Текст книги "Амелия"
Автор книги: Генри Филдинг
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 55 страниц)
Глава 10
Занимательная беседа, в которой участвовали доктор Гаррисон, молодой священнослужитель и его отец
На следующее утро, когда доктор Гаррисон и два его друга сидели за завтраком, молодой церковнослужитель, который все еще находился под впечатлением того, как оскорбительно с ним обошлись накануне вечером, вновь возвратился к этому предмету.
– Это позор для власть предержащих, – заявил он, – что они не поддерживают должного уважения к духовенству, наказывая любую грубость по отношению к нему со всей возможной суровостью. Вы вчера совершенно справедливо изволили заметить, сударь, – сказал он, обращаясь к доктору, – что самое низшее по своему положению духовное лицо в Англии превосходит по истинному значению любого самого знатного вельможу. Что же может быть в таком случае постыднее зрелища, когда ряса, которая должна внушать почтение каждому встречному, вызывает презрение и насмешку?[291]291
Эта глава – не единственное свидетельство того, что Филдинга беспокоило растущее неуважение к духовенству; десятью годами ранее он поместил в своем журнале «Борец» серию очерков под названием «В защиту духовенства» (29 марта и 5, 12, 19 апреля 1740 г.). А в 1749 г. он в специальном памфлете обратился к большому жюри присяжных Вестминстера с призывом преследовать и наказывать тех, кто оскорбляет религию (Charge delivered to the Grand Jury, см.: Henley W Vol. 8. P. 195).
[Закрыть] Разве мы, в сущности, не являемся послами неба в сем мире? И разве те, кто отказывают нам в подобающем уважении, не отказывают в нем на самом деле Тому, Кто нас сюда послал?
– Если это так, ответил доктор, – тогда таким людям следует остерегаться, ибо Тот, Кто нас сюда послал, может обрушить на них самую суровую кару за недостойное обращение с Его служителями.
– Совершенно справедливо, сударь, – подхватил молодой человек, – и я от души надеюсь, что Он это сделает; но Его кара слишком отдалена, чтобы вселять ужас в нечестивые души. Необходимо поэтому вмешательство властей, выносящих свой немедленный приговор. Штрафы, заключение под стражу и телесные наказания оказывают на человеческий разум куда более сильное воздействие, чем опасения быть осужденным на вечные муки.
– Вы так считаете? – спросил доктор. – Боюсь в таком случае, что люди не очень-то принимают такие опасения всерьез.
– До чего верно подмечено, – откликнулся пожилой джентльмен. – Боюсь, что именно так оно и есть.
– Во всем этом повинны власти, – сказал его сын. – Разве безбожные книги, в которых наша святая вера рассматривается как простой обман или, более того, служит просто мишенью для насмешек, не печатаются у нас чуть не каждый день и не распространяются среди мирян с полнейшей безнаказанностью?
– Вы, несомненно, правы, – согласился доктор, – в этом отношении действительно проявляется самая позорная нерадивость, но не следует винить во всем одни только власти; какую-то долю вины следует, я боюсь, отнести и на счет самого духовенства.
– Сударь, – воскликнул молодой джентльмен, – вот уж никак не ожидал такого обвинения со стороны человека, облаченного в ваши одежды. Разве мы, церковнослужители, хоть сколько-нибудь поощряем распространение подобного ряда книг? Разве мы, напротив, не вопием громко против снисходительного к ним отношения? Это как раз та гнусная клевета, которую возводят на нас миряне, и я никак не ожидал, что услышу ее подтверждение из уст одного из своих собратьев.
