Текст книги "С вождями и без них"

Автор книги: Георгий Шахназаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 46 страниц)

Доброе дело, очищая совесть богатым самаритянам, не мешает им жить в свое удовольствие. Вечером мы были приглашены на ужин в расположенное в центральной части Афин поместье Лациса. Красивый дом окружен роскошным парком, где то и дело натыкаешься на подсвеченные статуи, искусственные пруды с мостками над ними, оригинально сконструированные часовни и прочие чудеса. Но вот мы усаживаемся за большой стол вместе с семьей хозяина. Симпатичные и общительные люди. Сын не пожелал принять на себя управление компанией; выпускник одного из американских университетов, он защитил докторскую диссертацию и намерен заниматься социологией. Взялся помогать Лацису в делах зять, красивый и, как говорят, весьма популярный в Греции киноартист. Напитки и блюда за ужином подавались, разумеется, самые изысканные, но, как говорится, ничего сверхъестественного. Что стало действительно сюрпризом, никогда не виданным, так это приборы – тарелки, ножи, вилки, ложки из чистого золота.

Принимали Горбачева в Греции по высшему разряду. С ним встретился престарелый президент Караманлис. На другой день мы всей гурьбой ввалились в дом Андреаса Папандреу. Они с Горбачевым пришлись друг другу по душе. Состоялась долгая беседа, во время которой наш хозяин обнаружил живость ума, глубину и точность суждений о том, что происходит и у него на родине, и у нас в стране.

Не менее интересным был следующий день. С утра, позавтракав, я вышел на длинную галерею, окружавшую весь этаж гостиницы, на котором мы были размещены. Стояла ясная солнечная погода, во всей красе смотрелся Парфенон. Я вернулся к себе за фотоаппаратом, сделал несколько снимков, а тут как раз на галерею вышли из своего люкса Михаил Сергеевич с Раисой Максимовной. Я их сфотографировал, затем Раиса Максимовна "щелкнула" меня с шефом.

К слову, никогда не занимался всерьез фотографией. Начал поневоле, когда японцы подарили фотоаппарат. Меня всегда отвращала от этого занятия леность. В годы моей молодости фотография была довольно изнурительным занятием. Надо было возиться с проявителями и закрепителем, иметь специальное помещение, терпеливо сидеть в темноте, подсвеченной красной лампочкой, в ожидании, пока на пленке появится изображение. А тут никаких хлопот. Нет нужды даже учиться наведению, все за тебя сделает автоматика. Нажал кнопку, поснимал, извлек пленку, отдал в мастерскую – получай карточки и считай себя приличным фотографом.

Конечно, я не мог тягаться с профессионалами, которые, как "папарацци", не давали проходу Горбачеву и после того, как он стал частным лицом. Зато у меня была возможность снимать его иногда в неформальной обстановке. И в моей коллекции скопилось немало интересных, редких снимков. Не только снимков, но и пленок, снятых видеокамерой. Там, в частности, запечатлены некоторые эпизоды работы над документами в Ново-Огарево. Записал я свои беседы с Ярузельским и Фиделем Кастро. Качество невысокое, любительское, но мне эти образы недавнего прошлого дороги.

Только закончили с фотографированием, бегут звать Горбачева – оказывается, к нему целая очередь ведущих политических и культурных деятелей Греции. В последующие два-три часа в его кабинет один за другим являлись лидеры всех ведущих партий Греции, за исключением генсека КПГ Флоракиса. В беседах, помимо взаимного изъяснения в уважении, затрагивались главным образом проблемы политической жизни Греции. Прислушиваясь, я пытался понять, чем вызвано это паломничество. Очевидно, столь велик был тогда авторитет Горбачева, так высоко котировались его оценки, что политические деятели разных направлений считали важным для себя "застолбить" сам факт своего с ним общения. Михаил Сергеевич держался тактично, не становился в позу всезнающего мудреца, чем завоевал еще большее уважение у визитеров.

