Текст книги "Амелия"

Автор книги: Генри Филдинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 55 страниц)

Глава 7, в которой наша история приближается к завершению

Ничто, пожалуй, не могло изумить Бута больше, нежели поведение доктора Гаррисона, когда тот устремился в погоню за стряпчим; он никак не мог приискать этому хоть какое-то объяснение. Довольно долго Бут пребывал в мучительном неведении, пока жена судебного пристава не пришла к нему и не осведомилась у него, уж не сумасшедший ли этот самый священник, и, сказать по правде, Бут едва ли мог убедительно отвести от доктора Гаррисона это обвинение.

В то время как он не знал, что и подумать, служанка пристава принесла ему записку от Робинсона; тот просил сделать ему одолжение и подняться к нему наверх. Бут незамедлительно выполнил его просьбу.

Когда они остались вдвоем и дверь была заперта снаружи на ключ (супруга пристава была особой крайне предусмотрительной и в отсутствие своего благоверного никогда не пренебрегала этой церемонией; не зря у нее всегда была наготове превосходная пословица: «Надежней запрешь, надежней возьмешь»), Робинсон, устремив на Бута пристальный взгляд, произнес:

– Вы, я полагаю, сударь, едва ли меня помните.

Бут ответил, что они как будто уже где-то раньше встречались, но где именно и когда, никак не припомнит.

– Само собой, сударь, – отозвался больной, – ведь это было такое местечко, что воспоминание о нем никому не может доставить удовольствие. Не изволите ли припомнить, как несколько недель тому назад[386]386
  Фредсон Боуэрс в своем исследовании временных рамок романа указывает, что события в этой главе происходят на второй неделе июля, а Бут проиграл деньги Робинсону 2 апреля (1,4).


[Закрыть] вы имели несчастье очутиться в одной из лондонских тюрем и там проиграли в карты незначительную сумму своему собрату по несчастью?

Этого намека оказалось достаточно, чтобы Бут сразу же узнал в говорящем своего старого знакомца Робинсона. Однако же его ответ был не слишком любезен:

– Я прекрасно вас теперь узнал, но только не мог себе представить, что вы когда-нибудь сами напомните мне об этом происшествии.

– Увы, сударь, – промолвил Робинсон, – то, что тогда произошло, было сущим пустяком в сравнении с тем злом, которое я причинил вам; но, если мне суждено будет прожить достаточно долго, я все это исправлю; и если раньше я был вашим злейшим врагом, то теперь стану одним из самых ваших лучших друзей.

Он только было начал свое признание, когда внизу донесся шум, едва ли не сравнимый с тем, что можно услышать подчас в Голландии, когда воды океана, прорвав плотину, с ревом сметают все на своем пути. Казалось, будто все люди, сколько их ни есть на свете, одновременно ринулись в этот дом.

Бут был человек не робкого десятка, но и ему понадобилось в этот момент призвать на помощь все свое самообладание. Что же касается бедняги Робинсона, которого всегда преследовало сознание вины, то он затрясся, как в лихорадке.

Первый, кто вбежал к ним в комнату, был доктор Гаррисон; увидя Бута, он тотчас кинулся к нему, обнял и воскликнул:

– Дитя мое, от всей души желаю вам счастья. Вашим страданиям пришел конец: Провидение, наконец-то, воздало вам по справедливости, как оно рано или поздно воздает всем людям. Сейчас вы все узнаете, а пока скажу лишь, что вашу свояченицу уличили в подлоге и все состояние принадлежит на самом деле вам.

Это известие привело Бута в такое изумление, что он едва нашелся с ответом; тем временем появился судья со своим клерком, а вслед за ними и констебль с арестованным, за которыми на лестнице столпилось столько людей, сколько могло уместиться.

После этого доктор обратился к Робинсону с просьбой вновь повторить в присутствии судьи свое прежнее признание, что тот с готовностью исполнил.

Пока клерк судьи записывал его показания, стряпчий то и дело порывался тотчас же послать за своим собственным клерком и выражал крайнее беспокойство по поводу того, что он оставил дома свои бумаги в полном беспорядке; тем самым он навел доктора Гаррисона на мысль, что если бы в доме стряпчего произвести сейчас обыск, то несомненно обнаружились бы какие-нибудь улики, проливающие свет на это дело; он обратился поэтому к судье с просьбой дать предписание о немедленном обыске в доме стряпчего.

