Текст книги "Амелия"
Автор книги: Генри Филдинг
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 55 страниц)
Глава 10, содержащая немало глубоких философских загадок
Бут, вдоволь насладившийся обществом сочинителя, предпочел на следующий день скоротать время с каким-нибудь другим собеседником. Да и сочинитель не слишком жаждал продолжить вчерашний разговор, ибо, не питая более надежд выудить что-нибудь из кармана Бута, он не менее ясно понимал, что этот диалог не сулит особой поживы его тщеславию; дело в том, что хотя этот человечишко не отличался ни добродетелью, ни умом, ни образованностью, ни происхождением, однако тщеславия у него было хоть отбавляй. Эта страсть была в нем так сильна и делала его настолько слепым к собственным недостаткам, что тот, кто не льстил ему или не давал ему денег, вызывал у него ненависть. Одним словом, он притязал на довольно странную привилегию: либо вымогать у всех своих знакомых похвалы, либо выуживать из их карманов пенсы, весьма щедро расплачиваясь льстивыми панегириками.
Неудивительно поэтому, что для человека такого склада, как Бут, вполне достаточно было одной-единственной беседы с подобным субъектом. А посему он решил на этот раз свести знакомство с тем джентльменом, о котором мистер Бондем так уничижительно вчера отозвался. Иначе говоря, у Бута составилось такое мнение о судебном приставе, что его слова служили наилучшей рекомендацией именно тогда, когда он менее всего этого хотел. Сколь ни был в данном случае недоброжелателен сделанный приставом вывод, пристав честно признался, что основывал он свой приговор единственно на бедности заключенного, а она, я полагаю, достойному уму никогда не кажется предосудительной; к тому же, какой низменной натурой должен обладать тот, кто, находясь в положении мистера Бута, способен сторониться и презирать другого человека, на том лишь основании, что он – бедняк.
Разговор, вполне естественно, начался с того, что новый знакомец и Бут рассказали друг другу как оба они очутились здесь, после чего собеседник Бута, взглянув на него с глубокой приязнью, выразил ему свое искреннее сочувствие, на что Бут с благодарностью ответил:
– У вас, должно быть, очень отзывчивое сердце и вы очень добрый человек, если, находясь в описанном вами отчаянном положении, способны сочувствовать другим.
– Мои дела, – отозвался джентльмен, – и в самом деле очень плохи, и все же есть одно обстоятельство, вследствие которого вы кажетесь мне более достойным жалости, нежели я сам, и заключается оно вот в чем: ведь вам по молодости лет несчастье в новинку, тогда как я столько лет состоял в учениках у нищеты, что могу теперь считаться в этом деле настоящим мастером. По правде говоря, я считаю, что привычка учит людей сносить душевное бремя точно так же, как она приучает их плечи не гнуться под бременем тяжкой ноши. Без привычки и опыта даже самые крепкие духом и телом люди начинают сгибаться под тяготами, которые привычка может сделать вполне сносными, и даже ничтожными.
– Что ж, – воскликнул Бут, – в таком уподоблении есть большая доля истины; полагаю, я и сам имел случай убедиться в его справедливости, потому что несчастья, вопреки вашему впечатлению, мне отнюдь не в новинку. И возможно, что именно благодаря привычке, о которой вы говорили, я хоть отчасти в состоянии переносить свои нынешние беды как подобает мужчине.
Джентльмен выслушал последние слова с улыбкой и воскликнул:
– Да вы, я вижу, капитан, не иначе как молодой философ.
– Я полагаю, – воскликнул Бут, – что могу хотя бы скромно притязать на ту философию, которую постигаешь среди жизненных невзгод, а вы, сударь, судя по всему, считаете, что это и есть одна из лучших школ философии.
– Я только считаю, сударь, – ответил джентльмен, – что в дни невзгод мы более склонны к серьезному размышлению, чем в те периоды жизни, когда заняты делами или гоняемся за удовольствиями и когда у нас нет ни досуга, ни склонности вникать в самую суть вещей. Так вот, есть два соображения, давно занимавшие мои мысли и необычайно поддерживавшие меня в самые горестные дни. Первое из них – быстротечность нашей жизни, даже если человек и достигает самого преклонного возраста; недаром мудрейшие из людей уподобляли ее мгновенью. Один римский поэт уподобляет ее ристанию,[246]246
Здесь, видимо, имеются в виду строки из эпиграммы Марциала, посвященные безвременной смерти возничего колесницы Скорпа:
Ты умираешь и вот черных впрягаешь коней,На колеснице всегда твой путь был кратким и быстрым,Но почему же так скор был и твой жизненный путь? X, 50, 6–8; пер. Ф. Петровского.