– Не будьте чересчур нетерпеливы, молодой человек, – сказал доктор. – Я ведь далек от того, чтобы безоговорочно подтверждать обвинения мирян; они носят слишком общий характер и чересчур суровы, но ведь их нападки как раз и не направлены против тех сторон духовенства, которые вы взялись защищать. Не следует думать, будто миряне настолько глупы, чтобы нападать на ту самую веру, которой они обязаны своим преходящим благоденствием. Ведь обвиняя духовенство в том, что оно содействует безбожию, миряне ссылаются при этом только на дурные примеры, подаваемые поведением лиц духовного звания, я имею в виду поведение некоторых из них. Правда, и в этих своих обвинениях миряне заходят слишком далеко, ибо очень мало кто, а в сравнении с мирянами – просто почти никто из духовенства не ведет образ жизни, который можно было бы счесть распутным; но такова поистине совершенная чистота нашей веры, таковы целомудренность и добродетель, которых она требует от нас ради своих славных наград и ради защиты от ужасных наказаний, что тот, кто хочет быть ее достоин, должен быть очень хорошим человеком. Вот как рассуждают в данном случае такие миряне. Этот человек в совершенстве постиг христианское вероучение, изучил его законы, и в силу его сана эти законы должны, так сказать, неотступно находиться перед его мысленным взором. Награды, которые вера сулит в случае повиновения этим законам, так велики, наказания которые ожидают в случае неповиновения им, так ужасны, что не могут найтись люди, которые бы не бежали в ужасе от возмездия и столь же ревностно не домогались воздаяния. Поэтому если и находится какой-нибудь человек, который, избрав духовный сан, живет явно вопреки христианским законам и постоянно их нарушает, то вывод, который можно из этого сделать, очевиден. У Мэтью Париса[292]292
Парис Мэтью (ум. 1259) – бенедиктинский монах, летописец, продолжил хронику своего предшественника Роджера де Уэндауэра (ум. 1237) «Цветы истории, охватывающие историю Англии от происхождения саксов и до 1235 г.», где и находится приводимая Филдингом история о двух священниках, во времена Филдинга «Цветы истории» приписывались Мэтью Парису.
[Закрыть] есть забавная история, которую я постараюсь, насколько мне удастся ее припомнить, сейчас вам рассказать. Два молодых джентльмена – они, я полагаю, были священниками – уговорились друг с другом, что тот из них, кто умрет первым, должен непременно потом навестить оставшегося в живых, чтобы открыть ему тайну загробной жизни. И вот один из них вскоре после этого умер и, выполняя обещание, посетил друга. Всего, что покойный рассказал ему, не стоит здесь приводить, но помимо прочего он показал свою руку, которой сатана воспользовался, чтобы сделать на ней запись, как это теперь делают нередко на картах; в этой записи сатана передавал поклон священникам, жизнь которых послужила пагубным примером для множества душ, каждый день попадающих в ад. Эта история тем более примечательна, что принадлежит перу священника и притом весьма почитающего свой сан.
– Превосходно! – одобрил рассказ пожилой джентльмен. – Подумать только, какая у вас память!
– Но позвольте, сударь, – вмешался его сын, – ведь церковнослужитель – такой же человек, как и все прочие; если требовать от него совершенной чистоты…
– А я ее и не требую, – перебил доктор Гаррисон, – и, надеюсь, ее не потребуют и от нас. Само Писание подает нам – священнослужителям – такую надежду, коль скоро в нем рассказывается о том, как лучшие из нас впадают в грех по двадцать раз в день.[293]293
Видимо, доктор Гаррисон имеет в виду строки из Книги притчей Соломоновых: «ибо семь раз упадет праведник – и встанет, а нечестивые впадут в погибель» (XXIV, 16).
[Закрыть] Но я убежден, что мы не можем допускать ни одного из тех более тяжких преступлений, которые оскверняют всю нашу душу. Мы можем требовать исполнения десяти заповедей и воздержания от таких закоренелых пороков, как, в первую очередь, Корыстолюбие, которое человек едва ли может удовлетворять, не нарушая при этом и других заповедей. Было бы, разумеется, чрезмерной наивностью полагать, будто человек, который столь явно всем сердцем уповает не только на сей мир, но на одну из самых недостойных в нем вещей (ведь таковы, в сущности, деньги, независимо от того, как их используют), станет одновременно почитать истинным сокровищем жизнь небесную.[294]294
Вся эта фраза кратко воспроизводит мысль из Нагорной проповеди Иисуса: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут: но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляет и где воры не подкапывают и не крадут» (Матф. VI, 19–20).
