Текст книги "СТАНЦИЯ МОРТУИС"

Автор книги: Георгий Лорткипанидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)

   Итак, митинг открылся ровно в полдень. Ораторы говорили долго, нудно и однообразно. Речи выступавших несколько различались по уровню эмоциональной экспрессии, в зависимости от того к какому литературному клану принадлежал выступавший. Поминали заслуги и награды покойного, поминали его преданность делу коммунизма и чуткое отношение к способной молодежи, отмечали его высокие качества человека и гражданина, помянули и о его близости к народу, и о высокой вере в его счастливое будущее. Конечно, соболезновали родным Писателя. Тридцать три раза было употреблено слово "талант", семь раз слово "гений", один известный литературовед даже назвал покойного "великим кормчим". В общем, на мой взгляд, речи эти были слишком утомительными и откровенно слащавыми. Сотни тысяч скорбящих терпеливо дожидались завершения торжественной части, – этого неизбежного зла, порожденного самыми добрыми намерениями. Наконец в три часа пополудни процессия, которую возглавили члены ЦК и правительства Грузии, медленным шагом тронулась по проспекту Руставели. Маршрут был предусмотрен следующий: площадь Республики – проспект Руставели – площадь Ленина – улица Кирова – улица Чонкадзе – Мтацминда. Это было так символично... Гроб несли по главному проспекту Тбилиси, носящему нетленное имя великого поэта Грузии. И я, затерявшись в толпе Одинаковых, шагал вместе со всеми. Издалека я мог видеть только черную точку гроба, невнятно колыхавшегося где-то вдали, – вот так я и Писатель вновь оказались бесконечно далеко друг от друга. Не знаю, что со мной приключилось, но мне вдруг стало скорее весело, чем грустно, и я ничего не мог с собой поделать. Солнечное небо сияло надо мной, голубое и глубокое; легкий ветерок подбадривал меня, и я неожиданно ощутил прилив энергии и сил. Моя судьба отныне в моих руках, – отчего-то подумалось мне, – Писатель ушел навсегда, и я наконец остался один на один со стихией. Обратного пути нет, я обязан взять над ней верх, и я сделаю это. Жаль, что моему могущественному покровителю никогда больше не суждено полюбоваться глубоким голубым небом у себя над головой; он более не порадуется ни легкому ветерку, ни тонкой шутке, но я сохраню о нем память. Это был великий человек. Упрямец, идеалист, ретроград – но великий. Пусть он, слишком уж уповая на свою прозорливость, плохо читал в моей душе, но все же он подступился к разгадке ближе других. И взамен я постараюсь стать достойным его духовного завещания, смысл которого открыт лишь мне одному. По мере сил и возможностей, постольку – поскольку. Но ведь это все же лучше, чем ничего. Я ведь мог бы просто наплевать и забыть, до призраков ли прошлого в нашем деле. Но я не хочу забывать. Все-таки я обязан этому человеку слишком многим. Писатель будет жить в моем сердце пока оно бьется, и думай я иначе, мои туфли не топтали бы сегодня этот асфальт. Человеком больше здесь, человеком меньше – в отличие от людей на трибуне стадиона, здесь никто не обратил бы ни малейшего внимания на мой уход. Тоже мне, великая честь – превратиться в одного из Одинаковых. Но я иду за гробом, иду смиренно, иду из уважения к личности Писателя, личности которая стала для меня легендарной. Иду, так как из из жизни ушел хороший, честный, добрый человек. Иду, потому что в глубине души убежден: он был чище, красивее, сильнее, лучше меня. И еще потому, что я ему должен и никогда уже не смогу вернуть ему этот долг.

