Текст книги "Приключения 1970"
Автор книги: Георгий Вайнер
Соавторы: Аркадий Вайнер,Виктор Смирнов,Леонид Платов,Север Гансовский,Игорь Болгарин,Владимир Понизовский,Юрий Авдеенко,Петр Шамшур,Всеволод Привальский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)
Лицо Нины изменилось, оно сделалось усталым-усталым. Равнодушно она сказала:
– Ну что же, идем. – И сунула пистолет в карман.
Они поднялись наверх. Ефремов зорко осмотрелся. Никого поблизости не было. Свернули за почту и стали спускаться в овраг.
Ефремов встряхнул вещмешок. Он делался все оживленнее, не замечая, что Нина бредет за ним, опустив голову.
– Не бойся, со мной не пропадешь. Я в Москве заведующим продсклада был, другой директор того не имел, что у меня было. И сейчас нам на первое время хватит. Я, думаешь, не вижу, чего тебе надо. Про платье бархатное говорила – у тебя десять будет. – Он взял ее за руку и свернул прямо в снег. – Сейчас сюда. Я тут все места знаю.
Они спустились на дно оврага к замерзшему ручью. Нина сказала, высвобождая руку:
– Ты иди вперед…
Утром в 10.30 у Куйбышева идущий зеленой улицей почти без остановок состав прогрохотал длинным высоко висящим мостом над замерзшей, подернутой туманом Волгой. Мимо рабочих, ремонтирующих путь, пронеслись теплушки, заполненные ладными, крепкими ребятами-сибиряками. Все шли и шли такие составы на запад. Вдыхая запахи мазута, пара и машинного масла, рабочие смотрели на вагоны. Успеют ли?
Звуки трех выстрелов подряд настигли майора с ординарцем уже на противоположной окраине городка.
– Что-то у лейтенанта, – сказал ординарец, останавливаясь.
Поле, окаймленное темными лесами, расстилалось перед ними. В ста метрах впереди дорога поворачивала под прямым углом и там дальше ее сжимали холмы. Луна скрылась за горизонтом, едва заметно побелел край неба.
– Ну ладно, Моисеенко, – сказал Токарев. Он тоже едва держался на ногах – не спал около двух суток. – Иди в полк, скажешь, чтоб Самойлов выводил людей на отметку сто десять, вон к тем холмам. Я эти места знаю. Размечу позиции для батареи. Буду вас встречать, когда выходить начнете. Давай, Моисеенко. Давай.
Он направился к холмам по целине, сразу увяз и подумал, что немецкие танки с их узкими гусеницами тут не пройдут, вынуждены будут жаться к дороге.
Выстрелы у Федорова не обеспокоили майора, он был уверен, что там все будет в порядке.
Лейтенант Федоров с двумя бойцами подбежали к зданию почты, как раз когда Нина поднялась из оврага, волоча за собой по снегу тяжелый, туго набитый вещмешок.
– Что случилось?.. Кто стрелял? Соловьева, ты?
Она безразлично сказала:
– Ефремов застрелился. Струсил и застрелился. – И прошла мимо бойцов в подвал, будто не видя их, белая, без кровинки в лице.
– А черт! – Лейтенант бросился тропинкой вниз.
Нина швырнула вещмешок в угол к стене. Он грохнулся тяжко, со звоном возле Евсеева, и тот, проснувшись, сразу сел, осматриваясь.
– Что – начинается?
Санинструктор, глядя в сторону, ответила равнодушно:
– Спи пока. Не началось еще…
Евсеев кивнул успокоенно и улегся. Опытный солдат, он воевал, начиная от границы, и знал, что, если есть возможность поспать, упускать нельзя, потом не отдадут.
Лейтенант бегом скатился в подвал. Он был ожесточен: чепе – чрезвычайное происшествие! А ведь все как будто начало складываться хорошо: правильно он определил, когда прекратить отход, точно выбрал позицию для обороны, верным было решение разделить бойцов на две группы. И вдруг на тебе – Ефремов оказался ненадежен. Настоящий командир не допустил бы такого.
