Текст книги "С вождями и без них"

Автор книги: Георгий Шахназаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 46 страниц)

Конечно, в теории все обстоит нормально: несколько умов лучше одного. Основательно все обдумали, посоветовались, решили, а затем кому-то поручили в порядке персональной ответственности выполнить. Чем плохо? Беда в том, что эта обычная управленческая процедура в наших условиях была доведена до абсурда; на всякое, даже самое ничтожное по значению решение требовалась санкция коллективного партийного руководства. Без постановления Политбюро никто не мог и шага шагнуть. Страна начала замедлять движение, потом дергаться, у нее появилась своего рода сердечная аритмия. Государство, которое при тиране, понукаемое им, работало, – при коллегиальном руководстве обленилось, стало выполнять свои функции кое-как, спустя рукава. А в условиях, когда гражданское общество поглощено им, граждане лишены права и возможности самим позаботиться об удовлетворении своих нужд, эту задачу все больше перехватывает и на ней жиреет криминальная среда, которую модно теперь именовать мафией и которая представляет собой не что иное, как теневое гражданское общество.

Опять-таки не следует удивляться тому, что в толще народной жива ностальгия по сталинским временам. Простой народ не дурак, не потому иной раз шофер вывешивает портрет усатого вождя в кабине грузовика, что любит, чтобы его держали на цепи, а потому, что чувствует разницу между тоталитарной системой, хорошо управляемой (пусть даже тиранически), и такой же системой распущенной, вялой, работающей со скрипом. И думает про себя примерно так: "Либо вы, господа хорошие, мной командуете и кoрмите меня, либо, если не способны, дайте мне настоящую свободу, чтобы я сам о себе позаботился. А то вы меня и на волю по-настоящему не отпускаете, и хлеба вдоволь не даете. Так дело не пойдет!"

Итак, политическая система, созданная Лениным и на первом этапе сочетавшая черты революционной диктатуры и стихийной демократии, при Сталине превратилась в тоталитаризм с тиранией, а при Хрущеве и Брежневе – без нее, с элементами плутократии. Андропов не успел и, как уже говорилось, едва ли пошел бы на радикальную реформу. Горбачев начал упразднять тоталитаризм, создавать гражданское общество и правовое государство. Начал с возвращения власти народу в лице демократически избранных его представителей, с сотворения парламента.

Именно с сотворения, поскольку существовавший у нас до той поры Верховный Совет был сугубо декоративным учреждением. Даже то обстоятельство, что со времен Брежнева вошло в обычай совмещение постов генсека и Председателя Президиума Верховного Совета, ни на йоту не прибавило значения ублюдочному высшему органу власти. Каждый указ "коллективного главы государства" получал путевку в жизнь только после принятия соответствующего решения Политбюро или Секретариата ЦК КПСС. Хотя то же правило распространялось на Совет Министров и все другие органы власти и управления, у них все же была кое-какая свобода рук, по крайней мере в мелочах, до которых не снисходило партийное руководство. А у Верховного Совета и ее не было, им изо дня в день командовали инструкторы и референты оргпартотдела ЦК.

Что же касается депутатского корпуса, то он формировался на основе двух принципов: по должности и по разнарядке. Я уже рассказывал, как стал депутатом. В оргпартотделе составлялся перечень государственных и общественных должностей, обладатели которых получали привилегию быть избранными в Верховный Совет. Большинство депутатов подбиралось на местах согласно "спускаемой" сверху "квоте": столько-то рабочих, колхозников, работников советских органов, женщин, молодых представителей творческих профессий и т. д. С этой точки зрения наш тогдашний Верховный Совет представлял собой идеальное отражение социально-профессиональной структуры общества. И когда первые действительно свободные выборы нарушили все пропорции, члены Политбюро искренне сокрушались, что среди депутатов оказалось мало рабочих и крестьян.

Первой задачей политической реформы стало сделать выборы действительным актом народного волеизъявления. Но эта задача не поддавалась изолированному решению, тянула за собой практически весь комплекс проблем переустройства политической системы. Одновременно с вопросами непосредственно избирательного права – кому, кого и как избирать, надо было ответить на вопрос, куда, с какими полномочиями и ответственностью, то есть определить структуру и порядок деятельности будущего парламента. После нескольких обсуждений Горбачев поручил подготовить предложения юристам – нам с А.И. Лукьяновым.