Судья ответил, что у него нет на это права; вот если бы имелось какое-то основание подозревать, что там находятся украденные вещи, тогда другое дело.

– То есть как, сударь, – удивился священник, – выходит, вы можете дать предписание об обыске, если дело идет о какой-нибудь серебряной ложке, и не имеете такого права, если, как в данном случае, у человека похитили все его достояние?

– Постойте, сударь, – вмешался в разговор Робинсон, – мне кажется, я могу помочь вам в этом деле: готов поклясться, что некоторые документы, подтверждающие право владения, вы найдете как раз у Мерфи, и я уверен, что они были украдены у законного наследника.

Однако судья все еще колебался. Он заявил, что документы скорее попахивают недвижимостью, а посему их похищение нельзя считать тяжелым преступлением.[387]387
  Действительно, согласно тогдашнему английскому законодательству любые похищенные документы, касающиеся, например, передачи по наследству земельного участка или какого-нибудь иного вида недвижимости, которую невозможно украсть в прямом смысле слова, нельзя квалифицировать как воровство.


[Закрыть] Вот если бы их похитили в коробке, например, тогда похищение коробки можно было бы считать тяжелым преступлением.

– Попахивают недвижимостью! Попахивают недвижимостью! – воскликнул священник. – Первый раз слышу такую невразумительную чепуху. Как можно допускать такое постыдное ребячество, когда речь идет о жизни и достоянии людей?

– Что ж, сударь, – вмешался Робинсон, – в таком случае я наверняка помогу спровадить мистера Мерфи в тюрьму, потому что видел у него серебряный кубок, который принадлежит вот этому джентльмену (тут Робинсон показал на Бута), и пусть он теперь докажет, если сумеет, как этот кубок к нему попал, если он его не украл.

– Вот теперь у меня есть основание для обыска, – воскликнул судья с явным удовольствием. – Вот теперь совсем другое дело, и, если вы под присягой подтвердите свое обвинение, я тотчас выпишу ордер на обыск в его доме.

– А я пойду, чтобы самолично удостовериться в его исполнении, – присовокупил доктор Гаррисон, ибо держался убеждения, что ни один человек не может унизить себя поступком, который может содействовать защите невинного или спровадить на виселицу мошенника.

Показания были подтверждены под присягой, распоряжение об обыске подписано, и констебль, сопровождаемый доктором Гаррисоном, отправился его выполнять.

Клерк судьи продолжал между тем записывать показания Робинсона и кончил запись как раз тогда, когда возвратился доктор Гаррисон и с необычайно радостным видом объявил, что теперь у него имеются достаточно веские доказательства преступления. Ему действительно удалось отыскать несколько писем мисс Гаррис, отправленных ею в ответ на неоднократные денежные вымогательства стряпчего за сохранение им тайны; письма эти полностью изобличали соучастников преступления.

Далее судья спросил стряпчего, желает ли он что-нибудь сказать и какие доводы может привести в свое оправдание.

– Я, сударь, не собираюсь здесь перед вами оправдываться, – весьма самоуверенным тоном заявил стряпчий. – Ведь это будет все равно бесполезно; я прекрасно знаю, что у вас теперь нет ни возможности, ни желания отпустить меня. Скажу лишь одно: я решительно ни в чем не повинен и нисколько не сомневаюсь, что это будет к полному удовлетворению суда доказано во время слушания моего дела.

Затем перешли к принятым в таких случаях предварительным юридическим формальностям – обязали истца явиться на судебное разбирательство и прочее, после чего стряпчий под одобрительные возгласы толпы был отправлен в Ньюгейт.

Как только Мерфи увели и в доме пристава установилось относительное спокойствие, судья сердечно поздравил Бута, который, насколько позволяло охватившее его радостное возбуждение, высказал в ответ благодарность и ему, и доктору. Все они уже собирались было покинуть арестный дом, когда мистер Бондем сказал, обратясь к Буту:

– Позвольте, сударь, вы, кажется, совсем запамятовали об одном… ведь вы же еще не нашли за себя поручителя.

Слова эти отчасти омрачили радость Бута, поскольку приходивший с этой целью приятель Мерфи успел уже скрыться, но как только судья узнал, в чем дело, он тотчас изъявил готовность быть вторым поручителем и разрешил тем самым возникшее было затруднение.