Пока он вращался в высшем кругу греческого общества, я участвовал в секционных заседаниях "афинского саммита", посвященного проблемам политического, экономического и культурного развития на пороге ХХI столетия. Почему его назвали саммитом, не очень понятно. По сути дела, это была конференция или круглый стол, организованный национальным техническим университетом Афин совместно с нашим Фондом и при покровительстве Европейского парламента. Мне также пришлось несколько раз выступать, а сам я с наибольшим интересом приготовился послушать Питера Устинова. Разносторонне талантливый человек – писатель, драматург, артист – показал себя и зрелым политическим мыслителем. В своем выступлении он, как, впрочем, и многие другие участники конгресса, солидаризировался с мыслью Горбачева о необходимости "капитального ремонта" демократии, приспособления ее к вызовам XXI столетия.

Эту мысль шеф развернул в заключительном своем выступлении, которое состоялось на открытой площадке гольф-клуба Афин. Прошло оно, что называется, на ура. Но вот сейчас, перелистывая свои тогдашние записи, я подумал, насколько все-таки мало значат, если вовсе не бессмысленны, подобные мероприятия. Ведь и мы, и другие участники конгресса серьезно к нему готовились, напрягали память, интуицию, воображение, чтобы понять, что ожидает нас в наступающем столетии, старались изложить свои оценки по возможности в яркой литературной форме. Немало интересных мыслей родилось в дискуссии от скрещения разных точек зрения. А что в итоге? Прошло всего пять лет (конгресс состоялся 4-5 сентября 1995 г.), но он не оставил после себя никаких следов, разве что два-три участника упомянут о нем в мемуарах.

Грустные размышления о тщете многих предприятий такого рода, о чрезвычайно низком, приближающемся к нулю коэффициенте полезного действия теоретических дискуссий приходили мне в голову и раньше. Впрочем, может быть, только таким способом и может в наше время продвигаться, точнее, ползти интеллектуальный прогресс. И если мы хоть что-то уясняем себе в результате бесчисленных круглых столов, симпозиумов, конференций, конгрессов, то эти крохи добытого вновь знания, запав в коллективную память, неожиданно всплывут где-нибудь и когда-нибудь. По Давиду Самойлову: "То, что тогда в меня запало и лишь потом во мне очнулось".

В этой связи у меня возникла одна мысль, которая, увы, осталась пока без последствий. Не состоит ли главная причина низкой эффективности научных дискуссий в их разорванности, раздробленности, бессистемности, нельзя ли хоть чуть-чуть повысить их отдачу, придав более регулярный и, что не менее важно, всеобщий характер? И не плодотворней ли обсуждать те же проблемы демократии демократически, привлекая к ним внимание всего человечества, усиливая тем самым и "мозговую атаку", и волевой напор на тех, от кого зависит принятие практических решений? А с этой целью организовать проведение олимпиад демократии. Созываемые раз в четыре года в промежутках между спортивными Олимпийскими играми, они, как мне кажется, могли бы быстро завоевать аналогичный вселенский авторитет – на этот раз как соревнование в сфере народоправства. И кому как не Афинам, на площадях которых, по существу, родилась классическая демократия, положить начало, а может быть, стать единственным и постоянным хозяином такого форума.

Агора видных политических деятелей, конкурс "демосфенов" на заданную злободневную тему (скажем, сегодня Косово и Чечня), представление и награждение лучших студенческих работ о правах человека, диспуты философов и политологов могли бы составить основную, содержательную часть Олимпиады. В дополнение к ней кино– и театральные фестивали, художественные выставки, музыкальные ринги. Все это могло бы стать своего рода смотром достижений цивилизации, поводом задуматься над стоящими перед ней головоломными проблемами.

