Текст книги "Приключения 1970"
Автор книги: Георгий Вайнер
Соавторы: Аркадий Вайнер,Виктор Смирнов,Леонид Платов,Север Гансовский,Игорь Болгарин,Владимир Понизовский,Юрий Авдеенко,Петр Шамшур,Всеволод Привальский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)
В Проточном переулке, в воровском притоне, чекисты и агенты МУРа задержали бандита Волкова. На допросе Ванька Конек сообщил, что Козуля вчера уехал к своей знакомой Кирилловой в деревню Жадичи.
В тот же день в деревню Жадичи приехали заготовители кож. Пошли по дворам, ненавязчиво расспрашивая, не согласится ли кто продать по сходной цене товар на полушубки для воинов Красной Армии. Крестьяне – кто соглашался с охотой, кто мялся, ссылаясь на разные обстоятельства.
Между прочим, заготовители попросили указать им дом Кирилловой. Босой мальчишка проводил их к хорошей избе. Зашли. Поговорили с хозяйкой – вдовушкой в возрасте, но еще приятной внешности. Не отказались от угощения, хотя поначалу помялись. Сели за стол, живо выхлебали чугунок щей. Закурили. Потом как-то так оказалось, что приезжие будто и с дочкой хозяйской знакомы, в Москве встречались, и дружка дочкиного хорошо знают. Хозяйка даже руками всплеснула:
– Батюшки, что бы вам чуток раньше, заявиться. Они вот только недавно в Кудиново ушли, на свадьбу их пригласили.
– Не сходить ли и нам в Кудиново? – спросил спутников заготовитель с усиками.
– А пойдите, пойдите, – присоветовала хозяйка. – На свадьбе гостям завсегда рады. Свадьба богатая, хозяин сына свово женит. А до Кудинова всего-то две версты.
Подходя к Кудинову, заготовители вынули и проверили пистолеты. Тот, что с усиками, распорядился:
– Данильченко, вы с Зуевым постарайтесь пробраться в избу, проверьте, там ли Козуля. Я и Беляев останемся во дворе.
Пройти в избу, ходившую ходуном от свадебного веселья, оказалось просто: в толпе гостей, званых и незваных, никто не обратил внимания на двух мужчин в брезентовых плащах. Через минуту они вышли, и Данильченко сообщил:
– Сидит как миленький рядом с женихом. И краля его там.
– Пьян?
– По-моему, нет, хотя, видимо, выпил изрядно.
– Будем брать? – спросил Беляев.
– Н-да… Положеньице. Полна изба народу, а пальба обязательно поднимется. – Мартынов нахмурился и решил: – Нет, подождем, пока разойдутся.
Все четверо спрятались за амбаром.
Расходиться начали не скоро. Четверо чекистов имели «приятную» возможность еще часа два слушать нестройное пение, дробный грохот сапог, взвизги – одним словом, разливанное свадебное веселье.
Наконец дверь широко распахнулась, и гости, поддерживая друг друга, стали вываливаться на свежий воздух. Козули среди них не оказалось. Значит, остался ночевать. Подождали еще немного и решили уже было идти в дом, как дверь снова отворилась и появился человек без пиджака, в расстегнутой рубашке, вгляделся в темноту, растер лицо ладонями. Потом стал закуривать; огонек спички осветил угрюмое губастое лицо и спутанные волосы, нависшие на лоб. Это был Козуля. Сойдя с крыльца, он направился к амбару, осторожно переставляя ноги.
Беляев выскользнул из-за угла и ударил Козулю рукояткой нагана. Падающего бандита подхватили, зажав ему рот. Через минуту он лежал связанный, безоружный, с кляпом во рту.
Мартынов и Беляев пошли в избу, где хозяева уже готовились ко сну. Кириллова стояла перед зеркалом, вынимая из пышных волос шпильки. Она с удивлением посмотрела на человека, который извлекал из карманов пиджака Козули, висевшего на стуле, два пистолета и самодельную бомбу. Другой человек подошел к ней и тихо шепнул:
– Выйди! Козуля велел.
Ничего не понимая, Кириллова накинула шаль и вышла.
– Не шуметь! – приказали ей, когда она чуть было не вскрикнула, увидев связанного Козулю.
Беляев вынес из избы два пальто, и бандита с его подругой задами деревни повели к станции.
