Текст книги "СТАНЦИЯ МОРТУИС"

Автор книги: Георгий Лорткипанидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 37 страниц)

   Лишь став желторотыми студентами-первокласниками (Антон поступил на истфак, меня же на любопытство заманило на физический, начитался фантастики на свою голову), перед нами приотворилась дверь в большую, настоящую жизнь, мощь и красу которой нам еще предстояло познать. Нам тогда казалось, что освободившись от мелочной учительской опеки, мы наконец задышали полной грудью – разумеется вместе со всем нашим счастливым студенческим поколением. Очень скоро, однако, выяснилось, что отдельные представители этого самого поколения довольно сильно разнятся друг от друга, и пускаясь, образно говоря, в дальний путь, каждый из нас сам волен выбирать себе снаряжение. Вышло так, что лично для меня водоразделом между порядочностью и непорядочностью, своего рода пробным камнем зрелости, стало, в первую очередь, отношение к наркотикам.

   Мой столь болезненный интерес к этой, вне всяких сомнений острейшей проблеме до сих пор отравляющей самочувствие человечества, был порожден весьма, как мне кажется, серьезными причинами. Еще в школе, в старших классах, меня возмущало поведение некоторых моих сверстников из тех, что строили из себя героев без всяких на то оснований. Еще более меня возмущала собственная слабость – по понятным причинам я не смел высказывать свое к ним отношение публично. В университете число попавших в поле моего зрения таких, с позволенья сказать, героев только возросло. Впрочем, они-то находили основания под свой самозванный героизм. Разве "ловить кайф" дымя самокрутки с анашой или всаживать себе в вену шприц с лошадиной дозой морфия – не из таких оснований? И какая-то бездумная жестокость владела большинством их них. Я порой поражался легкости, с какой они унижали, а то и увечили (бывает и убивали) тех, кто послабее. Чуть позже я попытался оценить (официальная-то статистика предпочитала молчать) количество наркоманов в университете – этих ослепленных безумной модой подражательства птенцов, вылетевших из теплого родительского гнездышка в сознательную жизнь на крыльях грошового цинизма. Цифра получилась пугающе большой, а экстраполированная на масштаб города, а потом и всей республики, превратилась в огромную, даже не будучи вполне достоверной. А дети-то подрастают, скольких еще ожидают муки неотвратимого распада личности, сколько людей обречено на моральную, да и физическую гибель, и все потому, что яд слишком доступен. Ну как можно было тут равнодушно умывать руки? В свое время мне довелось краюшком соприкоснуться с так называемой "золотой молодежью" и ее повадки тайны для меня не составляли. Поножовщина, торжество грубой силы, пресмыкание перед лидером группы, мелочные интересы ограниченные шмотками, пластинками, иногда оружием. И, почти всегда, наркотики. Полный набор молодого фашиста. Широкое распространение дурманящих веществ всерьез выводило меня из себя. Конечно, и до меня доходили слухи о взяточничестве в высших сферах, о хищениях народного добра в особо крупных размерах, о финансовых аферах, но именно драматический рост пристрастия к наркотикам представлялся мне той жизненно важной проблемой, нерешение которой способно не только развратить окончательно будущее страны – ее молодежь, но и подвести к краю пропасти, к физической деградации и постепенному вымиранию всю нашу малочисленную грузинскую нацию. Это ведь влияет на потомство, мы просто не будем размножаться!