У нашего Фонда установились дружеские отношения с греческой партией "Синаспизмос". По приглашению ее лидера Дмитриуса Констатопулоса я побывал на конференции родственных партий Балканских стран. Мы с женой отдыхали в Волосе – городе, откуда, по преданию, Ясон отплыл со своими аргонавтами за золотым руном. Идея "демократической олимпиады" всеми встречалась с интересом, с энтузиазмом отнесся к ней и давний мой друг, известный журналист и писатель Григорис Фаракос. Но пока дело дальше одобрения не двинулось – нужен крупный первоначальный капитал, потом предприятие окупится с лихвой. Может быть, это одна из моих фантазий, но я почему-то верю, что когда-нибудь над Акрополем взовьется новый олимпийский флаг и на месте, где собирались в древности народные собрания, поднимется чаша с Олимпийским огнем.

Как я уже говорил, с фурором встречали чету Горбачевых в Японии. Инициатором поездки выступила газета "Иомиури", главный редактор которой Като взял у Президента СССР последнее интервью утром того дня, когда он покидал Кремль. Возможно, здешняя политическая элита хотела подчеркнуть неодобрительное отношение к мелочному преследованию бывшего советского лидера на Родине. Но если у властей были какие-то дипломатические соображения, то простой народ оказал Михаилу Сергеевичу и Раисе Максимовне в полном смысле слова восторженный прием. Повсюду, где они появлялись, немедленно образовывался круг почитателей, раздавались аплодисменты, женщины протягивали детей, прося прикоснуться к ним, чтобы таким образом передать свою "карму". Лидер одной из фракций либерально-демократической партии Кайфу, только побывавший в премьер-министрах, закатил в честь Горбачевых торжественный ужин с участием нескольких сот человек и обнаружил неплохие вокальные способности, распевая вместе с нами "Подмосковные вечера". Руководители корпораций домогались, чтобы Михаил Сергеевич заглянул к ним хоть на несколько минут здесь, разумеется, маячили откровенно рекламные цели. Университеты один за другим присваивали ему почетное докторское звание.

Философ и религиозный лидер Дайсаку Икэда пригласил его выступить с лекцией перед студентами своего университета. Двадцать тысяч студентов и преподавателей завороженно внимали каждому его слову. Затем на трибуну поднялась Раиса Максимовна; она не стала повторять банальных фраз о том, что нашим народам надо жить дружно, а рассказала о том, как они с Михаилом Сергеевичем учились в МГУ, узнали и полюбили друг друга, нашла свежие, незатасканные слова о том, как прекрасна молодость, и заслужила продолжительную овацию. В поездках ей часто приходилось по разному поводу произносить небольшие речи. Эта была лучшей.

Горбачевых пригласил погостить в своем загородном поместье патриарх японской политики Ясухиро Накасонэ. Мне дважды пришлось с ним встречаться, выполняя поручения шефа. Он охотно вступал в беседу на разные темы, обнаруживая философский и поэтический склад ума, что, впрочем, по моим наблюдениям, свойственно и другим видным японским политикам, составляет, очевидно, черту национального характера. Выше среднего роста, худощавый, подтянутый, можно сказать, отличающийся военной выправкой, с правильными чертами азиатского лица, строгим и проницательным взглядом – всем своим обликом Накасонэ подходил к классическому образу японского самурая, который я вынес из литературы и фильмов Акиро Куросавы.

Михаил Сергеевич выкроил время для посещения штаб-квартиры концерна "Тойота" в Нагое. Здесь у нас была возможность увидеть воочию многократно описанную в романах семью магната. В особняке, лишенном архитектурных излишеств, обставленном дорогой, но тяжеловесной мебелью, за большим столом расселись братья, унаследовавшие компанию от отца, ее основателя. Старший председатель правления, те, что помоложе, руководители финансового и производственного департаментов. А кроме того, их сыновья и внуки, занимающие различные должности на предприятиях концерна. Все как один холеные, вежливые, без чопорности, свободно владеющие английским языком.

