Текст книги "С вождями и без них"

Автор книги: Георгий Шахназаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 46 страниц)

Так и произошло. Выступление президента впервые было выслушано не то что с молчанием, а просто без всякого интереса. Аудитория – депутаты, министры, журналисты – явно скучала, да и сам он, уже в преамбуле почувствовав отсутствие контакта с залом, прочитал текст вяло, почти не отвлекаясь на сторонние рассуждения, которые всегда составляли изюминку в его речах. Едва сойдя с трибуны, Горбачев не стал задерживаться, чтобы, как обычно, побеседовать с депутатами, а удалился к себе в кабинет, куда через некоторое время пригласил помощников. Кажется, были еще Медведев, Примаков. Настроение было подавленное, все понимали, что, грубо говоря, произошел провал, и оппозиция не преминет использовать его для фронтальной атаки на президента. Обсуждали, как поправить дело, и я, в частности, предложил воспользоваться заключительным словом и коротко перечислить конкретные меры, которые он намерен принять. Михаил Сергеевич кивнул, отказался от помощи и уехал.

На другой день с утра я пришел в Верховный Совет, забитый до отказа пришлось бы стоять, если бы не услужливые работники Секретариата, притащившие приставной стул. Слушать выступления было тягостно: почти все ораторы выражали неудовлетворение отчетом президента, кто вежливо намекал, а кто и откровенно говорил, что у него нет программы действий. Огорченный, я вышел из зала, здесь меня обступили журналисты, и на их назойливые просьбы прокомментировать ситуацию, я отвечал только одно: ждите заключительного слова.

Ко мне подошел сотрудник охраны и сказал: "Зовет". В кабинете никого, кроме меня, не было, у шефа вид был усталый. Заметив сочувственный взгляд, он сказал:

– Не спал всю ночь. Вот, посмотри. – И протянул мне несколько листков текста, отпечатанного на домашней машинке, испещренного поправками.

Принесли чай, и, пока он пролистывал срочную информацию, я прочитал его записки и с чистым сердцем сказал:

– Михаил Сергеевич, это именно то, что нужно, причем нужно было еще вчера.

– Верно, – улыбнулся он, – мы оказались задним умом крепки. А что в зале?

Я вкратце передал ему суть выступлений, он нахмурился.

– Боюсь, теперь и это не сработает.

Но опасения были напрасны. Скептически настроенный зал, ожидавший, что его опять начнут шпиговать нотациями о значении перестройки, быстро и благожелательно откликнулся на предложенный ему деловой текст, в котором не было ничего лишнего, а только конкретика: первое, второе, третье...

Подозреваю, не все депутаты с ходу, со слуху уловили смысл предлагавшихся решений. Были потом и вопросы, и споры. Но в тот момент одобрение вызвал сам факт перехода от слов к делу. Энергичная короткая речь, в полном смысле антипод вчерашнему вялому докладу, внушала надежду, что президент меняет стиль.

Этот эпизод многое проясняет в "загадке Горбачева". В нем Михаил Сергеевич еще раз обнаружил свою способность с блеском выходить из самых трудных положений. Он понял, что не должен упорствовать, и, как капитан корабля, обнаруживший прямо перед носом рифы, сумел резко переложить руль. С другой стороны, обнаружилось, и не впервые, что пылкое многословное красноречие, к которому склонен был Горбачев и некоторые ближайшие его соратники, не находит отклика. Время увлечения риторикой прошло. Когда людей одолевают заботы о хлебе насущном, им не до нового мышления, общечеловеческих интересов и тому подобных высоких материй. Да и настолько запутали их политические группировки множеством противоречащих друг другу программ, настолько оглушили пышными декларациями и яростными взаимными обвинениями, что больше всего хотелось ясности, от лидера ждали не очередной порции умствований, а живого дела, не разъяснений и призывов, а поручений и указаний, если хотите – просто команды.

Это настроение уловили советники Ельцина. Его лаконичные выступления, облеченные в форму ультимативных требований, стали восприниматься как свидетельство: этот человек знает, что нужно стране, и, как говорится, в отличие от "предыдущего оратора" сумеет быстро вытащить ее из трясины. При этом не слишком вдумывались в само содержание требований. В политике стиль иной раз бывает важнее курса, во всяком случае, когда речь идет о штурме власти.

