Текст книги "Приключения 1970"
Автор книги: Георгий Вайнер
Соавторы: Аркадий Вайнер,Виктор Смирнов,Леонид Платов,Север Гансовский,Игорь Болгарин,Владимир Понизовский,Юрий Авдеенко,Петр Шамшур,Всеволод Привальский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)
– Итак, приступим к делу. Расскажите, пожалуйста, что вам известно о взаимоотношениях в семье Ставицких?
– Ах, так трудно говорить с посторонними об интимной жизни своих близких!
– Ничего страшного, Зинаида Федоровна, – успокоил Стас. – В милиции, в исповедальне и у доктора интимные стороны жизни охраняются профессиональной скромностью собеседника. Так я вас слушаю.
– С Алешенькой Буковой мы дружим уже лет пятнадцать…
– Вы имеете в виду Елену Николаевну?
– Да, конечно. Мы все ее так называем…
Панкова говорила страстно, похрустывая длинными красивыми пальцами:
– Тяжкая драма. Развалилось окончательно это теплое, доброе человеческое гнездо, созданное тонким интеллектом Буковой и высоким артистизмом Ставицкого. А Алешенька еще надеется…
Высокая, еще стройная, в изящном костюме джерси, она время от времени вставала и нервно ходила по кабинету. «Ишь, затянулась – пупок виден», – начал злиться Тихонов.
– Простите, а чем вы объясняете уход Ставицкого от жены?
– М-м, точно я не могу этого утверждать, но чем вас, интересных женатых мужчин, можно скорее всего совратить с пути истинного? – кокетливо сказала она. – Как говорят французы: «Шерше ля фам».
– Я только интересный, но не женатый, – сказал Тихонов, напряженно думая о чем-то.
– Ну тогда у вас еще все впереди, – заверила Панкова.
– А вы не знаете, где надо искать эту женщину?
– Право, затрудняюсь… Это ведь только мои догадки.
– И Буков а тоже не знает?
– Скорее всего – нет. Она бы мне сказала.
– Прекрасно. У меня будет к вам просьба: напишите мне обо всем этом. Можно покороче. Раз в шесть.
Звонок. Стас рванул трубку.
– Тихонов. Да, да, слушаю. Савельев. Куда?! На работу? Совместительство? Давай туда. Жду. Удачи, старик!
Панкова за соседним столиком быстро писала объяснение. Тихонов подошел к окну. По заснеженной Петровке сновали троллейбусы, женщина несла перед собой, как щит, новый латунный таз, лениво протащила свой возок мороженщица. Тихонов негромко барабанил пальцами по стеклу, напевая под нос:
А на нейтральной полосе цветы
Необычайной красоты…
Прошло утреннее оцепенение, его уже сотрясал азарт охотника, идущего по верному следу. Все, сеть заброшена…
– Все, я написала…
Стас подошел к столу, взял у Панковой объяснение, прочитал. Довольно улыбнулся, положил листок в стол.
– Вот видите, наша беседа заняла меньше часа. Давайте я вам отмечу пропуск на выход.
– Прекрасно, я как раз успеваю в театр.
Тихонов поставил на пропуске свою смешную, немного детскую подпись и потянулся к тумбочке за штампом. Достал, подышал на него. Панкова встала. Стас еще раз дыхнул на штамп и отложил его в сторону.
– Простите, Зинаида Федоровна, я забыл вам задать еще один вопрос.
– Пожалуйста. Стас тихо сказал:
– Вы зачем писали письма с угрозами Тане Аксеновой?
Панкова побледнела стремительно, кровь отливала от лица, как будто сердце ее остановилось.
– Какие п-письма? Я вообще не люблю писать письма. И я не знаю никакой Аксеновой.
– Не знаете? Но это же вы предложили «шерше ля фам».
– Боже мой, если вы говорите об истории со Ставицким, то я не имею к этому никакого отношения.
– Вот что, Зинаида Федоровна. Если вы хотите успеть на репетицию, то давайте не будем транжирить наше время. Хотя боюсь, что на репетицию вы сегодня все равно не попадете. А роль благородной подруги из вашей пьесы придется репетировать здесь, со мной.
– Не запугивайте меня! – крикнула Панкова, и из ее глаз брызнули слезы. – Театральная общественность столицы не допустит!.. Вы еще молоды…
– Чего не допустит театральная общественность? Моей молодости? – спросил вежливо Тихонов. – Наоборот, она ее скорее будет приветствовать. Так, знаете ли, интереснее…
– Вы мальчишка, – сказала Панкова, и лицо ее теперь покрылось красными пятнами.