   Оставив позади широкий проспект пенные барашки людского моря вторглись во владения тесных улочек Сололаки и неустрашимо устремились наверх – по направлению к Пантеону. Море разделилось на многочисленные речушки – резвые и не очень, – и резвым повезло больше: только им было суждено окружить Пантеон заводями скорби. Моя же обмелевшая речка застряла где-то на полпути к месту последнего отдохновения Писателя. Подойти к нему поближе не было никакой возможности. Оставалось только терпеливо дожидаться окончания церемонии и последующего отлива. А пока меня обрекли на длительное стояние посреди молчаливых и незнакомых мне людей в почтенном отдалении от Пантеона. И это после стольких часов траура. У меня начали отчетливо побаливать ноги, но... Невольно я задумался о бренности всего земного. Ох, какие высокие требования предъявлял Писатель к своим избранникам. Мне вспомнился длинный список этих требований, стало и смешно, и грустно. Ведь таких людей нет на свете, и в недосягаемости – вся прелесть идеала. Неужели к концу своего века этот умный старик вознамерился перехитрить жизнь? Если так, то он переоценил свои силы. Что убило его? Наступившее разочарование в моих способностях? Сознание бесплодности своих усилий? Невозможность повторить себя в самых близких ему людях? Тщета и суетность жизни? Начисто испепелившая ему нутро ненависть к конформизму? Может в эпилоге он почувствовал, что не в его власти контролировать поступки такого сложного человека как я? Может он признался себе в том, что неосмотрительно отдал мне больше, чем должен был предложить? Может животный страх неминуемого провала нашей затеи ускорил его кончину? А может всего понемножку? Он не скрывал от меня, что угнетен. Угрызения совести отравляли ему последние дни. Он горько сожалел о том, что жизнь не дано прожить заново, не мог простить себе темных пятен своей биографии, но и сдаваться без борьбы не хотел. Вот и попытался вылепить из меня, благо именно я подвернулся ему под руку, существо по образу и подобию придуманного им идеала. Как-то раз он признался мне, что считает конформизм миллионоглавой гидрой, с которой он мечтает поступить так же, как мечтал поступить Нерон с римским народом, добавив, что он всегда пытался победить эту гидру, но, в конце концов, она его одолела. Как он оплошал! Ведь это невозможно – уничтожить конформизм, да еще силой оружия. Каждый человек в некоторой степени конформист, и тогда пришлось бы истребить всех, в том числе и антиконформистов типа Писателя, ибо их антиконформизм – тот же конформизм с малообязывающей приставкой "анти". По сути дела, этот их хваленый антиконформизм – та же фронда, неприятие к любым организованным формам борьбы за вполне светлые идеалы. К оружию? Ради бога! Я готов сражаться. Но не против конформизма, не против миллионоглавой гидры без партийной принадлежности. Я член Коммунистической партии Советского Союза и люблю определенность во всем. Писатель – пройденный этап. Хорошо пройденный, но все-таки пройденный. Я кланяюсь, низко кланяюсь ему в ноги, но... пришли иные времена, взойдут иные имена. Но не на людях, конечно же не на людях. На людях я остаюсь все тем же последовательным антиконформиетом, но себе-то я обязан говорить правду. КОНФОРМИЗМ НЕВОЗМОЖНО ИСТРЕБИТЬ. Лучше уж служить вполне определенному и достойному делу – делу коммунистического строительства. Все эти мысли, мысли сумбурные и во-многом противоречивые – противоречивые, ибо в душе что-то протестовало против них, – колотились о мою черепную коробку в течении всего моего вынужденного стояния на солнцепеке, достаточно, кстати, неприятного, ибо в этот час солнце жгло не то чтобы немилосердно, но все же достаточно надоедливо. Но вот, появились наконец первые признаки отлива и наша речушка потекла вспять. Траурная церемония исчерпала себя и я воспрял духом.

   Чуть позже, когда мне удалось выбраться из толпы и помчаться домой с четким намерением немедленно принять очищающий горячий душ, мне стало как-то не по себе. Писатель покинул нас, и этого стенаниями не поправишь, но что это я за человек, если даже в такие минуты умудряюсь спокойно рассуждать о дальнейших путях моей карьеры?! Вот если бы я мог хоть чем-нибудь ему помочь... Во всем виновата толпа, все эти Одинаковые, да едва ли половина из присутствовавших на похоронах читала его книги, – злился я на себя и других. Захлопнув за собой дверь, я быстро разделся и закрылся в ванной. И только потоки горячей воды смыли злобу прочь.

   А так все прошло гладенько и спокойно. Толпа рассосалась будто ее и не было вовсе, море обмелело, петушковый дом когда-нибудь будет снесен. Люди возвратились домой. Кое-кто вернулся к теплому очагу, любимым книгам, привычным наслаждениям; кое-кто – к пресному ужину, постылой жене, нудной тянучке. Был человек – и нету, что тут винить других в конформизме. Небось, возвращаясь с иных поминок к себе на Перовскую, Писатель тоже позволял себе выкурить любимую сигарету перед сном, как же – привычка. А привычка – дело святое. Эх, как легко осуждать других и как трудно их по-настоящему понять...