   Справедливости ради стоит отметить, что так думал не я один. В то время получили распространие слухи о некоем зловещем плане, принятом на вооружение таинственными врагами грузинского народа. Суть плана состояла в том, что мерзкие вредители эти, действуя, в основном, через своих грузинских агентов – местных продажных душенок – рассчитывали демографически ослабить Грузию, способствуя широкому внедрению наркотиков в быт подрастающих поколений грузин: чем больше наркоманов – тем ниже уровень естественного прироста населения. Шептались больше по углам и кухням, но возникавшие у меня черные подозрения косвенно подтверждались тем, что против разгула наркомании власти не предпринимали каких-либо действенных мер – проблема не то чтобы забалтывалась, она попросту замалчивалась. Как курили анашу – так и продолжали курить, как кололись в вену – так и продолжали колоться. Кое-кто из моих товарищей, помню, утвеждал, будто "барыгу" трудно поймать с поличным, но в это я никак не мог поверить. Хотели бы – поймали, думал я; ведь когда у "клиента" начинаются "ломка", он за лишний укол родную мать продаст, не то что на "барыгу" наведет, время ли распространяться об этических нормах ведения следствия или о презумпции невиновности, когда нация на пороге гибели! Как будто и без того в милицейских участках и пальцем до задержанных не дотрагиваются. Одним словом: захотели бы – арестовали бы всех "барыг", и в кратчайшие сроки. Ну а раз не ловят, значит нет приказа, а раз нет приказа по столь очевидному вопросу, то не отдают его намеренно – как видно, местная агентура проникла "наверх", зацепилась там и работает не за страх, а за совесть.

   Вот таким манером я тогда мыслил, и в такой логике ясно проглядывалась ограниченность моего тогдашнего мышления. Безусловно, в логике этой содержалось и рациональное зерно, но из этого зернышка вряд ли мог проклюнуться зеленый росточек, уж слишком сухой была почва. Конечно, я и нынче, много десятилетии спустя, порицаю власти за фактическое, вольное и невольное, потакание распространителям и потребителям наркотических веществ, но предлагаемые мною тогда в приватных беседах радикальные меры были и неосуществимы, и бесчеловечны. Что ж, как известно, узость восприятия и эмоциональная слепота суть дурные помощники в благих делах и намерениях. О, если бы извечные болячки рода человеческого можно было бы вылечить единым махом. Но нет – невозможно. А главное, я полностью упускал из виду социальную сторону этого страшного явления. Вообще, за семьдесят лет собственной жизни если я и пришел к какому-то выводу, так это к тому, что по-настоящему серьезную проблему невозможно разрешить быстро. Ибо рубить с плеча – вовсе не означает решать.