Стас покачал головой:
– Как жаль, что мы не в магазине: Там плакаты висят: «Будьте взаимно вежливы!» Тем более что я еще не понимаю причины вашего гнева и испуга.
– Вы меня напрасно пытаетесь впутать в эту неприглядную историю! Сейчас не те времена! – кричала Панкова.
– Ну-ка, тише, – вдруг резко сказал Стас, и Панкова сразу смолкла. – Насчет времен вы правильно сказали. А в скверную историю вы себя впутали сами.
Он открыл ящик и разложил на столе четыре листа бумаги.
– Вот ваша автобиография из театра. Вот счет за газ из вашей квартиры. Вот ваше объяснение, которое вы сейчас написали. А вот это, – он поднес листок к глазам Панковой, – письмо Татьяне Аксеновой.
– Я ничего не понимаю, – сказала растерянно Панкова.
– Понимать нечего. Не надо быть почерковедом, чтобы увидеть: все бумаги написаны одной рукой.
– И что?
– А то, что это письмо найдено в сумке убитой Татьяны Аксеновой.
– Убитой? – с ужасом переспросила Панкова.
– Да, да, убитой. За три часа до того, как вы поспешно убыли в Ленинград.
– Но клянусь вам, это случайность! Ужасное, роковое совпадение! Я действительно писала ей письмо, но ничего подобного и в мыслях не имела, – Панкова зарыдала по-настоящему.
Стас налил ей в стакан воды. У Панковой тряслись руки, и вода текла некрасивой струйкой по подбородку, рассыпалась темными каплями на платье. Она затравленно, не отрываясь смотрела Стасу прямо в глаза. Тихонов отвернулся к окну. За стеклом летели сухие снежинки, в полдень было так же сумрачно, как и на рассвете.
Панкова плакала. Стас, прислушиваясь к ее всхлипываниям, вспомнил, как сидела окаменевшая мать Тани, приговаривая все время: «Донюшка моя, доня…» Подойдя к столу, он не спеша собрал бумаги, положил в ящик.
– Вы успокоились? Давайте продолжим. Но учтите: если вы будете снова врать, то уже сами – как вы писали Аксеновой – «поставите себя в весьма опасное положение».
Панкова кивнула. Лицо ее стало некрасивым, обвисшим, с множеством мелких морщинок.
– Зачем вы написали письмо?
– Лена была так несчастна! И она надеялась, что, если эта женщина оставит Костю в покое, он вернется домой.
– Ладно, допустим. У Буковой есть сейчас мужчина, как это называется, поклонник, который готов ради нее на все?
Мгновение подумав, Панкова ответила:
– Да, есть, – и сразу заторопилась: – Но я его видела всего несколько раз.
– А что, Букова его скрывает?
– Нет, мне он просто не понравился.
– Подробнее!
– Ну, у него какие-то скверные манеры, очень разухабистые. Вообще, он какой-то отчаянный. И… нетрезвый.
– Как он выглядит?
– Высокий, по-моему, шатен, худощавый…
– Как зовут его? – Тихонов задержал дыхание.
– Ника. По-моему, Ника. Или Кока…
– Его зовут Никита Казанцев? – спросил спокойно Стас.
– Наверное, – обрадовалась Панкова. – Полного имени я не знаю, но, кажется, его так и звали – Ника.
– Посидите здесь. Я скоро приду. – Тихонов подергал ручку сейфа и вышел.
– Через полчасика, Владимир Иваныч, сможешь побеседовать с Никитой Казанцевым, проходившим у нас под условной кличкой Длинный. Савельев поехал за ним.
Шарапов поднял глаза от бумаг:
– Но-о! Нашел-таки? Ну, хвались, сынок, подвигами. Как вышел?
– Я его вычислил.
– Чего?
– Вычислил, говорю. Как Леверье планету Нептун – на кончике телефонного диска!
