Текст книги "СТАНЦИЯ МОРТУИС"

Автор книги: Георгий Лорткипанидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)

   В те годы я жил в Ваке. Место хорошее, и квартирка ничего себе, в свое время я за нее дорого заплатил, но корпус был староват, вот и уступил я ту квартиру по сходной цене одному артельщику и перебрался сюда, в Багеби, к тебе поближе. Я так считаю, здесь, в Багеби, экология и самый чистый в городе воздух. А чистый воздух в нашем возрасте, сам понимаешь... Ну так вот: жил я в Ваке, не бедствовал и держал жизнь за глотку зубами мертвой хваткой, выколачивал большие бабки и не ведал никаких сомнений. Злость у меня тогда в душе большая была, но мелочиться я не любил – да и сейчас не люблю, – ни в словах, ни в делах, ни в деньгах. Оттого и любили меня друзья. Ну если не любиди, так по крайней мере – льнули ко мне. Двор у нас был большой и дружный, шутка сказать, три корпуса вокруг. В нарды сражались, в шашки, домино, волейбол – площадку я отгрохал, в гости друг к другу запросто хаживали – золотое было времечко. Жили там по-соседству два молодых парня, из умников, желторотые студентики, я часто видел, как они шатаются по улице вместе, и на лицах у них написано, что они изваяны из белой кости, а в жилах течет голубая кровь. Других они ни во что не ставили, а меня и вовсе презирали. Презирали за то, значит, что я, дескать, делец и комбинатор, и денег за пару месяцев зашибаю больше, чем они смогут заработать за всю свою честную трудовую жизнь. Такие вот мотыльки, привыкли на всем готовеньком, маменьки им тогда по утрам масло на хлеб мазали, никак иначе. Возраста они были самого подходящего, лет по девятнадцать-двадцать, не больше. Были они податливые как воск, самоуверенные как... как мушкетеры Дюма, и спесивые, как кастильские гранды. Я и сказал себе: будь человеком Хозяин, посади-ка их в лужу, проучи их чего бы это тебе не стоило, СОВРАТИ их. И я начал их усердно совращать. О, моя хитроумная затея была достойной писательского воображения: я сделал из себя мишень, круглую мишень для стрельбы, десятку, яблочко, а им отвел неблагодарную роль стрелков-мазил. Представляешь, родимый, целятся эти близорукие цыплята в яблочко, стреляют, и кажется им, что попали. Но попали-то в молочко, только ничего про то не ведают. А когда проведают, будет поздно. Они уже совращены, дело сделано, и я радостно потираю руки. Вот в чем состоял великий смысл моего плана. Я приблизил к себе этих пацанов, дал им насладиться запахом больших денег, ослепил их роскошью и показухой, привел их в ярость. Я так их подогрел, что они потеряли над собой власть. Я, черт побери, спаивал их! Я подстроил им ловушку, а они думали, дурачки, что это они обвели меня вокруг пальца. Это меня-то – стреляного воробья! Одни словом, они вознамерились меня обобрать. Роман между мной и этими пацанами – целая эпопея со своими приливами и отливами, просчетами и надеждами, но, в конце концов, мои замысел удался. Они трусили, они отчаянно трусили, но еще больше боялись признаться себе в трусости. Они ненавидели меня, ненавидели, – и уважали тоже. Их надо было только подтолкнуть, и я максимально облегчил им задачу. В ресторане, притворившись мертвецки пьяным, я подбросил им под ноги связку ключей от моей квартиры и сейфа, в котором хранил деньги, – и они клюнули: взяли и спрятали эти ключи. Я подговорил своего дружка, начальника райэлектро разжиревшего на моих харчах, отключить ток в ночное время суток и сделал так, чтобы предупреждение о профилактических работах напечатали в "Вечерке" как раз тогда, когда я прохлаждался в московских ресторанах. И вдобавок, я подстроил все это тогда, когда их маменьки да папеньки куда-то укатили. И они клюнули на приманку – наивные дети. Слишком уж удачно все для них складывалось, но бац, – и мышеловка захлопнулась. Я оставил в сейфе достаточно большие деньги – те самые двести двадцать тысяч, – чтобы все было как надо, и это самая сильная сцена моего спектакля. Я ведь искренне симпатизировал им. Я не пожадничал, мог ведь подложить им рваную сотню, и все сошло бы прекрасно. Но я не хотел экономить на художественной ценности произведения, а двести двадцать – это мой личный код, мой шифр, счастливое для меня число... Так вот, они забрались в мою квартиру, отерыли сейф и взяли деньги. Представляю себе, как они крадучись шастали по темным комнатам и бились коленами о стулья, как набивали хрустящими банкнотами портфель. И наконец: как, обмочившись от страха, бежали из страшной квартиры прочь. Да, это было великолепно. Режиссер достоин всяческой похвалы, не так ли, друг мой? Это ведь он заставил актеров ходить по тонкой проволоке, в то время как они думали, что расхаживают по проспекту. Не каждому режиссеру удается такое. И когда я вернулся из Москвы и проверил сейф, то искренне поздравил себя с успехом. Теперь они были целиком в моей власти, эти чистюли. Эти горе-грабители наверняка оставили бы какие-нибудь следы, а в угрозыске у меня всегда были связи, – при желании я мог бы произвести у них на квартире обыск и сгноить их в тюрьме. Мог заставить их вернуть мне деньги, а мог заставить убирать мне квартиру до конца жизни. Но я, к чести своей, не поддался соблазну шантажа. Не для того я их совращал, чтобы измываться потом над ними. Я и сейчас счастлив сознанием того, что моими действиями руководила не подлость, а тонкий вкус непризнанного, но большого художника. Больше всего меня интересовало, что они будут делать дальше. Согласись, я имел право на такое любопытство. Не забывай, старина, что за это право я выложил двести двадцать тысяч чистыми, и не востребовал их обратно. О, посмотрел бы ты на их ошеломленные лица, когда после моего возвращения из Москвы, я зазвал их к себе и сообщил о грабеже. О как умело я притворялся! Ругался страшными словами, обещал отомстить – мне их даже жалко стало. Да, все прошло как по маслу, но... Но они не притормозили, старина, нет. Они хорошо усвоили урок, который я им преподал, но не притормозили. Не знаю, как они после договаривались со своей совращенной совестью, эти чванливые мессии, но договорились полюбовно, что и требовалось, кстати говоря, доказать.