   Все-таки по сравнению с Антоном я был человеком лояльным, ибо мой друг был из тех, кого я привык называть "горлопанами", "горластыми критиканами", "лужеными глотками" и прочими обидными названиями (сокурсники, правда, и так окрестили его "хунвейбином" – за норов, смуглую кожу и узковатые глаза, и это несправедливое прозвище преследовало его до конца студенческих лет). О, да – и я, конечно, был против. Против взяточников, воров, "барыг", аферистов, да и черт знает против кого еще. Но он был против них как-то по-особенному, поскольку – постольку. Мы часто до упаду спорили о том, как следовало бы поступить с теми, кто, по негласному – общепринятому, повсюду ходячему, но именно негласному – мнению, несли безусловную ответственность за происходившее в стране, не в одной только Грузии, но в Грузии в первую очередь. По этому вопросу между нами довольно скоро выявились и прямые разногласия, и, скажем так, тонкие различия в подходах к больным вопросам, но запах окружающего нас гниения слишком остро теребил наши неокрепшие политические рецепторы, и мы, в целом, сходились в том, что виноватых во всеобщем разложении следовало бы строго проучить. Куда мы все идем, куда идет грузинский народ, вопрошали мы, и не находили ответа ни в плакатах, ни в газетах, ни даже в книгах. На улицах Тбилиси цвели акации семьдесят первого года и наличие определенного идеологического разброда невозможно было оспорить. Мы видели, что честные люди предпринимали гигантские усилия для того, чтобы оставаясь честными удержаться на плаву. Им, опытным и видавшим виды, нелегко было разобраться в том, что творилось вокруг, не то что нам, молодежи. Основное различие между мной и Антоном сводилось, пожалуй, к тому, что я, будучи, как мне представлялось тогда, в основе своей сторонником конструктивного подхода к самым болезненным проблемам, чаще все же защищал действительность, нежели осуждал ее, если понятие Действительности толковать шире, чем положение в данном месте и в данное время. Я очень старался. Я небезуспешно убеждал себя в том, что народы, как и люди, существуют не только в пространстве, но и во времени; что день сегодняшний и день завтрашний, несмотря ни на какие потрясения, во-многом определены днем позавчерашним; что корни основной массы нынешних трудностей теряются в тумане прошлого, и какими бы колоссальными эти трудности не казались, нельзя скисать и опускать руки, следует вооружиться терпением и хорошенько уяснить себе, что главный лекарь это все-таки время. И хотя тогда вроде все становилось на свои места, в течении весьма длительного периода времени мне приходилось испытывать нечто похожее на раздвоение личности, ибо одно дело понимать, а другое – чувствовать, и трудно требовать от молодого и неопытного человека единства эмоции и разума. Одно дело понимать, что взяточник плох и ему нечего завидовать даже если его так и не настигает карающая рука закона, а другое дело – воочию наблюдать как этот самый нехороший взяточник не только покупает любовницам роскошные квартиры и не страшась возмездия разъезжает по заграницам, но и сам непосредственно участвует в дележке должностей и распределении насущных благ. Возмущаясь разгульным и наглым образом жизни так называемых "антиподов общества" (термин, заимствованный из ежедневной прессы), бросающих вызов честным людям, я склонялся к выводу о необходимости принятия срочных насильственных мер против людей, являющихся, вообще говоря, продуктом устаревшей системы хозяйствования, и разговорчики о "закрученных гайках", "интересах личности" и "человеческом лице" считал вредными и глупыми.