Незабываемое впечатление оставило посещение Хиросимы, приуроченное к дню ядерной бомбардировки. В поминальном траурном шествии участвовали многие сотни тысяч людей, соблюдавших при этом идеальную дисциплину. Мэр в выступлении, транслировавшемся на весь город, воздал должное Горбачеву как "великому политику, положившему начало ядерному разоружению". Прочувствованным было и ответное слово Михаила Сергеевича.

Мне еще несколько раз довелось побывать в Японии по приглашению "Иомиури". По просьбе редакции я писал статьи о положении в России, злободневных международных проблемах, наших отношениях с Японией. Все они печатались с приложением небольшой фотографии, и, честно говоря, для меня стало сюрпризом, когда на улицах, в метро подходили незнакомые люди, осведомлялись, тот ли я Шахназаров, делились своими мыслями по затронутой в моих статьях тематике. Как говорится, пустяк, но приятно: значит, все-таки читают.

Сотрудничая с "Иомиури", я свел знакомство со многими работающими в газете журналистами и имел возможность к ним присмотреться. Главное впечатление высокий профессионализм и скрупулезность в изложении информации. Не хочу проводить параллели, может быть, и в Японии есть свои доренки, но те, с кем я сотрудничал, ни разу не обманули моего доверия и не позволили себе изменить без авторского согласия хотя бы одно слово. Добавлю, что я не встречал часто приписываемых японцам фанатизма, высокомерия и коварства. По природе сдержанные в выражении чувств, они раскрываются навстречу дружелюбию и в способности к общению не уступают никакому европейцу. Во всяком случае, мы с женой испытывали искреннюю симпатию к ироничному и хитроумному Хамадзаки, серьезному и сердечному Коджиме, немногословному, искреннему Фусэ, сердечному Сайто.

В ноябре 1991 года, когда я еще был в роли государственного советника при Президенте СССР, редакция "Иомиури" предложила организовать мой диалог с Киссинджером. Михаил Сергеевич дал согласие, и я отправился в Лондон, избранный в качестве своего рода нейтрального поля для этой встречи. Запись беседы, продолжавшейся три часа, была опубликована в нескольких номерах газеты. Говорили мы главным образом о том, какой вид может принять международная система после окончания "холодной войны". "На Западе, – сказал Киссинджер, – говорят, что США остались теперь единственной сверхдержавой. Это чепуха. Я верю, что мы движемся к многополярному миру пяти или шести относительно равных центров силы: того, что возникнет на территории Советского Союза, даже если это будет лишь Российская республика, Европы, Японии, вероятно Китая, возможно Индии и США". О наступлении "эры многополярности" бывший госсекретарь США говорил убежденно и даже, как показалось, с энтузиазмом. Мне пришлось возразить, что и в новой международной структуре, по крайней мере в обозримом будущем, наши государства сохранят сверхдержавный статус хотя бы потому, что только они обладают ядерным арсеналом, способным уничтожить мир, – теперь это, пожалуй, единственное, что унаследовала Россия от былой мощи Советского Союза.

На этом мы, в общем, и согласились: многополярный мир при особой ответственности двух ядерных сверхдержав. Доктор Киссинджер оказался приятным собеседником. Называемый "Метернихом XX века", возносимый в качестве международного оракула, он, тем не менее, держался достаточно скромно, внимательно слушал и больше поддакивал, чем возражал. Меньше чем через два месяца мы встретились снова, на этот раз в Фонде Горбачева (14 января 1992 г.). Киссинджер, посетивший Москву, попросил о встрече с Михаилом Сергеевичем, а я был приглашен на ней присутствовать. Они обменялись комплиментами, затем Киссинджер проинтервьюировал Горбачева, интересуясь его мнением о том, что будет с Россией, как устроятся ее отношения с Украиной, и т. д.