– Ну-ка, ну-ка…
– Вот смотри. Эта идея сформировалась у меня окончательно вчера, когда я ушел от тебя. Интервал между автобусами – одиннадцать минут. Как же Демидов смог догнать Гавриленко на середине маршрута? Позвонил в парк. Оказывается, Гавриленко на семь минут опоздал к владыкинской остановке. Застрял у Самотеки, там эстакада строится. Тогда меня озарило: Длинный появляется на остановке три раза в неделю: по понедельникам, средам и пятницам, ровно в полдевятого, что, вероятнее всего, связано со сменами на работе. Надо было угадать самое главное: куда он ездит из Владыкина – домой или на службу. Подумал и решил: домой. Вот почему: во-первых, в пользу этого говорит само время его поездок. Вечерние смены везде обычно начинаются от пятнадцати до семнадцати часов – значит, поздно. А ночные – от двадцати двух до двадцати четырех часов – значит, рано. Во-вторых, я сделал допущение, скорее социологическое…
Шарапов усмехнулся.
– Не смейся, не смейся, – сказал Стас. – Женщины обычно ездят на работу очень точно, а возвращаясь, имеют в графике своего движения отклонения в среднем около часа. Это связано с хозяйственными заботами. Мужчины, наоборот, имеют в дороге на работу отклонения до пятнадцати-двадцати минут, а уходят довольно точно. Поэтому я решил, что он ездит домой.
Отсюда у меня пошел следующий этап. Парень должен работать где-то близко. В этом я не сомневался. Сначала я допустил, что он приезжает сюда на каком-то другом транспорте и делает пересадку. Однако этот вариант я отбросил. Объясняю. Приехать во Владыкино он мог только на восемьдесят третьем автобусе, идущем от «Сокола», и электричкой Савеловской железной дороги. Автобус не годится: парень едет к цирку, а туда проще добраться этим же маршрутом по Лихоборскому шоссе.
– А электричка? – спросил Шарапов.
– Не годится, – покачал головой Стас. – Станция Окружная там действительно недалеко. Но зато от станции к остановке идти проще и ближе по тротуару, чем по пустырю.
Я решил сделать первую прикидку: на карте района провел циркулем круг с центром в месте убийства. Длинный шел к остановке по пустырю с северо-запада. Поэтому половину круга в юго-восточном направлении я заштриховал сразу. Остался сектор, образованный Су-Соколовским шоссе, железнодорожной линией и оградой Ботанического сада. Из-за линии он прийти не мог: полотно проходит по высокой обледенелой насыпи, на которую с той стороны и не вскарабкаешься. Выйти из Ботанического сада он тоже не должен был – там у ворот, на полкилометра ближе, есть остановка. Вывод: Длинный шел из глубины владыкинского жилого массива. С работы, заметьте себе, товарищ Шарапов!
– Ну, ну, ну, – заинтересованно сказал Шарапов.
– Вот тут и встала проблема: где же он может работать? И начали мы с Савельевым подбивать бабки. В намеченном для розыска районе имеются такие предприятия: завод, фабрика, комбинат бытового обслуживания, столовая, шашлычная, один ЖЭК и две гостиницы – «Байкал» и «Заря». Начали с завода металлоизделий. При этом не забудь, отец, что Длинный ходит с работы через день в 20.30. Служащие же уходят в пять, вторая смена заступает в четыре, а третья – в одиннадцать ночи. Савельев еще проверил, нет ли у них сотрудников, работающих до восьми-полдевятого. Нет. Значит, отпало.
Берем фабрику головных уборов «Свободный труд». Труд у них, видимо, действительно свободный, потому что работает этот гигант легкой индустрии до семнадцати часов, после чего запирается на замок.
Потом началась эпопея с магазинами. А их шесть штук. Ужас! Два промтоварных, два продмага, один культтоварный и булочная. С промтоварными и форпостом культуры, правда, все решилось быстро: в понедельник они все выходные. В булочной никто через день не работает. В продмагах – время не совпадает, к тому же в одном из них работают только женщины.
Столовая закрывается в девятнадцать. Умерло.
Шашлычная – до пол-одиннадцатого. На всякий случай через ОБХСС проверили: никто в восемь-полдевятого там работу не заканчивает. Дошли до комбината – закрывается в семь. Точка.