   Антон же, на мой взгляд, бывал попросту желчен и потому недоброжелателен по отношению к своей стране, упрямо отрицая реальные социальные завоевания народа. Как будто его самого не обучали грамоте бесплатно! А этот неблагодарный всячески раздувал временные недостатки, зачастую смакуя их, да еще злорадно разглагольствовал о Свободе и прочих высоких, но спекулятивных материях. Что ж, мне казалось, что прав я; он, естественно, считал правым себя, так часто бывает в жизни. Но какими-бы горячими не бывали порой наши споры, во имя старой дружбы мы всегда готовы были простить друг другу наши заблуждения. Со временем, однако, выяснилось, что кроме дружбы нас объединяло – разногласиям вопреки – и кое-что другое, и этим другим было крепнущее стремление самим совершить Поступок, сделать что-либо полезное для общества. Очевидно, это не вполне осознанное желание как-то помочь страждущему человечеству, могло под влиянием внешних обстоятельств не только никак себя не проявить, но и обратиться в свою противоположность; правда, такая опасность казалась слишком далекой, чтобы с ней по-настоящему считаться. В нас просыпался социальный инстинкт и мы уже ощущали ветер времени, его пока еще легонькое, но неослабевающее, с каждым днем все более властно заявляющее о себе дыханье. Потому не удивительно, что перед нами само собой вырастал вопрос: Как, какими конкретно средствами можно воздействовать на ход текущих событий, не выходя при этом за рамки существующих законов? Ни у меня, ни у Антона не находилось на него ответа. С учетом нашего возраста и существующего (и тогда, и поныне, – разница лишь в оттенках) государственного строя, трибуной самовыражения для нас могла стать только комсомольская трибуна, но как было совладать с возникавшими сомнениями? Антон, так тот вообще откровенно презирал Комсомол. Да что у меня может быть общего с этой официальщиной, посмеивался он, довольно и того, что я исправно плачу членские взносы, не хватало еще перерождаться в подпевалу этих гребаных активистов, спят и видят себя в кресле главного пропагандиста. То ли товарища Стуруа, то ли товарища Суслова, или вообще геноссе Геббельса – какая им разница. Да я перестану уважать себя, приятель, если свяжусь с этими прохвостами (я привожу по смыслу примерную его тираду). Послушай, дружище, какую ерунду болтают вслух эти всезнайки, когда вякают, к слову, о живописи. Они ведь и сегодня, после Малевича, Кандинского и Дали, предают анафеме абстракционизм и сюрреализм, лживые святоши, а я думаю, что крайне глупо и смешно, кабы не так грустно, прикрывать из ханжества, косности и страха целые направления в искусстве, наклеивать на художников идиотские ярлыки, мешать им работать, а по прошествии некоего исторического периода, кстати не очень длительного, в глубине души сожалеть о собственной тупости и все равно попирать всё свежее и новое из ложно понятых престижных соображений. Художники-то за это время сходят на нет. И вообще, добавлял бывало он, мне претит цензура, ведь Они и сами не верят в то, во что заставляют верить нас. Все комсомольские лидеры – отъявленные лицемеры, пробу ставить негде. Вот возьми типичного комсомольского вожачка (говоря это, он обычно, злобно хихикая, выворачивал руки лодочкой, ладонями вверх), возьми и подумай (тут он прекращал хихикать), что они сами избрали бы для украшения стен своей личной квартиры, если конечно не побоялись бы, какую-нибудь отмеченную высокими премиями халтуру, изображающую трактористов в поле во время страды, или полотно кисти сумасбродного Сальвадора? Чепуху они городят только нам на потребу, они не сумасшедшие, не беспокойся, и знают истинную цену своим словам, да и цена картины в долларах им и их женам не безразлична, она-то и решает, если хочешь знать. Да там так привыкли молчать, что не желают признавать даже очевидное, лишь бы для них ничего не изменилось. Вот ты о наркомании толкуешь, возмущаешься, а Они даже само ее существование боятся признать официально, не то что с ней бороться (так оно и было, немало воды утекло пока проблему "заметила" пресса). А сколько сукиных детей богатеет на торговле этим зельем, и что-то не видно, чтобы их становилось меньше. И стражи порядка тоже хороши – рыльце в пуху! А скажешь правду погромче – неприятностей не оберешься.