[Закрыть] а другой – еще более мимолетнему всплеску набежавшей волны.[247]247
Здесь, возможно, имеются в виду строки из «Метаморфоз» Овидия:
Время само утекает всегда в неустанном движеньи,Уподобляясь реке; ни реке, ни летучему часуОстановиться нельзя. Как волна на волну набегает,Гонит волну перед собой, нагоняема сзади волною,Так же бегут и часы, вослед возникая друг другу»Новые вечно, затем, что бывшее раньше пропало. (XV, 179–184; пер. С. Шервинского).
[Закрыть]
Второе соображение – непрочность нашего существования. Ведь как ни коротки пределы нашей жизни, мы далеко не уверены в том, что нам суждено достичь этих пределов. Наш жизненный путь может прерваться через день, через час, через минуту. Чего же стоит столь неопределенное, столь непрочное существование? И это соображение, даже если мы мало с ним считаемся, в значительной мере уравнивает людей разных судеб и жизненных обстоятельств и не дает ни одному человеку права торжествовать, как бы ни был счастлив его удел, или роптать, как бы ни был он горестен. Если бы даже самые приверженные земным благам люди взглянули на это в том же свете, в каком они рассматривают все другие вещи, они очень скоро почувствовали бы и признали справедливость подобного образа мыслей; ибо кто из них стал бы так дорожить имуществом, которого они могут в одно мгновение лишиться, и разве не сочли бы они тогда безумцем того, кто считает себя богатым, владея столь ненадежным достоянием? Таков, сударь, источник, из которого я черпаю свою философию. Благодаря ей я научился смотреть на все то, что почитается благами жизни, равно как и на все то, чего страшатся, как великих бедствий, с полным равнодушием, и точно так же как я не возгоржусь, став обладателем первых, так и не буду чересчур удручен, претерпевая последние. Разве актер, которому выпало на долю играть главную роль, почитается более счастливым, нежели тот, кто играет самую незаметную? А ведь любая пьеса может идти двадцать вечеров подряд и, следовательно, пережить нас; однако жизнь, даже в лучшем случае, это всего лишь драма чуть большей продолжительности, и то, чем мы заняты на больших житейских подмостках, ненамного серьезнее того, что нам представляют на сцене королевского театра. Но несчастья и трагические развязки, даже будучи представлены здесь на театре, способны нас взволновать. Самые мудрые люди способны, поддавшись иллюзии, переживать несчастья, изображенные в трагедии, хотя они и знают, что это не более чем вымысел, а дети нередко заливаются слезами, принимая все за чистую правду. Что же тогда удивляться, если трагические происшествия нашей жизни, которые, на мой взгляд, ненамного серьезнее театральных, волнуют нас несколько больше? И в чем же тогда заключается лекарство, как не в упомянутой мной философии, которая, став когда-нибудь в результате длительных размышлений привычной потребностью, учит нас знать всему подлинную цену и сразу излечивает нас от необузданных желаний и малодушных опасений, чрезмерных восторгов и сокрушений по поводу всего, что так недолговечно и может не продлиться и мгновенья?
– Вы удивительно хорошо выразили свои мысли, – воскликнул Бут, – и я полностью признаю их справедливость; но сколь бы истинными они ни казались в теории, я все же сомневаюсь в их применении на практике. И причина такого расхождения между ними заключается в том, что мысли наши рождены разумом, а поступки – сердцем:
Что, казалось бы, более несходно, нежели оценка явлений жизни человеком умным и глупым, но так как их поступками движет преобладающая в них страсть, то оба они нередко ведут себя одинаково. Какое в этом случае утешение может принести ваша философия корыстолюбцу, которого лишили его богатства, или честолюбцу, утратившему свою власть, пылкому влюбленному, которого разлучили с любимой, или нежному мужу, которого оторвали от жены? Неужели вы в самом деле считаете, что какие-то размышления о быстротечности жизни способны помочь их горю? Разве сама эта быстротечность не является для них одним из худших несчастий? И коль скоро зло, которое они претерпевают, состоит в том, что их лишают на время того, что они любят, разве их удел не покажется им вследствие этого еще более жестоким и разве они не станут его еще сильнее оплакивать, коль скоро их лишили какой-то доли тех радостей, которые и без того так кратки и даны им на столь неопределенный срок?