Но вот проходит три года, и бывший государственный секретарь США публикует в журнале "Newsweek" статью, высказывая в ней ту самую точку зрения, какую окрестил чепухой. Причина такого "разворота" объясняется достаточно просто. После распада Советского Союза Соединенным Штатам не с кем стало считаться. Еще вчера Белому дому нужно было согласовывать с Кремлем едва ли не каждый свой шаг в районе конфликтов, а после 91-го года в Москве стали только поддакивать Вашингтону. Так продолжалось не день и не два, у американского руководства созрела мысль: чего нам, собственно, носиться с этой Россией, почему мы должны отказываться от заслуженного Америкой права стать наставником и лидером мирового сообщества и повести его в XXI век? Киссинджер как "трубач" американской политической элиты и озвучил этот выбор*.

Разумеется, не он один. Как всегда, резче и острее выразил его Збигнев Бжезинский. С этим "злым гением" России у меня были давние личные "теоретические счеты". Еще в 60-е годы я критически отозвался о книге Бжезинского и Хантингтона "Сравнение политических систем СССР и США". В свою очередь Збиг, как его называют в американских и польских научных кругах, ответил написанной по заказу госдепа критикой учебника "Обществоведение". В 90-е годы мы сталкивались с ним на различных конференциях: в Римини, Москве, Варшаве. Держались обходительно. Человек он умный, жесткий, наделенный способностью мыслить в историческом масштабе. Но эти отменные качества существенно портит явная предвзятость по отношению к России. Став американцем, занимая одно время престижную должность помощника президента США по национальной безопасности, Бжезинский все-таки остается польским националистом, затаившим неутолимую ненависть к России.

Когда на круглом столе в Варшаве я сказал ему, что предвзятость сильно вредит поиску истины, он стал возражать, заверял, что в нем безосновательно видят врага России, на самом деле желает ей добра. Примерно в таком же духе клялся в своих симпатиях к нашей стране и его постоянный соавтор Сэмуэль Хантингтон, с кем мне также довелось встречаться. В его нашумевшей последней книге "Столкновение цивилизаций" эти симпатии выразились в том, что России будет разрешено примкнуть к Западу, когда христианство вступит в последний бой с исламом*.

Хочу свидетельствовать, что среди американской научной интеллигенции достаточно много людей, не разделяющих имперских устремлений политической элиты и относящихся к России если не с симпатией, то с должным уважением. В разное время я встречался с такими незаурядными людьми, как Олвин Тоффлер и Джонатан Шелл, Роберт Такер и Стивен Коэн. Обсуждая всевозможные проблемы, в большинстве случаев находили общий язык, а если не удавалось убедить друг друга – расставались без ощущения, что разногласия непримиримы. Такое же впечатление осталось у меня от беседы с патриархом американской дипломатии и политики Джорджем Кеннаном. Такер привел меня к нему, заодно показав расположенный неподалеку дом Эйнштейна. Кеннану было уже под девяносто, но он был в курсе самой свежей информации о том, что происходит у нас в стране. Его оценки и суждения не слишком расходились с нашим "новым мышлением": взаимозависимость, баланс интересов и т. д. Прощаясь, подарил мне свою книгу.

Из моего рассказа видно, что и годы, проведенные вне большой политики, были насыщены трудами и размышлениями, поездками и встречами. Не проходило недели, чтобы в Фонде не собирались какие-нибудь симпозиумы или коллоквиумы. С помощью своих зарубежных поклонников Михаил Сергеевич построил для Фонда престижное здание на Ленинградском проспекте в нескольких шагах от Финансовой академии. Где-то в июне 99-го года Раиса Максимовна просила нас поделиться своим мнением о том, как следует распланировать новую фондовскую обитель, чем ее обустроить и украсить. Потом – внезапная весть о ее болезни, за тяжелым течением которой следил весь мир, кончина в немецкой клинике.

Казалось, бесконечно тянутся люди к дому Фонда российской культуры на Гоголевском бульваре, чтобы сказать последние "прощай" и "прости" женщине, на долю которой выпала необыкновенная судьба. Простой советский человек и русский интеллигент, вознесенная на вершину могущества, она достойно сыграла роль первой леди, добавив тем самым еще одну черту в рекорды русской женщины.