Тогда настал черед гостиниц. Тут мне прямо нехорошо стало: около двух тысяч работников. Ну, благословясь, приступили. Узнаем: дежурные рабочие – электромеханики, мастера по ремонту пылесосов и полотеров, радисты – работают по двенадцать часов через день, с восьми тридцати до двадцати тридцати. Наконец-то! Начали с «Байкала» – ближе к автобусной остановке. Нашлось там таких дежурных двенадцать человек. Кто работал в понедельник, среду, пятницу? Шесть. Скольким из них до тридцати лет? Четверым. Кто длинный? Двое. Кто такие, где живут? Один – в соседнем доме. А радиомастер Никита Александрович Казанцев живет в Большом Сухаревском переулке, дом тридцать шесть, квартира семьдесят девять – в пяти минутах ходьбы от остановки двадцать четвертого автобуса «Госцирк». Вот так.
– Молодец, – сказал Шарапов. – Молодцы! – И засмеялся: – Нептун, одно слово…
Зазвонил телефон. Шарапов снял трубку:
– Савельев? Где, внизу? Прямо вместе с ним поднимайтесь ко мне…
Высокий парень в черном пальто был чуть бледен, но держался спокойно. Только руки судорожно мяли кепку. В кабинете Шарапова он прислонился к стене, принял независимую позу. Савельев, помахивая чемоданчиком, взял его под локоть.
– Вы проходите, проходите. Присаживайтесь. Беседовать-то долго придется.
– Не хватайте руками! – дернулся парень. – Не глухой.
– Вот и хорошо, – миролюбиво сказал Савельев. – Садитесь вот, с товарищами потолковать удобней будет.
– Всю жизнь мечтал, – усмехнулся парень.
Шарапов и Тихонов молча рассматривали его. Потом Шарапов провел пальцами по губам, будто стер слой клея между ними.
– Что в чемоданчике носите, молодой человек?
– А вам что до этого? Все мое, вы там ничего не забыли.
– А чего дерзите?
– А вы привыкли, что здесь перед вами все сразу в слезы – только отпустите, ради бога.
– Нет. Кому бояться нечего – с теми легко без слез обходимся. Так что в чемоданчике?
– Возьмите у прокурора ордер на обыск и смотрите.
– Постановление. Не ордер называется – постановление. А прокурор, наверное, сейчас сам пожалует. С вами знакомиться, специально.
Казанцев нервно вскочил, щелкнул никелированными замками лежащего перед ним на столе чемоданчика, откинул крышку. Тестер, мотки проволоки, пассатижи, паяльники, припой. В отдельном гнезде на крышке тонкая длинная отвертка, слабо мерцающая блестящим жалом. Тихонову изменила выдержка:
– Вот оно, шило!..
– Это не шило, а радиоотвертка, – сказал презрительно скривив рот Казанцев.
– Знаю, знаю, гражданин Казанцев! Это мы поначалу думали, что шило, – сказал Стас и повернулся к Савельеву. – Подготовь для Панковой опознание и мотай за Буковой.
Парень не моргнул глазом.
Казанцев захотел сесть с краю. Рядом уселись еще двое. Панкова вошла в кабинет, и Тихонов подумал, что глаза у нее, как на скульптуре Дианы, – большие, красиво вырезанные, без зрачков. Он сказал:
– Посмотрите внимательно на этих людей. Успокойтесь, не волнуйтесь. Вспомните, знаете ли вы кого-нибудь из них?
Панкова долго переводила взгляд с одного на другого, потом на третьего, и Тихонову показалось, что она избегает смотреть в лицо Казанцеву. Он увидел, как кровь стала быстро оттекать от щек Казанцева. И глаза Панковой были все такие же, будто без зрачков.
Она сказала медленно:
– Не-ет. Я никого из них не знаю. – Потом уже тверже добавила: – Ники здесь наверняка нет…
Зазвонил телефон. Стас взял трубку.
– Добрый вечер, Станислав Павлович. Это эксперт Трифонова говорит.
– Да, да, Анна Сергеевна, слушаю.
– Простите за поздний звонок. Но я решила не откладывать. Профессор Левин утверждает, что края отверстия в кофте оплавлены…
Электрические шорохи скреблись в телефонных проводах, по которым бежали крошечные молнии человеческих слов, суматошно заметались в трубке гудки отбоя, и вдруг все перестало плыть перед глазами, снова стало четким, как будто кто-то повернул в голове ручку фокусировки. Стас бережно положил трубку на рычаг, взял из руки Шарапова сигарету и сунул ее в чернильницу.
– Ты что делаешь, псих? – удивился Шарапов.
– Стой, – тихо сказал Стас. – Я все понял… Гладкая дырка в кофте, двадцать шагов мертвой
Тани Аксеновой, идущий впереди по тропинке Казанцев, черные окна гостиницы – все закрутилось снова сумасшедшей каруселью.
