Текст книги "СТАНЦИЯ МОРТУИС"

Автор книги: Георгий Лорткипанидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)

   Случилось так, что на первой же сессии вновь избранного Совета (формально это всегда называлось выборами, хотя, как известно, данное мероприятие контролируется партийными органами и по сей день) меня, депутата– новичка, ввели в состав депутатской комиссии по городскому строительству и благоустройству. Подозреваю, что это произошло случайно, по инерции, ибо никакого отношения к делам коммунальным и строительным я ранее не имел – просто с учетом микроскопического веса так называемых выборных органов в партийной системе власти, такая инерция была в порядке вещей. Доволен этим я не был, но, как гласит народная мудрость, "назвался груздем – полезай в кузов". С познавательной точки зрения, это назначение оказалось, однако, весьма полезным. Оно позволило соприкоснуться мне с одной из наиболее острых проблем города – жилищной. В компетенцию комиссии также входила охрана архитектурного облика столицы Грузии.

   Город... Как он далек, и, одновременно, как близок мне в своей обворожительной недосягаемости. Это нынче лишь топот ног да рев клаксонов над головой, а раньше... Мой дом, моя улица, мой двор, мои друзья – все это было частью родного Тбилиси, но если бы только это! А петушковый дом на бывшей улице Софьи Перовской, не так давно снесенный с лица земли во имя расширения проезжей части главной городской магистали и ввиду отсутствия такта и воображения, – ведь это в нем провел большую часть жизни великий наш Писатель, классик, гордость грузинской прозы двадцатого века, – о, сколько раз доводилось мне переступать порог этого дома в прошлой жизни! А выбоины на асфальте, как люто они ненавидились и как поминались последними словами во время быстрой езды! А круглое, похожее на огромный торт здание, где помещался обширнейший в городе концертный зал, – сколько было здесь проведено антрактов и завязано знакомств! А старый сапожник у ближайшего детсада, такой незаменимый, что и детство без него никак себе не представишь, стены его конуры вечно были обклеены цветными фотографиями знаменитых футболистов и кинозвезд – боже, с каким вожделением я засматривался на них! А потом я вырос, стал серьезным, а потом и солидным человеком, но где-то там, в глубине души, оставался тем же мальчишкой. И город, город тоже... Что-то в нем рушилось, строилось, менялось каждый день, час, секунду, и все же перемены были неуловимы, и до сих пор не в силах я постичь тайну его изменчивого постоянства. Но тогда, в пору моего первого депутатства, волею судеб я оказался среди тех, кто в меру своего разумения стремились сделать его чуть краше. Петушковый дом, правда, позже не удалось отстоять, – и в этом большая доля моей вины, тогда уже высокопоставленного московского чиновника, нежели моих бывших и немощных коллег по горсовету. Так вот: я люблю тот период моей, как выяснилось позже, взбалмошной жизни, – мне и теперь кажется, что он отличался бескорыстием и некоей жертвенностью, пусть даже притворной.