Ко мне она относилась сердечно, с искренним уважением, и я отвечал ей тем же.

Тяжело переживший утрату, Михаил Сергеевич вернулся к заботам о своем Фонде. Его не оставляют в покое посетители со всего света. С присущим ему азартом он начинает втягиваться в создание российской социал-демократической партии.

А главное, что избавляет его от одиночества, – с ним рядом всегда дочь Ирина, поразительно похожая на мать внешне и, насколько я понимаю, перенявшая многие черты ее духовного облика. Мой, можно сказать, последний начальник вице-президент Фонда Горбачева.

Истоки и итоги

Подводить итоги жизни всегда болезненно – ощущение такое, словно захлопываешь за собой дверь, и если придется еще что-то придумать, то уже "в коридоре". С другой стороны, и откладывать нельзя, можно не успеть.

Итак, я армянин по рождению, русский по языку, культуре и мироощущению. Князь (мелик) по происхождению, социал-демократ по убеждениям. Юрист по образованию, политолог по призванию. Ученый по складу ума, публицист по профессии. Футуролог и фантаст по увлечениям, поклонник старины по предпочтению.

Таков мой автопортрет. Теперь несколько комментариев к нему.

Я никогда не увлекался мыслью составить свою родословную. Не раз получал письма от однофамильцев, интересовавшихся, не прихожусь ли я им родственником. Фамилия моя довольно распространена на Востоке. Есть Шахназаровы узбеки, таджики, персы. Но самая обширная их ветвь все-таки армянская. Как-то мне позвонил Ашот Заревич Мелик-Шахназарян, работавший тогда в МИДе. Мы с ним пытались разобраться, какая степень родства нас связывает. Не так давно мне прислали книгу его отца*, в предисловии к ней, написанном его сыном Арсеном, говорится, что род Мелик-Шахназарянов, коренных шушинцев и потомственных дворян, дал России более 50 офицеров, в том числе нескольких генералов. Давид Мелик-Шахназаров был личным другом Наполеона Бонапарта и его послом по особым поручениям. Нариман Мелик-Шахназаров служил и погиб вместе с Грибоедовым, будучи сотрудником российского посольства в Тегеране. Были в роду ученые, писатели, инженеры, государственные служащие.

Не столь давно, читая Павла Александровича Флоренского, я, к удивлению своему, узнал, что наша фамилия имеет честь быть в родственных отношениях со знаменитым философом.

Так же случайно, из книги о покушении на Александра II, узнал, что группу военных специалистов, давших заключение о примененных заговорщиками бомбах и огнестрельном оружии, возглавил подполковник инженерных войск Мелик-Шахназарян.

Судя по всему, основным занятием мужчин моего рода была воинская служба. Когда я вернулся с войны, отец достал бережно хранимую папку и торжественно вручил мне, сказав, что содержащийся в ней документ передается в нашем роду от отца к старшему сыну. Несколько пожелтевших листков бумаги большого формата были заполнены аккуратной персидской вязью. Документ, как полагается, был скреплен печатью и подписью. К нему прилагался следующий перевод с персидского.

"К Высочайшему престолу Вашего Августейшего Величества повергается со всеподданнейшею просьбою Еген, управляющий пятью армянскими частями Карабаха.

Так как Мелик Гуссейн, Мелик округа Веренды сделался жертвою за Августейшее Ваше Величество, а Шах Назар, его сын, имеет способность быть владетелем вместо отца, то всеподданнейше прошу пожаловать Высочайшую Грамоту и утвердить его, Шах-Назара, по прежнему Закону Меликом упомянатого округа, дабы он занимался управлением и обязанностями Дивана. Я осмелился доложить так, как должноствовало.

Высочайшая резолюция.