XVIIIС лета 1918 года, после подавления восстания «левых» эсеров, Мария Спиридонова жила в Новогирееве. Жила на свободе, дав честное слово не принимать впредь участия в политической жизни. Время от времени кто-то к ней все-таки приезжал, и тогда, запершись, она подолгу оставалась дома.
После крушения всех своих планов эта красивая женщина, высокая, стройная, с гладкой прической, с фанатически горящими глазами, всегда опрятно и со вкусом одетая, стала понемногу опускаться. Она уже не следила за свежестью своих блузок, часто ходила непричесанная и выкуривала множество папирос.
Комиссар Данильченко с Мартыновым и двумя сотрудниками угрозыска, с некоторого времени ведшие наблюдение за дачей, изредка видели Спиридонову, прогуливающуюся по саду перед дачей, с накинутой на плечи шалью и неизменной папиросой во рту.
Никто давно не приезжал к Спиридоновой, словно, всеми позабытая, никому она больше не была нужна. Данильченко уже подумывал было снять наблюдение, когда однажды утром возле дачи появился мужчина в хорошем пальто и шляпе, небрежно сдвинутой набок. Мужчина быстрым шагом прошел мимо дачи, свернул за угол, потом появился вновь и на этот раз прошелся неторопливо, бросая внимательные взгляды по сторонам. Не заметив ничего подозрительного, он уже взялся ва щеколду калитки. В этот момент его схватили за руки. С мужчиной пришлось повозиться – здоровый оказался мужик.
В МУРе, куда его тотчас привезли, Иван Чемоданов сперва буйствовал, ругался и даже грозил, что «за него отомстят». Трепалов молча ходил по кабинету, терпеливо ожидая конца этой истерики, и когда Ванька Чемодан вдруг стих и как-то съежился, словно надувной шарик «уйди-уйди!», из которого выпустили воздух, Александр Максимович уселся напротив и негромко, но внушительно сказал:
– Слушайте, Чемоданов, ваша песенка спета. Со всеми бандитами мы, Советская власть, решительно покончим в ближайшее же время. Хватит. Больше терпеть мы не будем. Поняли? Так вот, лучше сами скажите, где скрывается Кошельков. Тогда суд учтет ваше добровольное признание.
– За суку считаете? – огрызнулся бандит. – Кошелька не выдам.
Трепалов вызвал дежурного, что-то шепнул ему, и через минуту конвойный ввел в кабинет Федорова – одного из тех, кто попался во время облавы еще зимой.
– Чемоданов, знаете ли вы этого гражданина?
Ванька Чемодан отрицательно мотнул головой.
– Брось, Ванька, – тихо сказал Федоров. – Хана наше дело. Выкладывай все начистоту. Все равно нам не впервой за решеткой сидеть. Только тут, я тебе скажу, не то что в старой полиции. Сколько нас раньше лупили, помнишь? А меня пальцем никто не тронул, хотя я, конечно, немало крови попортил лега… то есть сыщикам. Дадим им Кошелька, может, и простят нас. А Янька давно пули просит.
Он не успел договорить: Чемоданов вскочил и ударил его по лицу. Федоров поднялся с пола, вытер кровь с рассеченной губы и сказал Чемоданову, которого уже скрутили, одно только слово:
– Дурак!
Три дня Чемоданов отказывался давать какие-либо показания. Сидел на койке в одиночке и, уставившись в одну точку, молчал, о чем-то мучительно размышляя. Когда конвойный первый раз принес ему обед – пшенный суп с кусочками размочаленной воблы и четвертушку черного глинистого хлеба, предупредив, что хлеб – паек на весь день, – заключенный брезгливо отодвинул еду и зло буркнул:
– Сами небось не то жрете.
На что конвойный спокойно ответил?
– Дурак! У нас, да и в Чека, как и во всей стране, паек один для всех.
Так. Второй раз оказался он дураком. Было над чем подумать.
На четвертый день Ванька Чемодан, вызвав конвойного, потребовал отвести его к начальнику.
– Садитесь, Чемоданов, – пригласил Трепалов. – Надумали?
– Сегодня в четыре часа назначена у меня встреча с Кошельком в парке, в Сокольниках. Берите Яньку. Хватит ему… – Он не договорил, закусив губу.