[Закрыть] Второй из грехов такого рода – Честолюбие: нам внушают, что нельзя служить одновременно Богу и Маммоне.[295]295
Маммона – бог богатства и наживы у древних сирийцев, синоним алчности, корыстолюбия, доктор тут в сущности цитирует Библию: «Никто не может служить двум господам… Не можете служить Богу и Маммоне (Матф. VI, 24).
[Закрыть] Я мог бы отнести эти слова к Корыстолюбию, но предпочел только упомянуть об этом здесь. Когда мы видим человека, низкопоклонничающего при дворе и при утреннем выходе вельмож,[296]296
Речь идет о широко распространенном в то время обычае приезжать к знатному вельможе, чтобы присутствовать при его утреннем туалете и выходе из опочивальни, свидетельствуя тем самым ему свое почтение; этот церемониал обозначался непереводимым французским словом levée.
[Закрыть] не гнушающегося выполнять грязные поручения знатных особ в надежде получить более теплое местечко, можем ли мы верить, что тот, у кого столько безжалостных повелителей здесь на земле, способен помыслить о своем Повелителе на небесах? Разве не должен он сам задуматься, если он вообще когда-нибудь размышляет, над тем, что величественный Повелитель презрит и отринет слугу, ставшего послушным орудием придворного фаворита, который использовал его в качестве сводника или, возможно, превратил в гнусного пособника распространения той растленности, что становится помехой и пагубой для самой жизнедеятельности его страны?
Последний из грехов, который я упомяну, – это Гордыня. Во всем мироздании нет более смехотворного и более презренного животного, нежели гордый священнослужитель; в сравнении с ним даже индюк или галка и те достойны уважения. Под Гордыней я разумею не то благородное душевное достоинство, к которому можно приравнять лишь доброту и которое находит удовлетворение в одобрении своей совести и не может без тягчайших мук сносить ее укоры. Нет, под Гордыней я разумею ту наглую страсть, которая радуется любому самому ничтожному, случайно выпавшему превосходству над другими людьми, – такому, как обычные доставшиеся от природы способности и жалкие подарки судьбы – остроумие, образованность, происхождение, сила, красота, богатство, титул и общественное положение. Эта страсть, подобно несмышленому дитяти, всегда жаждет смотреть сверху вниз на всех окружающих; она подобострастно льнет к сильным мира сего, но бежит прочь от неимущих, словно боясь оскверниться; она жадно глотает малейший шепот одобрения и ловит каждый восхищенный взгляд; ей льстят и преисполняют спесью любые знаки почтения, но пренебрежение, даже если его выказал самый жалкий и ничтожный глупец (ну, к примеру, такой, как те, что неуважительно вели себя с вами вчера вечером в Воксхолле), оскорбляет ее и выводит из себя. Способен ли человек с таким складом ума обратить свой взор к предметам небесным? Способен ли он понять, что ему выпала неизреченная честь непосредственно служить своему великому Создателю? и может ли он ласкать себя согревающей душу надеждой, что его образ жизни угоден этому великому, этому непостижимому Существу?
– Слушай, сынок, слушай, – воскликнул пожилой джентльмен, – слушай и совершенствуй свое разумение. Поистине, мой добрый друг, никто еще не уходил от вас без каких-нибудь полезных наставлений. Бери пример с доктора Гаррисона, Том, и ты будешь достойнейшим человеком до конца своих дней!
– Несомненно, сударь, – ответил Том, – доктор Гаррисон высказал сейчас немало прекрасных истин; скажу без всякого намерения польстить ему, что я всегда был большим почитателем его проповедей, особенно в отношении их риторических достоинств. И все же, хотя
Я не могу согласиться с тем, что служитель церкви должен сносить оскорбления терпеливее, чем любой другой человек и в особенности, когда оскорбляют духовенство.