Он приступил к Нине.
– Слушай, Соловьева, как это получилось? И ты почему с ним была?
Бойцы опять набились в подвал. Клепиков шагнул к вещмешку старшины, проворно развязал затянутый шнурок на горловине.
– Ну-ка, поглядим, чего у него там.
Он вывернул содержимое на пол, в разные стороны покатились, звякая, какие-то часы, кольца, портсигар, кофточки, мех. Действительно, подготовил себе Ефремов кое-что на первое время, но теперь оно уже не могло ему пригодиться.
Кто-то ахнул.
Клепиков машинально, не замечая, обтер ладони о шинель. Ему представилась рука убитого командира, лежащего в окопе, и то, как Ефремов, ловкий, ладный, опасливо озираясь узкими глазами, снимает с мертвого запястья часы.
– Он, выходит, гад, грабил. С убитых снимал и шарил по домам.
Лейтенант, обойдя стопку одежды, шагнул к Нине.
– Не может быть, чтоб он сам застрелился, Соловьева. Не может этого быть.
Она, опустила голову, но промолчала.
Миша Андреев ошеломленно спросил:
– Значит, ты… Значит, ты его убила?
У нее вздрогнули плечи, и вдруг все увидели, что она давно уже плачет. Она старалась сдержаться, но рыдания рвались – в них был страх, который пришлось превозмочь, решимость, которой надо было набраться, чтоб выстрелить в человека. Не издалека ведь, а рядом, не в гитлеровца, а в русского, своего.
Миша осторожно взял ее за плечо:
– Не плачь, не надо.
– Отстань, студент! – Она отбросила его руку. Никто ее тут не понимал, кроме лейтенанта, одобрительный взгляд которого она замечала порой, когда принималась дразнить бойцов и вызывать их на шуточки. Только он, может быть, смутно догадывался, что с ним пополам она взяла на плечи главную тяжесть отступления, что вместе они несли что-то такое, чего-растерять нельзя. А уж Миша-то совсем ничего не в состоянии был почувствовать. Почти как Ефремов верил, что ей, кроме платья из панбархата, ничего не надо. И самое обидное в том состояло, что именно он ей нравился. Она гневно повернулась к нему.
– Тоже, наверное, думаешь, что если девушка веселая, если шутит, так она подлая.
Он твердо ответил:
– Нет, неправда. Я тебя понял теперь. Ты прости… И никто про тебя ничего плохого не думает.
– Факт, конечно, Соловьева, – сказал лейтенант. – Ну ладно. – Он посмотрел на часы. – Рассвет уже скоро… Клепиков, миномет поставили у гаража?
– Поставили и мины принесли, товарищ лейтенант.
– Если танки без пехоты пойдут, стрелять не будем, чтобы себя не открыть… Борисенко надо сменить на развилке. Пошлешь, Клепиков, кого-нибудь из своего отделения. А пока можно еще полчаса отдохнуть.
Нина, вытирая глаза, каким-то детским голосом сказала:
– Холодно. Хоть бы в печку подбросили.
Сразу все засуетились. Огонь вмиг разгорелся. Шурша соломой, бойцы уселись, а лейтенант опять расстелил карту на столе – его уже беспокоило, этой ли дорогой пойдут из Березовки танки противника.
Разуваев достал из кармана фотографии девушки и стал показывать их Тищенко.
– А как ее зовут? – спросил агроном. Ему особенно нравилась фотография, сделанная где-то в саду.
– Кого? – Разуваев не понял.
– Вот эту девушку.
– Эту?
– Ну да, – вмешался Миша. – Эту твою девушку.
– А откуда я знаю?
Тут все посмотрели на Разуваева. Миша пожал плечами:
– Чудак ты, Володька. Как же ты не знаешь?
Разуваев недоуменно обвел бойцов взглядом голубых глаз.