Между тем был уже седьмой час, а никто из джентльменов еще не обедал. Бут и доктор Гаррисон с готовностью приняли поэтому приглашение судьи, и все вместе отправились к нему домой.

Но прежде чем сесть за стол, они первым делом распорядились направить одного посыльного к лучшему из лондонских лекарей, чтобы тот позаботился о Робинсоне, а другого – на квартиру Бута, чтобы Амелия не тревожилась по поводу столь долгого их отсутствия.

Последнее, впрочем, было ни к чему, потому что терпение Амелии истощилось еще раньше, а посему, наняв карету, она велела отвезти ее к арестному дому, где лишь на несколько минут разминулась с мужем и откуда ее направили к дому судьи.

Хотя у Амелии не было никаких причин для тревоги при известии, что ее муж и доктор ушли в сопровождении судьи, и хотя она, конечно, догадывалась, что они могли идти туда лишь в качестве истцов, но уж никак не нарушителей закона, но тем не менее, так беспокоилась за мужа и столько за последнее время выпало на ее впечатлительную душу треволнений, что была сама не своя от тысячи непонятных ей самой опасений. Поэтому подъехав к дому, она, не вполне сознавая, что делает и куда идет, безотчетно устремилась в ту комнату, где обедали хозяин и его гости.

Застав мужа за обеденным столом и увидев на его лице радостное выражение, она была так потрясена столь неожиданным поворотом событий, что принуждена была выпить стакан воды, дабы поддержать свои силы. Однако вскоре к ней возвратилось присутствие духа, и она присоединилась к обедающим, хотя для нее это был, точнее сказать, еще только завтрак.

Судья поздравил Амелию с благополучной развязкой, за что она от души его поблагодарила, предполагая, что речь идет об освобождении ее супруга. Возможно, судья высказался бы на сей счет более подробно, если бы доктор Гаррисон вовремя ему не подмигнул: этот мудрый и добрый человек опасался, как бы все новости, сразу обрушившись на Амелию, не надломили ее силы; к счастью, присутствовавшая при этом жена судьи была не слишком осведомлена о происшедших событиях, а посему ей не оставалось ничего другого, как только уверить гостью, что она присоединяется к поздравлениям мужа.

Амелия была в опрятном белом платье, которое она выкупила утром этого же дня, и вся ее одежда отличалась изяществом и вкусом; к тому же, при одном виде освобожденного из заключения мужа она вся просияла от радости и была в эти минуты так неотразимо мила, что судья и его жена не могли ею налюбоваться, и позднее, оставшись вдвоем, они признались друг другу, что никогда еще не встречали такого прелестного существа; да и сам Бут говорил ей потом, что едва ли может припомнить случай, когда она была бы так необыкновенно хороша, как в тот вечер.

Красота ли Амелии была в том повинна или же удовлетворение при мысли, как славно он споспешествовал торжеству справедливости, или какая-то другая причина привела судью в необычайно приятное расположение духа и открыла его сердце и погреб – сказать не берусь, однако он принимал своих гостей с таким радушием и все они испытывали друг к другу такую приязнь, что Амелия в тот вечер впервые решилась оставить детей под присмотром квартирной хозяйки; сердечное застолье продолжалось до тех пор, пока часы не пробили одиннадцать.

Только после этого они расстались. Амелия и Бут, высадившись из кареты у дверей своего дома, удалились в объятья друг друга, и Бут, следуя совету доктора Гаррисона, ни единым словом не обмолвился жене о самом главном событии этого дня.

Глава 8, в которой эта история еще более приближается к завершению

Ранним утром следующего дня Амелия получила от миссис Аткинсон письмо следующего содержания:

«Лекарь того самого полка, в котором капитан, мой муж, служил до недавнего времени, придя нынче вечером его проведать, ужасно меня перепугал странной историей о том, будто Ваш муж был сегодня отправлен судьей в тюрьму по обвинению в подлоге. Ради всего святого, сообщите мне – правда ли это? Если мой муж может хоть чем-нибудь ему помочь, то, несмотря на крайнюю слабость, он тотчас отправится к нему в портшезе, чтобы посодействовать своему собрату-офицеру; об уважении, питаемом к нему моим супругом, мне нет необходимости упоминать. Или же, если Вам могут хоть как-нибудь пригодиться двадцать фунтов, я, как только оденусь, сама их Вам принесу в то же утро, как Вы получите это письмо: сегодня утром уже слишком поздно их посылать. Капитан просит передать Вам свое искреннее участие и почтение, к чему присоединяется,

дорогая сударыня,

Ваша любящая подруга и покорнейшая слуга

Ф. Аткинсон».