– Весьма сожалею, молодой человек, – заявил доктор, – по поводу того, что вы склонны чувствовать оскорбление именно как служитель церкви, и уверяю вас, если бы я знал о такой вашей предрасположенности прежде, духовенству никогда не пришлось бы быть оскорбленным в вашем лице.
Пожилой джентльмен стал выговаривать своему сыну за то, что тот перечит доктору Гаррисону, но тут слуга принес последнему записку от Амелии, которую тот сразу же прочел про себя и в которой значилось следующее:
«Дорогой мой сударь,
с тех пор, как мы в последний раз виделись с Вами, произошло событие, которое крайне меня беспокоит; прошу Вас поэтому – будьте так добры и позвольте мне как можно скорее увидеться с Вами,
Ваша бесконечно признательная и преданная дочь
Амелия Бут».
Велев слуге передать даме, что он тотчас к ней придет, доктор осведомился затем у своего приятеля, нет ли у него намерения погулять немного перед обедом в Парке.
– Мне надобно, – сказал он, – срочно навестить молодую даму, которая была вчера вечером с нами: судя по всему, у нее случались какая-то неприятность. Ну, полноте вам, молодой человек, я был с вами разве что немного резок, но вы уж простите меня. Мне следовало принять во внимание ваш горячий нрав. Надеюсь, что со временем мы с вами сойдемся во мнениях.
Пожилой джентльмен еще раз высказал другу свое восхищение, а его сын выразил надежду, что всегда будет мыслить и поступать с достоинством, подобающим его облачению, после чего доктор на время расстался с ними и поспешил к дому, в котором жила Амелия.
Как только он ушел, пожилой джентльмен принялся резко отчитывать своего сына:
– Том, – начал он, – ну можно ли быть таким дураком, чтобы из упрямства погубить все, что я сделал? Почему ты никак не поймешь, что людей надобно изучать с таким тщанием, с каким я сам в свое время этим занимался? Уж не думаешь ли ты, что если бы я оскорблял этого фордыбачливого старика, как ты, то когда-нибудь добился бы его расположения?
– Ничем не могу вам помочь, сударь, – отвечал Том. – Я не для того провел шесть лет в университете, чтобы отказываться от своего мнения ради каждого встречного. Ему, конечно, не откажешь в умении сочинять напыщенные фразы, но что касается главного, то более дурацких рассуждений мне еще не доводилось слышать.
– Ну и что из того? – воскликнул отец. – Я ведь никогда тебе не говорил, что он умный человек, и сам его никогда таким не считал. Имей он хоть сколько-нибудь сообразительности, так уже давно был бы епископом, вот это я знаю наверняка. В устройстве своих личных дел он всегда был олухом; я, например, сомневаюсь, есть ли у него за душой хотя бы сто фунтов помимо его годового дохода. Ведь он раздал более половины своего состояния Бог знает кому. В общем и целом я выудил у него, пожалуй, больше двухсот фунтов. Ну, скажи на милость, стоит нам терять такую дойную корову из-за того, что ты не хочешь сказать ему несколько любезных слов? Поистине, Том, ты такой же простофиля, как и он. Как же ты после этого надеешься преуспеть на церковном поприще, коль скоро не умеешь приноравливаться и уступать мнению тех, кто повыше тебя.
– Я что-то не пойму, сударь, – вскричал Том, – что вы понимаете под словом – повыше! В определенном смысле я, конечно, признаю, что доктор богословия выше бакалавра искусств, и готов согласиться, что в этом отношении доктор действительно выше меня, но уж греческий и древнееврейский я знаю не хуже, чем он, и сумею отстоять свое мнение перед кем бы то ни было – перед ним или любым из наших университетских.