   Таким вот образом он тогда рассуждал, и, сказать честно, переспорить этого "горластого критикана" мне бывало нелегко.

   Эх, Антоша, Антон, старый друг. В твоих рассуждениях было немало истины, но шестое чувство подсказывало мне, что ты излишне эгоцентричен для правдолюбца и жизнь впоследствии это подтвердила. А был ты довольно избалованным и в некоторых отношениях весьма необязательным молодым человеком, явно предпочитавшим слово "хочу" слову "надо". Моралисту, строящему из себя ангела-хранителя высоких гуманитарных идеалов, следовало бы быть несколько менее самовлюбленным. Тебе, скажем, ничего не стоило проникнуть на какой-нибудь шикарный фестивальный фильм, оставив друга у входа в кинотеатр в толпе обездоленных безбилетников. Это, безусловно, мелочь, в юности при случае так поступали многие вполне достойные люди, и вряд ли можно осуждать сопровождавшую твою удачливость ухмылочку слишком категорично. Но мне всегда были более симпатичны те, кто в сходных ситуациях следует элементарному и, может статься, несколько устаревшему чувству локтя...

   Что до меня, то я избегал активной комсомольской деятельности по совсем иным соображениям. Разделяя политическую программу Комсомола я не мог не видеть, что доступные моему обзору иерархические уровни этой организации (разумеется, все больше низшие) основательно засорялись разного рода карьеристами, циничными и просто нечистоплотными людьми. Вплоть до того, что на комсомольскую работу то и дело выдвигались и хулиганы, и "кайфарики" и мелкие фарцовщики; о блате, круговой поруке и очевидной семейственности (слово "непотизм" тогда еще не вошло в моду) я и не говорю. Храня память о повадках подобных субъектов еще со школьной скамьи, я просто не мог признать за ними право обладать теми же идеалами, что и я; не мог поверить в то, что они имели хоть что-то общее с идеями, правоту и справедливость которых я отстаивал в любых дискуссиях. То, что с такими типами в Комсомоле мирно сосуществовали и порядочные, честные девушки и юноши, только подливало масла в огонь. Я не желал, считал ниже своего достойнства, якшаться с людьми, готовыми на любой обман ради того, чтобы пробраться в партию с черного хода. Сознавая солидную обоснованность используемых Антоном аргументов, я все же находил, что некоторые минусы общественного строя (как-то нелепое цензурирование в сфере искусства), сравнимы по смыслу с отходами производства или с браком в работе, в то время как основную свою функцию, функцию преграждающей путь потоку злонамеренной буржуазной пропаганды плотины, редакции и худсоветы выполняют (в ту пору словосочетание "Главлит" мне также ни о чем не говорило), и с этим неудобством следует как-то мириться. Ведь никто не отказывается от самолетов, хотя они, бывает, грохаются оземь, или от атомных электростанции, хотя их реакторы подвержены взрывам и утечкам. Нет слов, препоны мешающие художникам творить – зло, но зло неизбежное. Нет слов, человек выражающий восхищение существованием цензуры и репрессивных органов власти, недостоин высокого звания Человека – он попросту Раб, продукт чуждой нам идеологии. Но... Наличие капитализма на планете оспаривать не приходиться. Реальный социализм окружен враждебным строем и вынужден защищать себя. Нас поставили в условия, когда определенная Цель оправдывает определенные Средства, и нечего распускать нюни. Без веры в осуществимость коммунизма на всей земле моя жизнь теряла смысл; все чистые и светлые страницы отечественной истории, все чем вправе было гордиться Советское государство, все то народное самопожертвование без которого никак не удалось бы выстоять в лихолетье, было для меня свято, но я не хотел якшаться с примазавшимися к великому делу попутчиками, в те годы это было выше моих скромных сил.

   Больно ранившее сердце несоответствие между желаемым и действительным вызывало у меня хандру, порой возникало желание забыть обо всем, что не имело непосредственное отношение к моим личным проблемам, а их, естественно, тоже хватало. Но в такие минуты, минуты слабости, я вспоминал про Антона и про всех, кто в какой-то мере ему поддакивал, и стряхивал с себя наступившее было оцепенение. Ведь если таких безответственных горлопанов как мой друг, не желающих признавать, что главным критерием содержания Добра и Зла в мире является достигнутая в обществе степень социальной справедливости, допустить до решения важных вопросов, они сначала все разрушат, а остатки продадут оптом и в розницу какой-нибудь Америке. А Америку той эпохи, Соединенные Линчующие Штаты лицемерных сенаторов и капиталистических акул, я терпеть не мог. Конечно, я сходил с ума при виде великого Чарли на старых лентах, слышал о Фолкнере (хотя и не успел его к тому времени прочитать), готов был признать достоинства О,Генри и Твена, воздать должное творениям По и фантазиям Диснея, поклониться праху Эдисона и Линкольна – пускай он и политик, но ни на ядовито-зеленые бумажки – основу американского могущества, ни на воздвигнутые на костях забытых бедняков небоскребы, мои симпатии уже не распространялись. А кто повинен в мировой нищете, в безжалостных войнах, в наличии на земле миллионов и миллионов голодающих и больных, в невероятной детской смертности где-нибудь в Индокитае? Конечно, США. Как может одна страна потреблять сорок процентов производимой в мире энергии и предоставлять своим имущим гражданам по два или даже по три легковых автомобиля на семью, в то время как дети бедняков к югу от Рио-Гранде вынуждены продавать себя? По какому-такому закону? Не бывать тому! И пускай мы с Антоном друзья, уступок здесь быть не может.