Создав парламент и истощая свои силы, чтобы в начале придать ему боевой характер, а потом от него отбиться, Горбачев не успел завершить формирование новой политической системы. Остались недостроенными некоторые ее элементы, без которых собрание народных представителей уподобилось верхнему этажу здания, парящему в воздухе.

Соперники

Можно усомниться: так ли важно соперничество двух ведущих фигур нашей реформации по сравнению с громадностью трагедии, в которую вовлечены были мощные социальные силы, стоит ли отвлекать на него внимание? Безусловно. Борьба Горбачева и Ельцина не только оказалась в центре противостояния основных политических лагерей. Само это противостояние в большинстве случаев сводилось к спору лидеров и раскрывалось через их личный успех или неудачу в каждом очередном "раунде". Нечто вроде старинного способа выяснять отношения, когда два войска выставляли своих предводителей или чудо-богатырей сразиться на нейтральной полосе и так добыть одному из них победу.

История знает много примеров, когда исход событий определялся исключительным влиянием незаурядной личности. Труднее найти аналогию данному случаю, потому что здесь все зависело не столько от личностей, сколько от их взаимодействия, столкновения воли, характеров, интеллектов, амбиций. Столкновения, которое развивается по законам классической драмы и заслуживает пера самого Шекспира. Это ведь не междоусобица милейших Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. На кону у соперников лежали судьбы страны и народа.

Первое явление Ельцина народу произошло, как известно, на ХХVII съезде КПСС. Он уже входил в правящую партийную элиту, будучи членом ЦК, но оставался деятелем провинциального масштаба. Публично покаявшись за то, что не нашел смелости выступить против благоглупостей брежневского режима, Борис Николаевич сразу перешел в разряд деятелей общенациональных. Так непривычно, так дико было слышать подобные признания со съездовской трибуны, что свердловский первый секретарь покорил сердца многих, истосковавшихся по искреннему, идущему от сердца слову. Да и могучее телосложение, благородная седая шевелюра, открытый взгляд выразительных серых глаз, горделивая осанка – все это производило отрадное впечатление. Женщины были без ума, мужчины не скупились на похвалы. Да вот, одним из его поклонников стал Фидель Кастро. Помню, пришла телеграмма, в которой посол рассказывал о разговоре с вождем кубинской революции: в каких восторженных выражениях Фидель говорил о мужестве Ельцина, его честности; он даже выразил пожелание в ближайшее время встретиться с Борисом Николаевичем.

Сам я, не скрою, с восторгом выслушал его выступление на съезде и уже в первом перерыве, обсуждая с коллегами, высказал мнение, что Горбачев получил сильного союзника, который может быть использован как своего рода "таран" демократических реформ. И в силу своего бойцовского темперамента, и поскольку он не был связан ответственностью за общий ход дел в стране, Ельцин мог выступать более напористо и смело, а Горбачеву оставалось проследить за реакцией и либо поддержать смельчака, либо пожурить за излишнюю прыть. В таком тандеме они могли продержаться долго.

Однако очень скоро выяснилось, что Ельцин не намерен брать на себя роль "горбачевского авангарда", будет добиваться собственного места на политическом небосклоне. Одновременно выявился его стиль как политического деятеля – резкие неожиданные шаги, нежелание идти на компромисс, готовность рисковать, ставить все на карту, чтобы не ограничиваться какими-то отдельными выигрышами, а "снять банк". Таким он был, когда писал свою записку об отставке из состава Политбюро и с поста первого секретаря Московской парторганизации; выступал на пленумах ЦК и на XIX конференции со все более резкой критикой проводившейся политики; развернул кавалерийскую атаку на твердыни власти и бросил перчатку лично Горбачеву в борьбе за верховенство.

К тому времени, когда я стал помощником генсека, отношения между ними носили уже открыто враждебный характер. Михаил Сергеевич раздраженно отвечал на критические выпады Ельцина, называя их "демагогичными", "безответственными", "провокационными", и в то же время защищал Бориса Николаевича от свирепых нападок ретроградов на пленумах ЦК. Питая уже личную антипатию, он не желал быть обвиненным в непоследовательности. Чрезвычайно дорожа мнением о себе и перестройке либерально мыслящей интеллигенции, стремился быть в ее глазах выше упреков в произволе. Как раз в то время горячо дискутировалась тема инакомыслия, кто-то из журналистов напомнил знаменитую фразу Вольтера (что-то вроде: "Я не люблю N., но отдал бы жизнь, чтобы он имел право говорить, что думает"). Михаилу Сергеевичу этот эпизод пришелся по душе, и он как-то сказал в нашем кругу, что мог бы повторить ее применительно к Ельцину.