Письмо это, когда Амелия прочла его Буту, повергло их обоих в изумление: ее – предположением, что мужа арестовали за подлог, а его – тем, что письмо было именно от миссис Аткинсон: ведь он еще не знал о том, что обе дамы уже помирились.

Амелия прежде всего разрешила его недоумение, и услышанная новость очень обрадовала Бута: ведь он был чрезвычайно расположен и привязан к мистеру Аткинсону, который безусловно этого заслуживал.

– Ну, как, дорогая моя, – спросил он, улыбаясь, – примем мы эту великодушную помощь?

– Что вы! Конечно, нет, – ответила Амелия.

– Отчего же? Ведь это сущий пустяк, а нам эти деньги будут очень даже кстати.

– Но, дорогой мой, примите в соображение, как трудно этим бедным людям одолжить даже и такую малость.

– Но ведь им придется обойтись без них совсем недолго, – сказал Бут, – ведь мы вскоре возвратим их.

– Когда мы их возвратим? Уилл, дорогой мой, подумайте, в какой крайности мы сейчас находимся. Прошу вас, давайте уедем отсюда сейчас же в деревню; будем жить на хлебе и воде, пока судьба не улыбнется нам.

– Право же, я уверен, что этот день не так уж далек, – заметил Бут. – Во всяком случае позвольте мне сначала ответить миссис Аткинсон, что мы будем рады, если она сейчас же придет позавтракать с нами.

– Вы знаете, я никогда ни в чем вам не перечу, – сказала Амелия, – но поверьте, для меня взять эти деньги – значит поступить вопреки своим убеждениям.

– Ну, что же, – воскликнул Бут, – позвольте мне тогда единственный раз поступить вопреки вашим убеждениям.

Он написал миссис Аткинсон короткую записку и тут же отправил ее; когда посыльный ушел, Амелия сказала:

– Мне будет очень приятно увидеться с миссис Аткинсон за завтраком, но вы все же меня очень обяжете, если откажетесь от этих денег. Возьмите только пять гиней. Во всяком случае это такая сумма, что если мы даже не сумеем ее возвратить, меня не так сильно будет мучить совесть. Менее всего я хотела бы принимать одолжения от людей бедных и щедрых.

– Но ведь у вас есть возможность принимать одолжения только от людей щедрых! – воскликнул Бут. – И сказать вам по правде, щедрость очень редко когда встречается среди тех, кто не знает нужды.

– Ну, а что вы скажете тогда о докторе Гаррисоне? – спросила Амелия.

– А его, уверяю вас, никак нельзя считать богатым, – ответил Бут. – У него немногим более шестисот фунтов годового дохода, и я убежден, что четыреста из них он раздает. Что и говорить, он экономен, как мало кто еще на свете, но я все же уверен, что с тех пор, пока он стал взрослым человеком у него никогда не было и пятисот фунтов наличными. Подумать только, дорогая Эмили, скольким мы в последнее время обязаны щедрости этого джентльмена, так что ожидать от него еще чего-то – по крайней мере сейчас – было бы безрассудно; мое половинное офицерское содержание заложено на год вперед. А на что же мы будем жить?

– Своим трудом, – ответила Амелия. – Я в силах работать и уверена, что никогда не буду этого стыдиться.

– И вы в самом деле думаете, что способны вынести такую жизнь?

– Даже более того: я уверена, что могла бы быть при этом счастливой, – продолжала Амелия. – А почему бы и нет, – ведь испытывают же счастье тысячи других женщин, хотя им не выпала судьба иметь такого мужа, который бы сделал их жизнь столь же восхитительной? Почему я должна роптать на свою тяжкую участь, когда столько женщин, куда более обездоленных, чем я, радуются своей? Разве я принадлежу к существам более высокого ранга в сравнении с женой честного труженика? Разве мы с ней не существа одной природы?

– Мой ангел, – воскликнул Бут, – если бы вы знали, как я счастлив слышать от вас такие речи и притом по причине, о которой вы и не догадываетесь: ибо я уверен, что человек, который способен столь самоотверженно переносить невзгоды, проявит такое же душевное величие и в дни благоденствия, ибо дух, не впавший в отчаяние от бедствий, не утратит равновесия и от свалившихся на него жизненных щедрот.