– Вот что, Том, – воскликнул пожилой джентльмен, – пока ты не уймешь свою самонадеянность, я больше никаких надежд возлагать на тебя не стану. Будь ты поумнее, ты бы считал любого человека, от которого можешь хоть чем-нибудь поживиться, выше себя; или, по крайней мере, ты бы его убедил, что так думаешь, и этого было бы достаточно. Эх, Том, нет у тебя никакой хитрости.
– Чего же ради я тогда учился в университете эти семь лет? – вопросил Том. – Впрочем, я понимаю, отец, почему вы так думаете. Среди стариков распространено заблуждение – считать, будто только они одни умные. Еще в древности так рассуждал Нестор;[298]298
Нестор – пилосский царь, старейший из участников похода на Трою, особенно почитавшийся за свою мудрость, один из героев «Илиады».
[Закрыть] но если бы ты порасспросил, какого мнения обо мне в колледже, то, полагаю, ты бы не считал, что мне следует опять приняться за учение.
Тут отец с сыном отправились в Парк, где во время прогулки первый еще и еще раз давал сыну благие советы в науке угождения, которые едва ли пошли ему впрок. И в самом деле, если бы любовь пожилого джентльмена к сыну не ослепляла его настолько, что он почти не замечал недостатки своего чада, то он бы очень скоро убедился, что сеет свои наставления на почве, безнадежно зараженной самомнением и потому исключающей надежды на какие бы то ни было плоды.
Книга десятая
Глава 1, которую мы не станем предварять каким-нибудь предисловием
Священник застал Амелию одну, поскольку Бут пошел погулять со своим вновь обретенным знакомым капитаном Трентом, который, судя по всему, был настолько рад возобновлению приятельских отношений со своим старым сослуживцем, что со времени их встречи на утреннем рауте за карточным столом с ним почти не разлучался.
Амелия следующим образом объяснила доктору, какое именно событие она подразумевала, посылая свою записку:
– Простите меня, дорогой доктор, за то, что я так часто беспокою вас своими делами, но ведь мне известна ваша неизменная готовность, равно как и умение, помочь любому своим советом. Дело в том, что полковник Джеймс вручил мужу два билета на маскарад,[299]299
Речь идет о наиболее популярных маскарадах, происходивших в открывшемся в 1720 г. оперном театре в Хеймаркете (выстроен по проекту драматурга и архитектора Джона Ванбру), руководил ими некий Джон Хейдеггер (1659–1749), которого король Георг II назначил придворным церемониймейстером. Маскарады вызывали протесты блюстителей морали как рассадники распущенности, но также еще и потому, что здесь свободно и беспрепятственно смешивались под масками люди разных социальных рангов. Очень сходная сцена изображена Филдингом в главе 7, «описывающей маскарадные нравы» в театре Хеймаркета в романе «История Тома Джонса, найденыша» (кн. XIII), итогом которой становится измена главного героя своей возлюбленной.
[Закрыть] который состоится через день или два, и муж так решительно настаивает на том, чтобы я непременно с ним туда поехала, что я действительно не знаю, как мне от этого отказаться, не приводя никаких доводов; между тем я не в силах придумать какой-нибудь отговорки, открыть же ему истинную причину вы, я думаю, и сами бы мне не посоветовали. Я и так на днях еле-еле выпуталась, ибо из-за одного чрезвычайно странного происшествия очутилась в таком положении, что едва не принуждена была сказать мужу всю правду.
И тут она поведала доктору о приснившемся сержанту сне и вызванном им последствиях.
Доктор задумался на минуту, а потом сказал:
– Признаться, дитя мое, я озадачен этим не меньше вас. Я бы решительно не хотел, чтобы вы пошли на маскарад; судя по тому, как мне описывали это развлечение, оно мне не по душе; я не придерживаюсь таких уж строгих правил и не подозреваю каждую идущую туда женщину в дурных намерениях, но для человека рассудительного это все же слишком вольное и шумное удовольствие. А у вас к тому же есть и более сильные и особые возражения, и я попытаюсь сам его разубедить.