– Позвольте в таком случае, сударь, – сказал джентльмен, – внести некоторые уточнения. Ведь я разумею под философией не просто понимание того, что есть добро, и что есть зло, но, как это сказано у Аристотеля, стойкость и привычку,[249]249
Здесь, возможно, имеется в виду то место из Никомаховой этики, где говорится следующее: «истинные радости и печали не зависят от милостей фортуны, но от деятельного использования наших способностей в согласии с добродетелью» (I, X, 9).
[Закрыть] а они, как я совершенно согласен с ним и стоиками, способны превозмочь любые удары судьбы.
Он собирался было продолжить свое рассуждение, но тут в комнату вошел судебный пристав и, угрюмо пожелав обоим доброго утра, осведомился у философа, приготовился ли тот к переезду в Ньюгейт, поскольку он обязан препроводить его туда сегодня же после обеда.
Несчастный философ был, судя по всему, глубоко потрясен этой новостью:
– Надеюсь, вы позволите мне здесь остаться, – воскликнул он, – если не до получения ответа на мое ходатайство, то хотя бы совсем ненадолго. Но особенно прошу вас не отправлять меня туда сегодня, потому что вечером сюда должны прийти моя жена и дети.
– А какое мне, собственно, дело до вашей жены и детей? – возразил пристав.
– Да не желаю я видеть здесь ничьих жен и детей. Терпеть не могу таких посетителей.
– Умоляю вас, – сказал философ, – дайте мне хотя бы еще один день. Я буду вам за это чрезвычайно обязан, если же вы обманете мои надежды, это будет для меня самым жестоким на свете ударом.
– Меня не заботят ваши надежды, – продолжал пристав, – я должен заботиться о себе и о своем семействе. Я хотел бы лучше знать, кто мне заплатит за ваше пребывание здесь по сегодняшний день? Ведь я не могу себе позволить содержать арестантов за свой счет.
– Да ведь я и не имел в виду жить здесь за ваш счет, – воскликнул философ.
– Как раз сегодня утром моя жена постарается достать деньги, и я надеюсь, что когда она придет, я смогу сполна с вами рассчитаться. Однако мы собирались вместе поужинать сегодня вечером у вас в доме, так что если вы переведете меня сейчас в Ньюгейт, вы нанесете нам обоим жестокий удар, и я буду самым несчастным человеком на свете.
– Ну, зачем же так, – проговорил пристав, – что до меня, то никакой жестокости против вас я не замышлял и, поверьте, не хуже всякого другого умею уважить джентльмена. К примеру, если люди расплачиваются перед тем, как уйти отсюда и тратят свои деньги как подобает джентльменам, тогда, уверяю вас, не было такого случая с тех пор, как я состою в этой должности, чтобы кто-нибудь мог обвинить меня в неучтивости. Так что если у вас желание нынче вечером повеселиться, то уж кто-кто, а я не стану вам мешать. Готов поручиться, что ужин, который вам здесь подадут, будет не хуже, чем в любой из лондонских таверн.
– Раз уж мистер Бондем так любезен, – сказал философ, – надеюсь, капитан, вы окажете мне честь и отужинаете с нами. Уверяю вас, если мне будет суждено когда-нибудь выбраться отсюда, я буду гордиться тем, что имею честь называться вашим знакомым.
– Разумеется, сударь, – подтвердил Бут, – ваше приглашение – это честь, которую я всегда готов буду принять, но вот относительно сегодняшнего вечера должен сказать вам, что надеюсь провести его в другом месте.
– Обещаю вам, сударь, – ответил его собеседник, – что буду от души рад вашему освобождению, хотя сам я от этого только проиграю.
– Что ж, коль скоро речь зашла об этом, – сказал с ухмылкой Бондем, – то полагаю, капитан, вы вполне можете принять приглашение джентльмена, нисколько не опасаясь нарушить свое обещание, ибо я очень сильно сомневаюсь в том, что мы с вами сегодня расстанемся.
– Прошу прощения, мой дорогой друг, – возразил Бут, – но я с минуты на минуту ожидаю, что меня придут взять на поруки.
– Видите ли, сударь, – продолжал Бондем, – мне неприятно видеть, когда джентльмен заблуждается. Дело в том, что на поручительство сержанта я полагаться не стану, а что касается полковника, то я самолично виделся с ним не далее как нынче утром (поскольку можете не сомневаться, что я был бы рад сделать для джентльмена все, что в моих силах), и он сказал мне, что у него нет никакой возможности прийти сюда сегодня, да и, кроме того, почему, собственно, мне не сказать вам все напрямик? Так вот, у шерифа насчет вас имеется еще кое-что.