Ровно в четыре Ванька Чемодан, умытый и побритый, сидел в парке на условленной скамейке, заложив ногу за ногу и попыхивал папироской. Агенты угрозыска гуляли по аллеям, издалека наблюдая за Чемодановым.
Уже стояло лето, парк был весь в зелени, пронизанной солнечными лучами, весело гомонили птицы, по зеленым лужайкам бегали дети.
Чемоданов закинул голову, подставив лицо солнечным лучам, и, казалось, задремал.
В четыре Кошельков не пришел. Не было его и в пять, и в шесть. В семь часов Чемоданова повезли обратно в МУР.
– За нос нас думаете водить? – строго спросил Трепалов.
– Нет, начальник, не вожу. Осторожный он очень, Янька. Наверное, что-нибудь его спугнуло. У нас так было условлено: если сегодня в парке не увидимся, завтра встречаемся на Божедомке, на одной хазе. Повезете – покажу. Он не один придет, с Сережкой Барином. Хотели мы договориться одно дело в Щелкове сделать. Но, видимо, не судьба…
XIXБандит Павлов, по кличке Козуля, сидел на предложенном ему стуле, опустив голову.
На Лубянке ему дали помыться, остригли наголо, накормили. Безмолвно хлебая пшенный суп с воблой, он вспоминал вчерашнее свадебное пиршество и вдруг пожалел, что так и не отведал жареной поросятины, а теперь уж, видно, никогда и не поест.
Теперь он сидел в кабинете Дзержинского и давал показания. Если бы допрашивал его не сам председатель ВЧК, Козуля, наверное, не скоро бы «раскололся». А тут он как-то сразу почувствовал, что упорство его тает, растворяется в воле этого человека, в глаза которого он не смел смотреть, хотя время от времени, задавая очередной вопрос, Дзержинский требовал: «Поднимите глаза, Павлов, я хочу знать правду». Козуля поднимал, но тут же снова опускал голову. И говорил правду.
Ничего не обещал ему этот человек со втянутыми щеками и покрасневшими от бессонных ночей глазами, ничего не сулил, не угрожал, допрос вел без всяких «подходцев». Только вопросы иногда задавал странные, к делу будто и не относящиеся: «Кем были родители?», «Какая у вас профессия?», «Учился ли в школе?»
– Для чего это вам? – спросил, наконец, Козуля, на мгновение поднимая глаза. – Бандит я, и все.
– Вы не родились бандитом. Я хочу знать, почему люди вроде вас, становятся врагами Советской власти. У таких, как вы и Кошельков, руки по локоть в крови. Но не все же такие. Некоторых еще можно перевоспитывать.
И вдруг вопрос в лоб:
– Вы убили главаря одной из шаек Сафонова по кличке «Сабан»?
– Убрал я его, – мрачно буркнул Козуля. – Два медведя в одной берлоге…
– А кто «убрал» бы вас, оставайся вы на свободе?
Козуля наморщил лоб, обдумывая неожиданный вопрос и шевеля губами.
– Наверное, Кошелек, – пожал он плечами.
Дзержинский помолчал, свернул папироску, вставил в мундштук, но не закурил.
– Отвечайте, – негромко потребовал он, – когда у вас назначена встреча с Кошельковым?
– В пятницу.
– На Божедомке?
«Все знает», – мысленно ахнул Козуля и покорно кивнул.
Дзержинский вызвал конвойных.
– Уведите! – коротко приказал он. И когда конвойные с арестованным были уже у двери, вдруг остановил их: – Минуточку! – Конвойные повернулись, и Дзержинский обратился к младшему из них, безусому пареньку с испуганными глазами: – Как на этот раз, не уйдет от вас задержанный?
Паренек, отсидевший уже под арестом за непростительную свою доверчивость, залился краской, но смело посмотрел в глаза Дзержинскому и ответил:
– Никто от меня теперь не уйдет, товарищ Дзержинский! Никогда.
XXТихо на Божедомке, тихо и пустынно. Ночь. Все притаилось кругом. Даже старые липы в садах не шелохнутся, будто дремлют до утра. Только запах их разносится по всей округе, но этот нежный аромат кажется совсем лишним притаившимся чекистам и муровцам.