X X X

   ... Право, никак не могу отделаться от впечатления, что нации ведут себя как дурные, вздорные люди.

   – Женщины или мужчины?

   – Как взбесившиеся домохозяйки. Апофеоз мещанства.

   – Ну, ну. Эк вы хватили. Ради красного словца еще куда ни шло. Впрочем, если вдуматься, вы не так уж и далеки от истины. Но мы отвлеклись. Ваша миссия, многоуважаемый товарищ, к излишнему философствованию не располагает. На это у вас, батюшка, и времени-то хватать не должно. Сия роскошь нынче доступна лишь сибаритам. Однако, вернемся к нашим играм. На чем же мы остановились?

   – На визите Малапарте к Больцману.

   – Вот, вот. На визите Малапарте к Больцману. Ваше мнение?

   – Заслуживает внимания.

   – Пристального внимания, многоуважаемый, пристального! Мало радости доставит нам итало-австрийский пакт. Не говоря уже о чехах и венграх.

   – Согласно информации Мальцева до пакта еще очень далеко. Может стоило бы немного выждать. Не окажет ли наш демарш обратного воздействия на события? Я опасаюсь...

   – Информация Мальцева... Его источник Брансмауэр. Довольно надежный, кстати говоря, источник. Кроме того в нашем активе известное вам донесение нашего военного атташе, та статья в "Вашингтон Пост" и... Нет, нет. Я скорее опасаюсь, не запоздали ли мы. Впрочем, я и не собираюсь спешить с демаршем. На данном этапе "тихая" дипломатия вроде сулит больший успех, но если упустим момент... Роль пассивного наблюдателя может привести нас к пассивному сальдо. Если итало-австрийское сближение будет продолжаться такими же темпами, то скоро я и гроша ломаного не дам за австрийский нейтралитет.

   – Да, вы правы. Пожалуй, опасно оставаться в стороне.

   – Вы летите завтра в десять, не так ли?

   – Совершенно верно. Лазарев ждет.

   – У моря погоды... Надо предполагать, основная тяжесть переговоров придется все-таки на нас с вами. Так. Ну что учить ученого Будьте осторожны с Причарди. Хитрая лиса. Провокация против "Платонова" его рук дело.

   – Только ли его?

   – В основном. Как мне сообщили, министр не имеет к этому делу прямого отношения.

   – Кстати, что с кораблем? Получили добро в конце концов?

   – Да. Вчера "Платонов" пришвартовался в Неаполе. Но Лазареву пришлось поздно вечером сходить к Бертело.

   – Можно ли считать, что инцидент с "Платоновым" исчерпан?

   – К сожалению, нет. Войти в акваторию еще не означает выйти из нее. Вам, как главе делегации, следует проследить за тем, чтобы "Платонов" выпустили из Неаполя в целости и сохранности. Предупредите Малапарте, что вся ответственность за намеренное обострение отношений ляжет на Рим. Одного Лазарева там может не хватить. В связи с инцидентом правые вчера освистали в сенате Бертело, а неофашисты даже обещали подложить "Платонову" мину при выходе из гавани. Если с "Платоновым" случится что-то нехорошее, нам придется укладывать чемоданы. У Малапарте и Больцмана окажутся развязанными руки и... В общем, мне трудно в деталях предвидеть нашу реакцию на нарушение австрийского нейтралитета, но то, что она будет очень жесткой – могу обещать. В конце концов, существует Государственный договор. Но не хватало нам только конфликта в Центральной Европе.

   – Можете быть уверены, гарантировать безопасность "Платонова" я потребую от Малапарте на первом же свидании. Следовательно, я прижму их к стенке завтра.

   – Это – в первую очередь. Но думаю, что Малапарте упорствовать не станет. Он не посмеет подставить своего министра. Только бы полиция не оплошала!

   – Кстати, что передают из Вены?