– Что вы подразумеваете под этим «кое-что»?
– Я хочу сказать, что насчет вас имеется еще одно судебное предписание, составленное на основании иска, вчиненного миссис Эллисон, той самой почтенной женщиной, что была здесь вчера; и еще, что приходивший с ней стряпчий уж никак не на вашей стороне. Другие должностные лица не стали бы вам об этом говорить, но я предпочитаю уважить джентльмена, если он ведет себя, как ему подобает. А уж джентльменов, состоящих на воинской службе, я люблю тем паче; я ведь и сам однажды чуть было не пошел служить, да вот только нынешняя моя должность мне больше по душе. Ну, полно, капитан, не стоит из-за этого падать духом; что вы скажете насчет стакана белого вина или глоточка пунша для аппетита?
– Я, кажется, уже говорил вам, сударь, – ответил Бут с некоторым раздражением, – что не имею привычки пить с утра.
– Надеюсь, сударь, я ничем вас не обидел, – осведомился пристав, – и надеюсь, не выказал вам какой-нибудь неучтивости? У меня нет привычки заставлять джентльмена заказывать себе в моем доме спиртное, если ему это не по вкусу, и я вовсе не собираюсь кого-либо задерживать здесь, если у человека другие намерения. Ньюгейт – вот самое подходящее место для любого должника, который не может внести залог. Мне очень даже хорошо известно, что такое настоящее обхождение, и я никогда не позволю себе ничего не подобающего джентльмену. Однако мне бы хотелось вам напомнить, что двадцать четыре часа, которые вы здесь можете находиться согласно постановлению парламента, уже почти истекли, так что сейчас вам самое время подумать насчет того, чтобы перебраться отсюда в тюрьму. А что касается поручительства, то я не советовал бы вам чересчур на сей счет обольщаться: насколько мне известно, против вас ожидаются и другие обвинения. Да и, кроме того, предъявленная ко взысканию с вас сумма очень уж велика, так что мне надобно поместить вас в более надежном месте. А ведь мой дом – никакая не тюрьма, хоть я и держу здесь должников какое-то время. Само собой разумеется, если джентльмен и в самом деле джентльмен, то я из-за одного-двух дней не стану мелочиться, но у меня, капитан, хороший нюх на всякое дохлое дело, и я редко когда ошибаюсь: уж если я отправляю кого в Ньюгейт, значит нюхом чувствую – дело дохлое.
– Я не понимаю этих ваших выражений, – воскликнул Бут, – но во всяком случае я не думал, что вы так разобидитесь на меня за то, что я отказался выпить утром.
– Разобижусь на вас, сударь! – подхватил пристав. – Да кто вам это сказал? Уж не думаете ли вы, сударь, что если мне хочется пропустить стаканчик вина, то я должен просить об этом своих арестантов? Да я, черт возьми, покажу вам сейчас, сударь, что плевать хотел на ваши слова. Да если уж на то пошло, стоит мне захотеть, так я сам могу угостить вас стаканом вина, какого не сыщешь во всей Англии, – тут он вытащил из кармана целую пригоршню гиней. – Видите, сударь, ведь это все мои собственные; я никому не должен ни единого шиллинга. Я не какой-нибудь там нищий или должник. Я состою на службе у короля, точно так же, как и вы, и могу тратить гинею за гинеей в свое удовольствие.
– Послушай, мошенник, – закричал Бут, схватив пристава за шиворот, – как ты смеешь так нагло обращаться со мной? Разве закон дает тебе право оскорблять меня, если я попал в беду?
С этими словами он как следует встряхнул пристава и оттолкнул его от себя.
– Ах, вот вы как, сударь! – возопил пристав. – Прекрасно, я покажу под присягой, что вы употребили против меня силу и пытались отсюда бежать! Если такое обращение с должностными лицами будет сходить с рук, тогда у нас не останется больше ни закона, ни правосудия. Мне, конечно, с вами в силе не тягаться, но у меня есть внизу такие, что сумеют с вами справиться.
Тут он подбежал к дверям и позвал на помощь двух подозрительного вида молодцов, своих помощников, которым, лишь только они появились, приказал схватить Бута и тотчас препроводить его в Ньюгейт; при этом он уснащал свою речь потоком брани, воспроизводить которую в нашем рассказе мы считаем ниже своего достоинства.