С Анатолием Ивановичем мы познакомились лет 20 назад, когда он, руководивший юридической службой Президиума Верховного Совета СССР, обратился ко мне с просьбой быть оппонентом при защите его докторской диссертации. Но по-настоящему узнали друг друга во время работы над проектом Конституции 1977 года. Почти год провели на бывшей даче Сталина в Волынском и построенном для зарубежных гостей доме отдыха в Серебряном Бору, корпели над статьями Основного закона, воодушевленные возможностью хотя бы на бумаге создать образцовую демократию. Анатолий рассказывал о собранной им коллекции голосов поэтов, записанных на грампластинки и пленки, сочинял остроумные эпиграммы. Одну из них посвятил мне.

Шах и Назаров

близнецы-братья.

Оба Конституции нужны до зарезу:

Без Шаха увяла бы демократия,

Без Назарова – не хватило бы трезвости;

Без Шаха – всё обязанность и долг,

Без Назарова – качали бы граждане права.

Без Назарова – Конституция как без ног,

А без Шаха – свалилась бы ее голова.

Резюмирую:

Дела наши не хороши и не плoхи.

Голова не знает, куда несут ноги.

Все участники рабочей группы, официально возглавлявшейся Б.Н. Пономаревым (Кудрявцев, Бовин, Топорнин, Собакин и другие), видели чудовищный разрыв между Конституцией и жизнью, но надеялись, что, если принятие нового, безусловно прогрессивного Основного закона и не изменит сразу ситуации, этот документ может сыграть немаловажную роль, когда возьмутся за реформы. А что дело дойдет до этого, никто не сомневался.

Я не избежал соблазна попытаться хотя бы устранить опасную мину, заложенную в административно-территориальном делении страны. Оно было сконструировано с прицелом посеять взаимные претензии республик и областей, укрепив позиции Центра как высшего арбитра, то есть в полном соответствии с принципом "разделяй и властвуй". Пономарев почитал мою записку, переговорил с кем-то "наверху" и вернул ее со словами: "Не следует ломать устоявшийся и оправдавший себя порядок". А ведь если б тогда произвели необходимые изменения (в те времена это было вполне осуществимо), возможно, удалось бы избежать многих кровавых конфликтов.

Генеральная направленность реформы была четко задана XIX партийной конференцией. Но когда дело дошло до конкретики, обнаружились расхождения. Первое касалось Съезда народных депутатов СССР. Нет сомнения, что идея эта была навеяна Лукьянову основательным знакомством с историей советской власти. Анатолий Иванович, мне кажется, воспринял ее первые институты в романтическом ореоле. Сами слова "Съезд Советов" звучали в его устах как музыка, гимн подлинно народной и пролетарской демократии. Он был так очарован этим продуктом революционного творчества, что не давал себе труда вслушаться в контраргументы. А они были. Съезды Советов с самого начала обнаружили неспособность выполнять функции высшего законодательного органа. Этот институт не смог противодействовать наступавшей единоличной диктатуре. С ним даже не пришлось расправляться как в свое время с Учредительным собранием преспокойненько ликвидировали росчерком пера и заменили парадным Верховным Советом.

Другое разногласие касалось самого Верховного Совета. По схеме, представленной Лукьяновым, он должен был состоять из двух громоздких, по численности (по 750 человек) равных палат, и каждой вменялось заниматься всем комплексом вопросов, выносимых на рассмотрение парламента. Иными словами, структура Верховного Совета сохранялась почти без изменений. В противовес этому я считал разумным не только не усложнять политическую систему громоздким Съездом народных депутатов, но и Верховный Совет учредить компактным, общей численностью до 500 человек, с традиционным для федераций делением на высшую (Совет республик) и низшую (Совет Союза) палаты.

Наконец, предлагалось избирать депутатов тремя частями в равной пропорции – по территориальным избирательным округам, от республик и национальных автономий, от общественных организаций. Идея эта обсуждалась на одной из встреч с участием президента и показалась ему интересной. Действительно, при невысоком уровне политической культуры и отсутствии опыта участия в реальных, а не фиктивных выборах важно было заручиться гарантией, что хоть какая-то часть нового депутатского корпуса окажется в состоянии задать тон работе молодого нашего парламента. Так оно в сущности и получилось. Те, кто обрушился на представительство общественных организаций, объявив его нарушением демократических принципов, не дали себе труда поразмыслить либо упустили из вида очевидный факт: без этого на Съезде народных депутатов не оказалось бы ни Сахарова, ни Лихачева, ни многих других, сыгравших заметную роль в становлении парламентаризма.