– Ах, это невозможно, – ответила она, – и поэтому я бы не хотела, чтобы вы даже за это брались. Я не помню, чтобы муж еще на чем-нибудь так настаивал. У них уже по этому случаю, как они это называют, составилась компания, и, по его словам, мой отказ очень всех огорчит.
– Я в самом деле не знаю, что вам посоветовать, – воскликнул священник. – Как я уже говорил вам, я не одобряю такого рода развлечения, но все же, коль скоро ваш муж так сильно этого желает, то мне все же не кажется, что будет какой-нибудь вред, если вы с ним туда пойдете. Однако я еще над этим поразмыслю и сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам.
В комнату вошла миссис Аткинсон и они заговорили о другом, но Амелия вскоре возвратилась к прежней теме, сказав, что у нее нет никаких причин что-либо скрывать от своей подруги. И тогда они втроем вновь стали обсуждать, как тут поступить, но так и не пришли к какому-нибудь решению. Тогда миссис Аткинсон в приливе необычного возбуждения заявила:
– Не бойтесь ничего, дорогая Амелия; одному мужчине ни за что не справиться с двумя женщинами. Мне кажется, доктор, что это будет потруднее того случая, о котором сказано у Вергилия:
– Вы очень славно это продекламировали! – заметил доктор Гаррисон. – Неужели вы понимаете у Вергилия и все остальное так же хорошо, как, видимо, проникли в смысл этой строки?
– Надеюсь, что так, сударь, – сказала миссис Аткинсон, – а заодно и у Горация тоже, в противном случае можно было бы сказать, что отец лишь напрасно тратил время, обучая меня.
– Прошу прощения, сударыня, – воскликнул священник, – я признаю, что это был неуместный вопрос.
– Отчего же, вовсе нет, сударь, – отозвалась миссис Аткинсон, – и если вы один из тех, кто воображает, будто женщины неспособны к учению, то я ни в коей мере не буду этим оскорблена. Мне очень хорошо известно распространенное на сей счет мнение, однако, хотя
– Если бы я и придерживался подобного мнения, сударыня, – возразил доктор, – то мадам Дасье и вы сами послужили бы прекрасным свидетельством моей неправоты. Самое большее, на что бы я в данном случае отважился, так это усомниться в полезности такого рода учености для воспитания молодой женщины.
– Я признаю, – ответила миссис Аткинсон, – что при существующем порядке вещей это не может споспешествовать ее счастью в такой же мере, как мужчине, но вы, я думаю, все же согласитесь, доктор, что ученость может, по крайней мере, доставлять женщине разумное и безвредное развлечение.
– Но я позволю себе предположить, – упорствовал священник, – что это может иметь и свои неудобства. Ну, предположим, если такой ученой женщине пришлось бы взять в мужья неученого, разве она не была бы склонна презирать его?
– Вот уж не думаю, – возразила миссис Аткинсон, – и если мне позволено будет привести пример, то я, мне кажется, сама показала, что женщина, обладающая ученостью, способна вполне быть довольна мужем, который не может этим похвастаться.
– Что ж, – согласился доктор, – супруг, без сомнения, может обладать другими достоинствами, которые тоже немало значат на чаше весов. Но позвольте взглянуть на этот вопрос с другой стороны и предположить, что обе стороны, вступившие в брачный союз, отличаются завидной ученостью; не может ли при этом возникнуть прекрасный повод для разногласий: кто из них превосходит другого ученостью?
– Никоим образом, – сказала миссис Аткинсон, – ведь если оба супруга обладают ученостью и здравым смыслом, они очень скоро увидят, на чьей стороне превосходство.
– Ну, а если бы мужу при всей его учености, – продолжал доктор, – случилось высказать несколько безрассудное суждение, уверены ли вы, что его ученая жена сохранила бы подобающее чувство долга и подчинилась бы ему?