   Давным-давно кануло в Лету время, когда столица грузин опустилась до положения провинциального торгового городка – вотчины купцов-армян и иных присных наместника Его императорского величества. По слухам когда-то, в незапамятные с сегодняшней высоты времена, Тбилиси (в русской транскрипции Тифлис) был стольным городом могущественного малоазийского царства, перекрестком караванных путей и средоточием возвышенного поэтического духа, но это было так давно, что даже если так и было, то вряд ли сейчас от того кому-нибудь легче. История каждого города суть причудливое переплетение правды и вымысла, желаемого и действительного, неправдоподобно героического и непостижимо позорного, Тбилиси не может быть исключением, но было же, было в его истории Нечто, заставлявшее трепетать наши юные сердца. Нечто, молодецкое как взмах меча и неистребимое как воздух и солнечный свет. Ведь в мире кроме политики и экономики, к счастью, существует еще и культура, не наносная, нет, а связующая поколения с поколениями, из глубины веков согревающая своим жаром нас, обнищавших не только духом, но, зачастую и грешным телом, сосудом скудельным нашим. Я склонен думать, что культура это прежде всего ее носители – грешные люди, так и не павшие ниц перед всемогуществом мирового зла, остальное же пусть останется прерогативой археологов и прочих "логов". Так вот, насколько мне известно из истории, хоть и знаю я ее хуже чем хотелось бы, к началу двадцатого века в нашем провинциальном городишке собралось не так уж мало подобного рода грешников – иногда безграмотных, порой очень даже образованных, главное же – объединенных стремлением не потерять лицо в этом жестоком мире. Они оседали здесь и обустраивали себе гнездышко подобно птицам, прилетавших из навечно сгинувших эпох или покрытых вечной мерзлотой континентов. Они прилетали со всех сторон, из разных уголков Грузии, уголков райских, но патриархальных, не отмеченных пока печатью эры всеобщего прогресса – из Самегрело, Гурии, Имерети, Кахети; они летели из сопредельных с Грузией пространств Кавказа. Летели и из-за северных гор, кто в ссылку, кто в поисках себя; не знаю, что привлекало их сюда кроме высочайшего предписания – то ли отзвуки былого величия покоренной, но непокорной земли грузинской, то ли сила притяжения совсем иных руин и пирамид, ибо известно, что пыль поверженных великанов влечет иных к себе как неопытного отрока юная дева. Но история – историей, пересуды – пересудами, а человеку трезвомыслящему не следует пробавляться летаргическими мифами. На памяти моей Тбилиси – большой и современный город, не хуже, но и не лучше многих других современных городов, но слишком уж пропахший – странновато это звучит в моих правоверных устах – социалистическим душком. И таким он стал не сразу. Духовность, о которой я читал в книгах, национальная геральдика столь близкая сентиментальному воображению обедневшего дореволюционного аристократа, высокомерное отчаяние потерявших голову и состояние сановитых гордецов, родовые проклятия – все это обесценилось, растаяло, развеялось как дым от сжигаемых сухих листьев. Символы... Не столько упал спрос на них, сколько сократилось предложение. Я и поныне придерживаюсь того мнения, что во имя действительного прогресса иной раз оправдано избавляться от оков прошлого со всей возможной беспощадностью, но, боже мой, как часто власть предержащие вместе с колыбелью выбрасывали и ребенка, как часто элементарная логика и здравый смысл приносились в жертву совершенно утопическим фантазиям, и не только в нашей стране. Что было – то было, не стоит отрицать. Ураганами пронесшиеся над городом смертоносные вихри двадцатых и тридцатых оставили на его лице незаживаемые раны и язвы. Во имя прогресса, а скорее под предлогом его, беспощадно уничтожался цвет нации. Потустороннее в своем дичайшем трагизме зрелище – опальная интеллигенция, беспомощно барахтающаяся в ежовых рукавицах завзятых врагов народа, – ставилось руками опытных и хладнокровных режиссеров, и, казалось, не будет этому конца, правые кружились в одном танго с виноватыми, но... Но кроме культуры, увы, существуют еще экономика и политика, и ничего с этим не попишешь. И все-таки ненастье отступило – оттепель отогнала тайфуны и смерчи с горизонта, и бледный от затяжного удушья городской лик вновь покрылся живительным румянцем. Но как ни крути, цвет лица – дело частное, а город рос и развивался фабричными колесами подминая под себя праздную публику, всех этих лавочников, шарманщиков и церковников, утрачивая при этом изрядную толику своей самобытности. Индустриализация, пятилетка, встречный план, буржуазный национализм, экономическая контрреволюция, троцкистское, а потом и каменевско-зиновьевское охвостье, – эти термины недаром прочно вошли в политический обиход. К началу войны Тбилиси приобрел вполне осязаемые черты крупного промышленного центра. Построенные и перестроенные коммунистами фабрики и заводы не могли простаивать, потребность в рабочей силе заметно возросла. Для управления производством понадобилась армия умелых инженеров, плавно перетекавшая в дивизию политически благонадежных менеджеров – правда, так их тогда еще не величали. Возникавшие задачи невозможно было решить без привлечения в город дешевых крестьянских рук. Выходцев из села предстояло обуть, одеть и обучить, это стоило денег, но такая политика – политика, казалось, окончательно выбившая опору из под ног торгового сословия, – вроде постепенно окупала себя. Попадавшие в город крестьяне пополняли, в основном, ряды пролетариата. Понятно, что в те годы население Тбилиси увеличивалось, главным образом, за счет привыкших к низкому жизненному уровню пришлых крестьян.

   Все это отвечало – жестокие исключения только подтверждали правило – духу и потребностям наступившей эры созидания, выглядело естественным и прогрессивным. Но на более поздних, уже послевоенных этапах своего развития, город как-бы потучнел, раздобрел, раздался вширь. И его нездоровой полноте постоянно сопутствовала непременная одышка. Уж слишком много сиюминутных выгод в ущерб дальней перспективе можно было извлечь из пуска в эксплуатацию очередного "вонючего", без мощных очистных сооружений, промышленного объекта, из открытия очередного факультета в политехническом институте, из экономии бюджетных расходов на качестве строительства жилья или на его архитектурном стиле. Город, как и люди, слишком уж жил сегодняшним днем. Применяя подходящую для процессов роста сухую фразеологию канцелярских документов, можно резюмировать: "Преимущества планового метода развития народного хозяйства использовались далеко не полностью".