   Пожалуй, следует добавить, что в ту пору, несмотря на различия во взглядах на ряд весьма принципиальных вопросов, мой друг и я были едины в одном: в нетерпимости к финансовой разновидности нечестности, и если бы нас тогда спросили, а на какие средства собираемся мы жить и содержать семью в будущем, мы тотчас ответили бы, что жить намерены на зарплату, какой бы она ни была. Жизнь изменяла нас по-разному, влияла на нас подспудно, различия в характерах и позициях рано или поздно проявились бы (да они и проявились) и в житейских мелочах, но жульничество, вымогательство, стяжательство, денежные махинации, деляческие комбинации ради презренного куска хлеба с маслом, на который, кстати, мы пока себе не зарабатывали, были для нас понятиями настолько далекими, крамольными и отвратительными, насколько они же были близкими и привлекательными для многих наших сверстников. Таким образом, в нашем сознании постепенно вызревали семена Неподдельного Возмущения чем-либо, а эти семена, в зависимости от почвы на которой они произрастают, способны давать самые неожиданные всходы. Люди, способные испытывать чувство Неподдельного Возмущения и жаждущие найти применение своим силам и способностям, могут стать и неисправимыми нигилистами, и последовательными, я не боюсь следующего слова, революционерами, ибо, как известно, можно на какой-то, иногда очень значительный срок узурпировать должность и власть, но ни в коей мере не право деятельных членов общества служить своему народу.

   X X X

   Большой центральный город встретил Девочку мягкими, тающими на губах снежинками.

   Через москвичей – давнишних родительских знакомых – ей удалось быстро снять недорогую уютную квартирку неподалеку от станции метро. Никогда раньше ей не доводилось жить одной, поэтому пришлось привыкать.

   Эта была первая холодная зима в ее жизни.

   Вначале было немножко трудно, обо всем приходилось заботиться самой, но ощущение покинутости и одиночества вскоре оставило ее. Она была молода и обладала достаточно общительным характером для того, чтобы предаваться унынию слишком долго. Мир вокруг был похож на цветной воздушный шарик, который она все надувала и надувала своим легким дыханьем, новыми знакомствами, красочными нарядами, концертами, танцами, кавалерами и, разумеется тем, ради чего она, собственно, сюда и приехала: штудиями в знаменитом институте, слава о котором гремела по всей стране. А главное, она изредка виделась с Ним. Как-бы далеко Он ни был, но все же Он был рядом, ходил по тем же улицам, бродил по тем же скверикам, пожимал руки общим знакомым, дружески целовал ее при встречах. И сладкий дурман овладевал тогда ею с головы до пят. Какое счастье, думала Девочка, что от Него некуда было деться.

   Но воздушный шарик все увеличивался в размерах и лопаться, казалось, не собирался. Она была очень привлекательной – тоненькой и стройной – девушкой, и подле нее, конечно, кружилась тьма поклонников. Пылких и не очень, болтливых и бессловесных, серьезных и легковесных. И какой-бы она была женщиной, если не сводила бы их немножечко с ума. Девочка продолжала любить Его, но можно ли все время любить безответно; вот она и решила не отталкивать поклонников до тех пор пока они не переступят роковую черту. Уж тогда, уверяла себя Девочка, у нее хватит сил постоять за себя. Поэтому время от времени она принимала их приглашения.

   Иногда из родного города наезжали подружки и останавливались у нее пожить. От приезда до приезда накапливалось немало всякой всячины, и они, сидя за чаем, а иногда даже за бутылкой шампанского, живо обсуждали последние, да и иные, еще неостывшие вести с родной земли.

   Новые запахи быстротекущей жизни и чары большого хмурого города сладко и ненавязчиво кружили Девочке голову. Ей не было скучно жить. И, несмотря на то, что Он по-прежнему ничего не замечал, а она по-прежнему была в Него влюблена, Девочке, в общем, было не так плохо как раньше.