Именем Всевышняго Бога (печать Надир-Шаха) повелеваем Высочайше:

По просьбе просителя, округ Веренду, по-прежнему, подобно как оный принадлежал Мелик Гусейну, пожаловали мы сыну его Шах-Назару, чтобы сей Шах-Назар владел тем округом и старался об управлении так, как должно.

17 месяца Зильвгадже 1155-го. На обороте семь печатей министров и директоров.

Что сей перевод учинен в Азиатском Департаменте Министерства иностранных дел, по прошению отставного Капитана Хосрова Шахназарова, в том свидетельствует сей Департамент с приложением печати. Октября, 14 дня 1838 года. Вице-директор (фамилия неразборчива)".

На венчающей перевод круглой печати изображен двуглавый орел, под которым надпись: "цена два рубли". Так оплачивались услуги переводчиков в те времена.

Любопытен и другой документ, под названием "Верное свидетельство". Сохраняю орфографию перевода, сделанного там же (за исключением буквы "ять", которую сейчас на машинке не сыщешь).

"Дана почтенному ширихану внуку Карабахского вирандинского могола Мелика Шахназарова в том, что сей ширихан сын Джангира сына Мелика Шахназара, Мелика вирандинского могола Карабахского владения, по наследству, по праву и по высочайшему повелению Его Императорскаго Величества мне принадлежащаго и как помянутый ширихан желает вступить в военную службу Его Императорскаго Величества в 9-й Егерский полк, то я и согласен, чтобы он был принят и сим свидетельствую, марта 11-го дня 1818-го года.

Его Императорскаго Величества Ввсемилостивейшаго государя моего Генерал майор Мехти Кулихан наследный владетель Карабахаский.

Приложена печать.

Подленное из слов подполковника мирзы Энитокопова перевел майор князь Бебутов".

Наказав мне беречь семейную реликвию, отец рассказал по этому случаю любопытную легенду. Будто бы однажды один из ближайших потомков означенного в фирмане Мелик Шах-Назара принимал у себя в Веренде офицеров русской воинской части. Тем понравился смышленый паренек, прислуживавший за столом, и Мелик с кавказским "шиком" подарил им своего крепостного. Мальчик вырос "сыном полка", стал офицером, потом генералом, прославился участием в Отечественной войне именем генерала Мадатова назван даже переулок в Москве. Герой решил побывать на родине. Когда он приехал, Мелик был в отлучке. Жена его дала в честь именитого гостя обед. Не тут-то было, вернувшийся с охоты Шах-Назар заявил, что не сядет за один стол со своим бывшим служкой. Оскорбленный Мадатов пожаловался государю. Тот велел отнять у Мелика округ и передать его в управление Мадатову. Наследники двух родов вели судебную тяжбу чуть ли не до Октябрьской революции.

Такая вот байка. Я, честно говоря, не очень верю, что предок был настолько глуп, спесив да вдобавок негостеприимен. Но вот что любопытно. По рассказам отца, крестьяне селения Ченахчи ежегодно присылали деду бочонок вина, то ли соблюдая феодальную повинность, то ли просто по привычке.

Оснований принимать на веру подобные легенды тем меньше, что сам Шах-назар стал частью национального фольклора, поскольку у него в услужении был шут Пулпухи – своего рода армянский вариант Ходжи Насреддина. Вот один из анекдотов этой серии. Мелик принимал в своих владениях караван индийских купцов, красочно расписывавших богатство своей земли. Соблазнившись, дал им золото, взяв обещание привезти ему драгоценные каменья. Как-то со скуки он приказал шуту составить список всех дураков своего округа. Пулпухи исполнил, поставив первым в списке самого Шах-назара.

– Как, – вскричал разгневанный Мелик, – ты осмелился назвать меня дураком!

– Да, мой повелитель, – отпарировал шут, – только дурак мог дать золото незнакомым людям, веря, что они вернутся.

– А если вернутся?

– Тогда я твое имя вычеркну, их напишу.