Признаюсь, сам я склонялся к альтернативному варианту, согласно которому представители общественных организаций должны были составить третью палату Верховного Совета, работающую на общественных же началах. То есть это было бы собрание наиболее уважаемых в стране людей, которые не занимались бы законодательством, а выносили политические вердикты по наиболее значимым вопросам общественной жизни. Разумеется, "профессиональный" Верховный Совет не смог бы с ними не считаться.

Дискуссии возникли также вокруг устройства центральных органов власти. Многие юристы предлагали ввести президентскую республику с ответственным перед парламентом правительством, а также закрепить принцип разделения властей, создав Конституционный суд. Однако Горбачев в то время склонен был сохранить систему Советов "снизу доверху"; президент, как единоличный глава государства, в нее не вписывался. Да и разделение властей не вязалось с полновластием Советов, поэтому вместо Конституционного суда придумали Комитет конституционного надзора, изначально обреченный беспомощно болтаться между законодательной и исполнительной властями. В который раз подтвердилось, что в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань.

Итак, мы с Анатолием Ивановичем убеждали генсека в преимуществах своих предложений, в конце концов ему это поднадоело и он сказал: "Знаете, друзья, мне недосуг участвовать в ваших дискуссиях. Соберите лучших юристов, и пусть они приговорят, чья схема лучше". Через два дня я был приглашен в кабинет Лукьянова, где за длинным столом сидели приглашенные – известные наши административисты и знатоки государственного права. Как и следовало ожидать, все они взяли сторону секретаря ЦК – силен дух партийной дисциплины! Потом мы отчитывались перед шефом, и я откровенно сказал, что не верю в объективность устроенной Лукьяновым экспертизы. Но Михаил Сергеевич махнул рукой: "Жюри вас рассудило, не будем возвращаться к этому". Он переглянулся с Лукьяновым, и я уразумел, что вся эта процедура была придумана для моего успокоения. В действительности генсеку пришлась по душе концепция Лукьянова. Нигде в мире нет Съезда народных депутатов, а у нас будет!

Разумеется, сейчас трудно судить, как развернулись бы события, если бы остановились на "бессъездовском" варианте, и вместо нерабочего, двух с лишним тысячного собрания, рассчитанного на добрую половину мест в Кремлевском Дворце съездов, был создан оптимальный по численности парламент. Одно можно предположить: это помогло бы повести политические преобразования не взрывным революционным путем, а более спокойным, реформистским.

И есть ирония истории в том, что, увлеченный "революционной поэтикой" Лукьянова, Горбачев создал себе на голову "супердемократического монстра" и должен был, чтобы "держать марку", превозносить его как плод оригинального творчества перестройки. А Сахаров и его единомышленники, получившие благодаря этому институту возможность сразу же перейти в открытое наступление на систему, напротив, подвергли его зубодробительской критике, как никчемное, неработающее, парадное учреждение, чуть ли не придуманное коварными аппаратчиками, чтобы, как и прежде, манипулировать верховным органом государственной власти.

Впрочем, как ни существенно определение формы будущего парламента, несравненно важнее был состав депутатского корпуса. Началась предвыборная кампания, и предметом спора, на этот раз с самим Горбачевым, стала судьба 100 депутатских мест от КПСС. Список кандидатов был составлен в организационно-партийном отделе по традиционному принципу: члены Политбюро и секретари ЦК, первые секретари обкомов, несколько представителей низовых парторганизаций, передовики труда, ученые, писатели, художники, артисты. Михаил Сергеевич своей рукой вписал фамилии людей, которые значились среди "прорабов перестройки", – Святослава Федорова, Чингиза Айтматова, некоторых других, в том числе двух-трех беспартийных.