Во всех домах распахнуты окна, только в одном они закрыты. Хозяева этого дома еще днем были арестованы и на первом же допросе признались: верно, сегодня ждут Кошелька вместе с Сережкой Барином, условлено, что стукнут они в окошко один разок, а немного спустя – еще два раза.
Теперь в квартире сидит засада. Засада и в старом сарае, и в домах, выходящих окнами в тот же двор. Хочется курить, но нельзя, хочется спать, но об этом и думать нечего.
Третий час ночи. Темно и тихо. В четвертом часу начинает светать, и проснувшиеся галки снимаются с деревьев и, громко каркая, улетают куда-то по своим делам. Тихо, и кажется, никто не придет в старый дом на Божедомке и напрасно сидят в засаде муровский комиссар Данильченко, и чекисты Мартынов и Зуев, и молодой Жора Тыльнер, и еще с десяток человек.
Ровно в пять во дворе дома появились две бесшумные тени. Вошли и замерли у ворот, настороженно оглядываясь. У Сережки Барина в руке наган, у Кошелька – плащ, перекинутый через руку, под плащом наверняка тяжелый маузер,
В последнее время Кошельков все больше и больше нервничал, чувствуя, что вокруг него сжимается кольцо. Он уже знал: чекисты взяли Зайца, попался Козуля, завалился на какой-то хазе Ванька Конек. Конечно, при желании он мог бы сколотить другую шайку, но, похоже, приходит конец большим делам. Ладно, кое-что у него припрятано на черный день, вот сделают они с Сережкой и с Чемоданом последнее дело, надо будет на время исчезнуть из Москвы, убрав, конечно, своих сообщников. Пусть тогда легавые его поищут… Кошельков еще раз оглядывается. Кажется, все спокойно, можно идти в дом. Он подталкивает Сережку: иди стукни в окно. Как будто все в порядке, вот Сережка постучал, раздался ответный условный стук, и Сережка идет к тихо, без скрипа открывающейся двери. И вдруг он сдавленно вскрикивает: «Шухер!» – и стреляет. В ответ раздаются два выстрела, и Сережка падает. Кошельков успевает метнуться за сарай и, сбросив с руки плащ, стреляет веером по всему двору. Поздно! Из окон напротив раздаются ответные винтовочные выстрелы. Кошельков рвет из кармана бомбу, швыряет к входной двери в дом. В эту секунду пули настигают его. В угасающем сознании два слова: «Все, конец…»
В тот же день по Москве пойдет не шепот, а громкий разговор:
– Слыхали? Кошелька ликвидировали!
– Но!
– Точно, ухлопали. Драгоценностей при нем найдено награбленных – страсть!
Из кармана убитого Кошелькова действительно были изъяты 63 тысячи рублей, золотые вещи и два пистолета, один из них – был маленький браунинг с вороненой рукояткой – оружие, принадлежавшее Владимиру Ильичу Ленину.
– Вот! А говорили – не поймают, говорили – мальчишки безусые.
– Так им же сам Ленин приказание дал.
– Ох-хо-хо… Ежели бы так да с Деникиным справиться, да с Колчаком.
– Дай срок, и с ними совладаем.
– Это кто же совладает?
– Мы!
– Мы… Да кто это «мы»?
– Мы, стало быть, Советская власть.
…На моем столе стоит магнитофон. Если включить его, можно услышать чуть глуховатый голос полковника милиции в отставке Тыльнера. Речь его медлительна и вдумчива. Георгия Федоровича уже нет в живых. Кажется, я был последним, кому он рассказывал о своих былых делах. Их было много за пятьдесят лет работы в уголовном розыске, и каждое из них могло бы стать сюжетом увлекательнейшей повести. Можно смело сказать, что по крайней мере половина нынешних работников МУРа – ученики Тыльнера: одни начинали под его руководством свой трудный и опасный путь, другим он постоянно помогал советами, третьи слушали его лекции в Высшей школе милиции.