– Но с какой стати мы должны непременно предполагать, – вскричала миссис Аткинсон, – что ученый человек может быть безрассудным?
– Простите сударыня, – возразил доктор, – но ведь я не имею удовольствия быть вашим мужем, так что вы не можете помешать мне высказать какие угодно предположения. Так вот, предположение, что ученый человек может отличаться при этом безрассудством, не так уж парадоксально. Разве мы не находим никаких безрассудных суждений у весьма ученых писателей и даже у самих критиков? Что, например, может быть более странным и безрассудным, нежели предпочитать «Метаморфозы» Овидия «Энеиде» Вергилия?[302]302
Женская ученость была во времена Филдинга неистощимым источником сатиры и всякого рода пародий, однако здесь за ироническим предположением доктора о возможности спора между ученым мужем и ученой женой образованные читатели его времени могли угадать происходивший в начале века ученый спор между мадам Дасье (неслучайно Гаррисон насмешливо ставит миссис Аткинсон рядом с ней) и Антуаном Годаром де ля Моттом (1672–1731) по поводу Гомера. В ответ на упреки мадам Дасье в непочтительном отношении к Гомеру ля Мотт утверждал, что даже «Метаморфозы» Овидия, хотя они и уступают Гомеру в единстве построения действия, читать приятнее, ибо Овидий лучше знал правила строения фабулы. Гаррисон заменил «Илиаду» любимой и столь часто цитируемой миссис Аткинсон «Энеидой», видимо, чтобы подразнить ее, а возможно, он следует здесь за французским филологом Этьеном Фурмонтом, который, продолжив этот ученый спор, противопоставлял «Метаморфозам» не только «Илиаду», но и «Энеиду» (Fourmont Е. Examen pacifique de la guerelle de madame Dacier et de monsieur de la Motte sur Homer. P. 1716. Vol. 1. P. 94).
[Закрыть]
– Это и в самом деле было бы настолько странно, – согласилась миссис Аткинсон, – что вам не удастся убедить меня, будто кто-нибудь в самом деле придерживался подобного мнения.
– Возможно, что и так, – подтвердил священник, – и мы с вами, я полагаю, не разошлись бы в оценке того, кто отстаивает такую точку зрения. Какой же у него тогда должен быть вкус!
– Самый ничтожный, вне всякого сомнения, – отрезала миссис Аткинсон.
– Что ж, я вполне этим удовлетворен, – сказал священник. – Говоря словами вашего любимого Горация, «…verbum non ambius addam.[303]303
…довольно, пора замолчать (лат.). Гораций. Сатиры, I, 1, 121; в переводе М. Дмитриева – строка 120. Этой же фразой из Горация Филдинг завершил и последний очерк своего Ковент-Гарденского журнала», № 72 от 25 ноября 1752 г.
[Закрыть]
– До чего же досадно, – воскликнула миссис Аткинсон, – когда в споре вас ловят на слове! Признаюсь, я так увлеклась, защищая моего любимого Вергилия, что и не заметила, куда вы клоните; однако вся ваша победа основывается на предположении, что женщине очень не повезет и она встретит самого глупого на свете человека.
– Ни в коей мере! – возразил священник. – Согласитесь, что доктора Бентли,[304]304
Бентли Ричард (1662–1742) – известный английский филолог и критик, ректор Тринити-кол-леджа в Кембридже, участник дискуссии «о старых и новых книгах», в которой он со свойственным ему пылом отстаивал (в отличие от Свифта, например) превосходство современных писателей над древними; был издателем многих произведений античных авторов, которых он редактировал, предлагая подчас свои варианты отдельных мест, далеко не всегда достаточно убедительные, как, например, в том случае, который приводит доктор Гаррисон. Так, в своем издании Горация Бентли доказывал, что в первой эпистоле второй книги Посланий необходимо в строке 5-й читать не Ingentia Facta (могущественные деяния), a Ingentia fata. Однако это прочтение не утвердилось в издательской практике, и поэтому прав автор краткой заметки, подписанной инициалами Т.С.С. и опубликованной в Notes and querries…, vol. CLXXXVI, January-June 1944, Oxford University press, 20 may 1944, p. 245, который считает, что Филдинг предъявляет к читателям, а доктор Гаррисон – к учености миссис Аткинсон непомерное требование: не называя автора этих строк и ссылаясь на непринятый издателями Горация вариант, пытается таким способом посрамить претендующую на ученость героиню.