Однако я глазам своим не поверил, увидев, что на 100 депутатских мест предлагается ровно столько же кандидатов. Это не только шло вразрез с духом реформы, прямо противоречило заявлениям Горбачева, что пора покончить с фарсом, каким были в прошлом избирательные кампании*, дать гражданам право действительного выбора. Трудно было придумать более подходящий повод для нападок на партию, обвинения ее в том, что она ничему не научилась. Каких только аргументов не приводили Михаилу Сергеевичу помощники, но он упорно не желал ничего слышать. Даже отказывался объяснить, почему держится за этот вариант – ведь уж ему лично опасаться было нечего, кого-кого, а генсека Центральный Комитет не оставил бы без депутатского мандата. Если же выпадет кто-то из членов Политбюро, то и бог с ним, может быть, это и к лучшему.

С необычайным упрямством Горбачев провел свою линию до конца, хотя поступало множество возражений от коммунистов, в том числе – целых организаций. Вся эта печальная история обнаруживает одну из причин, по которой Михаил Сергеевич растерял почти безграничный кредит доверия, бывший у него в начале перестройки. Совершая гигантского масштаба дело, он пренебрегал вроде бы второстепенными, а в действительности весьма серьезными деталями, часто из гордости или упрямства не прислушивался к добрым советам. Речь шла о первых со времен Думы, а в некоторых отношениях – за всю историю страны демократических выборах. Какое значение в сравнении с этим имело то, что от партии выдвинуто 100 кандидатов на 100 депутатских мест, а не десятью больше? Для историка, может быть, и пустяк, который он, пожав плечами, отнесет к непонятному капризу реформатора. А в глазах публики эти, казалось бы, ничтожные неувязки компрометировали реформу. Тот самый случай, когда ложка дегтя портит бочку меда.

Но особенно пагубную роль в судьбе КПСС сыграла поразительная беспечность, с какой отнеслись ее комитеты всех уровней к предвыборной кампании. Абстрактная дискуссия на тему "Должна ли КПСС оставаться авангардной партией?" потеряла всякий смысл с самого начала реформы. Ведь понятие "авангардная" означало своего рода мандат на вечное правление, выписанный большевиками самим себе в Октябре 17-го года. Если говорить точнее – отнятый у меньшевиков и эсеров путем разгона Учредительного собрания. Пойдя на свободные выборы, КПСС добровольно отказывалась от этого мандата и заявляла, что готова наравне с другими соревноваться за голоса избирателей. В тот момент на деле была введена многопартийная система, хотя, как часто бывает, понадобилось еще немало времени и острых схваток, чтобы официально признать эти исторические изменения и зафиксировать их в Конституции.

Все это, однако, не было по-настоящему осознано партийными функционерами, в том числе самого высокого ранга. Горбачев созывал совещания с участием секретарей обкомов, призывая их серьезно отнестись к выборной кампании, сделать ставку на новых людей, способных отстаивать партийные интересы в парламенте. Но к наставлениям относились, как мне показалось, с легким скепсисом. Привыкшие десятилетиями сидеть в губернаторских креслах и выслушивать отовсюду заверения в покорности, партийные боссы не допускали мысли, что сами они или их выдвиженцы могут проиграть на выборах.

С другой стороны, если вдуматься, генсек ставил перед ними неразрешимую задачу, потому что большинству избирателей сатрапы либо чем-то насолили, либо просто надоели. "Раз уж вы мне дали возможность выбирать, – рассуждали они, попробуем-ка мы проголосовать за молодых да за ученых, вроде бы они почестнее, властью еще не порчены". Поражение КПСС на выборах было, пожалуй, предопределено. Вторично в истории выиграть власть, притом, так сказать, на чужом поле, она уже была не в состоянии.

Но это обнаружилось не сразу. Когда в Кремлевском Дворце съездов торжественно открылся Первый съезд народных депутатов СССР, партийные лидеры могли чувствовать себя спокойно. Каждый второй в зале находился в их прямом или косвенном подчинении, три четверти народных депутатов были членами партии – больше, чем в прошлом, когда в разнарядках соблюдались пропорции, соответствующие "блоку коммунистов и беспартийных". В канун съезда Георгий Петрович Разумовский, заведовавший организационно-партийным отделом, наставлял республиканских и областных секретарей, а те, в свою очередь, депутатов от своих округов, как вести себя на съезде.