Что бы ни говорилось о моих предках, у меня есть основание гордиться тем, что один из них вместе с другими меликами принял историческое решение обратиться к русскому царю с просьбой взять Карабах под свою руку. У этих армянских дворян было геостратегическое мышление, они сознавали, что малому христианскому народу не уцелеть в мусульманском окружении без опоры на православную Россию. Таков был смысл миссии Ури, отправленного к Петру I, который принял его благосклонно и обещал помочь единоверцам.

Из тех разрозненных сведений, которыми я располагаю, видно, что основным занятием мужчин в роду Мелик-Шахназарова была защита Отечества с оружием в руках. Из этого ряда выбивается дед. Вот что написано о нем в книге "Россия в ее прошлом и настоящем. В намять 800-летия державного дома Романовых" (М., 1915, раздел "Нефтепромыслы"): "Мелик-Шахназаров Амбарезум бек Хосроевич потомственный дворянин, член Правления и товарищ-распорядитель нефтепромыслов Карабаха, родился в 1858 г. в деревне Авитаранц (Ченахчи) в Шушинском уезде Елисаветпольской губернии. Образование получил в Армяно-Григорианской духовной семинарии в г. Шуше, по окончании которой служил в рыбопромышленной и пароходной фирме в Баку с 1879 по 1896 г. С 1897 г. занялся специально нефтяным делом, учредив Т-во "Радуга" в Сабунчах, затем Т-во "Арагац" в Балаханах, ныне существующие. В 1909 г. было основано им же Т-во "Армус" на арендованном на 24 года участке в Сабунчах. В настоящее время на промыслах имеется 17 работающих вышек. Буровые работы обслуживаются нефтемоторами. Месячная добыча достигает от 65 до 70 тыс. тонн".

Таким образом дед был, по нынешним представлениям, менеджером или бизнесменом средней руки, а по революционным понятиям 1917 года – буржуем. Он мог ездить на пролетке в клуб, где играл в преферанс, но ничего существенного сыновьям не оставил, хотя продолжал администрировать на промыслах и после Октября.

Старшая сестра отца, учившаяся в Санкт-Петербурге, была поэтессой и подписывалась: княжна Арус Мелик-Шахназарян. Я храню тетради, исписанные ее красивым каллиграфическим почерком. На каждой пергаментно-желтой странице сонет – изысканная лексика, возвышенные романтические образы, мистические откровения, словом, вполне в духе господствовавшего тогда в русской поэзии декаданса.

Зрачки расплеснуты фантазиями феерий

В зеленой глубине тропических озер

И сумасшествием испепеленный взор

Слепит Жар-птицею, расправившею перья.

Целый томик таких сонетов. Потом, видимо, наскучил изыск и зазвучала чистая сердечная лирика.

Я пою о блеклой зелени весной,

Осенью о крыльях бабочки цветной...

В зимний день морозный снится мне свирель,

В знойный полдень лета – снежная метель...

Во дворцах мечтаю о тиши лачуг,

В тишине – о звонком серебре кольчуг...

Я капризней моря... Мне закона нет...

Не судите строго, люди, я – поэт!

Она была принята в литературных кругах. Среди ее знакомых называют Куприна, Игоря Северянина, Городецкого, Крученых; Маяковский посвятил ей стихотворение. Умерла рано от туберкулеза.

Отец мой тоже учился в Санкт-Петербурге. Они снимали комнату с братом Гришей, которая стоила недешево. В Питере, по его словам, уже тогда отношение к южанам было настороженное, можно было встретить объявление: "Сдается комната. Евреев и кавказцев просят не беспокоиться". Для провинциалов, привыкших к строгим нравам, столичная жизнь представляла много соблазнов. Выдаваемые дедом деньги на жизнь и учебу прокучивались быстро. Несколько дней жили за счет старшей сестры, потом и она снимала их с довольствия. Оставалось обратиться за кредитами к банкиру-армянину, который должен был, по поручению родителя, субсидировать их в крайнем случае.