Нелегкая у нас с ним была беседа, нелегкая потому, что о себе Георгий Федорович рассказывать не любил, почти каждая история, которую удавалось из него вытянуть, начиналась словами: «Да что тут рассказывать…»
Точно так же начал он рассказ и о своем участии в ликвидации банды Кошелькова. Надо признаться, на этот раз роль его и в самом деле была невелика: восемнадцатилетний сотрудник МУРа только начинал свои первые шаги в уголовном розыске. Но та часть его воспоминаний, где он касается судьбы браунинга Владимира Ильича Ленина, очень любопытна. Привожу слова Георгия Федоровича Тыльнера почти дословно:
XXI«Пишущая машинка в те годы считалась непростой техникой, поэтому печатать на ней доверяли преимущественно мужчинам (а не машинисткам, или «пишбарышням», как позже их стали называть шутники).
Вот такому «машинисту» и диктовал начальник МУРа Трепалов, расхаживая по кабинету, свой рапорт. В кабинете на диване сидела тройка свободных от дежурства работников МУРа, среди них и я. Все мы еще не остыли от ночной операции – первой серьезной операции в моей жизни.
Рапорт был адресован председателю ВЧК Дзержинскому. Слушал я внимательно, стараясь запомнить каждое слово, потому что дело, в котором я участвовал, казалось мне самым важным из всех, какие когда-либо проводил МУР. Вот какие слова Трепалова мне особенно запомнились:
– Прошу вас, Феликс Эдмундович, вручить препровождаемый при сем браунинг товарищу Ленину. Считаю необходимым отметить, что в операции по ликвидации данной опасной преступной группы много усилий затратили как работники Московского уголовного розыска, так и сотрудники группы МЧК».
Где сейчас браунинг №… – неизвестно. В фондах Музея Ленина, где хранятся немногочисленные личные вещи Владимира Ильича, его нет.
Вернул ли этот пистолет Дзержинский Ленину?
Один из старых чекистов, изучавших дело о бандитском нападении на Председателя Совнаркома, высказал такое предположение:
– Вполне возможно, что этот браунинг Феликс Эдмундович оставил у себя. Да и зачем был Ленину пистолет? Органы безопасности Советской власти были достаточно сильны, чтобы уберечь Ленина от всяких случайностей, оградить его от нападений. Тем более что к началу двадцатых годов с бандитизмом было практически покончено.
Что ж, можно предположить и такое. Можно представить себе, как в очередном докладе, рассказывая о важных делах, Дзержинский сообщает Владимиру Ильичу и о ликвидации самой опасной в Москве бандитской шайки. Можно представить себе, с каким вниманием слушает Дзержинского Ленин и потом задает вопрос:
– Ну, а документы мои нашли?
– Нет, Владимир Ильич. Наверное, бандиты их уничтожили.
– А браунинг?
Конечно, и о браунинге Дзержинский мог сказать, что он не найден. Но, человек исключительной правдивости, он, вероятнее всего, сказал так:
– Браунинг у меня, Владимир Ильич. Но вы его не получите
– Это почему же? – удивляется Ленин и хитровато щурит глаза.
– А потому, что вам он ни к чему. Впредь вы без охраны чекистов – ни шагу. А у них достаточно оружия.
– Ну-ну-ну! – сердится Ленин. – Оставьте мою персону в покое. Лучше скажите, москвичи-то теперь будут в безопасности?
– Самых опасных бандитов мы уже ликвидировали. Покончим и с остальными.
XXIIПрошел год. Весной 1920 года Владимир Ильич Ленин начал работать над книгой «Детская болезнь «левизны» в коммунизме». Писал он, как всегда, быстро, энергично: «мысль просится к перу, перо – к бумаге». В одном месте, рассказывая о своем споре с «левыми» коммунистами, считавшими вынужденный Брестский мир вредным для революционного пролетариата компромиссом с империалистами, споря с вождями тред-юнионов, утверждавшими, что компромиссы допустимы и для них, если они были допустимы для большевизма, он вдруг вспомнил прошлогоднее происшествие и улыбнулся. «Жизнь или кошелек!» Найдено простое и «популярное» сравнение.
«Представьте себе, что ваш автомобиль остановили вооруженные бандиты, – писал он. – Вы даете им деньги, паспорт, револьвер, автомобиль. Вы получаете избавление от приятного соседства с бандитами. Компромисс налицо несомненно. «Do ut des» («даю» тебе деньги, оружие, автомобиль, «чтобы ты дал» мне возможность уйти подобру-поздорову). Но трудно найти не сошедшего с ума человека, который объявил бы подобный компромисс «принципиально недопустимым» или объявил лицо, заключившее такой компромисс, соучастником бандитов (хотя бандиты, сев на автомобиль, могли использовать его и оружие для новых разбоев). Наш компромисс с бандитами германского империализма был подобен такому компромиссу».