– Пуля! – крикнул Стас. – Это была пуля!
Часть втораяЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ ТАТЬЯНЫ АКСЕНОВОЙ
Следующий понедельник
– Калибр пули пять запятая шесть, – сказал Тихонов.
– Да-а. Пять и шесть, – повторил Шарапов. – Слушай, Стас, а как же все-таки получилась ошибка?
– Понимаешь, Владимир Иваныч, произошел редкий казус – мне это профессор разъяснил. Пуля пробила сердце, перикард, ударилась в ребро; скользнула по нему вниз, раздвинула межреберные мышцы и, – Тихонов заглянул в лежащие перед ним бумаги, – застряла в подкожной клетчатке передней грудной стенки. Вот профессор Павловский прямо пишет: «След от пули на ребре эксперт принял за конец раневого канала с осаднением от острия оружия».
– Ясно, – сказал Шарапов. – Окончательно сбила первого экспертам толку картина происшествия: шла женщина, ее обогнал парень, после этого она упала. Все ясно. Редко, но бывает и такое. Еще какие-нибудь выводы профессор сделал?
Тихонов снова заглянул в бумагу:
– Два. Во-первых, что смерть наступила мгновенно от паралича сердца. И что, следовательно, больше чем один-два шага Таня после выстрела сделать не могла. Во-вторых, стреляли, по-видимому, издалека, поскольку полностью отсутствуют характерные следы близкого выстрела. Вот, в общем, и все.
Шарапов сидит, подперев щеку рукой, прикрыв глаза. Долго, неторопливо думает.
– В первую очередь надо выяснить, откуда стреляли, – хрипло говорит Стас. – Казанцев явно отпадает: стрелять он мог только в упор, а экспертиза это отвергает напрочь. Кроме него, Евстигнеева и Лапина на пустыре никого не видели…
Следующий вторник
Тихонов набросал карандашом схему и протянул Шарапову:
– Смотри, Владимир Иваныч, эксперты утверждают, что выстрелить могли только из этих трех окон – левый блок, третий этаж, номера пятьдесят восемь, пятьдесят девять и окно лестничной клетки. В номере пятьдесят восемь проживают инженер-строитель из Львова Козак Лев Алексеевич и главный бухгалтер из Кромска Лагунов Дмитрий Михайлович. В пятьдесят девятом номере – врач из Кинешмы Александр Павлович Попов с супругой. Все они проживали в своих номерах и в прошлый понедельник. И кто-то еще, нам не известный, мог выстрелить из третьего окна на лестнице.
– Соображения?
– Козака и Лагунова я еще не видел – они со своими командировочными радостями возвращаются около пяти. С Поповыми разговаривал.
– Что-нибудь интересное есть?
– Есть. Варенье. Любишь вишневое варенье?
– Чего-о?
– Варенья, говорю, вкусного целое ведро есть. Приглашали еще заходить.
– Тебя все на сладкое тянет, – ухмыльнулся Шарапов. – А кроме варенья, что интересного?
– Он в институт усовершенствования приехал, диссертацию защищать, а докторша – болеть за него. Я специально для тебя даже записал тему диссертации – запомнить не смог, – Тихонов достал записную книжку, полистал и важно объявил: – «Состояние гипоталамо-гипофизарно-тиреоидной системы при воздействии ионизирующего излучения». Во как!
– Что ж, тоже красиво. Гипоталам – был бог, кажется?
Тихонов захохотал:
– Ой, шеф, ты меня уморишь. Бог был Гименей, которому пели эпиталаму.
Шарапов неожиданно разозлился:
– Чего ты регочешь, как жеребец? Некогда было мне эту ерунду древнюю изучать. Ты после учебы с девчонками в оперы ходил да на танцы, а я учебники на дежурствах между операциями читал. Ты еще лейтенантских звездочек не нюхал, когда я «Почетного чекиста» получил! Ишь, тоже еще Леверье отыскался…
– Старик, не воздвигай искусственной проблемы отцов и детей!
– Тоже мне ребеночек! Животик не болит от вишневого варенья? Я ж тебя знаю – сметал, наверное, полведра.
– Ну-у, отец, ты не прав. Я же сластей вообще не ем!
– Ладно, ладно, давай дальше.
