Текст книги "Приключения 1970"
Автор книги: Георгий Вайнер
Соавторы: Аркадий Вайнер,Виктор Смирнов,Леонид Платов,Север Гансовский,Игорь Болгарин,Владимир Понизовский,Юрий Авдеенко,Петр Шамшур,Всеволод Привальский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)
БЛИЗКА ОНА, РЕКА СНОЧЬ
1
Первыми протопали по песчаной лесной дороге сапоги Левушкина, точнее, не сапоги, а то, что осталось от них, именно: голенища. Ступни Левушкина были обмотаны тряпицами и, на римский манер, перетянуты крест-накрест тем самым желтым проводом, который разведчик взял у немецких связистов вместе с катушкой.
Бывшие эти сапоги ступали как бы нехотя, заплетаясь друг о друга: Левушкин дремал на ходу. Следом, в отдалении, двигались телеги с безмерно уставшими партизанами. Заморенные кони шли, опустив головы.
Облетевший за холодную ночь пустой и тихий осенний лес стоял по обе стороны дороги, и сквозь легкие чистые березки и осины просматривались дубки, все еще державшие на черных ветвях желтую листву, как награду за стойкость.
Не дремли, дозорный! Но куда там… есть предел и силам двадцатилетнего крепкого парня. И сапоги, сами собой следуя по лесной дороге, вывели Левушкина к одинокому и пустому дому.
Дом этот стоял в таком густом дубовом лесу, что, темный, с замшелой деревянной крышей, казался органической составной частью этого леса, чем-то вроде гигантского пня. Под крышей и над наличниками была прибита длинная доска с надписью: «Кордон № 3».
Каким-то шестым чувством почуяв перемену обстановки, разведчик очнулся, отпрыгнул в сторону и выставил автомат, сдвинув предохранитель:
– Э, кто здесь! Выходи!
Глаза разведчика мгновенно просветлели, сонная одурь слетела с них, и дуло автомата ходило из стороны в сторону, готовое сверкнуть убийственным огнем. Но дом был тих, темнели окна с выбитыми стеклами, над колодцем вились осы. Левушкин, нагнувшись, обежал дом, огород, осмотрел поленницу и, успокоенный, вышел навстречу обозу.
– Значит, каратели опередили, – сказал Топорков, рассматривая пустые окна. – Объездчик здесь был. Наш, партизанский… Мог помочь с переправой.
Он заглянул в карту и обвел взглядом лица партизан.
– До Сночи осталось тридцать километров… И егеря нас ищут… Хорошо бы отдохнуть здесь, да некогда.
Он прикрыл рот рукавом и приглушил сухой кашель, рвущийся из глубины легких.
– Будут другие мнения?
– Чего ж, – сказал Андреев, и клинышек его бородки дрогнул. – Потопаем.
Майор, клонясь вперед телом, подошел к телеге, на которой лежал Степан, откинул край попоны. Широкое, лунно-округлое лицо ездового было белым, и руки-клешни безвольно лежали вдоль тела.
– Ну как? – спросил у Галины Топорков. Та покачала головой, вздохнула.
– Надо бы поговорить, сестра.
Они прошли к краю дома, где огненно цвели подсолнухи с пустыми, выклеванными птицами сердцевинами. Галина, предчувствуя, каким будет разговор, прижимала руки к груди и беспомощно оглядывалась на Бертолета.
– Вам нужно остаться на кордоне вместе с раненым, – сказал майор.
– Нет, – поспешно возразила Галина. – Нет!
– Выслушайте. Скоро начнется самое трудное. Он не выдержит. – Топорков кивнул в сторожу Степана. – Ему становится хуже от дороги, и вы это видите. Мы вернемся за вами, сестра…. Тот, кто останется, вернется, – поправил себя майор.
Он заглянул ей в лицо.
– Девочка, дорогая, я все понимаю…
Впервые за все время обозной жизни в речи строгого и сдержанного майора прозвучало местоимение «ты», и медсестра, холодея от этого дружеского обращения, не сводила глаз с сухого, бледногубого рта.
– Вы хотите, чтоб я живой осталась? – сказала Галина. – Вы этого хотите?