* * *
Быть может, в этой небольшой документальной повести, полной таких характерных для приключенческой литературы событий, как розыск, погоня за бандитами, перестрелка с ними и т. п., не стоило бы приводить выдержку из одного из самых важных и острых теоретических трудов Владимира Ильича. Может быть… если бы речь шла не о Ленине. Но таков уж был этот удивительный человек, Что умел из любой жизненной ситуации, даже такой драматической, как покушение на него самого, извлечь нечто полезное как аргумент в споре с политическими противниками.
Вот почему автор и счел уместным рассказать читателям драматическую историю одного из аргументов, которыми воспользовался Владимир Ильич в своем гениальном труде.
Игорь Болгарин, Виктор Смирнов
ОБРАТНОЙ ДОРОГИ НЕТ
День первый
ЧЕЛОВЕК ИЗ БОЛОТА
Он бежал и бежал, хватая руками стволы низкорослых деревьев, кустарник, падая, давясь кашлем и снова вставая, бежал все дальше и дальше в глубь спасительного леса.
Ноги и руки безостановочно работали, легкие со свистом и хрипом вбирали воздух, а голова его была заполнена одним лишь видением, одной картиной, которая повторялась назойливо, безостановочно, как музыкальная фраза в испорченной грампластинке.
Он видел длинные серые бараки и бетонные шестиугольные плиты на плацу, видел шеренгу мокрых, съежившихся под дождем людей в гимнастерках, фланельках и ватниках, видел настороженные, злые глаза овчарок, сидевших у ног солдат-проводников, и фигуру высокого офицера в длинной шинели, который шел вдоль шеренги, вглядываясь в лица.
И слышал слова: «Erster, zweiter, dritter, vierter, fünfter!.. Fünfter, vortreten!.. Fünfter, vortreten!.. Fünfter!.. Fünfter!..»2
[Закрыть]
И в длинной шеренге людей каждый пятый, склонив голову и не глядя на товарищей, делал шаг вперед.
1
Было тихо, как бывает в Полесье только в конце октября, когда серое тяжелое небо никнет к земле, когда смолкают оставшиеся хозяйничать в лесу сойки и синицы и слышен лишь комариный капельный звон, который, едва привыкнет ухо, воспринимается как самая глубокая тишина.
Лес словно бы вымер. Но внимательный глаз, осматривающий чахлый березнячок, который спускался к болоту и переходил в осиновое редколесье, различил бы на пригорке небольшой песчаный бруствер, над которым торчал, как палка, дырчатый кожух немецкого пулемета: черный дульный зрачок высматривал что-то в низине. За бруствером виднелись трое разношерстно одетых, промокших людей, прижавшихся друг к другу, словно птенцы в гнезде.
Человек, сидевший у самого пулемета, был старшим в группе, и это чувствовалось сразу по тому хотя бы, как он хмурил густые, сцепившиеся у переносицы брови или, оглядывая товарищей, тяжело и властно поворачивал голову, сидевшую в плечах, обтянутых облезшей кожаной курткой плотно, как ядро в крепостной стене. Лицо у него было скуластое, простое, но с той значительностью, которая приобретается определенным начальственным опытом.
По правую руку пулеметчика сидел узкоглазый старик с бородкой тощей, как стертый веник. В брезентовом дождевике с капюшоном, неторопливый, даже задумчивый, он походил на сторожа или пасечника, а это, как известно, большие философы и миролюбцы; вот только винтовка с оптическим прицелом, лежавшая рядом со стариком, разрушала идиллическую цельность образа.
Третьим был подросток, щуплый представитель того многочисленного партизанского поколения, которое разом, минуя юность, шагнуло из детства в трудный взрослый мир и, не научившись еще задумываться ни о прошлом, ни о будущем, не тяготясь семейными заботами, воевало отчаянно, без оглядки.
– Скоро сменяться-то? – спросил подросток у старшо́го. – В ушах хлюпает!
Пулеметчик невозмутимо рассматривал в бинокль болотце.
– Каши горячей я бы съел… – продолжал подросток.