Правда, члены Политбюро впервые за советскую историю не были посажены в Президиум и встречены, как было заведено, вставанием и бурными аплодисментами. Им пришлось довольствоваться скромной правой трибуной или даже разместиться в зале рядом с другими "рядовыми" депутатами. Зато в перерывах между заседаниями можно было собраться в уютно обставленной комнате, примыкавшей к сцене, чтобы обменяться мнениями о ходе съезда, отдохнуть и подкрепиться. Буфет членов Президиума съезда располагался этажом ниже и обслуживался скромнее, по второму классу. Большие черные "ЗИЛы" по-прежнему подкатывали к закрытому для публики боковому подъезду, как в добрые старые времена. И так продолжалось до последней, предавгустовской сессии Верховного Совета 1991 года.

Президент то ли не рисковал, то ли стеснялся сказать своим коллегам по Политбюро, что им пора спускаться в народ. А скорее всего – откупался этим нехитрым способом от партократии, оттягивал неизбежный ее мятеж. Он, можно сказать, действовал по Марксу, считавшему, что пролетариату предпочтительней откупиться от буржуазии, чем насильственно ее экспроприировать. Да и перед глазами у него был печальный пример Хрущева. Пока тот сотрясал устои своей анафемой по адресу культа личности – соратники терпели, а вот когда вознамерился ликвидировать кремлевскую столовую и навести экономию в пользовании автомобилями – этого ему не простили.

Между тем с началом работы съезда стала очевидной иллюзорность расчетов на мощную партийную прослойку. Она сразу же расчленилась на несколько групп, обнаружив уязвимость тезиса о единомыслии коммунистов. Лихорадочные попытки сплотить фракцию КПСС ни к чему не привели. А те депутаты, на лояльность которых партийное руководство могло положиться, в большинстве своем не обладали качествами, необходимыми для ведения политической борьбы перед неумолимым глазом телекамеры. Опытные администраторы, в основном с инженерным и агрономическим образованием, всю жизнь проведшие в коридорах власти, они превосходили нуворишей из науки и журналистики как профессионалы-управленцы. Но тягаться с последними в диспутах не могли. Не случайно уже с первых заседаний на авансцену вышли юристы. Такова природа парламента.

Создав форму, нужно было придать ей достойное содержание, добиться, чтобы избранный Первым съездом народных депутатов Верховный Совет заговорил как настоящий парламент. Еще не угрожала опасность стать послушным и молчаливым орудием власти, исходящей со Старой площади. Не было уже безоговорочного послушания коммунистов Центральному Комитету, а самое важное – гласность породила оппозицию. Рассматривая списки народных депутатов, политологи могли с точностью до одного расположить их в "болоте" и на "горе" либо по другому критерию – справа, слева, в центре. Так надо ли было опасаться, что в парламенте воцарятся тишь и благодать, что он от рождения будет благовоспитанным тихоней?

Безусловно, нет. Но следовало действительно опасаться того, что Верховный Совет станет полем схватки, в котором преобладающее большинство не то что подавит, а раздавит оппозиционное меньшинство. В результате обесценится сам замысел реформы, все вернется на круги своя и люди скажут: это фарс, попытка поднести нам прежнее постное блюдо под пикантным соусом. Вот чего не хотел допустить Горбачев. И ради поддержания политического баланса, ради, если хотите, воспитания культуры парламентаризма целые дни проводил на сессии Верховного Совета, то и дело включался в прения, а в перерывах и по вечерним часам принимал депутатов, присматривался к ним, добросовестно выслушивал, старался понять и разделить их заботы.

Он решительно отмахивался от своих коллег по партийному руководству, которые пеняли ему на чрезмерное увлечение парламентом, от чего страдают другие, гораздо более важные, по их мнению, участки работы. Доброжелатели говорили Михаилу Сергеевичу, что, фактически взяв на себя роль спикера, он наносит ущерб собственному авторитету. Когда миллионы людей, сидя у телеэкранов, наблюдают, как какой-нибудь безвестный юнец из числа депутатов вступает в пререкание с главой государства, а тот, вместо того чтобы испепелить наглеца, терпеливо с ним объясняется и даже сносит явные оскорбления, ничего хорошего от этого ни для государства, ни для лидера не будет.