– Дальше – окно на лестнице. Сейчас поеду беседовать с Козаком этим и с Лагуновым. А лестницей еще придется заняться…
– Я вам объясню, из-за чего произошло убийство, – сказал Козак. – Не надо быть всевидящим пророком, чтобы объяснить, из-за чего могли убить молодую интересную женщину. Любовь. Да, да, любовь! Это страшная штука, должен вам заметить. Меня самого дважды чуть не убили из ревности.
Тихонов внимательно смотрел на него: Козак был чрезвычайно наряден, мал ростом и невыносимо энергичен. Он без устали катался по небольшому номеру на своих коротких ножках, ловко обходя все препятствия на пути.
– Да, да, я вам серьезно говорю. У меня был такой острый роман в Смоленске. Неповторимая дама! Волшебный экстерьер! Я не женился на ней случайно. Когда я уехал из Могилева в Минск…
– Вы же сказали, что в Смоленске…
– Да, но ведь мне потом пришлось перевестись в Могилев, и она приезжала ко мне. О, эти незабываемые прощания и встречи на вокзале! Я получил тогда строгача с понижением по должности…
– За прощания на вокзале?
– Нет, к сожалению, за встречи, – ловко обогнул тумбочку Козак. – А вы смеетесь? Зря, зря, товарищ Тихонов. Ваше лицо мне симпатично, поэтому я с вами так откровенен. Скажу вам тет-а-ту, как мужчина мужчине, – сколько я горел из-за женщин! Как горел, боже мой! С дымом, с треском! Но не могу я бороться с чувством прекрасного в себе!
– И давно вам так тяжело?
– Первый выговор я схлопотал лет двадцать назад, – Козак чуть не налетел на стул.
– Просто вам надо жениться по любви, – сказал участливо Тихонов.
– Ах, милый мой, я уже четырежды был женат по любви.
– Слушайте, Козак, у вас не сердце, а Дворец бракосочетаний. Вашу бы энергию, да на мирные цели направить…
– Интерес к женщинам – стимул любого творчества, – обиделся Козак. – Все великие люди были неравнодушны к женщинам – Леонардо да Винчи и Монферран, Петр Первый и Наполеон, Пушкин и Толстой. Это же достоверный факт!
– А вы, мол, замыкаете этот славный ряд?
– Я не Монферран и не Наполеон…
– Заметил, – кивнул Стас.
– …Но и я имею перед человечеством заслуги, – важно сказал Козак.
– По части чего? – вежливо осведомился Стас.
Тут Козак обиделся всерьез. Он полез в шкаф, достал чемодан, из него потертую кожаную папку с надписью: «На подпись». Папка распахнулась с треском. Почетные грамоты, благодарности, вырезки из газет свидетельствовали о трудовых успехах инженера-строителя Л. А. Козака. Среди бумаг лежала фотография еще совсем молодой, очень красивой женщины.
– Это моя супруга, – с гордостью сказал Козак.
– Четвертая? – съехидничал Стас.
– Практически, – замялся Козак.
– А теоретически? – как клещ, привязался Стас.
– Видите ли, сложные житейские обстоятельства помешали нам с четвертой оформить брак официально.
– Строгач или понижение? – сочувственно спросил Стас.
– Перебросили в сельское строительство на Львовщину, – вздохнул Козак.
– Там вы и познакомились со своей нынешней, пятой супругой?
– Да, ее папа, мой тесть, начальник межрайонной конторы «Сельэлектро»…
Стас неожиданно вспомнил, что Львов в нескольких часах езды от Ровно, куда Таня ездила в командировку. «Пора начинать атаку», – подумал он.
– А ее папа, ваш тесть, намного вас старше?
– На четыре года. А что?
– А то, что я хочу узнать, как вы провели вечер прошлого понедельника?
– Вечер? Прошлого понедельника? – споткнулся Козак.
– Да, да, уважаемый Лев Алексеевич, именно вечер прошлого понедельника. И подробнее.
Козак подумал.
– Часов в пять я уехал из гостиницы. Походил в городе по магазинам, потом поехал к друзьям, в гости.
Говорил он не спеша, и Стас почувствовал, что Козак думает над каждым словом.
– Когда вернулись в гостиницу?
– Было уже поздно, но время я не заметил.
– Сколько времени вы ходили по магазинам?
– Часов до восьми.
– В каких магазинах побывали, если не секрет?