– Так это же я у летчика убитого из кармана вынул. Помните, который «юнкерс» поджег?.. Мы с Колей Зайцевым, с замполитом, вынули. Думали, документы какие-нибудь – родным сообщить. А только фотографии и были, больше ничего. Только вот эта девушка.
– Да-а, – протянул Николай Бирюков. Он хотел взять у Разуваева снимки, но его опередила Нина.
– Дай-ка. – Она нахмурилась и тряхнула головой, со странным чувством рассматривая глядевшую на нее блондинку. Почему-то все в ее облике приобрело другое значение, когда оказалось, что это не Разуваева девушка, а любимая неизвестного летчика. Но уже погибшего. С Володей Разуваевым было просто – он здесь, а подруга ждет его в Сибири. А теперь пачка карточек скрывала тайну и трагедию.
– Красивая девушка, – сказал лейтенант.
Стук шагов вдруг послышался сверху, и часовой крикнул:
– Немец ракету кинул! Наверное, пойдут сейчас.
Лейтенант вскочил, складывая карту.
– Встать!.. Клепиков, веди своих. Займешь окопы у гаража… Противотанковые разбирайте, ребята.
Теснясь на лестнице, все выбрались из подвала.
Уже рассвело. Утро было туманным, но туман редел с каждым мгновением, по-новому, неожиданно открывая заснеженные голые поля и сожженный городок.
Мороз еще усилился с ночи. Снег в щелях был легким, рассыпчатым, утаптывался плохо. Все всматривались туда, где за лесом была Березовка.
На миг стало тихо-тихо.
В штабе фон Клюге в Малоярославце на столы легли карты: канал Москва – Волга, Химкинское водохранилище и уже собственно город, столица большевистской России – Ленинградское шоссе, Белорусский вокзал. Из помещения в помещение спешили генералы. Телефонисты и радисты склонились над аппаратами – бесперебойно работала связь со всеми соединениями. В девять утра перед резиденцией фельдмаршала остановился мотоцикл. Водитель резко затормозил, из коляски выскочил офицер, мимо неподвижного часового взбежал на крыльцо. Перед ним расступались, он вез из-под Растенбурга личное письмо Гитлера командующему. Фельдмаршал вскрыл пакет, встал и кивнул адъютанту.
Во все части пошел приказ: начать наступление.
Было тихо у почты, а затем исподволь, по земле стелясь, донеслась из-за леса первая волна танкового рева.
В окопе переглянулись. Самсонов – тот, что ночью присоединился вместе с Евсеевым, – облизал пересохшие губы.
– Ну держись, солдаты. Танки!
Лейтенант быстро сказал, прислушиваясь:
– Еще далеко. Километра полтора.
Кто-то воскликнул:
– А где мальчишка-то из Березовки?.. Сбежал.
Действительно, мальчишки не было.
Разуваев шагнул к Нине.
– Ну давай фото.
Она помотала головой:
– Сейчас, Володя. Еще взгляну. – Она чувствовала, что судьба связывает ее с незнакомой блондинкой. Ведь у них у обеих возлюбленные на фронте. Нина искоса взглянула на высокого Мишу, стоявшего рядом.
– Слушайте, а ведь она ждет своего летчика в Москве, эта девушка. – Голос Нины дрогнул. – И уже никогда не дождется. – Она сунула карточки Разуваеву и повернулась к Мише. – Знаешь, я еще ни разу в жизни ни с кем не целовалась. У меня мама строгая-строгая. Она меня даже на вечеринки не пускала… Ну скажи, я тоже красивая, а?
Он, глядя на нее, ответил с глубокой искренностью:
– Конечно, Нина. Ты замечательная девушка!
Она подняла к нему лицо:
– Давай поцелуемся.
Разуваев смущенно отступил к лейтенанту. Тот преувеличенно громко сказал, отходя на другой конец окопа, к щелям:
– Закурим, ребята.
Его поддержали, вынимая кисеты. Самсонов заговорил о том, что довелось ему курить и немецкие сигаретки – обертка красивая, но некрепкие и колют в горле.