Но одной из самых привлекательных черт Михаила Сергеевича как политика было как раз то, что вопреки собственной выгоде он ставил на первый план достижение стратегической цели – введение в стране полноценной демократии. Как генеральный секретарь в ущерб своему престижу не раз заступался на пленумах ЦК за Ельцина, Лациса и других "смутьянов", защищая их от расправы ретроградов, так на съездах народных депутатов президент урезонивал агрессивное большинство, требуя дать возможность высказаться Сахарову, не сгонять с трибуны Черниченко, не заглушать криками Карякина. А в Верховном Совете остужал страсти крикливых ораторов обеих сторон. Это вовсе не благостный нейтралитет, потому что правящая партия, от имени которой выступают алкснисы, коганы и суховы, обладая еще огромным перевесом, запросто могла заткнуть рты своим оппонентам. Горбачев не допускал этого, хотя отнюдь не сочувствовал всему, что произносилось, иногда с яростью выкрикивалось из "межрегионального угла". Иными словами, он добросовестно выполнял роль арбитра, стараясь приучить новый парламент вести дискуссию, а не драться на кулаках. Когда это более или менее удалось, Михаил Сергеевич передал бразды правления законнику Лукьянову, и тот закреплял политическое равновесие с помощью юридических процедур.

Итак, Горбачев создал парламент, которому суждено было просуществовать меньше трех лет и кануть в вечность вместе с Советским Союзом. Будет крайней несправедливостью говорить, что эти героические усилия оказались зряшными. Союзный парламент почил в бозе, это так. Но накопленный им потенциал, как любит говорить Михаил Сергеевич, не рассыпался в прах, а разделился на 15 и даже больше частей, по мере того как автономии по примеру союзных республик обзаводились собственными парламентами. Конечно, у каждого из них свой характер, каждый претендует на специфику, но все-таки перенимает и структуру (президиум, комитеты, комиссии, аппарат, подсобные институты), и вновь обретенный законотворческий дух, выношенный похороненным без почестей их старшим братом.

Что бы отныне ни говорили и ни писали о Горбачеве, как бы его ни ругали, он навсегда останется отцом отечественного парламента. Могут возразить, что впервые в России появилась Дума. Но Николай II не строил ее и не лелеял, он всего лишь декретом, притом вынужденным, позволил ей появиться на свет. А там уже это нелюбимое дитя должно было заботиться само о себе, не только не получая поддержки, но чувствуя на себе хмурый, подозрительный взгляд самодержца, только и думавшего, как поскорее спровадить его на тот свет.

Горбачев, как примерный родитель, заботящийся о своем чаде, ухаживал за парламентом, помогал встать на ноги, не только не ожидая благодарности в будущем, но снося брыкание депутатов, которые после овации, устроенной ему при первом появлении, начали журить, потом поругивать, а осмелев и войдя во вкус, учиняли форменные разносы, не всегда заслуженные. Президент обижался, досадовал, злился, и это порой прорывалось в резких репликах или невнятных угрозах, которые враждебно настроенная пресса, не прощавшая ему ни одного промаха, немедленно объявляла покушением на демократию.

Наряду с гласностью первые выборы и первый парламент, заслуживающие этих названий, – главное дело Горбачева-реформатора.

Укрощение Молоха

Задумаемся, уважаемый читатель, почему указ о создании Красной Армии был подписан Лениным 23 февраля 1918 года, то есть спустя четыре месяца, а не на другой день после октябрьского переворота? Ведь сам Ильич говорил, что революция "только тогда чего-нибудь стоит, когда она умеет защищаться". Как же можно было отложить на столь долгий срок формирование собственных вооруженных сил, да еще продолжая находиться в состоянии войны с Германией и потеряв контроль над тремя четвертями территории страны?

Главной причиной этой странной затяжки была уверенность в том, что, захватив власть в государстве, большевистское правительство на законных основаниях будет распоряжаться и его армией. Понадобилось некоторое время, чтобы осознать, что для этого недостаточно назначить своего главнокомандующего и несколько сот других высших чинов. Сколь революционны ни были бы настроения солдатской массы, дух армии, ее боевое состояние определяют младший и средний офицерский состав – от прапорщиков до полковых командиров. А офицеры, присягавшие государю, в большинстве своем встретили Октябрь враждебно и, когда Колчак, Деникин, Врангель подняли "белое знамя", пошли воевать с Советами; чтобы победить белую армию, понадобилась Красная.