Бут предупредил этих гнусных молодчиков, чтобы они к нему не приближались, тем более что он не собирается оказывать сопротивление, а приставу сказал, что тот может отправить его куда угодно, если только посмеет.
– А вот я вам сейчас покажу, посмею ли я, – закричал пристав и, вновь приказав своим подручным схватить арестованного, объявил им:
– Он употребил против меня силу и пытался отсюда бежать. Я не могу допустить, чтобы такой прощелыга разгуливал на свободе. Нечего сказать, хорош джентльмен! Да уж, для таких джентльменов Ньюгейт самое подходящее место; вот уж у кого самое дохлое дело из всех, кого я туда отправлял.
Оба помощника тотчас же дюжими ручищами схватили Бута, и пристав уже было направился к выходу, чтобы распорядиться насчет кареты, как вдруг в одно мгновенье вся сцена переменилась самым неожиданным образом, потому что в комнату вбежал, запыхавшись, сержант и, увидя, что два каких-то подозрительного вида субъекта столь грубо обращаются с его другом капитаном, тут же, ни о чем не спрашивая, устремился к нему на помощь и с такой силой приветствовал одного из подручных пристава своим кулаком, что тот растянулся на полу во весь рост.
Увидя, что его правая рука благодаря этому высвободилась, Бут, не желая оставаться праздным наблюдателем или быть целиком обязанным сержанту своим освобождением от обоих негодяев, последовал показанному ему другом примеру и мощным ударом уложил рядом с приятелем и другого подручного.
– Побег! Побег! – завопил пристав, на что сержант ответил, что никто не собирается бежать.
– Капитану вовсе нет никакой нужды бежать, – сказал он. – Сюда идут его друзья, которые более достойным способом вызволят его отсюда.
Пристав с жаром поклялся во что бы то ни стало препроводить Бута в Ньюгейт, назло всем его друзьям, сколько бы их сюда не явилось.
– Отправите его в Ньюгейт? – переспросил в крайнем негодовании сержант. – Попробуйте только до него дотронуться, и я вышибу все зубы из вашей гнусной пасти!
Обратясь после этого к Буту, он воскликнул:
– Не пройдет и минуты, сударь, как они будут здесь: моя госпожа тоже хотела сюда прийти, и нам стоило немалого труда отговорить ее; она сейчас дома и пребывает в добром здравии, ждет вас не дождется, и я надеюсь, что не далее как через полчаса вы с ней увидитесь.
В этот момент в комнате появились три джентльмена: это были стряпчий, затем тот человек, которого сержант уговорил прийти сегодня утром, чтобы вместе с полковником Джеймсом выступить в качестве поручителя за капитана Бута и, наконец, не кто иной, как доктор Гаррисон собственной персоной.
Лишь только пристав увидел стряпчего, с которым был хорошо знаком, и двух других, которых не знал, как сразу же, как говорится, пошел на попятный и велел двум своим помощникам, успевшим к этому времени подняться с пола, убраться из комнаты.
– Не правда ли, капитан, – заметил доктор Гаррисон, – когда мы с вами последний раз виделись, никто из нас, я полагаю, не ожидал, что наша следующая встреча произойдет в таком месте.
– Да, что и говорить, доктор, – откликнулся Бут, – я никак не мог ожидать, чтобы спровадивший меня джентльмен оказал мне такую честь.
– Как прикажете вас понимать, сударь, – вопросил священник. – Вас, надо полагать, спровадил сюда тот человек, которому вы задолжали. Смею думать, что это самое обычное место, куда кредиторы спроваживают своих должников. Однако вам следует более удивляться тому, что тот же самый джентльмен, который вас сюда спровадил, пришел и вызволять вас отсюда. Мистер Мэрфи, прошу вас, выполните все необходимые формальности.
Стряпчий тотчас осведомился у пристава, сколько исков Буту предъявлено ко взысканию и тот ответил, что за капитаном числится пять исков, не считая того, который вчинил доктор Гаррисон и в котором как раз значится самая крупная сумма. Надлежащие обязательства поручителей были уже заранее приготовлены и священник вместе со знакомым сержанта тут же их подписали, а пристав по настоянию стряпчего не стал более препятствовать освобождению Бута под залог.
Бут, само собой разумеется, произнес по такому случаю прекрасную речь в честь священника, исполненную восхищения столь исключительно дружеским поступком; мы, однако же, не считаем необходимым докучать ею читателю; дело было таким образом благополучно улажено, и вся компания собралась уже уходить, но тут пристав, подойдя к Буту, сказал, что капитан, как он надеется, не забыл причитающегося с него дара вежливости.