   Итак, город раздавался вширь, число горожан непрерывно умножалось, а человек, что бы там не воспевали поэты, существо оседлое. Орудия Второй Мировой отстреляли свое – рабочим, служащим, интеллигентам, всем до единого, нужна была крыша над головой. Пока залечивались нанесенные войной раны, особых претензий не возникало, при генералиссимусе особых претензий вообще не могло, в силу известных причин, возникнуть, но мирная жизнь понемногу утверждалась повсюду, а тут еще умер Сталин, подоспела реабилитация и стало поспокойней: советскому человеку разрешено было строить планы на будущее уже не опасаясь внезапного ночного ареста. Люди привыкали смотреть на жизнь иначе, с учетом, так сказать, собственных прав, да и языки у них развязались, чего греха таить. Ну а извечный квартирный вопрос, тот самый о котором вспоминал товарищ Воланд, вновь и вновь разжигал у наших сограждан довольно низменные частнособственнические страсти. Жить по-старому, в тесноте, да и в обиде, становилось невмоготу. Люди возмечтали: если уж коммуналка, так пускай просторная; ежели теснота и негде повернуться, так хоть в изолированной квартирке со всеми удобствами. Хотелось жить по-человечески, с некоторым достоинством, и, если по-честному, то и в ту пору ненавистный санитарный минимум – пять, а потом и восемь квадратных метров на истомленную душу, – обходился всеми правдами и неправдами. Да и вожди страны оказались в довольно сложном положении. Нестерпимо, политически проигрышно было держать в подвалах и времянках половину населения и одновременно объявлять всему миру о завершении строительства наиболее передового в социальном отношении общества. Руководству, по сути, некуда было отступать. Оно обязано было "засучить рукава" и должным образом обновить и использовать накопившийся в условиях мирного времени – со всеми скидками на "холодную войну" – ресурсы. Не всем удалось выдержать психологическую перестройку связанную с развенчанием имени Сталина, – хотя пленумов и заговоров на этот счет состоялось вдоволь, – и, как ни банально это звучит, но новое утверждало себя действительно в тяжелой борьбе. К концу пятидесятых возобладали сторонники позитивной программы реконструкции созданного генералиссимусом общества, и на фоне этого в стране, наконец, приступили и к широкомасштабному жилищному строительству. И хотя непривычно низкие потолки вызвали у населения немалое и обоснованное раздражение – народ презрительно окрестил новые типовые квартирки "хрущевками", – сам факт организации поточного производства жилых домов приобрел непреходящее значение. По-моему, кое за какие вещи Никита Сергеевич заслужил уважение людей, хотя, если честно, я и нынче, с того света, осуждаю его и за непоследовательность, и за недоброжелательное, увы, отношение к моей грузинской нации, и за... Впрочем, кто старое помянет... Но у медали была и оборотная сторона. Мировая гонка вооружений, наша бедность, техническая отсталость помноженная на стремление пустить пыль в глаза, показуха и т.д. – все это мешало строить и много, и хорошо. Строить мало было уже нельзя, ну а дешевое жилье – это жилье стандартное. Стоило ли удивляться тому, что советские новостройки почти не отличались друг от друга, где бы они не возводились. Города стремительно теряли свою непохожесть. И столица Грузии в этом отношении разделила судьбу других наших республиканских столиц.

   В ту пору у меня, точно так же, как и у тысяч и тысяч моих сограждан – далеких от проблем строительства дилетантов, рождалось великое множество неудобных, но вполне естественных вопросов: Чем объясняется низкое качество возводимых по всей стране жилых корпусов (за исключением разве что Москвы и Ленинграда)? Почему же справивший новоселье счастливчик сразу же вынужден выложить на ремонт жилища тысченку-другую из собственного кармана? Почему это официальная расценка за труд рабочего-строителя значительно ниже суммы, за которую он согласен взять лопату в руки, и как тут прорабам не ловчить, фальшивые платежные ведомости не составлять, без приписок обходиться, дефицитные стройматериалы "налево" не загонять, и самим от алтаря ими возводимого не питаться? Почему список очередников на жилье возведен чуть ли не в ранг высшего государственного секрета? И десятки других Почему. Но вопросы эти так и оставались, как правило, без ответа, впрочем никто, будучи в полном уме и здравии, и не собирался задавать их вслух. Да и кому было задавать? Бессловесным депутатам или продажным газетчикам? Что могли наши депутаты? Только сам очутившись в этой категории служивых, я понял чего может стоить борьба за интересы вовсе незнакомых тебе людей. Но, признаться, получив назначение в рабочую комиссию горсовета я ликовал. Ведь теперь у меня появилась возможность досконально разобраться во всей этой кухне.