– Если бы небесам угодно было подвергнуть меня такому испытанию, – воскликнула Амелия, – то, думаю, или по крайней мере надеюсь, что я сохранила бы подобающее смирение.

– Позвольте мне в таком случае, дорогая моя, – сказал Бут, – рассказать вам сон, который приснился мне прошлой ночью. Ведь и вы недавно рассказали мне свой сон.

– Сделайте одолжение, – отозвалась Амелия, – я вся внимание.

– Так вот, нынче ночью мне приснилось, – начал Бут, – что мы с вами оказались в самом плачевном положении, какое только можно себе представить; примерно в таком, в каком мы были вчера утром или еще того хуже; меня будто бы заключили за долги в тюрьму, а у вас нет даже куска хлеба, чтобы накормить наших голодных малюток. И вот (ведь перемены быстрее всего происходят именно во сне) в моей камере будто бы появляется доктор Гаррисон, – необычайно оживленный и радостный. Двери тюрьмы вслед за этим распахнулись настежь и вижу – доктор Гаррисон вводит вас, а вы хоть и небогато, но нарядно одеты. Вы стали мягко пенять мне за то, что я так долго здесь остаюсь. И тут внезапно появилась карета четверней, в которой сидела служанка с нашими детьми. Мы сразу же сели в карету и, попрощавшись с доктором, поехали в усадьбу вашей матери, так, во всяком случае, мне привиделось во сне. Ну вот, а теперь мне хотелось бы только спросить вас: а что если бы все это произошло на самом деле и почти так же мгновенно переменилась вся наша жизнь, могли бы вы это перенести.

Амелия собиралась было ответить, но тут в комнату вошла миссис Аткинсон и после краткого обмена любезностями вручила Буту банкноту, которую он взял с заверениями, что очень скоро вернет этот долг; его обещания несколько покоробили Амелию, так как она считала, что у них нет никакой возможности сдержать слово.

Вскоре пришел доктор, и все сели завтракать; за столом миссис Аткинсон занимала присутствующих рассказом о том, как лекаря выхаживали ее мужа; она сообщила, что благодаря их предписаниям он теперь совсем выздоровел, но только чувствует себя еще очень слабым.

Когда убрали чайный столик, Бут сказал доктору, что ему приснился прошлой ночью удивительный сон, который он пересказал жене.

– Мне снилось, доктор, – продолжал он, – будто ей возвратили отнятое у нее наследство.

– Вот и прекрасно, – оживился священник, – и если мне суждено быть онирополосом,[388]388
  Онирополос – у древних греков толкователь снов.


[Закрыть] я уверен, что этот сон непременно сбудется. Сказать по правде, я придерживаюсь несколько лучшего мнения о снах, нежели Гораций.[389]389
  В своем послании к Пизонам («Поэтическое искусство») он пишет:
Книга, в которой, как будто в горячечном сне, возникаютСтранные образы (7–8).

[Закрыть] Старик Гомер утверждает, будто их ниспосылает людям Юпитер,[390]390
  их ниспосылает людям Юпитер – ибо и сны от Зевеса (Илиада, I, 63), пер H. Минского.


[Закрыть] а что касается вашего сна, то я нередко наяву думал, что это мошенничество с завещанием (в подлоге я никогда не сомневался) рано или поздно будет выведено на чистую воду; ведь тот же самый Гомер, как вам, сударыня, конечно же, прекрасно известно (тут он имел в виду миссис Аткинсон), сказал поэтому поводу:

 
Εϊπερ γάρ те καΐ αυτίκ Ολύμπιος ούκ έτέλεσσεν,
'Εκ τε καΐ όψε τελεί: σύν τε μεγάλω άπέτισαν
Σύν σφβσιν κεφαλησι, γυναιξί τε καΐ τεκέεσσιν.[391]391
Если теперь совершить Олимпийский Зевес не рассудит.Поздно, но он совершит, – и трояне великою платой,Женами их и детьми, и своими главами заплатят.  Илиада, IV, 160–162.