А Миша, держа винтовку в одной руке, другой обнял Нину, ощущая ладонью грубую, шершавую ткань шинели, и они неумело поцеловались. Их губы были холодны, но только от мороза, и обоих оглушило этим поцелуем, как может оглушать лишь в восемнадцать лет и при первом чувстве.
Потом Миша Андреев огляделся, и странным образом все вдруг стало на свои места. «Здесь и теперь, – сказал он себе. – Я живу здесь и теперь». Он как будто проснулся, две половины бытия – прежняя, мирная и сегодняшняя – соединились наконец. Все, что было там, в Москве, – университет, квартира на Арбате и бесконечные разговоры о Есенине, Рембрандте и Гарибальди – все стройно выпрямилось за его спиной, непосредственно ведя к тому, чтоб он встретил и полюбил прекрасную девушку Нину Соловьеву, а затем вступил в бой с фашистскими танками.
Уверенный в себе и спокойный, он взял Нину под руку. Она прижалась к нему.
– Значит, ты меня любишь?
– Конечно. Я тебя сразу полюбил, как увидел.
Ей хотелось слышать это снова и снова.
– Правда?
– Правда. Я такую, как ты, первый раз встретил.
– И ты хороший. Мы с тобой будем долго-долго вместе.
Снова железный грохот раздался издали, и тут же где-то слева и впереди ударили орудия.
– Наши бьют, – лейтенант подался вперед, прислушиваясь. – Заслон на Синюхинской дороге.
Еще раз донесся орудийный раскат, но с другого направления, справа. Разрывы вспыхивали над лесом, там, где была Березовка
– Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! – это был захлебывающийся голос Бирюкова сверху. – Выходит пехота, те полки! Отсюда с крыши видно. Выходит на шоссе – там все поле темное.
– Порядок! – Лейтенант выпрямился. – Теперь наша очередь. – Он одернул шинель и машинально поправил ремень, всматриваясь. – Ага, вот они! Идут танки. Без поддержки идут… Раз, два, три…
Все другие тоже смотрели на танки и считали их.
Низкие темные машины выходили из леса гуськом по дороге. Все больше их делалось, и лейтенант бросил считать.
– Двадцать танков, – вздохнул кто-то. – Двадцать!
Они не знали, что это было лишь начало. Что не рота, не батальон, даже не полк, а целая дивизия полного состава сотрясает перед ними поля и перелески.
– А нас восемнадцать, – сказал Тищенко.
Разуваев вдруг протянул руку:
– Эй, глядите! Вон мальчишка с противотанковым ружьем. Вон там.
Но бойцы уже видели мальчишку и не только его. Вдвоем с пожилым мужчиной в расстегнутом ватнике мальчишка тащил со стороны леса ружье на саночках прямо по целине. Клепиков, пригибаясь, побежал им навстречу от гаража.
Евсеев торопливо докурил завертку, огляделся. Много он уже испытал танковых атак, знал, как действовать. Скинул шинель, подошел к Нине, молча вынул из ее руки тяжелую гранату и, не спрашивая приказа, длинной придорожной канавой пополз вперед, к кусточкам, туда, откуда шли танки.
Новые машины все выныривали из леса, а передние уже прошли полпути к городку. Внезапно одна косо пошла в сторону и остановилась, окутываясь дымом.
– Смотрите, ребята, Клепиков поджег! – закричал Самсонов. – Гляди, гляди, завертелся!
– Точно! Наши стреляли. Из ПТР.
– Тихо! – крикнул лейтенант. Им овладел азарт боя, но он сдерживал себя. – Маскировки не терять!
Танки неуклонно приближались, несмотря на потерю одного.
Кто-то вдруг сказал:
– Ребята, если нас убьют, – как мы узнаем, отстояли мы Москву или нет?
– А нас не убьют, – ответила Нина. – Нас никогда не убьют.