   Постепенно обраставшее зримыми деталями мое небескорыстное намерение составить себе политический капитал, так и осталось бы, надо предполагать, неисполнимой и небезвредной фантазией, не прояви я вовремя должную заботу на предмет составления капитала морального. Уровень коррупции в республике и тогда был отвратительно высоким, но путь соучастия в ней – по многим причинам – моим путем стать никак не мог. Чистую, без единого пятнышка, деловую и гражданскую репутацию – ее то и следовало перво-наперво завоевать, обеспечивая себе надежный тыл перед дальним походом. С самого начала я исключил из арсенала подручных средств такой апробированный исторической практикой метод, как подсахаренная лесть, отлично сознавая, что дутый авторитет – как свой, так и чужой, – рано или поздно сослужит мне дурную службу; ну, кому нужна за пазухой испорченная граната, готовая взорваться в любой момент? Завоевание истинного авторитета (так же как и личной независимости, впрочем), требует от его соискателя постоянной готовности к риску, и чем выше вершина к которой он стремится, тем более высокой пробы должна быть такая готовность. Бросающийся очертя голову с высокого обрыва в бушующее море пловец – вот на кого похож такой соискатель: либо свернешь шею, либо пожнешь славу. Трудноватый выбор, ничего не скажешь, но тогда мне казалось, что игра в которую я вступил, стоит пылающих свеч, и еще что удача сопутствует смелым и ветер дует в их паруса. И я нашел в себе силы для того, чтобы не в ущерб основной своей работе на правах депутата посещать ведающие градостроительством учреждения, трепаться за жизнь с большими и малыми начальниками, вникать во всякого рода мелочи, которые и мелочами-то были лишь на первый, непосвященный взгляд. Полагаю, я обладал врожденным искусством слушать и впитывать чужое мнение; подозреваю, многие лечили на мне свои больные нервы и дурное настроение. Я умел как-то легко становиться на точку зрения собеседника, и он, часто сам того не замечая, так же легко переходил на доверительный тон. Притом, и это придавало мне особую значительность, во всех этих случаях я был небольшим, но официальным представителем законодательной ветви власти, пользовался определенными привилегиями, и мне, в силу этого обстоятельства, нередко удавалось выуживать из моих визави весьма поучительную информацию (кстати, моя "добыча" шла в общую копилку – в секторе она подвергалась дальнейшей тщательной обработке). Никто из моих собеседников и предположить не мог, что сведения, которыми они меня столь любезно снабжали, пригодятся для обобщений высшего порядка. Мастерство обобщения... Самые яркие краски, самие мягкие кисти и самые глубокие замыслы ни гроша не стоят, пока художник не займет приличествующее ему место у мольберта и не нанесет на холст первый мазок. Вот таким художником, только в политике, я и стремился предстать перед ценителями в обозримом будущем.

   Хождения по ведомственным кабинетам тяжким бременем ложились на распорядок моего рабочего дня, максимально уплотняли его. Однако, к величайшему моему сожалению, расслабиться и ограничить деловые контакты одним только чиновничьим людом мне – со своими амбициями – никак было нельзя. Поэтому я, в частности, не чурался посещать жилища тех избирателей, чьи заявления ложились на мой депутатский стол, хотя и сознавал, что в глазах коллег по горсовету становлюсь фигурой одиозной. И пусть далеко не каждый заявитель мог рассчитывать на мое вмешательство, но я действительно пытался реагировать на каждый случай беззакония, нарушения взятых государством обязательств, неуважения прав граждан. Еще при жизни, в старческом умилении я, помнится, оценивал ту пору моей политической юности как наиболее бескорыстную, но, конечно же, истинное бескорыстие тут было не причем – на самом деле я остро нуждался в умной саморекламе. Коль скоро некоторые средства я исключил из своего арсенала уже тогда, оставалось одно: исступленное следование букве официального мандата. А в исключительных случаях и превышение этой буквы. И все же я, наверное, вел себя примерно так, как и должно было вести себя – разумеется, чисто теоретически – ответственному представителю Советской Власти. Риск, собственно, состоял в том, что я частенько подменял своей не очень скромной персоной действия не всегда видимого, но почти всесильного Аппарата (точнее, его крохотной частички), того самого Аппарата, на котором и нынче стоит Советская Власть, но который своей ватной бездеятельностью иногда способен ставить в критическое положение и государство, и общество в целом. И в связи с этим моя мысль поневоле устремляется к тем самым – ужасным, крайне противоречивым и впоследствии из общественной памяти изъятым – событиям конца восьмидесятых-начала девяностых лет ушедшего столетия. Ведь именно тогда по вине бездеятельного Аппарата высшей партийной власти, выпущенный на волю хаос чуть было не посадил на рифы роскошный лайнер мирового социализма, и только благодаря решительным действиям новых командиров на капитанском мостике удалось вдохнуть новую жизнь в обморочный Аппарат, принципиально обновить его, и, тем самым, спасти совсем пока не дряхлый, хотя и проблемный корабль от бесславной и безвременной гибели. А ведь так хорошо все начиналось, с приятного ветерка необходимых перемен ...