   Извини меня, сосед, но в этот день Утра, Зари, Рассвета, день судьбы нового века, да будет он для нас долгим и счастливым, я все еще не могу открыть тебе имена актеров. И не только из скромности или нежелания ворошить прошлое. Не говоря уже о том, что у меня нет никаких доказательств, а времена переменились, старина. Я вышел в отставку, у меня подросли наследники, пошли, как тебе известно, внуки, и я не хочу доставлять им беспокойства. Один из этих юнцов залетел слишком высоко, чтобы я мог безнаказанно марать его честное имя: он способен устроить нам семейную неприятность, а мне есть что терять. И даже тебе, дорогой соседушка, я не рискну назвать его фамилию, ты ведь можешь ненароком проговориться, сболтнуть где не надо, – и все будет кончено. Одно неосторожное слово, одно движение, и мы с тобой потеряем все, – вот как высоко он залетел. Ты, разумеется, уже гадаешь: кто бы это мог быть? Но, боюсь, я не найду в себе смелости подтвердить твои самые блестящие догадки. Да и второй тоже вполне уважаемый человек, не стоит его волновать, не имеет смысла. Звезд с неба он не хватает, но вполне счастлив, по всему видать мои деньжата пришлись ему впрок. Пригодились, и слава богу. Детки работали в паре, и тот кто залетел повыше, хочет – не хочет, но и сегодня прикрывает того кто пониже Так что – молчок, старина, безопасность превыше всего. Но не скрою: мне приятно сознавать, что являюсь хранителем уникальной информации по праву. Сие – лучший комплимент для такой артистической натуры, как я. Кроме того, надеюсь, что я преподал им хороший урок, и они больше не презирают людей так безбожно, как в те далекие времена. Я сбил с них спесь.