Старик достал из-под дождевика ржаную краюху:
– Пожуй!
– А ну тихо! – приказал старшой.
Он углядел на той стороне болота, на пригорочке, двух фашистских солдат в егерских куртках с изображением эдельвейсов на рукавах. Их кепи то и дело обращались друг к другу: немцы болтали. А правее…
– Погляди, Андреев, – пулеметчик протянул старику бинокль. – Вот под ольхой…
– Два егерька фрицевых, – сказал зоркоглазый Андреев, отстраняя бинокль. – Мы их сторожим, а они нас.
– А теперь правее, где осинничек…
И старшой вновь поднес к глазам бинокль. Неподалеку от егерей, где зыбкое болото, поросшее острым резаком, уходило под обманчиво плотный мшистый ковер с буграми кочек, зашевелилась высокая трава. Все застыло под тихим дождем, но трава шевелилась.
– Не иначе опять тропу щупают, – прошептал Андреев.
К болоту выполз человек.
Он был в рваном ватнике и таких же рваных штанах-галифе, босой, с обритой головой на тонкой шее. Человек приподнялся, заметил неподалеку егерей и приник к земле.
Распластавшись на мшанике, который хоть и подавался под тяжестью тела, но все же удерживал его, человек осторожно пополз в сторону партизан.
– Точно, ищет, – сказал пулеметчик и успокоенно вздохнул. – Третий за неделю… Скоро заверещит.
Андреев не ответил. Он подался вперед, выставив бородку, и пристально наблюдал за болотом.
– Во! – сказал оживившийся подросток, заметив, что рука ползущего проткнула тонкий мшаный настил и ушла в болото.
Но человек, испуганно выдернув руку, продолжал ползти по мшанику. Он утопал в податливом, зыбучем полотне, как в перине. Изредка, когда фонтанчики темной воды пробивались на поверхность, он замирал, а затем снова полз.
– Настырный фашист, – заметил подросток.
– Это не фашисты тропу ищут, Назар! – солидно пояснил пулеметчик. – Это они полицаев посылают. Им чего остается, полицаям-предателям?
– Германцы себя жалеют, точно, – отозвался Андреев. – Экономисты, б у л г а х т е р а! Это у нас де́бит с кредитом не сходится…
– Разговорчики брось, дедок! – Пулеметчик указал глазами на подростка.
– Дай-ка я ему врежу из снайперской, – предложил Андрееву подросток по имени Назар. – Не пожалей, дед! – и шмыгнул носом.
– Стрелять не велено, пока Ванченко не вернется, – буркнул Гонта. – Стихни.
Человек дополз до края мшаника, где начиналась открытая вода, и поднял голову. Лицо его, заросшее щетиной, покрытое грязью, было узко и темно, как старинный иконный лик. Только глаза светились в глубоких впадинах.
Он посмотрел в сторону егерей и, зачерпнув темной гнилой воды, поднес пригоршню ко рту, напился.
– Сдается, не полицай это… и не фашист, – сказал Андреев и еще дальше выдвинул над бруствером свою тощую бородку. – Те кормленые. Те давно провалились бы в болото.
Человек осторожно сполз с мшаника в воду. Темная вода охватила его по грудь.
Он сделал первый шаг и тут же глубоко ушел в жижу. Рванувшись в сторону, он продвинулся немного, с трудом преодолевая сопротивление вязкого болота.
– Щупает, – сказал Гонта. – Далась им эта тропа!
Человек оступился. Болото тут же схватило его за плечи. Он выбросил руки, стараясь зацепиться за кочку, плававшую неподалеку, но та податливо ушла вниз.
Он раскрыл рот в беззвучном крике, откинул голову, стараясь податься назад.
– Не шумит! – взволнованно сказал Андреев, высунувшись из окопчика. – Те двое вон как кричали! Своих звали!
– Погоди, и этот позовет, – возразил Гонта. – Еще не приспичило.
Тот, кого они считали разведчиком тропы, барахтался, увязая в трясине, всего в ста метрах от егерей-дозорных. Он молчал. Болото уже накрыло его плечи липкой, слизистой ладонью.
Выбившись из сил, он на какое-то мгновение прекратил борьбу, застыл. Голова его торчала из болота, как некий диковинный плод. Трясина уже коснулась подбородка. Она поднималась, как подопревшее тесто.