– Я хотел бы, чтобы все живы остались, – ответил Топорков. – Но если мы будем везти раненого дальше, то не сохраним ни его, ни здоровых.
– Все верно, – сказала Галина, прижимая руки к груди. – Только вы по логике рассуждаете, а не можете понять…
– Ты не права, – тихо возразил майор. Лицо его оставалось бесстрастным, лишь глаза блестели и пятна нездорового румянца вспыхивали, переливались на пергаментной коже. Взгляд его уходил в дубовую рощу и дальше, на многие километры, и непонятно было, то ли майор слушает Галину, то ли имеет в мыслях что-то свое. – Ты не права, – повторил он. – Я могу понять. Просто мне приходится думать сразу за многих людей, но понять я могу… У меня на Большой земле жена. Такая же молодая, как ты. Ей двадцать лет. Я поздно женился, перед самой войной… Командирская жизнь такая… И вдруг так повезло!.. Она очень хорошая, очень красивая. Такая красивая, что мне приходится заставлять себя не думать о ней. Иначе становится слишком тяжело. Война, девочка, война…
В первый раз майор заговорил о себе. Галина смотрела на него, широко открыв глаза.
2
– Пора, друзья, трогать, – сказал Топорков. Ленивое осеннее солнце висело над лесом, и длинные тени пересекали полянку перед кордоном. Андреев надвинул на седую голову капюшон и оглянулся: Бертолет и Галина стояли у колодца, взявшись за руки, и осы вились над ними.
– Оно и лучше, что девка остается, – вздохнул Андреев. – Переправа будет не шутейная… Мы-то с вами хоть пожили.
– Пожили… Вам сколько лет, Андреев?
– Шестьдесят три годочка.
– Да, – майор дернул ртом. – А мне вот тридцать.
– Сколько? – спросил Андреев, и клинышек его бородки приподнялся от удивления. – Как это тридцать?
– Тридцать. Позавчера исполнилось.
– У-у… – простонал старик, пристально рассматривая майора. – Война это! Война, война, вот что она с людьми делает! Говорят, считай лета коню по зубам, а человеку – по глазам. По глазам-то вам все пятьдесят…
– Не глаза меня беспокоят, – сказал майор, но смолк, оборвал фразу. Он откинулся назад, глубоко вздохнул, стараясь заполнить холодным чистым воздухом впалую грудь. Его заросшее белой щетиной лицо было в мелком поту. – Вот что, Андреев! Когда дойдете до реки, там по берегу будет много лесу…. В штабелях. Еще до войны для сплава сложили. Лошадей переправите вплавь, а для телег соорудите плот.
– Да вы сами, сами! – поспешно возразил старик. – Что это вы, товарищ командир?
– Ничего, ничего, – успокоил его майор. – Это от усталости. Война получается длинная…
Опустела поляна перед третьим кордоном. Последняя телега, вихляя колесами и поскрипывая, скрылась за дубами.
И тут Галина, словно бы вспомнив что-то, припустилась вслед, глухо простучала сапогами по песку, догнала Левушкина, ухватила за рукав:
– Ты уж за ним посмотри. Пожалуйста!
– Ну ладно, ладно, чего там! – сказал Левушкин. – Обещаю. Чего с ним делить? У нас только одна война на двоих, а девки, видать, будут разные.
Она неловко поцеловала его в щеку.
– Сподобился! – сказал Левушкин. – Как прадедушку чмокнула.
3
Теперь их оставалось только четверо. Упряжки были подогнаны одна к другой, а лошади подвязаны вожжами к задкам телег: не хватало погонщиков.
Левушкин, как всегда, шел дозорным. Он то устремлялся вперед, то останавливался, замирал среди холодной тишины. Очевидно, чутье подсказывало ему близость противника.
И Андреев, таежный охотник, брел с особой осторожностью, таясь, соснячком. Неприметный его дождевичок мелькал среди блеклой хвои. Солнце уже укатилось за лес, светились лишь высокие барашковые облака…
Коротко, с металлическим звоном – будто молотком дробно отбарабанили по наковальне – прозвучала очередь пулемета с мотоциклетной коляски.