– В Марьинском универмаге, в комиссионном магазине на Октябрьской улице, потом в комиссионке на Колхозной, еще в нескольких… Вот жене сумку в подарок купил.
Тихонов взял у него из рук изящную черную сумку, повертел в руках, откинулся в кресле.
– Приятно поговорить с вами, Лев Алексеевич.
– Почему? – насторожился Козак.
– Потому что ваш рассказ напомнил мне один старый, но ужасно смешной анекдот. Разрешите его вам поведать?
– Сделайте одолжение, – растерянно развел руками Козак.
– Вернулся один человек из отпуска и рассказывает друзьям: как только, говорит, я приехал в Кисловодск, так сразу же пошел на море и искупался. Позвольте, говорят друзья, ведь в Кисловодске же нет моря! Так вот, говорит, я не знал, что в Кисловодске нет моря, пошел и искупался, – отвечает курортник. Смешно?
– Смешно, – согласился Козак. – Но какое это имеет…
– Отношение? – спросил Стас, перехватив напряженный взгляд Козака. – А такое: вы не знали, что по понедельникам промтоварные магазины в Москве закрыты, пошли и купили сумку. Смешно?
Это был чистый гол. Козак даже бегать перестал. Он стоял посреди комнаты, нервно вытирая губы концом своего элегантного галстука. Тихонов невозмутимо крутил в руках сумку. Козак решил выкатить мяч в центр и начать игру сначала.
– Простите, я, видимо, перепутал. Да, да, я купил сумку во вторник.
– А к друзьям тоже во вторник ездили? Козак замешкался на мгновение:
– Не-ет, в гостях я был в понедельник…
– Кто ваши друзья? Где они живут? – Стас достал записную книжку.
– Их фамилия Алешины. Они живут на Юго-Западе.
– Телефон есть?
– Нет. Должны скоро установить.
– Когда вы приехали к ним и сколько там пробыли?
– Около шести. А уехал поздновато.
– Они, наверное, смогут подтвердить, что вы провели у них весь вечер?
Козак заерзал. Он затянул узел галстука до отказа, потом растянул его совсем, отстегнул верхнюю пуговицу сорочки, снова подтянул узел.
– Вы сейчас помнете свой прекрасный галстук, – спокойно сказал Тихонов. – Так как же насчет Алешиных?
– Я вам могу поклясться честью, что я провел там весь вечер, но мне бы очень не хотелось, чтобы вы этот факт у них проверяли!
Тихонов удивленно поднял брови:
– Это почему же?
– Вы же интеллигентный человек! Вы же понимаете, что всем всего не расскажешь. Вы же знаете, что ваш приход может быть неправильно истолкован. Представляете, как это звучит для простых людей, где-то немножко обывателей – о друге дома расспрашивают из МУРа! Ведь это же непросто. Это же МУР! Это же звучит как!
– Гордо! – мрачно отрезал Тихонов. – Но доводы ваши я считаю неубедительными. Тем более что честному человеку нечего бояться, если официальное лицо наводит справки во имя закона. Поэтому нам придется вместе поехать сегодня к Алешиным.
– Но это же невозможно! – с отчаянием сказал Козак.
– Возможно. Очень возможно. Я вам это точно говорю, – отозвался Стас.
– Но дело в том, что Алешина сейчас нет дома.
– То есть как? А где же он?
– В командировке, – упавшим голосом сказал Козак.
– А где же вы были тогда?..
– Я же говорю: в гостях у Алешиных.
– Так, так, так, – забарабанил Тихонов пальцами по ручке кресла. – Вы уж формулируйте тогда точно: у Алешиной, а не у Алешиных.
– У Алешиной, – покорно вздохнул Козак.
Тихонов провел ладонями по лицу, будто умывался, потом встал:
– И все-таки, Лев Алексеевич, я должен вас огорчить: к Алешиной нам сегодня придется поехать.
– Но вы убедитесь, что все это ерунда, и сами же потом будете смеяться.
– Может быть. Но, как говорит мой начальник, хорошо смеется тот, кто смеется без последствий.
Отворилась дверь, и в комнату вошел высокий седой человек. Он подошел к Тихонову, сказал звучным веселым басом:
– Здравствуйте! Лагунов, – и крепким мужским пожатием стиснул ему руку.
– …Нет, дорогой мой, у вас архаические представления о нынешней периферии! – сочно захохотал Лагунов. Его лицо красно, крупные черты подвижны, небольшие седые усы вздыблены. «С такого мужика писал Эренбург американского майора Смедли», – подумал Тихонов.