Нет сомнения, что Горбачев видел в Ельцине своего будущего главного соперника. Будучи невысокого мнения о его уме и прочих качествах, опасался не столько личностного соревнования, сколько самого факта появления лидера оппозиции. Поносимый в цековских коридорах на Старой площади, встречаемый едва ли не улюлюканьем в зале пленумов в Кремле, Ельцин становился все более популярным уже просто в силу того, что значительная часть общества была критически настроена в отношении партийного истеблишмента. Человек, открыто бросивший ей вызов, безошибочно играл на повышение. Идеологи сформировавшейся радикал-демократической оппозиции быстро почувствовали это, протянули ему скипетр и приобрели таким образом главное, что им недоставало, чтобы реально претендовать на власть, – вождя.

Должен сказать, что в этих кругах личность Бориса Николаевича оценивали немногим выше, чем Горбачев. На Первом съезде народных депутатов СССР в перерыве между заседаниями я подошел к Гавриилу Попову, сидевшему неподалеку, и спросил его, почему демократы решили взять себе в вожаки Ельцина, что они в нем нашли.

– Народу нравится, – хитро подмигнув, объяснил Попов. – Смел, круче всех рубит Систему.

– Но ведь политический потенциал не больно велик, – возразил я, говоря, чуть ли не дословно, словами своего шефа.

– А ему и не нужно особенно утруждать себя, это уже наша забота.

– Гавриил Харитонович, ну а если он, что называется, решит пойти своим путем? – спросил я.

– Э, голубчик, – ответил он, тихо посмеиваясь в обычной своей манере, – мы его в таком случае просто сбросим, и все тут.

А я вспомнил, что нечто подобное происходило 20 лет назад, когда Шелепин и его друзья, которых за глаза называли "комсомолятами", приняв активное участие в свержении Хрущева, двинули на первый пост Брежнева как своего рода промежуточную фигуру, серого, никчемного человека, который будет вынужден по первому требованию уступить свято место бывшему молодежному лидеру. Не тут-то было. Леонид Ильич так уцепился за власть, что его невозможно было оторвать от нее даже полупарализованного. Он оказался к тому же гроссмейстером политической интриги, и Шелепина скоро вытолкали взашей. Тем же кончилась игра радикал-демократов с Борисом Николаевичем.

Именно недооценка возможностей оппозиции и бойцовских качеств Ельцина сыграла решающую роль в его успехе. Наполеона как-то спросили, почему ему удается неизменно одерживать победы над немецким фельдмаршалом Блюхером? Полководец ответил: "Потому что Блюхер строит свои стратегические планы, исходя из того, что перед ним Блюхер. А я, Наполеон, вижу перед собой Наполеона". Горбачев, как я уже сказал, был невысокого мнения о своем сопернике и поплатился за это. Он потерпел первое поражение, когда не смог помешать избранию Ельцина Председателем Верховного Совета России. На заседаниях Политбюро при обсуждении этого вопроса разговор в целом шел корректный – в том смысле, что никто из выступавших не говорил прямо о необходимости любой ценой не допустить избрания Ельцина как признанного к тому времени лидера оппозиции.

Говорили о другом – как обеспечить победу своего кандидата. На эту роль выдвинули первоначально Александра Владимировича Власова, занимавшего пост Председателя Совета Министров Российской Федерации. Ему и Георгию Петровичу Разумовскому было поручено доложить, как складывается обстановка. Оба были оптимистичны. По их словам, 80 процентов российских депутатов – коммунисты, и будут голосовать по рекомендации Центрального Комитета. Конечно, какая-то часть может отколоться под влиянием демократов, поэтому следует основательно с ними поработать. Предлагалось, чтобы секретари ЦК встретились с первыми секретарями обкомов партии, те в свою очередь проинструктировали "своих" депутатов. По итогам заседания был утвержден, как водится, план действий на нескольких десятках страниц, где скрупулезно расписывалось, кому, что надлежит делать. И над всей этой сценой витало ощущение спокойной уверенности власти, которая полагает себя неколебимой. Эти люди, привыкшие повелевать и убежденные в вечности системы, просто не допускали мысли, что что-то может случиться наперекор их воле. Наверно, так полагал и Николай II в канун революции.