Обоз остановился. Дремавший на телеге Топорков сбросил с глаз тонкие, воскового оттенка веки, привстал и с усилием спрыгнул с телеги. Беззвучно, как лист, опустилось на землю сухое тело. Подбежал вездесущий Левушкин:
– На развилке разъезд: два мотоцикла… И собака.
– Собака?
– Овчарка. В коляске. Заметили меня – видать, собака почуяла.
– Вилло, Левушкин, гоните обоз в лес, вдоль посадки! – крикнул майор и взял с телеги трофейный ручной пулемет, оставленный мотоциклистами, подстрелившими Степана у Чернокоровичей.
Обоз – телега за телегой в подвязи – стал медленно, как эшелон, поворачивать, и лошади, разбив усыпанный хвоей песок, зашагали вдоль молодого, рядами посаженного соснячка. Уже слышалось знакомое тарахтенье мотоциклов. Моторы то ревели, преодолевая песчаные преграды, то приглушенно, басовито постукивали на холостых оборотах.
Партизаны залегли в соснячке, на хрустящем мху.
– Осторожно подъезжают, – прошептал Андреев. – Ученые!
Топорков ладонью сдерживал судорожное дыхание.
– Собака – это очень плохо, – сказал он.
– Ясно, – кивнул бородкой Андреев и протер чистой тряпицей линзы оптического прицела.
Из-за сосновой ветви Топорков видел, как на лесной дороге, глубоко просев колесами в песок, остановился мотоцикл. Позади колясочника колыхался штырь натяжной антенны. Показалась и вторая машина.
Несколько соек, перелетев дорогу впереди, прокричали что-то сварливыми голосами. Пепельная, отменной породы овчарка, важно сидевшая в коляске второго мотоцикла, повела ушами и проворчала. Влажно блеснули фиолетовые десны.
…Коротким видением пронеслась в памяти майора концлагерная сцена: упавший заключенный – руки его прикрыли затылок, – и овчарка, которая, брызжа слюной, наклонилась над ним, готовая вцепиться в шею… Этим заключенным был сам Топорков. Это над его головой хрипела овчарка, роняя жаркую слюну…
Мотоциклисты подъехали к тому месту, где свернул обоз. Песок здесь был взрыт копытами, а железные ободья колес проложили четкую колею в сторону, к соснячку.
Солдат, сидевший позади второго мотоциклиста, слез и позвал собаку, придерживая длинный поводок. Овчарка легко, пружинисто выпрыгнула из коляски и уперлась широко расставленными лапами в песок. Она злобно косила глазами в сторону соснячка и ворчала. Мотоциклисты переглянулись.
– Los, Adolf, los du! – сказал водитель солдату. – Da gibt’s auch ein Mädel mit bei, siehste?7
[Закрыть]
4
Андреев выстрелил. Винтовка в его руках подпрыгнула, и из ствола потянулся дымок.
– Отходи! – сказал майор и нажал на гашетку «ручняка».
Мотоциклисты мгновенно залегли и открыли ответный огонь. Серая овчарка лежала на дороге недвижно, как груда пепла, и пули поднимали возле нее фонтанчики пыли.
Андреев, не задевая деревьев, чтобы не шевелить ветвей и не выказывать своего положения, бесшумной змейкой прополз между рядами сосенок.
Достав гранаты, двое мотоциклистов под прикрытием пулемета перебежали дорогу и залегли для нового броска. Топорков дал еще одну длинную очередь и пополз, волоча «ручняк», следом за Андреевым. Он хрипел, задыхался, но полз, ставя острые локти в трескучий мох и подтягивая сухое тело.
Мотоциклисты переглянулись и разом, как по команде, далеко и мощно бросили гранаты. «Колотушки», описав высокую траекторию, затрещали в ветвях в том самом месте, где только что лежали Топорков и Андреев. Желтым и красным вспыхнул песок, оглушительно громыхнул сдвоенный разрыв, и солдаты, едва успели просвистеть осколки, бросились вперед, стремясь использовать ту победную долю секунды, пока враг еще ошеломлен и не в силах сопротивляться.