   Только вот и у меня ближе к старости защемило на душе. Вот он я: просвещенный человек давно покончивший с нелегальным бизнесом и читающий на ночь сочинения Монтеня, – неужели я чем-то хуже, ну хотя бы родителей этих юнцов? Честных, бедных, культурных людей, совращать которых я не собирался. Ведь не вмешайся я тогда, их сыновья, по образу их и подобию, тоже выросли бы в таких же – честных, бедных, культурных. Черт побери, какое у них было право меня презирать за то, что я общипывал государство? Да не я, так другой – какая разница? Не соблюдай я правила игры, меня бы тоже смяли и выпотрошили. Да, я делал большие деньги, но не мог поступать иначе. Я был хороший игрок, делание денег было для меня тем же занятием, что для Нодара Думбадзе писание книг, или для академика Векуа поиск доказательств новых математических теорем. Каждый живет как может. Я делился с ближними и творил добро как мог. И не только эти юнцы, но и многие другие, обязаны мне на сегодня своим благополучием. Нынче я уважаемый всеми пенсионер, книголюб, счастливый отец и дедушка, и я вовсе не собираюсь отказываться от своего прошлого. Неужели какой-нибудь убийца, палач, террорист, самозванец, какой-нибудь Борис Годунов, Робеспьер, Пол Пот – все эти честные, бедные и культурные – чем-то лучше меня? Не думаю, старина, не думаю, не так-то все просто. Я никого никогда не убивал и даже не хотел убивать. Ни в двадцатом веке, и ни, дай бог, в двадцать первом...

   X X X

   Березняк, нежно примиряя полуденный зной с заповедной подмосковной прохладой, шумел над тропинками и полянами ранней сентябрьской листвой. Они сделали привал, спешившись со своих скакунов на затерявшуюся среди высоких берез зеленую лужайку. Пока они не очень устали, но все же основательно пропотели, ибо гарцевали на конях второй час подряд, да и животным следовало отдохнуть. Один был седовласым, с грубыми чертами лица, второй – помоложе, с вкрадчивыми глазами, холеными, коротко подстриженными усиками и нервно бегающим вверх-вниз кадыком. Одеты они были одинаково: заправленные в сапоги зеленые брюки армейского покроя с кожаными латками на бедрах и коленях, и темно-синие холщевые куртки с откинутыми на спину капюшонами.

   Седовласый отстегнул от седла термос, свинтил с горлышка эмалированный стаканчик, налил в него оранжевого соку и передал стаканчик своему молодому другу. Тот жадно отпил, отчего его кадык задвигался еще быстрее, крякнул от удовольствия и вернул стакан хозяину. Седовласый вновь наполнил его, сделал несколько больших, степенных глотков, водрузил стаканчик на прежнее место и отставил термос на лежавший неподалеку плоский, мшистый камень. Приметив под ближайшими березками пригодные для отдыха ложбинки, они оставили коней пастись на лужайке, без лишних слов опустились на землю и, прислонившись к стволам, устроились на траве поудобнее. Несколько минут они, боясь разбудить тишину, наслаждались видом березняка и переливами солнечных бликов на лужайке, но потом седовласому, видимо, надоело ждать и он прервал затянувшееся молчание:

   – Добрый сок, Сергей. И термос хорошо держит температуру. Незаменим в походе. А жеребцы-то наши не сбегут? Щадим мы их, щадим. Обидеть боимся, веревки они не знают и кнута.

   – Не сбегут, Александр Карпович, – младший даже потянулся от удовольствия, – привыкли они к нам. И привыкли потому, что щадим мы их,

   – Тяжко им с нами. Это же тебе не лошадь владимирская. К песчанику она, и к зною привыкшая. Я бы на месте этого шейха, или как там его по имени-отчеству, таких подарков и не делал вовсе. Жалко скотинку.

   – Наши ахалтекинцы не хуже. Да шейх этот, Александр Карпович, не то что о рысаках своих, о женах своих думать – не думает. Белое солнце пустыни. Ему бы только перед вами покрасоваться, а конем больше – конем меньше...

   – Ну, не убедил ты меня, Серега. Слышал я, что в тех краях добрая лошадка в цене. Ценится поболее, чем даже главная жена в гареме. На Востоке женщина – забитое существо, Сергей. Это тебе не твоя Дарья, что чуть не по ней, так зафыркает – хоть к шальному из дома беги, да и Лидка моя из того же теста сделана. Конюшни на них нету.