Воспользовавшись одной из встреч с генеральным после заседания Политбюро, я рискнул обратить его внимание на ошибочность оценки ситуации. В действительности не было никаких гарантий, что члены партии будут выполнять решение ЦК. Не первый раз была возможность убедиться, что политическая реформа начала действовать хотя бы на этом уровне – многие партийцы не считали себя более обязанными слепо подчиняться велениям ЦК. Более того, в силу вступили разнообразные социальные, национальные и местные интересы, которые приобретали решающее значение для голосования депутатов. Уже тогда партийные социологи считали, что итоги голосования в Верховном Совете непредсказуемы, поскольку, по их подсчетам, голоса расколются почти поровну. В таких условиях решающее значение приобретает личность кандидата, а в этом смысле тягаться с популярным Ельциным Власову, хотя он симпатичный человек и неплохой работник, просто не под силу.

– Если вы хотите, Михаил Сергеевич, иметь близкого и надежного человека на этом посту, надо не пожалеть кого-то из своих соратников. Наибольшие шансы выиграть этот раунд имеет Николай Иванович Рыжков. В конце концов, премьера найти легче.

Горбачев отрицательно покачал головой.

– Николай Иванович нужен мне здесь, – сказал он. – Это ключевой пост. А там... нечего бояться, все будет как надо. Вот увидишь.

Оптимист по натуре, которому в жизни всегда везло, он неизменно был уверен в благополучном для себя исходе всякого дела и, соответственно, не готовился к худшему. За время нашей работы я почти не видел его в состоянии страха перед будущим и даже опасений, побуждающих принять дополнительные меры предосторожности. Так и на этот раз: он спохватился лишь тогда, когда изнурительный выборный марафон подходил к концу и чаша весов склонялась явно в пользу оппозиции, правильно сориентировавшейся в обстановке и кинувшей в бой все свои не столь уж великие в то время силы.

Горбачев к тому же сделал неверный шаг, отправившись в Верховный Совет России, чтобы лично убедить депутатов в нежелательности избрания Ельцина. В окружении ему настойчиво рекомендовали не делать этого. Он никого не послушал и только раздразнил российских депутатов, которые до того воздерживались, а теперь, как говорится, "из принципа" решили проголосовать за лидера оппозиции.

Надежду лично воздействовать на депутатов еще можно объяснить уверенностью президента в неотразимость своего обаяния и силу аргументов. Но ничем нельзя оправдать, что, когда Власов благоразумно снял свою кандидатуру, он согласился поддержать притязания на пост Председателя Верховного Совета Ивана Ивановича Полозкова. Заведомо было ясно, что человек, за которым утвердилась репутация ретрограда, обречен на поражение. Однако Горбачев упрямо отводил все доводы, возражал, что мы не знаем психологии депутатов, Полозков популярен в простом народе.

– А знаешь, – сказал он как-то, – ведь Полозков неплохой парень, хотя и звезд с неба не хватает.

– Но ведь он уже несколько раз с трибуны ЦК выступал с явно антиперестроечными речами да и в ваш адрес бросал камни. Если бы мне пришлось выбирать между Ельциным и Полозковым, я бы, честно говоря, голосовал за Ельцина.

– Знаю, Георгий, вы, мои помощники, не прочь подсобить демократам.

– Так вы ведь сами первый демократ. К тому же, помните, я ведь рекомендовал выдвинуть на российского председателя Рыжкова.

– Чего уж теперь говорить, он не депутат.

В шахматах довольно обычная история, когда выдающийся гроссмейстер проигрывает партию мастеру средней руки, потому что не принял его всерьез. Так и Горбачев проиграл эту важную партию Ельцину. Благоразумный гроссмейстер, потерпев неожиданное поражение, пристальней присмотрится к противнику, сделает домашние заготовки и при очередной встрече возьмет реванш.

Увы, несмотря на чувствительный удар по его положению и самолюбию, Михаил Сергеевич продолжал ни во что не ставить Ельцина, сам себя убеждал, что потенциал соперника исчерпан, и пытался убедить в том же общество. Обида брала верх над политическим расчетом, гордость заслонила здравомыслие.