[Закрыть] например, уж никак не назовешь глупцом, и все же он, я убежден, спорил бы с любой женщиной, отстаивая каждое из своих исправлений. Будь она даже ангелом – и то, я боюсь, он не поступился бы ради нее своей Ingentia Fata.[305]305
Могущественной судьбой (лат.).
[Закрыть]
– А почему вы считаете, сударь, – поинтересовалась миссис Аткинсон, – что даже если бы я его любила, я бы все равно с ним спорила?
– Возможно, вы и были бы склонны иногда уступать своему чувству, – ответил священник, – однако вспомните, что на сей счет сказано у Вергилия:
– Прислушайтесь, Амелия, – сказала миссис Аткинсон, – это касается теперь и вас так же, как и меня: ведь доктор оскорбил теперь весь наш пол, приведя самые суровые строки, из всех когда-либо написанных против нас, хотя, я допускаю, что и одни из самых прекрасных.
– Я всем сердцем присоединилась бы к вам, дорогая, – откликнулась Амелия. – Однако у меня есть перед вами то преимущество, что я не понимаю латыни.
– Думаю, что и ваша приятельница понимает ее не намного лучше вас, – заметил священник, – в противном случае она не восхищалась бы нелепостью, пусть даже и сказанной самим Вергилием.
– Простите сударь, – о чем вы? – изумилась миссис Аткинсон.
– Это уж вы простите меня, сударыня, – промолвил Гаррисон с напускной серьезностью. – Я хочу сказать, что даже мальчишку в четвертом классе Итона[307]307
Итон – прославленная аристократическая школа, в которой Филдинг учился с 1719 по 1924 г. и где «с истинно спартанским мужеством приносил я в жертву кровь мою на березовый твой алтарь» («История Тома Джонса, найденыша», XII, 1).
[Закрыть] выпороли бы или во всяком случае он заслужил бы порки, если бы стал средний род согласовывать с женским. Но вам, конечно, известно, что Вергилий не успел отредактировать свою «Энеиду»,[308]308
Это справедливо, поскольку поэт работал над отдельными эпизодами «Энеиды» и не успел полностью свести их воедино, завершив связующие переходы, и устранить некоторую их несогласованность; вот почему, умирая, поэт завещал ее уничтожить, однако этому воспротивился сам Октавиан Август.
[Закрыть] и, возможно, проживи он дольше, мы вряд ли находили бы в ней такие явные погрешности.
– Что ж, теперь я вижу – вы совершенно правы, – сдалась миссис Аткинсон, – и здесь, видимо, нет правильного согласования. Признаюсь, я никогда над этим прежде не задумывалась.
– И тем не менее, – заключил священник, – именно Вергилий, которого вы так любите, отнес вас всех к среднему роду, или, говоря по-английски, просто превратил вас в животных, потому что если мы переведем это так:
– то здесь, я полагаю, не будет никакой ошибки, разве только по части вежливости к дамам.
Миссис Аткинсон успела лишь сказать доктору, что он способен кого угодно вывести из себя, потому что приход Бута и его приятеля положил конец этому ученому спору, в котором ни одна из сторон не произвела особенно благоприятного впечатления на другую; дама нисколько не возвысилась во мнении священника, несмотря на все свои успехи в изучении классиков, она же, со своей стороны, почувствовала в душе изрядную неприязнь к доктору, которая, возможно, бушевала в ней с еще большей яростью при одной только мысли, что у нее был бы такой муж.