[Закрыть]
 

– А я, сударь, греческого, к сожалению, совсем не знаю, откликнулась миссис Аткинсон. – Впрочем, мне кажется, что если бы я прочитала Гомера в издании Дельфин,[392]392
  Это прославленное издание, предпринятое по указанию французского короля Людовика XIV «для пользы дофина» (т. е. наследника французского престола), называлось так, поскольку на каждом томе эти слова были напечатаны на латыни musum seremssimi Delphini (отсюда и закрепилось за этим изданием название Дельфин); оно включало в себя исключительно латинских авторов, поэтому высказанное миссис Аткинсон желание прочесть в этом издании Гомера – греческого писателя – является грубейшей оплошностью со стороны этой ученой дамы. Следующее вслед за тем пожелание доктора, чтобы Амелия прочла в этом издании греческого философа Аристотеля или христианских богословов, – это закамуфлированное издевательство над той же миссис Аткинсон.


[Закрыть] то вполне сумела бы понять вашу цитату.

– Я хотел бы, дорогое мое дитя, – обратился доктор Гаррисон к Амелии, – чтобы и вы могли почитать немного Аристотеля или же кого-нибудь из христианских богословов в том же издании, чтобы постичь таким образом науку, которая в один прекрасный день вам пригодится. Я имею в виду способность снести тяжелейшее из всех человеческих испытаний, сохранив при этом душевное равновесие и не впадая в неистовые крайности; испытание это – неожиданно свалившееся богатство.

– Признаюсь, – воскликнула Амелия, – мне остается лишь только предположить, будто у моего мужа и у вас, доктор, есть для меня какие-то очень уж хорошие новости, судя по тому, что оба вы начали с одинакового предисловия. Во всяком случае, насколько я себя знаю, мне кажется, я могу ответить, что буду вести себя достойно, какое бы мне ни выпало богатство; думаю, я доказала это вчера: уверяю вас, судьба едва ли еще когда-нибудь испытает меня столь же стремительным переходом от горя к радости, какой мне пришлось пережить, когда я поехала навестить мужа в тюрьме, а нашла его свободным.

– Что ж, вы хорошая девочка, – вскричал доктор, – а посему я сейчас надену очки и подвергну вас испытанию.

Тут доктор вынул газету и прочел вслух нижеследующее:

«Вчера некий Мерфи, весьма известный стряпчий, был заключен в Ньюгейт по обвинению в подделке завещания, вследствие чего законный наследник в течение многих лет не мог получить оставленное ему имущество».

– Неправда, ли довольно-таки примечательное сообщение и притом… и притом еще и весьма правдивое; но только opus est explanatum.[393]393
  сей опус имеет пояснение (лат.).


[Закрыть] Так вот, в другом издании этой газеты (я имею в виду издание Дельфин) имеется комментарий к словам «законный наследник»: «Законной наследницей этого имущества является достойнейшая молодая дама, в девичестве миссис Гаррис, вышедшая впоследствии замуж за беспутного малого, некоего лейтенанта Бута. Самые осведомленные историки уверяют нас, что письма старшей сестры этой дамы, которые проливают свет на это дело, находятся сейчас в руках старого священника по имени доктор Гаррисон».

– Неужели это действительно правда? – воскликнула Амелия.

– Да-с, действительно чистейшая правда, – подтвердил доктор.

– Вы – законная наследница имущества, потому что ваша мать целиком и полностью завещала все вам, и оно настолько же несомненно принадлежит вам, как если бы вы уже вступили во владение.

– Боже милосердный, – вскричала Амелия, падая на колени, – благодарю Тебя! – Поднявшись с колен, она подбежала к мужу и, обнимая его, проговорила: – Любимый мой, будьте счастливы; я должна пожелать вам счастья из чувства благодарности, потому что своим счастьем обязана именно вам. Ведь я радуюсь главным образом за вас и наших детей.

Миссис Аткинсон вскочила от радости с места и стала прыгать по комнате, повторяя:

 
'Тите, quod optanti Divtim promptere Nem
Auderet, volvenda Dies, en, attulit ultro.[394]394
Турн, по воле своей быстротечное время даруетТо, что тебе обещать не дерзнул бы никто из бессмертных.  Вергилий. Энеида. IX 6–7. Эти же строки приведены на языке оригинала в романе «История приключений Джозефа Эндруса «(II, 15).