   – Они встревожены. Линдер сегодня утром завтракал у Мальцева. Хвалил торговое соглашение. Долго распространялся о значении неизменного нейтралитета Австрии для сохранения европейского и мирового статус-кво. Мальцев поддакивал, но требовал гарантии. На Линдера сильно давят атлантисты. Заокеанские и свои, правофланговые от собственной партии. Но он понимает и то, что мы не будем смотреть на его флирт с НАТО сквозь пальцы. Мальцев держался твердо, Линдер ушел от него в большем замешательстве. Они знают о вашей предстоящей поездке и до вашего возвращения серьезных шагов предпринимать не станут. Ну а ваша задача – как следует обработать Малапарте. Привлечь его внимание к явной невыгоде для Италии союза с Австрией по двум, по крайней мере, причинам: попытка завлечь Австрию в НАТО поставит Рим в положение троянского коня, только вот финал может оказаться иным, чем у Гомера – это первое; и второе, – неблагоприятные для Италии исторические аналогии. Напомните-ка ему, что в свое время товарищ Муссолини ничего не смог противопоставить аншлюсу, хотя ему вовсе не улыбалось танковые дивизии товарища Гитлера на Бреннере. И если войскам НАТО несложно оккупировать Австрию, пусть даже и с согласия венских капитулянтов, то и нам несложно найти адекватный ответ. Вот когда положение Италии станет ненадежным! Зачем же играть с огнем и ставить под сомнение статус Австрии как нейтрального государства? К чему множить число горячих точек в Европе? Малапарте, как разумный человек, не сможет отмахнуться от ваших аргументов. А Бертело заявите прямо: Советский Союз не оставит без последствий посягательство на дух и букву Государственного договора, регулирующего нейтралитет и независимость Австрийской республики.

   – Значит, все-таки демарш?

   – Да, но не ультимативный. Все же употребив выражение "не оставит без последствий" вместо "не оставит безнаказанным" или "не потерпит", вы, проявляя твердость, не лишаете себя пространства для маневра. Убежден, что сжигать мосты нет необходимости. Сжигать мосты, вообще, не дело дипломатов. Но и без нужды культивировать иллюзии наших партнеров по переговорам было бы неосмотрительно.

   – Как оценивает Мальцев общую обстановку в Австрии?

   – Как сложную, но довольно благоприятную. Федеральный президент стоит за безоговорочный нейтралитет. В кабинете Хольмана засилье министров от правобуржуазных и клерикальных партии, но сам Хольман не рискует торговать суверенитетом страны в открытую. В пределах предвидения переговоры Больцман-Малапарте будут продолжаться, но больше с целью снизить австрийские пошлины на итальянский экспорт, чем заключить пакт о взаимопомощи. Но мы всегда должны быть готовыми к внезапным поворотам в глобальной стратегии, например к оформлению альянса Северная Америка – Западная Европа – Япония. Такой поворот мог бы побудить Хольмана действовать вопреки воле президента. Народные массы довольно инфантильно относятся к идее укрепления военных связей с Североатлантическим блоком, даже при формальном соблюдении нейтрального статуса Австрии – следовательно со стороны общественного мнения угроза незначительна. Но, с другой стороны, такие активные сторонники австро-советского сотрудничества как Брансмауэр и его друзья, в настоящий момент находятся в меньшинстве. До президентских выборов еще два года, и вряд ли внутриполитическая обстановка в Австрии успеет за этот срок серьезно измениться. Но мы не можем позволить захватить себя врасплох. Одним словом, за Хольманом и Линдером, да и за Брансмауэром, нужны глаз да глаз.

   – Это-то понятно. Итак, все-таки начать с "Платонова"?

   – Обязательно. Им придется проглотить эту пилюлю. Потребуйте от них веских гарантии. Если ситуация неожиданно осложнится, посетите капитана теплохода на виду у репортеров. Дайте Малаларте понять, что для всех будет лучше, если "Платонов" выйдет в открытое море до вашего отъезда из Италии.

   – Меня беспокоят вероятные итальянские требования. Может показаться смешным, но я до сих пор не составил себе ясного представления о границах уступок, на которые мне дозволено будет пойти. Миронов говорил мне одно, Паламарчук – другое, Лазарев может иметь и вовсе отличное мнение, да еще этот "Платонов" повис... Возможно я буду вынужден связаться с вами до подписания протокола.

   – Кто у вас главный экономист в делегации?

   – Сикорский. А с итальянской стороны – Радич.

   – Радич? Ну ничего. Радич так Радич. В случае благополучного исхода с "Платоновым", во имя прогресса политического, то есть уступок Бертело и Малаларте по австрийскому комплексу, поручите Сикорскому заинтересовать Радича кое-какими контрактами на десятки миллиардов лир. Сообщите им, что в сентябре решится вопрос о размещении крупного заказа на строительство завода малогабаритных тракторов, и при известных обстоятельствах ФИАТ может получить преимущество над "Судзуки". Имеется в виду Башкирский проект. На севере Италии растет безработица, они могут клюнуть.