Но Топорков, угадавший этот бросок мотоциклистов, снова дал очередь сквозь соснячок, не целясь. Один из солдат упал. Второй, приткнувшись к нему, зашелестел перевязочным пакетом.
Топорков побежал, клонясь вперед туловищем.
Он перебежал полянку, взрывая песок сапогами, и упал. Несколько секунд он лежал неподвижно, короткие, судорожные вздохи сотрясали тело. Наконец он поднял слезящиеся глаза. Поляна расплывалась, качались деревья, и тело отказывалось повиноваться. Палец никак не мог нащупать спускового крючка.
На противоположной стороне поляны мелькнули серо-зеленые шинели, и белый прерывистый огонек возник среди кустов и низких сосен. Снова заныли, рикошетя, пули.
Майор уткнулся лицом в песок, набрал побольше воздуха в легкие и закусил губу, пытаясь привстать. Серо-зеленые, осмелев, перебегали по поляне.
– Держись, майор! – гаркнул где-то неподалеку за соснами Левушкин.
Разведчик вылетел на поляну, распластался и тут же несколькими длинными очередями опустошил обойму, вставил новую и, перебежав в сторону, исчез.
С поляны застучали по нему автоматы, затем сухо заговорил ручной пулемет, но Топорков уже пришел в себя и, приникнув к прикладу, отжал упругую гашетку. Очередь прогремела и резко оборвалась: затвор, отброшенный силой отдачи для нового выстрела, так и остался взведенным, диск был пуст.
Но серо-зеленые, не дождавшись прибытия главных сил, стали отползать… Отбились! Хоть на час, хоть на четверть часа, но отбились!
Майор с надеждой посмотрел на барашковые облака, прикрывшие розовое закатное небо: они несли с собой сумерки.
5
Левушкин вышел из соснячка и огляделся. Перед ним был пологий, спускавшийся к оврагу луг, он густо зарос высокой, блеклой травой и пестрел последними осенними цветами: одуванчиком, ромашкой и белой ясноткой.
За оврагом, под тополями, стоял обоз, и светлела там, как створный знак, макушка Бертолета.
По лугу шел, не оборачиваясь, безразличный ко всему Топорков. Пулемет, бесполезный уже, без диска, он нес в правой руке, изогнувшись от тяжести и приподняв острое левое плечо.
Чуть в стороне от Левушкина показался из сосняка Андреев. Бородка его воинственно торчала, и заскорузлый дождевик звенел, как кольчуга.
– Отбились, дед! – крикнул ему Левушкин радостно и пошел за Топорковым.
Осенние облака-барашки висели высоко над пестрым лугом, цвели последние, прибитые уже морозами цветы, и Левушкин насвистывал весело: он был прирожденный солдат, он знал, что от боя до боя недолог путь, и радовался лугу, белым облакам, тишине. Ну, а что будет через час… Кто из нас знает, что будет через час?
Сапоги Топоркова шелестели в жухлой траве, приминая ромашки и яснотку.
Все медленней и неуверенней становились шаги. Он закусил губу, прикрыл глаза, преодолевая метр за метром. Он слышал слова, отбивавшие ритм и ставшие уже привычными для его сознания: «пятый!.. пятый!.. пятый!..», и подчинялся этим словам, шагал, и кровь стучала в артериях, барабанно повторяя ритм движения: «пятый!.. пятый!..»
Но все медленней становились шаги.
Ручной пулемет сполз, и Топорков волочил его за раструб пламегасителя. Приклад чертил по лугу борозду, стебли цеплялись за спусковую скобу.
«Пятый…» Но вот замерли шаги, сапоги запутались в цветах. Пулемет упал на землю. И следом, с таким же глухим, неживым стуком лицом в траву упал майор.
– Кто стрелял? – закричал Левушкин.
Ствол его автомата, готовый блеснуть огнем, описал полный круг, от луга к соснячку и снова к лугу. Но сосняк был недвижен, и луг был пуст, и стояла осенняя тишина, особенно разительная после острой пороховой молотьбы, как будто загустевшая, подобно клею.
– Кто стрелял?! – сорвавшимся голосом, на весь луг еще раз крикнул Левушкин, так что эхо метнулось испуганным зайцем и пошло прыгать над травой.