Агроном Тищенко локтем нащупал записную книжку в кармане гимнастерки и, усмехнувшись, подумал, что про себя он этого не скажет, что никому уж не передаст своего открытия. Но ему этого было не жаль. Пусть, решил он, это дело просто отложится на время. Придет летний вечер или ночь после войны. Другой агроном будет сидеть у раскрытого окна – яблоневый сад перед ним. Бабочки станут лететь на огонь, и та же мысль придет другому, что осенила его, Тищенко. Даже дочку Галю он не пожалел – знал, что она маленькая, трехлетняя, скоро забудет его. А вот жену ему было жалко и вообще всех женщин. Много он видел мертвых на полях, и понял, что мужчине, в сущности, не так уж трудно. Ну, ранили его, ну, в крайнем случае, убили. И все. А для многих женщин сколько она продлится, война.
Разуваев снова вынул фотографии из кармана, посмотрел на них и поглубже засунул обратно. Он считал себя связанным с девушкой и, хотя охотно показывал всем снимки, тотчас ревниво их отбирал. Ему казалось, что летчик не только передал ему память о своей подруге, но и завещал любить девушку, беречь ее. Разуваев был рад сейчас, что они с Колей Зайцевым тогда не пожалели сил, в твердом суглинке саперной лопаткой отрыли глубокую могилу, где летчику покойно лежать. Он надеялся, что, если его убьют. – хотя он в это совершенно не верил, – кто-нибудь тоже вынет из кармана гимнастерки фотографии девушки, подумает, что то была его, Разуваева, подруга, и возьмет снимки себе со всеми дальнейшими обязательствами.
А лейтенант Федоров был спокоен, как ни разу за последнюю неделю. Ему уже полегчало, когда майор одобрил его действия, потом он стал сомневаться, пойдут ли танки именно сюда – ему хотелось не только выполнить приказ, поступить правильно, но положить свою долю на весы войны. Танки пошли, и теперь оправдалась вся его подготовка к тому, чтоб стать военным. Еще две минуты было в запасе, он мог позволить себе вспомнить о постороннем. Ему вдруг представилось, что вот кончилась война, и он возвращается в Москву. Поезд идет по России, весна, березы вертятся и вертятся за раздернутыми дверями теплушек, а по всем полустанкам, по всем дорогам девчонки стоят и девушки и смотрят на бойцов чистыми своими глазами.
Спокойна была в эту минуту и Нина Соловьева. Отступление кончилось, Миша, первая любовь, рядом. На миг ей стыдно стало, и даже слезы на глаза навернулись, когда она вдруг поняла, как мало думала о матери все это последнее время. Но она тряхнула головой и, поражаясь своей мудрой, взрослой трезвости, сказала себе: «Но ведь дети живут не для родителей. И наверное, мама обрадовалась бы, узнав, что мне хорошо в этот час».
Мороз становился крепче, светом пробило туман, зачернели ближние леса, и открылись синие, дальние.
Все нарастал железный грохот танков, и Двадцать, приготовив оружие, ждали.
Токарев встречал выходящие полки у поросших лесом, окаймленных мелким кустарником холмов, что сжали дорогу, ведущую на Московское шоссе. В течение полутора часов он двигался непрерывно, протаптывая тропинки в снегу, наметил позиции для всех двенадцати орудий, надломил ветки, чтоб не сбиться потом. Он разыскал место, откуда когда-то брали щебенку для дорожного покрытия, и прикинул, что канавы, затянутые мелким ольховником, будут окопами с естественной маскировкой.
Черные фигурки показались у кромки леса как раз, когда первые орудийные выстрелы донеслись от городка. Там началось, а здесь кипела работа. Запыхавшиеся, тяжело дышащие бойцы занимали канавы. Орудийные расчеты определяли секторы обстрела, устанавливали пушки, несли снаряды.
Майор посмотрел на часы. Текли минуты, уже пятнадцать прошло с начала боя там, впереди.
И все не показывались, не показывались танки врага.