   – Что ж, Радич возможно и ухватится за эту возможность, но Малапарте...

   – Помогите им ухватиться за нее. Ну и потом, Сикорский великий дока по этой части, и ему виднее нас с вами, на какие послабления мы можем пойти по нефти и газу. Разумеется, в обмен на дешевые кредиты. Но, конечно, если препятствия покажутся непреодолимыми, немедленно снеситесь со мной.

   – Еше один вопрос. Дело Курциуса...

   – Ни-ни, ни в коем случае! О деле Курциуса с Малапарте ни слова. Если хочет, пусть давит сам. В деле Курциуса у нас нет слабых мест, он осужден согласно нашим законам и с соблюдением всех установленных процедур. Этот вопрос не может быть предметом настоящих переговоров. Если вам попытаются навязать его в повестку, смело заявляете протест!

   – Так. С Курциусом ясно. Я также попытаюсь вытянуть все возможное по Эритрее, хотя Малапарте наверняка скинет меня Бертело, а тот сошлется на необходимость проконсультироваться с Дюпрэ. Тем не менее у меня есть небольшой шанс.

   – Нота Рассела?

   – Вот именно.

   – Что ж... Если умело обыграть, то шанс действительно есть. Впрочем, весьма слабый шанс. Что еще?

   – Ну, порядка ради, обоснованная критика неизменно негативной позиции Италии на переговорах по разоружению в Центральной Европе и... и пока все.

   – Проблеме разоружения вам уделять много внимания не следует, хотя напомнить о ней, конечно, стоит. Тем более после известного выступления Хэммонда в подкомиссии. Но вскользь. Вам предстоит решать более насущные, более "земные" что-ли, проблемы. О ракетах и лазерах ни Бертело, ни Малапарте ничего нового рассказать не смогут, другое дело – "Платонов". Это обязательная программа...

   X X X

   По широкому, покрытому асфальтом пирсу неторопливо прогуливался мужчина средних лет.

   Он выглядел как обычный турист: легкий коричневый загар, короткая бородка, белая хлопковая майка с какой-то надписью на груди, шляпа "плантатор" на голове, кинокамера через плечо, – все выдавало в нем иностранца. Пожалуй даже можно было сказать, что мужчина выглядел как пресыщенный турист, так веяло от него закормленностью и благодушием. Но если первое наблюдение было верным, и он действительно принадлежал к сему непоседливому племени рода человеческого, то пресыщенность была лишь ширмой, под которой скрывалась некая неудовлетворенность. В Неаполь, да и в Италию вообще, он попал впервые в жизни. Здесь, в порту, поодаль от всемирно известных музеев, отелей и магазинов, турист-новичок при желании мог бы почерпнуть из окружающей сутолоки немало поучительного. Беззлобно и привычно переругивались между собой докеры, важно прохоживались по пирсу портовые служащие в униформах, праздно летали между мачтами кораблей местные чайки, деловито скользили по рельсам портальные краны, жужжа метались в складских помещениях бойкие транспортеры – одним словом в порту кипела жизнь. Но ни голосистая перекличка просоленных морем неаполитанцев, ни впечатляющий вид акватории, ничуть не занимали внимание бородатого туриста. Он продолжал чинно, не теряя из виду трапа, прогуливаться вдоль белоснежного корпуса океанского лайнера по бортам которого большими синими буквами было выведено его название: "Андрей Платонов" – на носовой части по-русски, на корме по-английски. Тонкая струйка белого дыма била из большой трубы в голубое небо и медленно растворялась в его просторах. Лайнер готовился к скорому отплытию, менее чем через час ему вновь предстояло окунуться телом в глубокие воды Тирренского моря. Многие пассажиры, вернувшись из прогулки по городу, уже поднялись на судно, кое-кто из наиболее домовитых обустраивался в каютах заново, но большинство высыпало на палубу вкушая аппенинский аромат июльского зноя. Туристы, по-южному жестикулируя, обменивались наиболее яркими впечатлениями от кратковременного пребывания на суше, надеясь в душе при отплытии из гавани занять на палубе местечко поудобнее, – такое, чтобы все было видно. Бородатый турист однако не спешил подняться на борт. Дойдя почти до самой кормы, он на малое мгновение как бы очнулся, стряхнул с себя оцепенение, и, задрав высоко голову, стал вглядываться в лица на палубе. Так постоял он несколько длинных минут, явно стараясь обратить на себя чью-то таинственную благосклонность, и кажется преуспел в этом, ибо лицо его вдруг расплылось в неожиданной доброй улыбке, предполагавшей наличие ответной улыбки с верхней палубы, или даже целого сонма таких улыбок. Добрая улыбка эта мигом согнала с его чела пошловатое выражение благолепной сытости, он галантно поднес правую руку к сердцу, чуть поклонился и продолжил свое медленное шествие по направлению к корме.