Андреев нагнулся и перевернул Топоркова на спину. Сухая, тонкая рука с большими часами на запястье перекатилась через грудь и упала в траву.
Часы продолжали идти, пульсирующими толчками двигалась секундная стрелка под треснутым стеклом.
– Кто стрелял? – сиплым шепотом повторил свой вопрос Левушкин.
Чувство мести клокотало в нем, и губы дергались.
Андреев припал ухом к груди майора, привстал, отвел тонкое веко. Над ними, ссутулившись, тяжело дыша, навис Бертолет.
– Сердце, – сказал Андреев. – Сердце у майора не сдюжило.
– Какое сердце? – прошипел Левушкин, схватив Андреева за плечо и повернув к себе лицом. – Какое может быть сердце? Как может человек в войну от сердца помереть? Ты что!
– Не сдюжило, – повторил Андреев. – Срасходовало себя, пережглось.
Он встал с колен. Рука Левушкина медленно потянулась к пилотке. Лицо Топоркова, белевшее в густой траве, казалось спокойным, почти счастливым.
– Предел свой перешел, – вздохнул Андреев. – Эх, майор!..
Часы на сухом запястье, откинутом в заросли ромашек и одуванчиков, продолжали идти, и двигалась, прыгала секундная стрелка.
6
Белые барашковые облака стали пепельными. Левушкин финским ножом вырезал последнюю дернину и уложил ее на могилу: на краю луга, под вербами, где стоял обоз, высился теперь аккуратный зеленый холмик. И на нем цвели попавшие сюда с дерном одуванчики и ромашки, нехитрые осенние цветы.
– Первого по-человечески хороним, – сказал Андреев, счищая бугристой желтой ладонью комья, прилипшие к лопате.
– Как напишем? – мрачно спросил Левушкин. И сам ответил: – Так и напишем: «Пал смертью храбрых в борьбе с фашистскими захватчиками…» Всего не скажешь, что надо
– Про партейность положено, – вставил старик.
– А он партейный был?
– Партейный не партейный, а коммунист, – ответил Андреев. – Всамделишный!.. Как его по имени-отчеству, знаешь?
– Топорков… Майор… В самом деле, а как его звали? По имени ни разу… Он и сам всегда на «вы», без никаких.
– Командир, – пояснил старик. – Положено.
Разведчик расстегнул внутренний карман шинели, достал сложенную, протертую на сгибах карту и блокнот, в котором было несколько коротких и аккуратных записей.
– Вот и все бумаги.
– Надо написать коротко: Топорков! – предложил Бертолет. – Чтобы полицаи не разрушили. А после войны, кто из нас выживет, поставит памятник.
– Э! – простонал Левушкин. – После войны! Сколько ж их, таких могил, будет после войны! Что уж… Неси какую-нибудь доску, Бертолет.
– Вот так, – сказал Андреев, поправляя дерн. – Когда беда приходит, один ничего на себя не берет, другой – столько, сколько сдюжит, а третий – все на себя валит… А сердце, сердце оно у каждого махонькое…
Дощечка, прибитая к сосновой палке, была вставлена в дерн. И надпись на дощечке: «Топорков». Из-за сосняка донесся гул моторов. Партизаны тревожно посмотрели друг на друга.
– Надо идти, – сказал Бертолет. – Принимай команду, Левушкин!
– Я?
– А кто? Андреев стар, а у меня характер не командный!
– Ладно.
Левушкин, не размышляя долго, надел на руку часы с треснутым стеклом, блокнот же и карту передал подрывнику:
– Будешь помогать. С твоей башкой карты удобней читать.
И обвел строгим взглядом своих подчиненных.
– Да, невелика дивизия… Значит, главная наша задача – дойти до реки Сночь, переправиться и вытянуть немцев на себя. Как и приказывал товарищ майор!
7
Дорога шла в гору, прямо в сумеречное небо, к угольно-черной кряжистой ветле. Ветер гнул ветви старого дерева, обрывал последние, случайно уцелевшие листья.