Утро 23 ноября 1941 года пришло в Европу. В Варшаве эсэсовцы гнали вереницу истощенных мужчин достраивать стену вокруг гетто. На линкоре «Тирпиц» испытывали поворотное устройство орудий главного калибра. Вышли на поиск подводные лодки, бородатые капитаны с фашистскими значками на свитерах смотрели в перископы. Комендант Бухенвальда рассматривал план расширения концлагеря – надо было приготовиться к приему новых тысяч, а может быть, и сотен тысяч узников. В Праге Гейдрих убрал в сейф секретнейший документ, где речь шла о переселении одних народов, сокращении числа других и полном уничтожении третьих. По всему Европейскому континенту штамповалось на заводах оружие для гитлеровских армий. Заложники ожидали казни, дипломаты в конференц-залах готовили договоры, соглашения, «учитывая интересы великой германской фашистской империи, которой существовать теперь тысячу лет». Военная машина рейха работала всеми колесами, и мир еще не знал, что уже на двадцать минут задержаны под Москвой взводом лейтенанта Федорова фашистские танки.
Много это или мало – двадцать минут?.. По всему полукольцу Московского фронта шли бои. Четверть часа в одном месте, три часа в другом, всего минута там, где раненый боец, поднявшись, швырнул гранату, – ничто не пропадало, все складывалось, чтоб влиться потом в вечное величие Победы.
Годы спешат. Давно уже убил себя трусливый фюрер, давно в Нюрнберге развеян по ветру прах его чванливых ближайших сподвижников.
Двадцать пять лет минуло с тех пор – целая четверть века. Заросли и осыпались противотанковые рвы, сровнялись, сгладились окопы.
Зимой братская могила светит красной звездочкой среди снегов, летом ее маленькая пирамида белеет в гуще зелени. Наверху в ближнем пионерском лагере трубят зорю, вдали пасется колхозное стадо, колосится пшеница. Под землей – темнота переплетенных корней, медленный ход червя, неслышный ток подземных вод. И они лежат там, может быть, кто-то из тех Двадцати, а может быть, и совсем другие. Бойцы спят и не проснутся. Все засыпано, зарыто, и порой кажется, будто страница Истории окончательно перевернута.
Но однажды ранней весной раздается вблизи рокот множества автомобильных моторов, тысячи людей окружают братскую могилу. Стрекочут киноаппараты, серьезны лица корреспондентов газет.
Лезвие лопаты осторожно прорезывает стебли прошлогодней травы, груда земли вырастает рядом с пирамидкой, и теплые руки живых бережно берутся за полуистлевшие кости. Гроб установлен на бронетранспортер, воинская часть берет «на караул», и начинается шествие к столице. А вокруг по тропинкам люди спешат к малым дорогам, по малым – к большим и сходятся у той, самой главной, по которой движется траурный кортеж. Опустели поля, опустели фермы и кабины тракторов. Длинными цепями, в молчанье обнажив головы, люди выстраиваются вдоль шоссе и смотрят.
Все ближе, ближе Москва, вот уже первые голубые высокие дома на заставе, вот уже московские мостовые. Ленинградское шоссе, Белорусский вокзал, улица Горького… Все лица, лица, лица – море людских лиц. Бывшие солдаты, командиры, санитарки и летчицы… Ордена, ордена, медали… Где воевал вот этот с палочкой, а где вот тот, что бережно поддерживает седеющую женщину с открытым, светлым взглядом?.. Трудятся репортеры радио и телевидения, в сложных устройствах ретрансляционных станций электроны мечутся с орбиты на орбиту, высоко несущиеся над планетой спутники передают происходящее на всю страну, на весь мир. Вступает мелодия траурного марша, слезами застлало глаза России; каждая женщина, которую ударила война, говорит себе: «Это он». И это действительно он, дорогая, твой сын, твой муж, твой брат, твой жених, наш боевой товарищ.
Застыли войска, опустились знамена, грохот орудийных залпов сотрясает воздух.
Маршалы поднимают Солдата на свои золоченые плечи, и медленно, предшествуемый Вечным огнем, он движется к кремлевской стене.