   Но счастливая улыбка вскоре сошла с его губ, да и спесивый, пресыщенный плантатор тоже окончательно исчез. Лицо бородача приняло задумчиво– утомленное, даже угрюмое выражение, и когда он оставил корму далеко позади выяснилось, что обманчивый облик самодовольного барина был всего лишь маской, фикцией. Удалившись от судна на почтительное расстояние, метров эдак на пятьдесят, он остановился, переступил за тянувшуюся вдоль причала ярко-оранжевого цвета заградительную линию, и, нагнувшись, попытался подсмотреть собственное отражение в мутно-зеленой портовой воде. Потерпев в этом начинании неудачу, он зло сплюнул в нее и резко выпрямился.

   Антон, – а именно так звали этого бородача средних лет, – был не в лучшем состоянии духа. Правда, от навязчивых мыслей-прилипал его на пару секунд отвлек образ жены (это она одарила его улыбкой с палубы), которая давно поднялась на судно, ибо как истинная грузинка немножко боялась, что корабль неожиданно отчалит раньше положенного часа и унесет весь их нехитрый багаж в безбрежную даль. Но секунды эти минули, а навязчивые мысли не собирались отлипать. Частично они были связаны именно с женой, а конкретным поводом, или скорее причиной, выведшем Антона из равновесия, была небольшая заметка в английской "Гардиан". Утром, когда он покупал в портовом киоске цветные фотографии с морскими видами Неаполя, эта треклятая газета сразу же попалась ему на глаза.

   Неприятная новость состояла, как ни странно, в том, что, как Антон узнал из этой заметки, вчера в Рим для ведения политических переговоров прибыла делегация Советского Союза во главе с первым вице-министром иностранных дел. Большего ему при его довольно поверхностном знакомстве с английским языком из заметки извлечь не удалось, но и этого было вполне достаточно. Антон, разумеется, ровным счетем ничего не имел против улучшения итало-советских отношении, но была тут одна тонкость... Честно говоря, он предпочел бы если эти переговоры начались в какое-то другое время.