   X X X

   Старенькая «Волга» дребезжа мчалась к месту свидания. Девочка, разумеется, была юна и прелестна, но она и не догадывалась, что летит на свидание. Она просто собралась в кино. Феллини это... О, это Феллини. Высший класс!

   Девочка была так молода и прекрасна, что было совершенно неважно, чем она занималась на самом деле. Сказать по правде, она могла заниматься чем угодно. Из нее получился бы замечательный врач-онколог, потому что она ненавидела страшную болезнь и не боялась испачкаться в грязи и крови, если действительно надо. Она могла бы прославиться как блестящий литературовед, так как много читала и научилась отличать плохие стихи от хороших. У нее были задатки великой актрисы, оттого что ей были небезразличны чужая боль и чужая радость, и еще оттого, что она была женщина. Итак, неважно кем она была, или кем собиралась стать. Главное, что здесь, в большом центральном городе, она познавала немало для себя нового, набиралась жизненного опыта и знаний, которые несомненно пригодились бы ей в скором будущем. Ну а что это были за знания – другой разговор. Она была молода и прекрасна, вот и все что следует о ней знать.

   И когда такси наконец подкатило к фасаду кинотеатра "Мир", она расплатилась с водителем, оставив тому, как водится в далекой Грузии, всю сдачу, выбралась наружу и весело хлопнула дверцей. Валил снег, небеса осыпали ее хлопьями и через минуту-другую ее от снегурочки уже не отличить было. Целая минута прошла, утонула в вечности, пока нерасторопный молодой человек не обнаружил на тротуаре снежную принцессу, которая немедленно подставила ему щечку для братского поцелуя. Целая минута. Это была непростительная ошибка. Молодой человек обязан был расплатиться с водителем сам. Любой ценой.

   X X X

   Итак, началось с ветерка перемен.

   Должен оговориться заранее: официальными толкователями геополитических процессов полная картина происходивших тогда в нашей стране удивительных превращений не составлена и по сей день, – на то были и остаются свои причины. Да и мне – невольному свидетелю как зарождения т.н. "перестройки", так и ее краха, – в сей незавидной, но относительно спокойной обстановке отрешенности от всего земного, нелегко восстановить в памяти расцветку – не говоря уже об оттенках – столь размашистого исторического полотна: ведь даже о существовании всесильного Отдела Слежки за Самим Собой – пресловутого ОССС – мне окончательно стало известно лишь незадолго до низвержения с высот близких к вершинам верховной власти. Тем не менее, в силу своего положения, я все-таки о многом знал, и еще о большем догадывался. О получивших известность под летучим названием "перестройка" судьбоносных событиях конца прошлого века, когда едва не растрясло всю государственную конструкцию, также как и об угрозе, которую она в себе таила, наш обыватель ныне осведомлен крайне скупо, в объеме нескольких абзацев из обновленных учебников Истпарта, и это, конечно, неспроста. В них информация о "перестройке" тщательно закодирована под безобидные пассажи о диалектике классовой борьбы и коллективной мудрости партийного разума, вовремя оценившего степень надвигавшейся опасности и своевременно принявшего необходимые меры ее пресечения. Не удивительно потому, что с тех пор целые поколения моих сограждан выросли с сознанием того, что тогда в нашей державе ничего особенного не происходило, живых же свидетелей тех событий – вроде меня – с течением времени становится все меньше. Что ж, подобная предосторожность властей предержащих в конечном счете себя оправдала: умиротворение умов и оздоровление общества наступили за каких-то два десятка лет – исторически ничтожный срок. И правда, кто сейчас, кроме кучки чудаков, помнит о миссионерах, о партийных диссидентах, о жалких реформаторах первой демократической волны, о попытке государственного переворота и о жертвах эту безнадежную попытку сопровождавших? Ведь ныне и мне-то, даже с поправкой на соответствующую моему высокому служебному положению осведомленность, нелегко припомнить полные инициалы авантюриста Горбачева, обменявшего Советскую Родину на сомнительную честь обладания Нобелевской премией Мира. То ли М.С., то ли, наоборот, С.М. – все время путаю. А ведь в зените той самой неудавшейся "перестройки" – гремел на весь мир. Впрочем, получение им столь своеобразной международной взятки, на мой взгляд, лишь усугубляет его вину. Истпарт последних изданий, правда, мимолетом проговаривается, что М.С. (или С.М.) де был арестован и расстрелян как злейший враг партии и народа (прямые доказательства тому отсутствуют, но косвенных предостаточно), но вопрос о подготовивших его падение причинах тщательно обходится – дабы ненароком не возбудить критически настроенные умы, коих во все времена обнаруживается куда больше ожидаемого. Однако здесь, в могильной тиши, никто и ничто не может помешать мне – хотя бы во имя абстрактной истины – поподробнее разобраться с феноменом "перестройки" – этим любимым детищем сгинувшего в исторической лете М.С., и наглядным примером того, как обещающий всеобщие благие перемены беззаботный ветерок постепенно и неуклонно превращается в беспощадный ураган всеобщего раздора и разрушения. Как могло случиться, что при полном попустительстве правящей элиты, наиболее популярным лозунгом тех лет вдруг стало принадлежавшее загнанной в вечное подполье кучке миссионеров безаппеляционное "так жить нельзя"? Основное содержание их разрушительной пропаганды состояло в тотальном отрицании советского прошлого и заразительном требовании перемен. Радикальных, каких угодно, понятно каких, разнообразных, невыразительных, к лучшему, к худшему, но – перемен. Ныне общеизвестно, что миссионерам – субъективно скучным поборникам иллюзорных человеческих прав, объективно же ярым противникам самого принципа социальной справедливости, – никоим образом не дано было самостоятельно поднять народные массы на борьбу против пусть деформированной, но все же собственной, народной в своей основе власти. Для этого им следовало настолько заинтересовать собой внешние и враждебные государству силы, чтобы те придали им статус хорошо оплачиваемых агентов. И эта малая взаимная цель была достигнута в кратчайшие сроки – запах добычи немедленно почуяли стервятники всего мира. Ясно, что без скрытой, а затем и открытой поддержки М.С. и его ближайших приспешников тут обойтись не могло хотя бы по техническим причинам.