   Человек с холеными усиками, как видно, живо представив себе фыркание своей половины, криво улыбнулся и ничего не ответил. Седовласый же продолжал развивать свою мысль:

   – Ты думаешь, Серега, шейх нас красавицами из своего гарема потому только не закидал, что у нас лишних жен заводить не принято? Нет, сынок, копай глубже. Он преподнес нам то, что ценней и дороже, оскорбить нас пустяковым подношением постеснялся. Вот он от себя коней-то любимых и оторвал. Пораскинь мозгами, Сергей, и ты поймешь, что я прав. Мы – народ хлебосольный, гостеприимный, у нас этого не отнимешь, но, мать перемать, хоть матом их крой, шейхов этих, разве культура подарка у нас так развита, как на Востоке? Развиваемся мы, развиваемся. Цивильными совсем стали, цилиндров только не носим, а традиции у нас херовые – раз-два и обчелся. Было в старину кое-что, да и то сберечь не сумели. А ведь подарки красиво дарить, – это тебе не взятки совать нечистым на руку хамам, ядрена их вошь. Тут обхождение нужно. Чтоб и принять не стыдно было, и не принять – стыдно. Ну кто у нас такому обучен?

   – Ну почему же не обучены, Александр Карпыч, обучены. Кавказцы обучены, например. Грузины, армяне, черкесы, горцы всякие. Попробуй от их подарка откажись, оскорбишь насмерть, руки не подадут. Вон мне давеча знакомый человечек оттуда на день рождения роскошный рог с цепью преподнес, говорит, сам царь из него пивал, – ну насчет царя он может нарочно загнул, переборщил, но все равно приятно... Вы мне как отец родной, Александр Карпыч, от вас у меня секретов нету. В первый миг меня даже оторопь взяла, так неудобно стало. Но попробуй не прими, считай, похоронил человека. Да и Дарья тут как тут, зудит над головой, как твоя оса. Ну рог это, понятно, не конь арабский, но скажу я вам – тоже штучка. Вот только великоват немного. И как они из эдакого сосуда да вино пьют? Весь из себя серебрянный, с цепочкой золотой, и камушки вкраплены... Нет, как хотите, а грузины большие мастера преподносить подарки, не хуже шейхов. Хороший народ – смелый, гордый, с открытой душой.

   – Молодой ты все же еще, Серега. Есть у них, верно, изюминка в душе, да и Сталин, вечная ему память, из их роду-племени, но... Хитроватый народец, да и двоедушный малость. Кстати ты мне о грузинах напомнил, Серега, очень кстати. А то совсем память дырявая стала. Старость не в радость. Ты грузинского парня, что недавно у нас на именинах Лидии Алексеевны гулял, помнишь? Очкарик из университетских, но не хиляк, высокий такой, представительный, веселый. Анекдотами сыпал, поговорками козырял, стишки читал собственного производства, дамы ему хлопали. Припоминаешь?

   – Это тот, что Ирке Коноваловой глазки строил? Неплохой, видать, парень, да и язык у него подвешен неплохо. Забалтывать мастак, под вечер даже мне зубы заговорил. Обаятельный, черт! Депутат он, кажется, ихний, – или я чего-то путаю?

   – Нет, не путаешь, точно тамошний депутат. – седовласый исподлобья взглянул на собеседника, – Депутат-то он депутат, но слышал я, не очень-то его они там жалуют, не по высоте, мол, птичка летать норовит.

   – А как, кстати, он к вам попал, коли не секрет, Александр Карпыч?