Это проявилось во время поездки президента в Свердловск. Сам выбор маршрута был своего рода вызовом в момент, когда рейтинг Горбачева резко упал, а Ельцин продолжал набирать очки. Свердловск считался в некотором роде цитаделью демократического движения. Ельцин вырос на этой земле, многие годы работал в различных организациях и, наконец, был первым лицом местной партийной власти. Конечно, у всякого, кто занимал подобный пост, достаточно врагов: кого-то незаслуженно обидел, кому-то не уделил внимания; один ненавидит "губернатора" за то, что 10 лет ждал и не получил жилья, другой – за то, что был несправедливо осужден и т. д. Полагаю, Ельцин в этом смысле не исключение. Во всяком случае у меня не сложилось впечатления, что свердловчане как один обожают своего бывшего руководителя и готовы поставить ему памятник за мудрое правление. Да и сам он, честно надо признать, не похвалялся особыми достижениями, как Лигачев, без лишней скромности утверждавший, что при нем Томск благоденствовал.

Если Ельцин не облагодетельствовал Свердловск, как, впрочем, и Горбачев Ставрополь, уже одна только гордость за то, что "наш человек" оказался в Кремле, "на высоте", предопределяла настороженное, если не враждебное отношение к его сопернику. Но Горбачев, привыкший действовать наперекор судьбе, намеренно выбрал Свердловск. Я и другие товарищи из его окружения пытались отговорить, советовали выбрать какой-нибудь другой из уральских или сибирских городов, тем более что в Свердловске он был, и не так давно. Приводили, конечно, довод, что ехать туда небезопасно для его пошатнувшегося престижа. Но этот большой упрямец отмел все уговоры и настоял на своем. Ему явно хотелось доказать и другим, и самому себе, что он способен одержать моральную победу как раз в самом невыгодном месте.

Мне пришлось готовить материалы к этой поездке и сопровождать его. Первоначально прием был вежливый, но холодноватый. Когда мы ехали из аэропорта в город, лишь редкие прохожие проявляли любопытство, почти не было таких, кто приветствовал бы вереницу черных лимузинов. Довольно спокойно, я бы сказал вяло, прошла встреча и на "Уралмаше". Рабочий люд, конечно, собрался по призыву администрации и просто из обычного любопытства, желания поглазеть на высокого гостя. Вручили цветы, поаплодировали. Но ажиотажа, каким встречали Горбачева до этого в других городах и весях, не было.

В такой обстановке началась его встреча в большом заводском зале с коллективом. Сначала выступали директор, инженеры, представители цехов, профсоюзные работники. Говорили по делу, немало было и упреков в адрес центральных властей. Между тем Горбачеву сообщили, что на улице возле здания собралась большая толпа. Он попросил устроителей встречи передать его выступление через динамики и произнес яркую речь, не заглядывая в подготовленный материал. К чести его, Горбачев не опускался до примитивного популизма, не говорил просто то, что людям хотелось бы от него услышать, – так было и на этот раз. Он говорил о перестройке, о трудностях переживаемого времени, о том, как многое зависит от Урала и уральцев. И отношение аудитории к оратору постепенно менялось, она "разогревалась", а в конце одарила его искренними аплодисментами.

Затем, как всегда, последовали вопросы, в том числе о его отношениях с Ельциным. Пересказав всем известные факты и выразив готовность сотрудничать с Борисом Николаевичем, Михаил Сергеевич, можно сказать, попал в десятку: ничто народ так не ценит, как великодушие. Но вот, выйдя из здания, окруженный уже огромной толпой заводчан, он двинулся по территории "Уралмаша", пробившиеся к нему журналисты опять спросили о Ельцине. На этот раз Горбачев не удержался и весьма резко отозвался о способностях своего соперника.

Теперь я подхожу к наиболее существенной части своего рассказа. В поездках такого рода помощник отвечает за передачу информации прессе. Довольно сложная, можно сказать – муторная работа. Тассовцы отдают тебе стенографическую запись выступлений, которую нужно утром следующего дня отослать в Москву. Поскольку рабочий день заканчивается в резиденции поздним ужином, на эту работу остается только ночь. Вдобавок запись пестрит пробелами и полна загадок – делалась на ходу, когда репортера то и дело оттирали от президента, да и многое, что неплохо воспринимается на слух, выглядит несолидно, а то и неприлично на бумаге.