   Перемен – все разом потребовали перемен. Под пагубным воздействием так называемых "агентов влияния" (в царившей тогда неразберихе под эту категорию, увы, имело несчастье угодить немалое количество весьма приличных, казалось бы, людей) и при полной растерянности продажной партийной верхушки, широкие народные массы постепенно подхватили беспрепятственно распространяемые миссионерами подрывные лозунги и неосознанно начали действовать себе во вред.

   Для понимания происходившего следует, прежде всего, честно признать, что определенные основания для недовольства у населяющих нашу гигантскую страну народов действительно были. Достигнутое ценой океана крови – в годы правления Сталина, и куда меньших жертв – во времена его не очень путевых преемников, первичное равноправие людей, хотя и сняло, в принципе, проблемы голода, безработицы, прожиточного минимума, предоставило десяткам миллионов весьма посредственных работников, равно как и членам их семей, невиданные ранее социальные блага – от возможности ежегодно позагорать на море, и до бесплатного высшего образования, – но оказалось все же неполным, зыбким, условным. Ведь даже после того как репрессии пошли на убыль, механизмы их воспроизводства – под шумок борьбы с культом личности – сохранялись. Начальник учреждения – как правило, член партии, – зачастую выступал в роли феодала, подчиненный – крепостного, в одной руке у этого феодала был кнут – секретарь парткома, а в другой пряник – секретарь профкома; на деле все это помогало держать в крепкой узде так называемые свободные трудящиеся массы, не осознававшие, впрочем, в полной мере, степень собственной несвободы; худо-бедно обеспечивало работу неповоротливой и во многих своих звеньях коррумпированной, но как-никак государственной машины-защитницы, и этот закрепленный и освященный доисторическими эпохами уклад реальной жизни невозможно было отменить исключительно законодательным путем. Традиция продолжала брать свое. Впрочем, замечательная пословица: "Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак" – некую прелесть новизны не утеряла и поныне. В такой обстановке многие способные люди обрекались либо на вырождение, либо на умирание, и это становилось настоящей драмой, даже трагедией социалистического общества. Мне ли не знать, что проблема эта, увы, не изжита и сейчас, десятилетия спустя, оставаясь возбудителем вечной мигрени для высшей власти, вынужденной, как и прежде, уповать на приход очередного светлого будущего. И тогда, в канун перестройки, именно так все и начиналось: истинный талант – как по мнению окружающих (в сталинские времена те хоть молчали в тряпочку), так и по его собственному разумению, – зачастую так и не получал должного вознаграждения за свои труды. Бесталанность и глупость также не могли полностью удовлетворить своих амбиций – частью по объективным обстоятельствам, частью же по причине присущей им зависти, а именно советской ее формы. С другой стороны, загнивавшее государство мало-помалу возвело критику в собственный адрес в ранг мании собственного преследования. Однако не следует забывать и о том, что принцип равенства в нашем обществе в некоторой степени уже успел осуществиться и, являлся – согласно воззрениям сторонников эволюционного развития социализма, к коим я себя относил и отношу, – настолько весомой ценностью, что во имя его отстаивания, мною и многими моими соратниками в определенных условиях допускалось – как это впоследствии и приключилось, – применение весьма сильнодействующих и не всегда законных средств. Ведь историческая справедливость в том, между прочим, еще и состоит, что простым, среднестатистическим жителям нашей страны (да и всей Восточной Европы, коли на то пошло), при всех этнопсихологических и прочих различиях между ними, возникший в стране общественный уклад – с учетом всех его недостатков – предоставил множество вполне реальных благ, во всяком случае, неизмеримо больше, чем предшествовавший ему и доныне упрямо идеализируемый некоторыми известными миссионерами монархический строй. И даже изначально присущая новому обществу неизбывная суровость и даже жестокость – отрыжка сталинизма – была где-то там, далеко, на бескрайних просторах нашей необъятной родины, в тюрьмах и лагерях, а так, в целом... При социализме человек человеку был отнюдь не зубастый волк, а друг, товарищ и брат, что и было, кстати, вполне черным по белому зафиксировано в немного смешном, но, как-никак, официальном документе – моральном кодексе строителя коммунизма. Миссионеры же задались целью доказать, что это вовсе не так, что идеальный человек – не полноценный гражданин, а всего лишь тварь-одиночка, что рынок и собственная цена на рынке – суть главное в жизни. Вне этого основополагающего постулата не смогли бы появиться на сцене ни М.