   – Ну коль у тебя от меня секретов нету, то у меня от тебя – и подавно. В прошлом году скончался мой старый фронтовой друг и товарищ, известный грузинский писатель, светлая ему память. Да ты знаешь о ком я, знакомил я вас как-то... (тот что помладше энергично закивал головой). Так вот, случилось нам незадолго до его смерти свидеться. Он был в Москве, звякнул мне, как всегда, ну и зазвал я его к себе на дачу. Выпили мы немного, чего греха таить, вспомнили былое, про то как вместе фрицев били, пятое-десятое, тогда-то и зашла впервые речь об этом очкарике. Ну, он завел, сам понимаешь, вот... – Седовласый вновь налил себе соку, жадно выпил его до дна и продолжил. – Писатель-то мне по старой дружбе тогда желание свое сокровенное и открыл. Способный, мол, парень, только вот затирают его, говорит, а я, мол, из него человека хочу сделать. Кое-что, говорит, я и сам уже сделал, постарался, но дальше – тпру. Много всякого еще порассказал, и все неспроста. Ну, в общем, что долго рассказывать, я друга моего грузинского, не в пример многим из его сородичей, любил и уважал. Не как писателя, в литературе я слабо разбираюсь, а как личность, как смелого фронтовика, человеком он был настоящим, прямым, не как некоторые... Для чего живем, Сергей? В общем, мы с писателем тогда так и порешили: парня того на произвол судьбы не бросать. С тех самых пор его в грузинские депутаты и вывели, а ты как думал? Депутат-то он депутат, ну а дальше что? Сегодня он депутат, а завтра, глядишь, уже не депутат, писателя-то в живых нету, присмотреть некому. Да только повезло парню: вот он я, живой еще, крепкий. Старик я, Серега, и склероз меня уже донимать начал, и дел всяких по горло, но не в моих правилах о людей забывать, оттого и держусь еще. И когда писатель умер, то подумалось мне: скоро и я с ним на том милом свете свижусь, и спросит он меня про того парня: присмотрел ли за ним, как завет друга исполнил? Не суеверен я, Сергей, но перед собой и миром чистым уйти хочу, не так уж много мне и осталось... Вот мы с Лидией Алексеевной его на именины и позвали. Я за ним в Тбилиси свой самолет, кстати, сгонял, и все кому положено чин-чинарем поняли: такой-то мне родным человеком приходится, и трогать его не моги. Кое-кому, небось, пришлось прикусить язык.

   – Ну и как, Александр Карпыч, у него сейчас дела?

   – Как дела, спрашиваешь? Несладко там ему, справлялся я. Больно умен, честен, к восточным хитростям, обману да поклонам не приучен. Многие на него волком посматривают. Ну да я, с божьей, да и с твоей тоже, Серега, помощью, постараюсь не дать его в обиду.

   – Не осерчайте за вопрос, Александр Карпыч, не в зятья ли к вам он метит, Аленке-то, младшой внучке вашей, поди, уже замуж пора, а парень он, сами говорите, из себя видный, – рассмеявшись заметил тот, что помладше.

   – Стар я дурака валять, – нахмурился седовласый. – Верно говоришь, и Аленушка наша подросла, и парень он неплохой, все правильно. Только вот Алене, я считаю, рановато под венец идти, спешить ей некуда. Да пойми ты, не в Алене дело, и не в Лидии Алексеевне, что без ума от его грузинской обходительности, а в друге моем почившем, и не привык я шутить такими вещами, Сергей. Обещал, что позабочусь о парне, и позабочусь, и ты, Серега, мне в этом поможешь. Али нет?

   – Да помогу конечно, – тихо отозвался тот, что помладше, – как не помочь. Как вы мне тогда помогли, так и я сейчас. В долгу не останусь. Что делать-то надо?

   Пару минут собеседники, как бы наблюдая за забавами мирно резвившихся скакунов, помолчали. Затем седовласый, собравшись наконец с мыслями, нарушил молчание.