[Закрыть]
 

Амелия же бросилась в кресло, жалуясь на охватившую ее слабость, и попросила стакан воды. Доктор Гаррисон посоветовал ей отворить кровь, но она отказалась, промолвив, что нуждается в совсем другого рода облегчении. Она попросила привести к ней детей, которых пылко обняла и, всласть поплакав над ними несколько минут, объявила, что ей стало лучше. И очень скоро к Амелии вновь вернулись ее обычное настроение и цвет лица.

В тот день все собравшиеся пообедали вместе, после чего Буты пошли проведать капитана Аткинсона, а доктор отправился в арестный дом навестить больного Робинсона, которого он застал заметно повеселевшим, поскольку лекарь обнадежил его, что опасность миновала.

Доктор Гаррисон долго беседовал с Робинсоном о душе и тот поклялся, что искренно раскаивается в своем прежнем образе жизни и твердо намерен в будущем вести себя совершенно иначе и сделать все от него зависящее, дабы возместить ущерб, нанесенный им обществу своими греховными поступками, и непременно разоблачить перед правосудием одного из самых отъявленных мошенников. Одно обстоятельство особенно порадовало доктора и привело его к заключению, что как бы ни был испорчен Робинсон дурным влиянием его прежнего патрона – стряпчего, однако от природы он наделен добрыми задатками; Робинсон объявил ему, что главной причиной, побудившей его сделать свои разоблачения, была сцена у процентщика, случайным свидетелем которой он оказался, а также мысль о несчастьях, которые, как он убедился, по его вине обрушились на Бута и его семью.

По настоянию доктора Бут вместе с женой пообедали на следующий день у полковника Джеймса и его супруги, которые приняли Бутов в высшей степени любезно и между обеими парами вновь восстановилось доброе согласие, причем Бут по сей день и ведать не ведает о злосчастном вызове на дуэль.

Доктор категорически настаивал на заключении мисс Гаррис под стражу и говорил, что, доводись она сестрой ему, он бы непременно отдал ее в руки правосудия. Он указывал помимо прочего на то, что невозможно оберегать сестру от закона и в то же время проводить судебное расследование, а тем более добиваться при этом возвращения имущества. В конце концов Амелия выпросила отсрочку только на один день, воспользовавшись которой, она написала сестре письмо, уведомляя ее о происшедшем разоблачении, о грозящей ей опасности и умоляла ее скрыться, сопровождая это многочисленными уверениями, что никогда не оставит сестру в беде. Амелия отправила свое письмо с нарочным и добилась тем желаемого результата, ибо мисс Гаррис, будучи уже в достаточной мере уведомлена о случившемся самим стряпчим, просившим ее о том же, тотчас выехала в Пул,[395]395
  Пул – морской порт в Досетшире (юго-восточная Англия).


[Закрыть] а оттуда направилась во Францию, прихватив с собой все наличные деньги, большую часть одежды и некоторые драгоценности. Она взяла также в дорогу все столовое серебро и прочие ценные вещи стоимостью в две тысячи фунтов и более. Однако Бут, которому Амелия дала прочесть свое письмо, предупредил умысел мисс Гаррис, наказав человеку (сержанту гвардейского полка, которого рекомендовал Буту Аткинсон), следовавшему за ней в дилижансе, позволить этой особе направиться куда ей угодно, но только без какой-либо поклажи, кроме ее одежды, которую следовало перед тем тщательно обыскать. Данные Бутом распоряжения были в точности исполнены, и мисс Гаррис пришлось им подчиниться.

Два дня спустя после того, как птичка упорхнула, прибыло распоряжение об ее аресте, подписанное лордом главным судьей, но доставивший его курьер возвратился с сообщением о ее побеге к крайнему удовлетворению Амелии (а, следовательно, и Бута) и, конечно же, отнюдь не к чрезмерному огорчению доктора.

А примерно еще через неделю Бут и Амелия вместе с детьми, а также капитаном Аткинсоном и его супругой выехали в возвращенный Амелии дом, где по прибытии своем они были встречены приветственными возгласами всех соседей и всевозможными изъявлениями радости.

Дом, как они убедились, был готов их принять; об этом позаботился приятель Аткинсона – старый сержант, а прекрасный обед приготовила к их приезду старая кормилица Амелии, которой ее сын и невестка выказали величайшую почтительность, а Бут и его жена – необычайную любовь и нежность и которая, по беспрекословному распоряжению Амелии, была усажена за стол рядом с ней. За обеденным столом собрались в тот день, быть может, самые лучшие и счастливые люди на свете.