С. (а может С.М.), ни собиравшийся подхватить эстафету из его слабеющих рук младший его подельник, более известный под партийными псевдонимами "Царь Борис" и "Годунов", разделивший впоследствии бесславную судьбу своего предшественника. Простенькая истина же состояла в том, что с началом "перестройки" философские споры о переменах почти сразу переместились на улицу, а крамольный вопрос о власти вновь приобрел ключевое значение, ибо взбудораженные миссионерами и их высокопоставленными пособниками неразумные массы и сами не ведали, что начинают действовать себе во вред. Не удивительно, что на этом фоне иностранная агентура стала легко проникать даже в святая святых партийного и государственного аппарата. Вот и получилось, что в определенный исторический момент спасать от повального разрушения созданное ценой огромных жертв предшествующими поколениями революционное общество социальной справедливости выпало, как ни парадоксально, лишь самым решительным его охранителям – хорошо еще, что на практике таковых оставалось еще достаточно много. Повсеместно распространившаяся тогда потребность переиначить существующие правила общежития на потребу исключительно собственному эгоизму, по сути своей проистекала именно из присущих обществу первичного равноправия недостатков: уравниловки, самодурства многочисленных начальников, пренебрежения к экономическим стимулам человеческой деятельности и, конечно, из бесконтрольности исполнительной власти. Но в данном случае ни на подтверждающий все это фактологический материал, ни на очевидные ошибки и просчеты высшего руководства и ссылаться-то не хочется, ибо все это – частности. В конце-то концов, усилиями ОССС мы отринули смерть и отстояли нашу жизнь. Главный урок "перестройки" состоял, по-моему, в выявлении скрытого дотоле парадокса – ведь самая, казалось бы, материалистическая идеология в истории человечества, получив в ноябре 17-го шанс на общечеловеческое развитие, всего за несколько десятилетий – срок исторически ничтожный – породила противоречивую смесь идеализма в умах и мелкой, грошовой расчетливости в действиях. И это выпуклое противоречие не могло однажды не проявиться во всей красе. Сопутствовавшая обществу первичного социализма система власти, – каюсь, что был ее непосредственным соучастником, – постепенно выродилась в вертикальное сообщество полуграмотных копеечных интриганов и настроилась, таким образом, на саморазрушение, хотя ставить под сомнение ее амбициозный курс на мировую доминацию не считалось возможным вплоть до самого последнего дня. Однако вместо того, чтобы опираясь на законопослушное население спасать ситуацию, М.С (а возможно и С.М.), этот жалкий лицемер и карьерист, – можно подумать, что в юности кто-то втиснул его в компартию насильно, – решил испить до дна предложенную миссионерами чашу и, под оглушительные аплодисменты мирового империализма, лично возглавить разрушительные процессы в нашем обществе. Более того, будучи формальным лидером союзного государства, он посмел публично согласиться с утверждениями миссионеров всего мира будто наша единая страна вовсе не союз равных, а империя типа царской – после этого признания удержать огромную и именно силой единства отразившую фашистское нашествие многонациональную страну от развала, стало труднее во стократ. Можно лишь поражаться тому, как адептам социальной справедливости из ОССС и подчиненной ей системы Служителей Истины (СИ) все же удалось выдюжить и, разделавшись в августе памятного мне 91-го года с горбачевцами и миссионерами, сохранить целостность страны, проведя ее буквально по кромке пропасти. Но это было немного позже, а тогда... Вместо того, чтобы исправить или, на худой конец, подправить общество, горбачевцы, исходя из присущей им лени и сопутствовавшей ей бессовестности, объявили это принципиально невозможным. Общество они решили выворотить наизнанку, разумеется небескорыстно. На моей памяти коррупция в той или иной степени всегда подтачивала основы государственности, но при М.