– Небоскребы у нас не строят, как на Кутузовском проспекте, скоростную химчистку налаживают второй год – это все верно. Но вот вы, столичные жители, всегда немного кокетничаете с нами, провинциалами: «Ах, у нас такая спешка всегда, такой ритм жизни бешеный!» Так ритм – что? Уже давно нужны другие категории, другие определения. Я бы сказал, что надо нынешнюю жизнь мерить ее наполнением, насыщенностью… Да и ребята у нас сейчас хорошие растут, грамотнее нас, глубже жизнь знать хотят. Мне тут как-то сын – семнадцать лет парню – говорит: «Папа, а где бы взять почитать Пруста?» Я ему снисходительно так: «Вон в шкафу пятитомник стоит. Прочитай сначала «Фараона» – отличная вещь». Помолчал мой Алеха, потом говорит: «Папа, я Болеслава Пруса читал, я про Марселя Пруста спрашиваю». Бах! Я чуть от стыда не сгорел. А ведь мы их воспитывать должны. Да, видать, чтобы, кого-то воспитывать, надо самому учиться здорово. А где время взять? У меня вон целая программа намечена была, а я за всё время один раз в Большом театре побывал. Вот как раз в тот день, когда здесь женщину эту убили. Пришел из театра, мне горничная сразу рассказала. Во вторник прошлый, кажется.
Тихонов сказал:
– Женщину убили в понедельник.
– В понедельник? По-моему, во вторник это было. Хотя, чего гадать, у меня же билет, наверное, остался, сейчас посмотрим.
Лагунов достал добротный, уже потемневший бумажник из свиной кожи, покопался в нем толстыми, сильными пальцами.
– Ага, вот он, голубчик. Так, так, ложа бенуара, так вот – 14 февраля. – Лагунов стал загибать пальцы. – Сегодня – двадцать второе, вчера – двадцать первое… Точно – четырнадцатого числа был понедельник.
– А спектакль хороший был? – вежливо спросил Тихонов.
– Отличный. «Князя Игоря» давали. Великолепно все это – в музыке такая мощь, что после спектакля чувствуешь себя причастившимся к великой силе духа. Я бы детей-школьников в обязательном порядке водил на эту оперу, – засмеялся Лагунов.
– Исполнители пожиже стали, – сказал Стас. – Кто Кончака-то поет сейчас?
– Ведерников. Хороший он певец, но кто Максима Дормидонтовича Михайлова слышал, тот может сказать, что был знаком с половецким ханом лично, – провел Лагунов ладонью по усам. – И все-таки здорово – большое удовольствие получил!
– Дмитрий Михайлович, а когда вы узнали про убийство? – спросил Тихонов.
– Да сразу же! Как пришел я за ключом – времени уже около одиннадцати было, – мне горничная Ханя и рассказала. Минут за десять до этого тело увезли, а они – все горничные – в окна глазели.
– А в город вы уехали задолго до убийства?
– Так я ведь и не знаю, когда ее убили-то. Мне потом рассказали, что в гостинице шум поднялся, когда ее нашли – около девяти, что ли. А мы с Львом Алексеевичем в пять уехали.
– Лев Алексеевич-то куда поехал?
– Видите ли, мы договорились ехать в половине шестого, но в пять ему позвонили и он куда-то заторопился. А мне надо было жене письмо дописать, он не стал меня ждать и уехал. Минут через десять-пятнадцать поехал и я.
– Значит, вы запирали номер?
– Да, конечно.
– А кому из дежурных сдали ключ?
– Ну, дорогой, я этого уж не помню. Сами посудите – сколько их там. А вечером я взял ключ у Хани. Это я точно запомнил, потому что именно она рассказала мне про убийство.
– А когда приехал Козак?
– Затрудняюсь сказать. Но наверняка поздно. Я еще, помню, дослушал последние известия по радио, потом почитал с часок и заснул.
Тихонов спросил:
– Вы не слышали, когда Козак вошел?
– Слышал. Я проснулся на мгновение, он мне еще сказал: «Тише, тише. Все в порядке, свои», – и я снова уснул.
– Он вам не показался взволнованным? – спросил Стас.
Лагунов захохотал:
– Знаете ли, спросонья, да еще в темноте, определять нюансы душевного состояния я не берусь.