– Вы, я полагаю, хотели сказать, – воскликнул Бут, – невежливости; если за грубость полагается какое-то вознаграждение, то вы, признаюсь, вполне его заслужили.
– Я уверен, сударь, – воскликнул пристав, – что вел себя по отношению к вашей милости самым что ни на есть уважительным образом; никто, я уверен, не может упрекнуть меня в том, что я был когда-нибудь груб с джентльменом. Уж кто-кто, а я знаю, какое обхождение подобает джентльмену; а ведь вы, однако же, не станете отрицать, что двух моих помощников только что сбили с ног, и посему не сомневаюсь, что как истинный джентльмен вы им что-нибудь дадите на стаканчик.
Бут собрался было произнести гневную отповедь, но тут вмешался стряпчий, прошептал ему на ухо, что так уж повелось и что должностному лицу делают в таких случаях какое-нибудь подношение, а посему с его стороны будет благоразумно уступить.
– Если бы этот малый вел себя со мной с подобающей учтивостью, – отрезал Бут, – я бы без всяких возражений подчинился этому выгодному для него гнусному обычаю, однако я принял за правило никогда не вознаграждать человека за то, что он был со мной груб, и поэтому он не разживется у меня ни единым фартингом.
– Что ж, прекрасно, сударь, – отозвался пристав, – нечего сказать, хорошо вы меня отблагодарили за мою доброту; но, если вы еще когда-нибудь сюда попадаете, я уж позабочусь о том, чтобы вас так быстро на поруки не взяли.
Когда Бут коротко изложил доктору Гаррисону суть дела и спросил его мнение на сей счет, тот ответил, что капитан совершенно прав. Доктор добавил, что из всех видов вымогательства, которым эти молодчики подвергают попавших к ним неимущих, именно это – самое отвратительное; но вознаграждать их, когда они к тому же ведут себя так грубо, значило бы подавать еще более пагубный пример.
– Мне кажется, – продолжал он, – что пристав заслуживает изрядного нагоняя за только что высказанное им обещание; надеюсь, он прихвастнул и на самом деле у него нет такой власти. Да, что и говорить, мы поистине справедливо и с полным основанием гордимся нашей свободой, коль скоро наши права зависят от прихоти таких молодчиков, как он.
– Ну, это не совсем так, – воскликнул стряпчий, – просто таков уж обычай, что при освобождении заключенный дает им какой-нибудь презент или вознаграждение, которое они и называют даром вежливости и привыкли считать, что это им с каком-то смысле положено, хотя на самом-то деле у них такого права нет.
– Да найдется ли такой человек, – вскричал доктор Гаррисон, – который после всего того, что капитан нам здесь рассказал, осмелится утверждать, что пристав вел себя, как положено, а если бы даже так оно и было, следует ли его награждать за то, что он ведет себя, как подобает человеку и христианину? Остается лишь пожалеть о том, что вместо обычая подкармливать их за счет кармана бедняков и обездоленных (если только они не позволяют себе чрезмерно грубого обращения), не существует закона и судебной практики, сурово наказывающего их, когда они себе это позволяют. Что до настоящего случая, я не только против того, чтобы поощрять пристава подачками, но даже считаю, что если существует какой-либо способ наказать его за грубость, то буду от души рад возможности прибегнуть к нему: ведь поведение тех, кто является одним из неизбежных общественных зол, требует особенно строгого надзора. Служебные обязанности этих людей распространяются большей частью на тех несчастных, которые сами не могут за себя постоять; а между тем выполнять эти обязанности чаще всего берутся наихудшие из людей.
Приставу не оставалось теперь ничего другого, как удалиться, что он и сделал, бормоча, что в другой раз он будет лучше знать, как ему поступить, а вскоре после этого Бут со своими друзьями покинули его дом; следует лишь добавить, что при выходе их поджидал знакомец Бута – сочинитель, который, отведя доктора Гаррисона в сторонку, сунул ему в руку расписку в получении денег, которую доктор тотчас возвратил ему, сказав, что не имеет привычки подписываться, не зная ни содержания книги, ни автора; однако если джентльмен соблаговолит прийти к нему домой, он охотно по мере сил окажет содействие его таланту.
Сочинитель тут же записал имя священника, его адрес и отвесил ему так много поклонов, как если бы ему удалось выудить полгинеи, за которою он охотился.
А мистер Бут тем временем попрощался с арестантом-философом и ушел вместе со своими друзьями.
