье привести предков в изумление. А вот побудь они у нас в гостях подольше, присмотрись к беспорядочной суете дымных мегаполисов, к спазматическому дыханию истощенной природы, почувствуй они нервозную, болезненную напряженность жизни современного человека, то, пожалуй, действительно испытали бы шок и задумались: стоила ли игра свеч?

С количественной точки зрения всякий переход от прошлого к будущему может быть измерен балансом потерь и приобретений. Казалось бы, чего проще: приобретений больше – выиграли, потерь больше – проиграли. На деле задача невероятной сложности, ибо неясно, что именно считать приобретением, а что потерей. Все зависит от системы ценностей и предпочтений, положенной в основу исчисления. Что ценнее – чистый воздух, реки, полные рыбы, чащи лесные, еще не слышавшие электрической пилы, или автомобиль, пастеризация, антибиотики? Средний срок жизни человека теперь в два-три раза больше, чем несколько веков назад, но стал ли он счастливее от своего долголетия? Когда было интереснее, радостнее, полнее жить – в Афинах времен Перикла, во Флоренции при Лоренцо Великолепном, в Багдаде Харун ар-Рашида, в социалистическом Советском Союзе, в одной из современных благополучных стран "золотого Запада"? Кому было лучше жить там и тогда?

"Что тут сравнивать! – возразит прогрессивно мыслящий читатель. Как можно не радоваться тому, что человеческий гений расщепил материю, проложил путь к звездам, проник в механизм гена, создал робототехнику, находится на пороге клонирования человека и подбирается к "живой воде", к бессмертию. Только обскуранты способны лить слезы по милой их сердцу старине со всем ее убожеством, противиться наступлению новой эры, обещающей небывалый, немыслимый расцвет человека в информативном обществе".

К тому же собиратели антиквариата и даже никому не нужного хлама могут утешиться тем, что в бездонных ячейках памяти вычислительных машин хватит места для любых сведений, поступивших в обращение от пресловутого Мафусаила до наших дней. По свидетельству специалистов, вскоре станет возможным носить с собой компьютер размером со спичечной коробок, содержащий сумму всех знаний, накопленных человечеством.

Проблема, однако, в том, что в отличие от компьютера человеческий мозг не в состоянии воспринять и творчески усвоить нарастающий поток информации. У него не останется иного выхода, как часть за частью отсекать устаревшие сведения, то есть решать ту самую задачу, какую мы исследуем, – освобождать будущее от прошлого.

Не приходится гадать, чем при этом будут жертвовать, что пойдет в утиль, в отходы, в лучшем случае – опустится на полки подземных хранилищ, будет предоставлено грызущей "критике мышей". Такой процесс совершается испокон веков, он набрал в последние два-три века курьерскую скорость и наверняка получит дальнейшее ускорение.

Испанский драматург Лопе де Вега сочинил несколько сотен пьес. В наше время на сценах изредка ставят две из них: "Хозяйка гостиницы" и "Овечий источник". Все прочее начисто забыто. Такая же участь выпала на долю многих других плодовитых сочинителей, даже из числа тех, кто в свое время пользовался шумным успехом. Как бы ни принимались те или иные произведения в момент своего появления на свет, годы и десятилетия выносят свой приговор, отбирая крупицы истинного искусства, отбрасывая подделки, халтуру, шлак.

Иными словами, в литературе шел и продолжается жестокий естественный отбор. Это нормально, с этим ничего не поделаешь, да и не нужно что-то делать. Никому ведь не приходит в голову сокрушаться по поводу барака, который сносят, чтобы возвести на освободившемся месте каменный дом. Тысячи вещей создаются, чтобы послужить какое-то время и быть замененными на нечто лучшее. Прижимистый хозяин еще подержит старье в сарае, пока наследники, позубоскалив по поводу его скупости, не отправят хлам на свалку. Не боясь быть обвиненными в цинизме, спросим: а чем средняя книжонка лучше того же барака, дивана с вывороченными пружинами или дырявого костюма? Умирают люди, умирают и книги.