Позволю себе еще одно замечание профессионального свойства. Письменная информация должна быть, разумеется, как можно ближе к тому, что было произнесено публично. Это тем более существенно, что телевидение дает прямой репортаж, и если на другой день в газетах читатели, особенно специалисты, не найдут того или иного выражения, то это уже достаточный повод для размышлений и спекуляций. С другой стороны, должны быть убраны всякого рода оговорки, повторы и очень уж неудачные словосочетания, от которых в конце концов не застрахован никто. Эта работа очень ответственна, и Горбачев никогда не жалел времени на просмотр отредактированного текста перед его отправлением в печать. В то же время, многократно убедившись в том, что редактура делается квалифицированно, с должным чувством меры, он стал доверять А.С. Черняеву и мне действовать "в полевых условиях" на свой страх и риск.

Правда, бывали у нас иногда по этому поводу и небольшие стычки. Черняев предпочитал меньше вторгаться в запись сказанного президентом. У меня, как у человека, работавшего в издательствах и журналах, бoльшая склонность к литературной обработке текста. Иной раз Михаил Сергеевич досадовал: "Вот, Георгий, опять самоуправствуешь. Почему вычеркнул такую-то фразу?" Я объяснял, что сделал это, чтобы устранить дословный повтор. "Ну ладно. Бог с тобой. Только, смотри, не перестарайся, а то все норовишь сделать по-своему". Так на мирной ноте заканчивались попреки, никогда дело не доходило до прямого выражения недовольства результатами моей работы. И единственный раз это случилось как раз в Свердловске.

Я взял на себя смелость сократить наиболее резкие его высказывания по адресу Ельцина, считая, что публичная словесная перепалка не украшает политического деятеля. Мы обсуждали это место с Георгием Владимировичем Пряхиным и тассовцами. Они были единого со мной мнения. Закончив работу, поспешили в аэропорт, и уже в воздухе состоялся крайне неприятный разговор. Вызвав меня в свой отсек, Михаил Сергеевич спросил:

– Ты почему опустил мои слова о Ельцине?

Я возразил, что его оценки Бориса Николаевича только сокращены, и объяснил почему.

– Вы не должны были этого делать, не имели права, – вмешалась Раиса Максимовна.

Должен сказать, за время многих наших совместных поездок это был первый и последний случай, когда она позволила себе упрекнуть меня. Видимо, уж очень высокого накала достигла антипатия к Ельцину, и это можно было понять после грубых нападок, с какими тот обрушился в то время на президента.

Неудовлетворенный моими разъяснениями, Михаил Сергеевич попросил показать полный текст стенограммы, и по возвращении в Москву мне пришлось довольно долго копаться с этим делом. Убедившись, что общий смысл высказываний сохранен, а убраны лишь некоторые грубоватые, скажем прямо, выражения, он успокоился.

Два других эпизода, о которых я хочу рассказать, показывают другое свойство Горбачева: как бы ни был он оскорблен своим соперником и с какой бы резкостью о нем ни отзывался, никогда не считал он возможным переступить рамки допустимого в политической борьбе.

Обычным своим узким составом мы работали в Ново-Огарево, когда Вадиму Медведеву, как члену Политбюро, ведавшему идеологией, передали заметку из итальянской газеты "Репубблика", которая в издевательских тонах описывала пребывание Ельцина в США и утверждала, что он предается там чуть ли не ежедневному пьяному разгулу. Состоялось оживленное обсуждение: стоит или нет публиковать ее в нашей печати? Почти все говорили, что дело беспроигрышное, речь идет всего-навсего о перепечатке, и непонятно, почему надо щадить человека, который переходит границы дозволенного; он подставился, а значит следует этим воспользоваться, в конце концов борьба есть борьба. Кто-то, правда, выразил сомнение: чем больше ругают Ельцина в официальной прессе, тем больше ему сочувствует народ. На Руси принято сострадать мученикам и гонимым властями, так что бросить лишний камушек в его огород – только помочь ему набрать очки.

Горбачев задумался. Встал, походил по просторной продолговатой комнате на первом этаже, в которой шла работа. Подошел к застекленной двери, выходящей на веранду. Был уже вечер, шел сильный дождь, косые его струи били в окна. Шумели листвой исполинские деревья в парке. Мы сидели за столом, каждый на своем привычном месте. Я – слева от Горбачева, справа от него Яковлев, затем Черняев. По ту сторону – Болдин, Медведев, Фролов. Молча ждали решения генсека. Он еще раз прошелся вокруг стола, потом остановился у своего кресла и, оглядев нас, сказал:

– Не лежит у меня душа. Что-то в этом неэтичное. Конечно, от Бориса всякого можно ожидать, но не будем же мы ему уподобляться.