   – Пораскинул я тут мозгами, анкетку его еще разок просмотрел, Сережа, и надумал так. Кадр он ценный, кандидат каких-то там наук, владеет иностранными языками, принципиальный, в людях, как мне представляется, разбирается неплохо. Мог бы я его, конечно, и там, в Грузии продвигать, да когда меня не будет, местные доброхоты обглодают его до косточек. Да и не лежит у меня душа к тому, чтоб из него вельможу мелкопоместного растить. Сюда, в Москву ему перебираться надо, к нам поближе. И за дело наше он здесь живота не пожалеет, уверен, проявит себя может даже ярче, чем иной коренной москвич. Он парень образованный, интеллигентный. Мягковат пока, но что с того? С годами станет жестче. И то хорошо, что не в диктаторы метит. Чего ему в Грузии терять-то? Еще неизвестно, как там все обернется. В жизни я навидался, дай бог тебе столько, Сергей, хуже не будет. И заметил я, в частности, что стоит перевести к нам на ответственную должность мужика с периферии, так тот начинает вкалывать не за страх, а за совесть. Всем этим новичкам Папу Римского перещеголять хочется, святее его быть, поговорка есть такая про Папу Римского, Серега, и очень мне она по душе, поговорка эта. Ну, я не против. Лезут из кожи вон – ну и пускай, делу не помеха, только полезней. Да и ленинская национальная политика, сам понимаешь, обязывает. Так вот, к чему я про это толкую. Воробьев уходит. Ну знаешь Савелия Воробьева – зама нашего Васильича. Вот и вакансия налицо. Да только мне самому выдвигать его кандидатуру не совсем удобно, тебе это сподручней. Вот и организуйте официальное письмецо от Секретариата, а мы рассмотрим и примем решение. Ну, предварительно я все же с Вадиком переговорю, уважит, я думаю, меня старика. А может и лишний штат зама ему спустим, не знаю еще, как все это технически будет выглядеть. Не мне тебя учить, сам знаешь, как такие письма составлять. Аргументацию подклейте в том духе, что я тебе сейчас говорил: молодой, кандидат наук, партийный, нацмен, депутат, языками владеет, еще что-то такое безобидное. А мы отреагируем как надо, в положительном смысле, это уж я расстараюсь. Беседовал я с ним пару раз и убедился: в азах нашей политики он вполне разбирается, да и память у него отменная. Определим его для порядка в Высшую Дипломатическую заочником, через пару лет и диплом подоспеет, так что и волки будут сыты, и овцы целы. Решение мое верное, не сомневайся, Сергей, выбор – политически правилен, он – наш. Поможешь так провернуть это дельце, чтоб все – без сучка и без задоринки, спасибо тебе большое скажу и, несмотря на седину мою, в ножки поклониться не забуду. А нет, так господь с тобой.

   – Да что вы, Александр Карпович, – смутился тот, что помладше, – какой пустяк, о чем речь, право. Что вам замминистра назначить? Доверяя мне малую часть комбинации, вы всем нам честь оказываете, а вы – поклониться! Да завтра же письмецо и составим. Я подпишу, и Расько подпишет. Двух наших подписей за глаза хватит. В четверг будет заседание, сразу и выносите на утверждение. А тем временем, давайте этого парня сюда, мало ли какие могут вопросы возникнуть. Только вы до четверга словечко свое Владимир Васильичу все же молвите, чтоб не свалился он ему совсем как снег на голову. И делу – венец.

   – Ну, коли так, то в четверг все и утвердим. Благодарю тебя, Серега, век не забуду. Ты уж прости меня, лиса старого. С Вадиком то все уже и переговорено, и обговорено. Душевный человек. Так что, с руководством МИД-а все в ажуре, сработаются. Ну и мне свой век доживать будет легче.

   – Да вы еще всех нас переживете, Александр Карпович! Вон сегодня-то утречком обскакали меня, хоть мой вороной и не хуже вашего гнедого. Крепкая у вас косточка. Поди, в молодые годы на медведя ходили.

   – И на медведя хаживал, и на кабана, и на изюбра. Но косточка моя все же не охотничья. Военная эта косточка. Я в учениках у командира Рокоссовского ходил, а у него школа была дельная, и экзамены мы не у доски сдавали. Рокоссовский-то из шляхтичей был, да и от Иосиф Виссарионныча, честь ему и слава, в она время настрадался немало, но в трудную минуту товарищ Сталин положился на него и вернул на фронт. Видишь, доверились ему и не пожалели. К человеку подход надо уметь найти. Вон, Никита-то наш говаривать любил: незаменимых, мол, нету. До того договорился, что самого и заменили, и я в том не последнее участие, кстати говоря, принимал. Незаменимых-то и вправду нет, но заменять попусту – последнее дело, Сергей. Ошибся человек – поправь, он тебе же первому и благодарен будет. Да и кто ошибок не допускал, я что-ль, али кто другой из живых или мертвых?