– Может, он немцев боится? – спросил старик и наполовину выполз из окопчика. – Вытащить бы его, а?
– Рано… – остановил его Гонта. – Еще, может, закричит…
Шел дождь. Человек молчал. Неподалеку от него беззаботно покачивались кепочки егерей.
Болото подползло к губам, но человек не сопротивлялся, он глядел перед собой в ту сторону, где, скрытые кустами, невидимые для него, сидели партизаны.
Он умирал молча.
– Давай! – сказал Гонта. – Может, и вправду наш. В случае чего я прикрою.
И он взялся за рукоять пулемета.
Андреев и Назар юркнули в траву и через мгновенье были уже в болоте.
Человек не видел их: он дышал, высоко запрокинув голову, стараясь хоть на несколько секунд отсрочить смерть. Андреев, отодвигая руками кочки и траву, шел к тонущему упорно, как к собственной судьбе.
2
– Я из концлагеря под Деснянском. Месяц назад гитлеровцы привезли туда две тысячи военнопленных. Они строят аэродром для авиации дальнего действия… С подземными ангарами и полной маскировкой… Собираются бомбить оттуда Москву…
Человек, которого Андреев и Назар вытащили из болота, говорил тихо, скрипучим, словно отсыревшим, голосом и то и дело откашливался. Худ он был до такой степени, что казался муляжом, созданным для демонстрации костной арматуры. Но стоял прямо и независимо.
В землянке было сумрачно. Свет осеннего дня проникал через небольшое, овальных очертаний автомобильное стекло, вставленное под бревенчатый накат. Командир отряда и заместитель сидели в полумраке у дощатого, грубо сколоченного стола.
– Откуда вы узнали, что в лесу партизаны? – спросил заместитель.
– Слухом земля полнится.
– Именно в этом лесу?
У заместителя, стриженного ежиком, были круглые, бессонные птичьи глаза. Подтянутая, прямая фигура выдавала кадрового военного. Командир же, крупный, развалистый, с привычкой закладывать мясистую ладонь за портупею, служившую единственным знаком воинского отличия, явно был человеком штатским, человеком б е с е д ы, а не р а п о р т а, быть может в недавнем прошлом райкомовским работником или учителем.
И перед этими двумя, как перед судьями, стоял третий, покрытый свежей болотной грязью.
– Я знаю эти леса, – сказал человек из болота. – До войны служил здесь.
– Где – здесь?
– Я бывший командир Деснянского гарнизона Топорков.
Командир и заместитель переглянулись.
– Майор Топорков пал смертью храбрых при героической защите Деснянска, – звонко, с торжеством в голосе сказал заместитель. – Посмертно награжден орденом боевого Красного Знамени.
– Не знал, – безучастно сказал человек из болота. – Но я майор Топорков. А вы майор Стебнев. В марте сорок первого вы приезжали к нам из штаба округа читать лекцию о преимуществе отечественного стрелкового оружия над немецким.
Заместитель пристально всмотрелся в человека, стоявшего перед ним, и, наконец, поднялся:
– Минутку! – и вышел из землянки.
– Сядь, Топорков, а то от сквозняка упадешь, – сказал командир, едва за заместителем закрылась дверь. – Не серчай. Стебнев у меня человек дошлый. По контрразведке работает… Вот, поешь!
С усилием повернув свое могучее шестипудовое тело, он достал из дощатого ящичка в углу землянки ржаную полбуханку, несколько печеных картофелин и зеленую бутылку, заткнутую кукурузным початком. Выставил всю эту снедь на стол и налил сизый самогон в кружку.
– Выпей, майор, и закуси.
Человек выпил, взял картофелину и стал медленно, безучастно жевать, как будто исполняя тяжелую, ненужную, но обязательную работу.
Командир смотрел, как по-старчески, кругообразно движутся его челюсти.
– Ешь, – повторил он басовито и добавил потише, как будто стесняясь своего сочного голоса: – Теперь и о себе думать надо. Слава богу, живой!
Пришлый направил на командира свой сверлящий взгляд.
– За мой побег в бараке каждого пятого должны расстрелять, – сказал он. – Всего двадцать человек. Ребята знали и согласились. Так что я чужой жизнью живу. За всех… За двадцать!