   Инициатором их нынешнего путешествия была жена. Не то чтобы Антон предвзято относился к туризму, отнюдь, но в данном случае, он, говоря откровенно, предпочел бы остаться дома. Но она так давно мечтала о морском круизе! Так надеялась, и он не посмел высказать вслух свои возражения, уступил ей с постной миной на лице. Мальчики их давно вышли из грудного возраста, нынче уже не боязно было оставить их бабушкам на попечение, а самим развеять городскую скуку по далеким морским просторам. Июль-август, за полтора месяца множество европейских портов, – не удивительно, что этот круиз входил в число наиболее престижных и дорогих маршрутов. Достать семейную путевку было очень и очень нелегко, а обычными методами – просто невозможно. Говоря по правде, он и в прошлом, и в позапрошлом году метался между Совпрофом и "Интуристом". Просил, умолял, добивался, беспокоил занятых людей, – и ничего. Ему не раз обещали помочь, но так – ради красного словца. Обещания не выполнялись и когда наступало лето, им, вместо желанного морского путешествия, вновь приходилось отправляться в Сочи, Гагры или Ялту. К ужасу своему, Антон даже заподозрил, что жена вот-вот смирится с унижением, но перестанет его уважать. А ради того, чтобы обеспечить ее вечное уважение, он был готов на все. Даже на то, чтобы пойти на поклон к бывшему своему другу, Птице Высокого Полета. К человеку, который, было время, изо всех дарованных ему природой сил ухаживал за той самой девушкой, что восемь лет назад согласилась стать его, Антона, женой. С тех пор многое изменилось: у них растут два прелестных мальчугана, а бывший друг сделал головокружительную карьеру – забрался в высокое кресло первого вице-министра иностранных дел, что ему сейчас какая-то путевка для двоих, или потерянная в незапамятные времена девушка! Видит бог, Антон обратился к вице-министру не во имя их увядшей дружбы, а единственно ради любимой жены своей, ради того, чтобы в семье не наступил разлад, – и разве он не вправе был так поступить? И вот они, – благодаря великодушию, незлопамятности и незлобивости первого вице-министра, – в течении двух дней отбивали чечотку на неапольских тротуарах, и все бы хорошо, да Птица Высокого Полета как назло прилетела в Рим именно сейчас, и жена может узнать об этом из любой местной газеты – они ведь накупили целый ворох на память. Вернее, могла бы, а кроме того, эту весть ей вполне способна сообщить какая-нибудь сплетница– доброхотка из туристок. Всегда найдется доброхотка с невинными глазами, и, что еще печальнее, с совершенно невинными мыслями. Болтуны! Ну а ему неприятна эта параллель. Он предпочел бы ее избежать. О, все это неспроста! Небось, первый вице таким вот нестандартным образом подчеркивает глубину пропасти между ними: Я, мол, достал вам эти путевки и ради бога: кто старое помянет, тому глаз вон, – но я все же не позволю вкусить вам от сочного плода абсолютной победы. Я сделаю так, чтобы мы очутились в Италии в одно и то же время, и вам все станет ясно: разве ваша Италия и моя Италия – одно и тоже? Вы мотаетесь среди чванных бездельников, рожденных для того, чтобы пробавляться аперитивами в барах и таращить глаза на голых баб, а я приезжаю в эту страну на свидание с премьер-министром. Ну какая мы после этого с вами ровня?. Да, первый вице наверняка мог бы выстроить подобную конструкцию и заявиться сюда лишь для того, чтобы лишний раз ненавязчиво напомнить им о собственной значимости. Дурак! И за руку не схватишь, правительственные решения не обсуждаются. Да он ни за что не польстился бы на эту путевку, но жена, жена... Впрочем, она ничего не знает, он не осмелился рассказать ей о том своем унижении. Разве ему легко было выпросить у него эти путевки, но он победил, и потом императорским жестом возложил глянцевые билеты на ее ночной столик – вот это был подарок так подарок! И она оценила, – ластилась к нему все последующие дни. А он ей объяснил: "Это все мои старые знакомые из Совмина". В общем, он сказал ей правду. Почти. Ну что могло ему понадобится здесь именно сегодня? Он так много передумал об их дружбе, так тщательно выискивал собственную неправоту. Нет, ему не за что вымаливать себе прощение. Теперь-то он знает точно: его жене никогда не нравился этот его дружок. Не нравился и не мог понравиться. Совершенно другой стиль. Да и вообще: в ту пору мало какой женщине искренне пришелся бы по душе этот молодой бюрократ. Какой-то мрачный, излишне академичный и, вдобавок, идеалист с завиральными идеями. Нет, женщина ищет в мужчине совсем иное: надежность, силу, уважение к быту – именно то, что она обрела в своем супруге. Они быстро полюбили друг друга, и будь первый вице честным человеком, он нашел бы в себе мужество приветствовать их союз. И не так, как он приветствовал, не формально, а искренне и от души. Ну а если он предпочитает формально, то и с ним – формально. Он не решился тогда порвать с ними, так тем хуже для него. Теперь он уже не сможет отмахнуться от них. Вот где ключ к разгадке. Вот почему в критической ситуации Антон решился обратиться к нему с просьбой оказать незначительную услугу. Вот почему бывший друг не посмел ему отказать, но и капитуляцию подписывать не захотел. Что ж, в таком случае Антон вынужден рассматривать официальный визит первого вице-министра страны в Рим как ответный укол. Ну хорошо же, следующий выпад будет за Антоном. Погодите-ка, он того еще о чем-нибудь попросит, он приперет его своими просьбами к стенке, пусть разыгрывает из себя благородного дона пока хватит терпения, черт бы его побрал! Посмотрим, надолго ли достанет его благородства. Посмотрим, доколе он, скрипя от досады зубами, заставит себя исполнять ИХ пожелания, делать ИХ дело. Назвался груздем – полезай в кузов! И наплевать куда еще залетит Птица Высокого Полета. Чем выше – тем лучше, тем более сложными для выполнения просьбами станет он того допекать!