   – Ну, о ошибках ваших никому ничего не известно, Александр Карпыч. Иногда кажется мне, что вы мудрец. Ей-богу, мудрец. Из египетской сказки. Да и не кажется, а так оно и есть.

   – Не льсти мне, Сергей. Тебе не известно, так мне известно. Запомни, – человек слаб, и еще – человек смертен. Мы, каждый по отдельности, малые люди, Сережа, но делу служим большому. Родине нашей, Советской России служим, и, через нее, всему человечеству. И коли я способному молодому человеку помогу на столбовую дорогу своей тропинушкой выйти, тем я не только завет верного своего друга и старого фронтовика исполню, но и дело наше советское в мире на миллиметр вперед двину. Есть, есть мне чем гордиться и что вспоминать, Сергей.

   – Не сомневаюсь я в том, Александр Карпыч. Ваша жизнь для меня пример. И для всего моего поколения тоже. Бывает, жалею, что не ровесником вам прихожусь. Какое было время! Ну уж и тем счастлив, что одним воздухом дышим.

   – Оттого и ценю я тебя, Сережа, что к подличанию ты не приучен. Впрочем, не пора ли нам с тобой отсюда трогаться? Разомлели мы здесь, и кони наши от безделья чахнут. Да и попариться в баньке тоже не повредит...

   И вскоре всадники оседлали своих скакунов и продолжили свой путь среди высоких берез...

   X X X

   Нужные слова нелегко подобрать.

   Нелегко подобрать слова для описания той великой радости, что была мной испытана, когда воцарившуюся над кладбищем после атомного урагана мрачную тишину внезапно прорвал истошный вопль Как бы спящего человека разбудили, ввернув в его тело длинный острый кинжал. А потом тишина навсегда уступила место другим посланцам царства земных звуков: жалобным стонам заживо погребенных, женским и детским всхлипываниям, затяжному кашлю старого курильшика, неразборчивым причитаниям кладбищенских бродяг, лопотанию выживших из ума, протяжному дворняжьему вою. Останки и остатки гражданской цивилизации напоминали о себе.

   Оказалось, что атомным взрывам вопреки, там, наверху, тлела жизнь. Жизнь растоптанная, увечная, отравленная потоками радиации, взрыхленная ударными волнами, обугленная тепловыми смерчами, – но все же жизнь. Печаль овладела мною. Среди тех, кого мгновенная смерть миновала, могли быть и мои близкие, а я даже не знал: молиться мне за их здравие, или за упокой; уповать ли на скорое избавление их от страданий, или же благодарить всевышнего за то, что он даровал им жизнь в неисповедимых путях милосердия и благодати. Я попытался – хотя и весьма приблизительно – вообразить себе всю боль огромного города; ведь еще вчера здесь наслаждались благами цивилизации, читали газеты, с удовольствием закаляли тело под прохладным душем, беззаботно нанизывали кольца табачного дыма друг на друга, строили планы на завтра, а сейчас... Я пытался, метаясь между отчаянием и надеждой, представить себе хотя бы возможную степень разрушений. Сколько же их было, этих страшных шквалов: пять или четыре? Не помню точно, но даже если четыре... Предположим все же, что окрестный рельеф в целом сохранил свой облик, река Кура (любопытно, как ее обозначили на секретных картах генерала Моргана: Кура-Ривер или Мтквари-Ривер?) не вышла из берегов, а Священная Гора – святая Мтацминда – по прежнему господствует над местностью, ну и что: много ли мы с того выгадаем? Ясно, что в любом случае, подавляющее большинство зданий, основная масса техники и, как принято писать в репортажах с места боевых действий, живой силы, расплавились в атомном пекле. Наверняка тысячи тбилисцев моментально превратились в пепельную тень. Наверняка тысячи и тысячи горожан – людей с вытекшими глазницами и выгоревшей плотью, – в отчаянной попытке спастись ползли к реке извиваясь как черви, а десятки и сотни из этих тысяч доползли до нее лишь для того, чтобы найти неминуемый конец в ее мутных и теплых волнах. Несомненно нашлись бы и счастливчики, они есть всегда. Кому-то удалось отсиделся в убежище или глубоком подвале вдали от эпицентра, кое-кто оказался вне города, кому-то просто повезло, но не позавидуют ли вскоре живые мертвым? Не обречены ли выжившие на постепенное одичание? Не падут ли они в скором времени жертвами голода, холода и болезней? И потом: вряд ли таких счастливчиков много. Я отчетливо помню, что сирены молчали, да и поди, загони в бомбоубежища такую прорву народа, если все происходит очень быстро, без официального объявления войны. Я полностью отдавал и отдаю себе отчет в том, что раз уж Тбилиси – не бог весть какой важности стратегическая цель, – подвергся столь жестокой атомной бомбардировке, то конфликт с самого начала принял глобальный, мировой характер, и страшной участи не избегли и другие крупнейшие города мира. Но когда до меня донеслись вопли и стенания, меня словно подстегнуло. Ведь они, эти нечеловеческие стоны послужили плохоньким, но хоть каким-то залогом тому, что человечество, черт бы его побрал, выживет, возродится всем напастям, фортелям и фокусам вопреки, и все, быть может, повторится сначала. Все, – и культура тоже.