– Ползают, – сказал разведчик, когда обоз поднялся на пригорок: снизу, куда уходила цепочка ветел, доносилось негромкое тарахтение моторов.
– Это они путь к реке перерезали!
Левушкин зябко поежился. На пригорке ветер был особенно ощутим
– Позади тоже гудит, – сказал Андреев. – И гарью доносит.
Бертолет водил хрящеватым носом по карте, высматривая что-то. Сумерки сгущались, и впереди лежала полнейшая неизвестность.
– Вот здесь минное поле обозначено, – сказал Бертолет. – Попробуем пройти?
– Я еще не ходил по минному полю, – ответил Левушкин. – Но видел, как ходят. Покойники были хорошие люди,
– С этой стороны нас сторожить не будут, – серьезно продолжал Бертолет. – Как раз успеем проскочить к реке… Единственный шанс, а?
– Ночью-то?
– Ночью самое время разминировать.
– Давай! – согласился Левушкин.
Дряблый свет располневшего молодика, который несся куда-то напролом в мутных облаках, освещал заросшее пахучей сурепкой и сорной травой поле. Бертолет лег на живот, заполз за межу и пошарил руками в сурепке. Затем, раскрыв перочинный нож, он поковырялся в земле, запустил пальцы куда-то вглубь, сдул песчинки с открывшейся перед ним деревянной коробки и вывинтил взрыватель.
– Левушкин! – прошептал он – Это «два зет»!
И столько радости было в голосе подрывника, словно он ожидал, что Левушкин, услышав это сообщение, немедленно пустится в пляс.
– Они в работе легкие, Левушкин! – И Бертолет пополз дальше. Голова его, как гигантский одуванчик, торчала из желтого мелкоцветья сурепки, а тонкие руки работали проворно, словно лапы крота.
Тонким заостренным прутом он осторожно покалывал поле впереди себя и, почувствовав сопротивление дерева, резал землю, закусив губу, резал торжественно, ритуально.
Он то и дело терся носом и щекой о плечо или рукав, отчего темное его обтрепанное пальто стало мокрым, как от обильной росы. Но пальцы работали, свинчивали взрыватели, и потное лицо Бертолета светилось высшим творческим вдохновением, оно было самозабвенно.
Левушкин, ползший следом, втыкал прутики, обозначавшие границы прохода. Аллейка этих прутиков протянулась уже метров на сорок в поле, и груда деревянных коробок росла.
Время от времени в низине, где раздавался гул, взлетали ракеты.
Чуть-чуть посветлело небо на востоке. Андреев ввел первую упряжку в узкую аллейку из веточек вербы. Колеса едва не сбивали эти ветки, и старик осаживал лошадь, чтобы не выехать за пределы прохода.
На последних метрах, в сурепке, копошился Бертолет.
– Сейчас, – сказал он осипшим голосом и извлек последнюю коробку.
Левушкин осторожно принял ее.
Изогнувшись, как сухой стручок, Бертолет склонился над промоиной и опустил в холодную воду израненные, черные пальцы. Затем, похлопав озябшими ладонями по бокам, достал блокнот и карандаш. Пальцы, однако, не смогли удержать карандаш, он выскальзывал, и тогда Бертолет, взяв его в кулак, как это делают маленькие дети, крупными кривыми буквами продолжил записи майора: «2 7 о к т я б р я. Нет ТОПОРКОВА. Прошли минное поле».
Левушкин оглянулся. Преследователи остались позади. Перед ними был сумрачный и глухой лес, надежная защита от вездесущих мотоциклистов. В восторженном порыве разведчик хлопнул Бертолета по вихрастому затылку:
– Даровитый ты, черт нескладный! Вот девки, наверно, это и чуют!
А подрывник, усевшись на телегу среди пустых ящиков, тут же уснул. Почерневшая его кисть свешивалась с телеги. Вращались, вращались неутомимые колеса. Все дальше от егерей уходил обоз, оставляя на влажной земле глубокие росчерки колес.
Из рассветных сумерек проступали обнаженные стылые деревья. Облетели за эту ночь и дубы. Пусто и светло стало в лесах.
Холодный ветер гнул ветви и посвистывал по-особому, по-предзимнему, призывая снега.