С. она расцвела настолько буйно, что стала нуждаться в идеологических оправданиях и они, увы, не заставили себя ждать. В результате конкретные носители коррупции возомнили себя примерными гражданами. С сожалением отмечаю, что миссионеры – как правило, лично порядочные, но слепо ненавидящие Советский Союз люди, – во имя ложных политических целей пошли сперва на скрытый, а затем и на открытый союз с коррупционерами всех мастей, предоставив им в полное распоряжение как свои интеллектуальные возможности, так и целую демократическую идеологию. Теперь коррупционерам уже сравнительно нетрудно было отвлечь внимание сидящего на мизерной зарплате и утерявшего привычную перспективу трудящегося люда от преступной долларизации экономики, порожденной ею инфляции рубля и прямого присвоения народной собственности, и направить его энергию на достижение иных, вроде бы высоких целей. Например, на защиту прав человека, на обеспечение свобод совести и слова, на развитие этнической самобытности вплоть до отделения национальных республик от Союза и создания независимых государственных образований, а в целом – на достижение мнимых и действительных экономических, гражданских и сексуальных свобод. Любимой темой подконтрольной миссионерам прессы стал подсчет количества жертв коммунистического режима за все десятилетия его существования, а сакральной ее фразой – некая высшая мудрость, звучавшая примерно так: "Если вы такие умные, то почему вы такие бедные?". Внешние приоритеты страны объявлялись либо несущественными, либо вовсе несуществующими. Припоминаю, что во всей этой вакханалии присутствовал еще один, особенно неприемлемый для меня нюанс. Достижения нашей науки на земле и в космосе, особенно точных ее дисциплин, коими наш народ всегда справедливо гордился, слишком часто высмеивались безграмотными писаками от журналистики, которые цинично коря советскую науку за отсталость, в то же время не стеснялись тратить огромное количество лживых словес во имя дальнейшего уменьшения ее бюджетного финансирования. Сие, в условиях американского научного лидерства, объявлялось ненужной роскошью, а работникам умственного труда, всяким там старшим и младшим научным сотрудникам, предлагалось либо вовремя записаться в стан миссионеров-демократов, либо взять в руки мотыгу и грабли дабы физическим трудом зарабатывать себе на жизнь. Не удивительно, что наука постепенно вытеснялась астрологией, научные прогнозы подменялись гороскопами, на экраны телевизоров хлынул поток шарлатанов с дипломами и без, но бог с ней, с наукой... Снявши голову по волосам не плачут, до науки ли было, когда рушилось все государство, весь привычный уклад жизни. В моду вошло посыпание головы пеплом по поводу и без повода, вор в законе как-то незаметно превратился в героя, демагог – в правдолюбца, взяточник – в мецената, преступник предстал гуманистом. Не удивительно, что фрондирующие пичужки, совсем недавно браво пописывавшие нравоучительные статейки о пользе воспитания молодежи в духе верности идеалам коммунизма, начали ощущать себя если не потомственными миссионерами, то хотя бы могучими борцами за свободу. Тогда же на весь мир прошумело перевранное по одному из телемостов СССР-США (очередное изобретение горбачевцев) заявление наивной советской участницы о том, что в стране у нас, мол, нету секса. Бедная девушка, которой ведущий просто не дал завершить осмысленную фразу, попала под волну гомерического хохота присутствующих, а впоследствии была отдана зубрами продажной журналистики на растерзание толпе. Подрастающему поколению великой державы примером для подражания предлагалась чистая в помыслах проститутка. Проституция вообще – и не всегда, кстати сказать, телесная, – воспевалась всеми возможными и невозможными способами, принципиальность и верность подлежали осквернению и осмеянию, о светлых революционных идеалах уже и поминать вслух считалось неприличным. Возобладали эпигонство, низкопоклонство, самоуничижение, мазохизм. Возникавший на наших глазах священный союз между продажной частью высшей партийной номенклатуры (т.н. "крышей") и всеми теми, кто проходил в агентурных данных под секретным кодом "демшиза" – недовольными, нелояльными, идиотиками, дешевыми авантюристами, психически озабоченными людьми, мелкими добровольными шпиончиками иностранных государств, – постепенно стал угрожать самим основам нашей государственности.