   От нечего делать пытаюсь представить себе возможные практические шаги по обеспечению жизнедеятельности остатков прежнего, столь несовершенного, но такого желанного цивильного общества – пытаюсь и не могу. Трудно. Коль скоро правительственные здания обращены в прах, транспортные артерии парализованы, связь между различными районами страны нарушена, – мировая война ведь, не на родном же городе свет клином сошелся! – то что же могло остаться от государственной инфраструктуры, а если и осталось кое-что, что убережет ее от распада? Вероятно, пережили бомбардировки считанные администраторы высшего ранга и некоторое количество штабных офицеров, но сейчас они, наверное, просто люди о двух ногах и руках, без всяких рычагов воздействия на умы и события. Навряд ли потерявшие армию генералы способны хотя бы передать выжившему населению мандат на организацию общества на какой-нибудь новой основе, ведь их сила зиждилась на переставшем существовать физически низовом управленческом аппарате. А кто и чего ради будет в такое время подчиняться генералам без армии? Постигший тбилисцев удел ужасен, но что-то там будет завтра, коль скоро война все же не вечна, а сотни тысяч духовно опустошенных людей и обреченных на скорую гибель калек вынуждены будут влачить жалкое существование? Кто обеспечит их пищей и чистой водой? Каким-то подобием медицинской помощи? Кто поддержит духом и вооружит их поступательной концепцией возрождения? Кто защитит слабых от сильных? Что спасет народ от клик, кликуш и мародеров? Что предотвратит общество от окончательного одичания и распада? Что вообще произошло со страной? С Грузией? С Советским Союзом? С Европой? С Миром?

   Относительная устойчивость внетелесного состояния, в котором я давно здесь пребываю, вооружила мое бедное сознание ложным чувством превосходства над жертвами трагедии (они ведь безнадежно мертвы, не так ли?), и увлекла меня в густые дебри мировой политики. Я и здесь, в преисподней, остаюсь дипломатом, государственным деятелем, ничуть не менее опытным и компетентным, чем те, другие, обскакавшие когда-то меня в отмененных нынче за ненадобностью гонках. Именно в здешних условиях и способен человек вроде меня использовать все преимущества мыслящего тросника, ибо ничто превходящее извне над моим бессмертным разумом более не властвует, и это поневоле привносит успокоение в мою грешную душу. О да, ТАМ долго не будет ничего, кроме жалобных стонов и примитивной борьбы за существование. Но пройдут годы, десятилетия, века и все перемелется. Атомная война XXI века займет приличествующее ей место в учебниках истории, и чарующая нить преемственности вновь натянется между прошлым и будущим тугой тетивой. А пока мне ничто не в силах помешать складно выстроить в цветовой ряд как реальные события прошлого, так и возможные события будущего. И если под влиянием чувства инерции, я, находясь под властью магического круга интимных воспоминаний, до сих пор слишком явно злоупотреблял прошлым, то взрывы над городом вновь разбудили во мне желание предугадывать и предвидеть. И не удивительно, что мой цепкий, натренированный ум профессионального дипломата пытается охватить контуры упорядоченного будущего, которое обязательно грядет хаотическому настоящему на смену.