Были после этого еще попытки убедить Михаила Сергеевича, но он остался при своем.

– Ну а если все-таки какая-то газета перепечатает? У нас теперь свобода печати, никому не закажешь, – спросил кто-то.

Горбачев развел руками.

На том и порешили, Медведев передал в ТАСС указание: никаких рекомендаций газетам о перепечатке статьи из "Репубблики" не давать. А на другой день она красовалась в "Правде". И хотя редакция поступила так по собственному почину, все равно этот эпизод был воспринят в обществе как инспирированная руководством очередная злонамеренная попытка дискредитировать Ельцина. "Правде" пришлось перед ним извиняться*, а Горбачев позвонил редактору В.Г. Афанасьеву, отчитал его.

Было немало и других случаев, когда он с брезгливостью отвергал советы доброхотов устроить какую-нибудь вылазку против Ельцина. Ему явно претило мелкое интригантство в борьбе против своего соперника. Не говорю уж о коварстве – качестве, которое пытаются приписать ему недруги и которое вовсе ему не присуще. Обладая практически неограниченной властью, он имел тысячи возможностей убрать Ельцина со своего пути. Да хотя бы отправить его послом, а не оставить в Москве пусть на второстепенном, но все же министерском посту, и тем самым дать возможность продолжить политическую карьеру.

Бессмысленны и домыслы – якобы предпринимались попытки его физического уничтожения. Можно не сомневаться, что КГБ вел за ним наблюдение и чинил мелкие пакости. Но если бы было принято решение устранить лидера оппозиции, да еще получено согласие на это с самого "верха", то уж такой приказ был бы наверняка выполнен. Надо быть уж очень наивным, чтобы верить, что наши органы безопасности совершили несколько покушений на Ельцина и спасла его лишь одна Божья благодать.

Летом 1989 года я дал интервью немецкому журналу "Шпигель". Корреспондент задал вопрос, не собирается ли Горбачев арестовать Ельцина за призыв к мятежу. Я ответил, что у президента другой стиль, он с оппонентами не расправляется, а пытается найти общий язык. Ну а если не получается, что ж, тогда политическая борьба.

Когда я пересказал это Михаилу Сергеевичу, он с жаром воскликнул:

– Ну, скажи, Георгий, разве я не относился к Борису сдержанно, не позволяя себе и другим даже выступать с сильными выражениями по его адресу, хотя оснований для этого было более чем достаточно. Я уж не говорю о том, что пригласил его в руководство, защищал от Егора.

– А теперь он вас по-своему отблагодарил, требуя отправить в отставку.

– Да, теперь, я считаю, он переступил черту. Но все равно, мы не боксеры, а политики и должны держаться определенных правил. По крайней мере, я другого не принимаю.

– А почему бы не удовлетворить его амбиции. Скажем, сделать вице-президентом?

– Не годится он для этой роли, да и не пойдет. Ты его не знаешь. У него непомерное честолюбие. Ему нужна вся власть, и ради этого он решится на что угодно.

Этот прогноз не замедлил подтвердиться. Позиционная борьба соперничающих лидеров вскоре перешла в стадию открытой войны на всех мыслимых фронтах. Временами они сходились, так сказать, в рукопашную, обмениваясь увесистыми политическими заявлениями и уничижительными оценками. Но инициатива постоянно исходила от Ельцина. Причем если до этого он держался на заднем плане, вступал в бой только после артподготовки, проведенной штабом и активистами Демороссии (массированные атаки на правительство в прессе, массовые демонстрации в Москве и Ленинграде, забастовки шахтеров), то после смерти А.Д. Сахарова занял место впереди атакующей колонны. Тараном, с помощью которого наносились мощные удары по союзному руководству и президенту, стала идея российского суверенитета.

После резкого "антицентристского" выступления Ельцина на Второй сессии Верховного Совета РСФСР (16 октября 1990 г.) Горбачев предложил обменяться мнениями на Президентском совете. Приговор был общим: это – объявление войны, а вот как реагировать – голоса разделились. Одни высказывались за решительный публичный отпор, другие предостерегали, что ничего хорошего из этого не получится. Все дружно сетовали на прессу, которая чуть ли не целиком подыгрывает "демороссам".