   Вообще, он не уважает его. И не уважал никогда. За что его уважать? Уважал бы, – может и наступил на горло собственной песне, подыскал бы себе другую. Хотя другая, наверно, оказалась бы хуже. Может он и сейчас еще пощадил бы этого карьериста, но заметка в "Гардиан" открыла ему глаза. Что ж, он не останется в долгу. Господин вице-министр еще пожалеет о своей назойливости. Жалкий показушник! Как он всегда задавался, как выпячивал наружу свою им же придуманную честность, из кожи вон лез только бы прослыть неподкупным, даже от внешторговских сертификатов нос воротил, хотя при нужде их тогда покупали и перекупали все кому не лень. А он не покупал и, таким образом, оказывался честнее других. Косился на ближайших людей. Дурак и чистоплюй! Хоть перед ним бы не валял дурака. А как же те сто десять тысяч, а? Не слышу! Небось когда пониже спины пригрело, сунул в лапу кому повыше, да еще и моральное оправдание подыскал: мол, не беру, а даю. Знает он его, прекрасно знает! Да только дудки, братец: по закону, что давать, что брать – все едино. А как, каким взглядом он тогда на него посмотрел, той далекой ночью, когда пришлось таки заявить в лицо этому болвану, что выбрасывать на ветер такие деньжища просто смешно. С человеком, который в упор смотрит на тебя такими ненавидящими глазами невозможно дружить. Можно играть в дружбу, не более того. Невозможно дружить с человеком, который окостеневшие принципы ставит выше реальных интересов близких ему людей. Да и сам едва ли их соблюдает. На деле-то он и все ему подобные считают, что принципы обязательны для всех, кроме их самих. Они всего только долгоживущие мыльные пузыри, не более, но и лопаются тоже как мыльные пузыри, – всему свое время. Он заподозрил Птицу Высокого Полета в скрытом человеконенавистничестве еще когда тот был птенцом, когда они были молоды, веселы и вместе бегали в пивнушки. В человеконенавистничестве – подумать только! Что-то было в его умозаключениях эдакое... словно обдававшее ледяной струей. Ну может это слишком сильное слово – человеконенавистничество, но у него нет желания церемониться с человеком отравившем ему эту поездку. Ну да, ему бы только перевести все на язык принципов, всяких там "измов". Даже естественное желание создать себе семью и прожить жизнь в ладу со своими приятелями – для него проявление мелкобуржуазного инстикта. Ох, как была бы несчастна его супруга, попутай ее бес и выйди она замуж за этого мыльного пузыря! Несколько месяцев тому назад он сочетался законным браком с какой-то московской простушкой, хо-хо! Интересно, они и в постели рассуждают о политике? Черта с два! Лицемер! Нет, в молодости он таким вроде не был. Тогда он был всего лишь догматиком и сухарем, но логика жизни вылепила из него номенклатурного чиновника по образу и подобию других чиновников, преуспевающего циника, для которого даже дача взятки – чисто политический акт. И даже женитьба – чисто политический акт. Наверное холостяков не принято назначать на высокие посты или допускать к важнейшим государственным секретам, брак все-таки заземляет, как-никак больше ответственности. Сейчас-то он ищет мира, разжирел как боров. Времена когда он находился в состоянии перманентной войны с непослушным человечеством, вскрывал сейфы, пытался покончить со злом в одиночку, давно прошли. А ведь он и его хотел втянуть в эту войну. Какой парадокс: он начинал как террорист, а в итоге превратился сановника, в одного из тех, чья деятельность обеспечивает стабильность существующего строя. Роли переменились, окопы нынче не для него, он миротворец, столп общества, сеятель. Зато простой научный сотрудник, и по совместительству счастливый супруг и отпустивший мирную бородку отец семейства, неожиданно для себя самого переходит на военное положение. Ну а сколько можно терпеть булавочные уколы от лицемерных миротворцев? Мира под оливами им подавай, в "мирных" условиях они, чего доброго, тихой сапой отнимут у тебя все, лишат покоя, вскружат голову твоей женщине, запутают ее сколь бесплотными, столь и бесплодными воспоминаниями, отберут самоуважение. Мира им! Нет, не будет им мира! Нельзя бездействовать. Каждая его будущая просьба – залп по позициям врага. И пусть только его превосходительство первый вице-министр попробует уклониться от сражения. Тогда он сделает так, что единственная женщина которую тот по-настоящему любил, будет его презирать. И он уверен: битва будет беспроигрышной. Истину о том, что высокий пост не гарантирует человеку счастья, первый вице, благодаря стараниям своего друга детства, испытает на собственной шкуре.