Но не только для этого. Не оправдались расчеты Ленина на то, что Германия, надорвавшая силы борьбой на двух фронтах и вдобавок беременная революцией, с восторгом примет предложенный ей мир и не станет выдвигать никаких претензий. За эту стратегическую ошибку пришлось расплачиваться позорным Брестским миром. Хотя наша историография выдавала его за мудрый тактический маневр, в действительности это была именно расплата за все ту же четырехмесячную затяжку с формированием новых вооруженных сил, всецело лояльных по отношению к революционному правительству.

Помимо обыкновенного просчета, эта оплошность объясняется простодушной верой в постулаты марксистского учения, и не только марксистского. Как всякий социалист по чувству и убеждению, Ленин верил, что воцарение справедливого общественного строя будет иметь одним из своих важнейших следствий искоренение враждебности между народами и государствами, утверждение вечного мира. В благословенном золотом веке, в который Россия шагнула 25 октября, отпадет нужда в деньгах, в полиции, бюрократии и, разумеется, в армии.

Случится это сразу или придется подождать – было не совсем ясно. Даже фанатики коммунистической веры понимали, что скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, а пока революция должна защищать себя. Но как мыслил в канун Октября ее пророк и вождь, эту роль, по примеру Парижской коммуны, могут выполнить отряды вооруженных рабочих. В знаменитом своем труде "Государство и революция" Ленин предрекает превращение государства в полугосударство, имея в виду постепенное отпадение орудий подавления, перенос центра тяжести государственной деятельности на созидательные хозяйственные и социальные функции. А у полугосударства, естественно, должна быть и полуармия. Примерно таков пафос этой работы, свидетельствующий о чистоте помыслов, с которыми большевики шли "штурмовать небо".

Это сознательно игнорируется теми, кто, следуя заданной схеме о "злодействе большевиков", изображает РКП(б) бандой уголовных насильников, своего рода мафией, рвавшейся к власти, чтобы установить кровавую диктатуру. Чепуха! Диктатура пролетариата мыслилась Лениным и его соратниками как царство свободного труда. Крыленко не готовили в главнокомандующие, а Дзержинского – в председатели ВЧК. Распределение ролей произойдет позднее, когда в их руках окажется власть, а с нею придет отрезвление от иллюзий. В фантастически короткие сроки Ленин пересматривает "всю нашу точку зрения на социализм". И одним из элементов этого пересмотра становится создание регулярных вооруженных сил, способных раздавить "контру", вернуть отторгнутые территории, привести в повиновение вздумавших отделиться националов, гарантировать безопасность страны от иностранного нашествия, наконец, быть опорой советской власти и вместе с чекистами исключить всякие на нее покушения.

Хотя предпринимаются всевозможные уловки, чтобы подчеркнуть новую сущность вооруженной силы, вместо погон знаки отличия пришиваются к воротничкам, военные историки доказывают принципиальное отличие Красной Армии и Флота от прежних, дореволюционных, в действительности происходит возвращение России на европейскую сцену как державы, причем преимущественно военной державы, какой она стала при Петре. Армия, находившаяся короткое время как бы в опале у общества, вновь окружается вниманием и заботой. Ее интересы приобретают приоритетное значение, ей на службу ставится все лучшее, чем располагает страна – и в людях, и в индустрии, и в ресурсах. Отныне и до конца социалистической эры, включая первый, горбачевский этап перестройки, генералы и маршалы будут заседать в президиумах всевозможных собраний вместе с политическими лидерами страны, стоять рядом с ними на Мавзолее, принимая клятву верности Красному знамени и от воинов в парадном строю, и от трудящихся, готовых по зову партии взять винтовки и стать в ряды защитников революции.

Но и в 20-е, и даже в предвоенные 30-е годы это еще не милитаризм. Партия занята переустройством социальной жизни: ликвидируется безработица, вводятся всеобщее обучение и бесплатное здравоохранение, создаются детские сады, пионерские лагеря, санатории и дома отдыха, спортивные базы и стадионы. Все это требует значительных ассигнований, и поневоле приходится соизмерять с этим нужды военного ведомства. Оно вынуждено умерить свои аппетиты в особенности потому, что львиную долю инвестиций поглощает индустриализация, а без нее не поставишь на поток и производство боевой техники. Советский Союз в меру своих возможностей вооружается, но не столько для нападения, сколько для обороны, с опаской поглядывая на воинственного германского соседа и на не уступающие ему в гонке вооружений другие западные государства.