   X X X

   Это с трудом поддается объяснению, но все сложилось на редкость удачно. Подумать только, сколько фигур и пешек должны были выйти на единственно верные позиции для того, чтобы наше наступление могло увенчаться успехом. Ведь успей Хозяин врезать в дверь новый замок, заночуй у него тогда хоть кто-нибудь из многочисленной его родни, не случись ремонта на подстанции, не напейся Хозяин вдрызг несколькими днями раньше, не будь родители Антона в отлучке, да мало ли... И тогда одному амбициозному тбилисскому студенту никак не удалось бы набить хрустящими банкнотами свой кожаный портфель. Однако – как назло – обстоятельства мне благоприятствовали. Антон, конечно же, с трепетом ожидал моего прихода. Помню, что отворив дверь он первым делом приложил палец к губам: тихо, мол, бабушку не разбуди. А когда я, весь дрожа от испытанного совсем недавно треволнения, юркнул в темную гостиную, у него, небось, не меньше моего тряслись поджилки. Но чуть после, когда мы наконец заперлись в его комнатке и он посмел включить свет, то, окинув испытующим взглядом распухший от денег портфель и переведя взор на мое ошалевшее от возбуждения лицо, он мигом все понял и радостно хлопнул меня по плечу. Ноги уже не держали меня. Я поставил портфель на пол и мы сели – он на свою постель, а я на стоящий рядом стул. Теперь можно было чуток передохнуть. Наконец я почувствовал себя в безопасности, может во временной, может относительной, но в безопасности.

   В те минуты я жаждал только одного – перевести дух. Так приятно было сознавать, что все позади, что в комнате светло, что рядом друг. И только невнятная, ноющая, разлившаяся от макушки до кончиков пальцев усталость мешала мне залиться радостным и безотчетным смехом. Переплетение страстей обернулось переплетением времен, и мне представилось, что это не Антоша, а... ну, конечно, сам Федор Михайлович Достоевский – высокочтимый мною и совсем недетский писатель, – недобро прищурившись вглядывается из глубин ушедшего столетия в мое утомленное от негаданного поворота судьбы лицо. Помниться, Антон задал мне какой-то малозначительный вопрос, и я что-то невпопад ответил. Потом еще спросил, и я опять что-то ответил. Эти вопросы и ответы были ничтожны по своей сути, мне было слишком хорошо для того, чтобы придавать значение словам. Но такое счастье не могло длиться вечно и вскоре я попросил горячего чаю. Антон задернул штору и мы тихо, на цыпочках проследовали на кухню. Мой друг и соратник поставил чайник на плиту, и вдруг уж очень наигранной, обыденной до неестественности показалась мне окружавая нас цветная натура: зеленый в желтую крапинку чайник мирно вскипавший на голубоватом огне; небрежно накинутый Антоном на плечи синий в полосочку пляжный халат; простроченный оранжевой ниткой по белой шелковой подушечке развеселый зайчишка; сама блестящая подушечка эта, подсвеченная багряным сполохом от древнейшей тахты, расположившейся из уважения к больным ногам его бабули где-то между кухонным столом и газовой плитой; дождевые разводы бледносероватых узоров на светлых когда-то обоях, чашки из перламутрово-розоватого фарфора выставленные Антоном на черно-белую клеенку; радужное ощущение призрачной безопасности, куда я позволил себя безоговорочно утопить. Всего этого просто не может быть, мелькнула мысль. И даже сейчас, целую жизнь спустя, когда за грехи, кажется, воздано сполна, иной раз я ловлю себя на предательской увертке, что это не я вовсе, а кто-то совсем чужой и неведомый, вломился подобно заправскому грабителю в квартиру Хозяина той тихой, весенней ночью, и, вместе с тем злосчастным сейфом, лихо взломал и хлипкую крепость своих прежних убеждений. Чайник вскоре поперхнулся громкой струйкой пара, Антон прямо в чашках заварил нам крепкого чаю, и стало яснее ясного, что несмотря на поздний час, нам здесь же, не откладывая, придется решать как быть дальше.