Но вот незадача: на определенном этапе человечество стало производить намного больше ценной художественной продукции, чем оно в состоянии потребить. Дальновидные умы подняли тревогу: в результате случайного чтения люди, забрасываемые новинками, будут проходить мимо шедевров. Нашли выход в издании специально подобранных библиотек мировой классики. Такое издание по почину Максима Горького было предпринято и у нас. В 60-70-е годы его повторили в количестве 60 томов. Из произведений Льва Толстого туда были включены "Война и мир" и "Анна Каренина". В следующем издании места для "Анны", видимо, не останется.

Ну а полное собрание классики составит несколько тысяч томов. Если читать в день по книге, отложив все прочие занятия, понадобится полвека, чтобы его "проглотить". Разумеется, сроки жизни удлинились, культивируются методы интенсивного поглощения информации. Но все это не имеет принципиального значения – возможности человеческого мозга небезграничны.

Кроме того, люди не могут жить без новой, современной им литературы, помогающей хоть как-то разобраться в суете и безумии повседневности, вооружающей опытом выживания и удовлетворяющей неистребимую потребность в зрелище и новостях. Эта "свежая" литература, не обладая достоинствами классики, агрессивно подает себя под грифами бестселлеров, зазывает яркими обложками с изображением стреляющих суперменов и обнаженных красоток, теснит с видных мест на полках магазинов старинные фолианты, пока вовсе не сталкивает их в подвал. И нельзя винить в этом книгопродавца, вынужденного потрафлять господствующему вкусу, если он не хочет разориться.

На духовном рынке, как и на материальном, только один повелитель – Спрос. А вольного человека, усвоившего свои гражданские права, не усадишь насильно поглощать тягучие гекзаметры Гомера, следить за перемещениями душ на этажах Дантова загробного царства, искать смысл жизни с Фаустом, терзаться нравственно с Алешей Карамазовым и проливать слезы над участью несчастной Девы. Его все труднее завлечь даже сыскными импровизациями Шерлока Холмса и фехтовальными терциями д'Артаньяна. Герои нашего времени, по крайней мере на ближайшее десятилетие, не Чайльд Гарольд и Евгений Онегин, не Гагарин с Армстронгом, даже не мать Мария и не Че Гевара. Это – Арнольд Шварценеггер и Чак Норрис. Неплохие парни. Но все же...

Едва ли не с каждым годом сокращается число постановок шедевров драматургии, оперной и симфонической музыки. Тает круг энтузиастов, ценителей и хранителей великой культурной традиции. С непостижимой беспечностью, чуть ли не с веселым разбойничьим гиком, под рокот поп-музыки настоящее помогает будущему освободиться от прошлого.

Кстати, там немало такого, от чего действительно следовало бы избавиться. Но по этой части дело идет туго. Давайте не обманывать себя: проще расстаться с Шопеном и Моцартом, чем с ядерными арсеналами, вооруженными конфликтами, терроризмом, наркотиками и СПИДом. Этот смертоносный багаж XXI век получил от своего предшественника в полной сохранности. А "Трех сестер" или "Кошку на раскаленной крыше", вполне возможно, последние могикане культуры будут конспиративно ставить у себя в подвалах, плотно затянув окна шторами, как первые христиане разыгрывали в катакомбах сцены из Библии, укрываясь от римских соглядатаев.

Не слишком ли мрачная картина, нет ли здесь преувеличения? Конечно, есть, если иметь в виду, что в Париже все еще распахивает двери "Комеди Франсес", а в Милане – "Ла Скала", заполнена посетителями мюнхенская Пинакотека, московский Большой балет гастролирует в Токио, европейская и американская элита встречает овациями великую певческую троицу – Доминго, Паваротти, Каррераса и неподражаемую Кабалье. Нет, рано еще править тризну по культуре!

Но страхи и предостережения алармистов не покажутся проявлениями паники, чуть ли не истерики, если призадуматься о неминуемых последствиях расставания с прошлым, которое разворачивается на наших глазах.