   Конечно, было не до сна. Подробно, во всех деталях, я рассказал Антону как было дело, умолчав лишь об оставленной в сейфе последней пачке банкнот. Наверное следовало сказать ему и об этом, но я, признаться, побоялся истеричных обвинений в промашке, изменить-то все равно ничего было нельзя. С тех пор не один десяток лет развеян по пыльной дороге прошлого невозвратными секундами, но и сегодня как наяву искрятся перед моим потухшим взором горячие глаза моего приятеля, и я вижу как бегают по клеенке его нервные, длинные пальцы, как расплывается в полутьме его лицо, как прорисовываются на высоком лбу линейки морщин, которых я раньше не замечал. Мы пили крепкий горячий чай вприкуску с острым зеленым перцем. Я ищу подходящее сравнение. Да, именно! Мы пили чай маленькими, осторожными и свирепыми глотками. Допили. Убрали чашки и вывалили содержимое портфеля на стол. А потом наступила тишина. Благоговейная, долгожданная тишина нарушаемая только шелестом купюр, банкнот, денежных знаков, акций, облигации, ценных бумаг, валютных обязательств, ваучеров – называете как угодно, вы будете недалеки от истины. Нам было лень, просто по-человечески лень, проверять все пачки до единой, и из этой груды мы наугад выбрали штук десять. В каждой пачке оказалось ровно по тысяче рублей, тут уж сомнений оставаться не могло. Тогда Антон сел на тахту, а я под счет Антона стал кидать ему пачку за пачкой – такой вот беспроигрышный баскетбол. Игра продолжалась минут пятнадцать и за это время мы насчитали двести двадцать бросков – двести двадцать тысяч!

   Ну вот, мы и стояли – фигурально выражаясь – по колени в деньгах. Никогда в жизни – ни до, ни после – не доводилось мне видеть столько денег вместе, хотя впоследствии и суждено было стать влиятельным членом правительства (в нашей реальности это означало лишь конвертацию власти в привилегии, но отнюдь не в банковские счета). За Антона, впрочем, утверждать не берусь, – он прослыл довольно зажиточным человеком. Однако, я отвлекся. Немного отдышавшись, – было отчего, да и часовая стрелка успела перевалить за три, – я услышал от своего друга первое дельное соображение. Послушай, сказал он, послушай, а что если Хозяин все же побежит в милицию, криминалисты сейчас, говорят, даже по перчаткам научились определять... выкинь, кстати, перчатки... Да нет, перебил его я, навряд ли он побежит жаловаться, что он враг себе что-ли? Ну как он им объяснит, что у него дома хранились такие деньги? Ведь даже если он станет там утверждать, что у него украли тысячи три, не больше, не может же он не понимать, что настоящий вор, в случае чего, не будет играть в молчанку, – развивал я свою мысль далее. Почему же, возразил Антон, вор-то как раз и будет помалкивать. Ну да ладно, – махнул я рукой, – перчатки выброшу утром, а сейчас сплюнем три раза через левое плечо. Мы знали на что шли и нечего хныкать, такие как он официально обычно не жалуются, да и не видал меня никто, ни одна живая душа, а года через два он возместит себе ущерб, можешь не сомневаться. Нас ему подозревать неоткуда, а дружить с ним мы будем как и прежде... до зимы, по-крайней мере. Если же он сам расскажет про то как его обчистили, то ужаснемся разок, у нас должно получиться, не красны девицы. Что ж, будем пай-мальчиками, – согласился Антон и, усмехнувшись, добавил. – Видишь в какую ситуацию мы с тобой, дружок, попали? Вор у вора дубинку украл – точно по пословице наших старших братьев. Не знаю, что внезапно вывело меня из себя: то ли упоминание, ни к селу и ни к городу, русских в контексте "старших братьев", то ли вульгарное сравнение молодых вроде-бы идеалистов с воришками, но от неожиданной обиды я даже не смог ничего сказать и позорно смолчал, только сердито посмотрел другу в глаза. Интересно, каков был мой взгляд и что прочитал в нем Антон, но, думаю, он не ошибся. Стальной блеск в моих круглых от фанатизма зрачках, интуитивное осознание того, что настал момент выбора направления дальнейшей жизни, так как развилка, оказывается, преодолена, и вопрос, что ни один из нас ни разу не посмел высказать вслух, но ответ на который был очень важен для нас обоих, ибо он, этот ответ, указывал – каждому по-отдельности – на путь ведущий в будущее: