Текст книги "Амелия"

Автор книги: Генри Филдинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 55 страниц)

Глава 4, раскрывающая еще некоторые тюремные тайны

Внимание собеседника привлекли сначала три закованных в кандалы человека, от души веселившихся за бутылкой вина с трубками в зубах. По словам мистера Робинсона, все трое, как уличные грабители, прекрасно знали, что ближайшая сессия суда сулит им виселицу. «Вот как мало значит, – заметил он, – для людей беспечных несчастье, если оно не грозит им сию минуту».

Немного поодаль они увидели распростертого на полу человека, чьи тяжкие стоны и исступленный вид явно свидетельствовали о крайнем помрачении рассудка. Этот человек был, по слухам, арестован за какой-то мелкий проступок, и его жена, которая как раз лежала тогда в родах, узнав об этом, выбросилась из окна третьего этажа; так, по-видимому, он потерял сразу и ее, и своего ребенка.

Тут к ним приблизилась весьма миловидная девушка, и мистер Бут, едва взглянув на нее, не в силах был сдержать своего восхищения ее красотой и объявил, что само выражение ее лица свидетельствует, по его мнению, о ее совершеннейшей невинности. Робинсон пояснил, что эта особа угодила сюда за безделье, буйное поведение и распутство. Поравнявшись с мистером Бутом, красавица изрыгнула по его адресу проклятье и разразилась потоком непристойностей, повторить которые мы не рискнем.

Затем на глаза им попалось крохотное существо, горько плакавшее в углу. «Эта девочка, – сказал мистер Робинсон, – заключена в тюрьму, поскольку ее отчим, гвардеец-гренадер, показал под присягой, что опасается, как бы она его не убила или не нанесла ему какого-нибудь увечья, а она не могла найти никого, кто поручился бы за ее поведение, и вот потому-то судья Трэшер распорядился отправить ее сюда».

В это время поднялся какой-то шум, вызванный, как оказалось, тем, что все арестанты сбежались поглядеть, как будут сечь одного парня, попавшегося на мелкой краже, приговоренного к такому наказанию на последней квартальной сессии суда; однако любопытствующих постигло вскоре разочарование, поскольку малый, уже раздетый для экзекуции, доплатил шесть пенсов, после чего был отпущен безнаказанно.

Едва суматоха улеглась, как поднялся новый переполох: Молль-с бельмом и несколько ее товарок, окружив арестанта, посаженного за небезызвестные противоестественные для мужчины действия, о коих не принято распространяться, стали сами чинить над ним расправу и вполне возможно прикончили бы свою жертву, не вмешайся один из тюремных надзирателей.

Когда эта потасовка немного утихла, мистер Бут обратил внимание на молодую женщину в лохмотьях; она сидела на полу и держала на коленях голову старика, который, казалось, вот-вот испустит дух. «Это отец и дочь, – сказал мистер Робинсон, – дочь посадили в тюрьму за кражу хлеба, которым она хотела накормить отца, а отца – за то, что он ел этот хлеб, зная о совершенном преступлении».

Мимо них прошел хорошо одетый человек с угрюмым выражением лица, который, как сообщил мистер Робинсон, был заключен в тюрьму по обвинению в самом ужасном лжесвидетельстве; однако его, как ожидается, добавил он, должны выпустить сегодня на поруки.

– Боже милостивый! – воскликнул Бут. – Уж если такие негодяи находят себе поручителей, неужели же не найдется ни одного милосердного человека, который поручился бы за несчастных отца с дочерью?

– Что вы, сэр, – ответствовал Робинсон, – ведь проступок дочери считается тяжким уголовным преступлением, и закон в таких случаях не допускает освобождения на поруки, тогда как лжесвидетельство принимают за мелкую провинность, а посему даже люди, подвергшиеся за это судебному преследованию, могут освобождаться из заключения под поручительство. Более того, лжесвидетельство, в котором обвиняют этого человека, относится к наихудшей разновидности, ибо совершено с целью отнять жизнь у невинного человека, основываясь на букве закона. Что же касается лжесвидетельств в делах гражданских, то таковые расцениваются как менее преступные.

– Согласен, – сказал Бут, – и все-таки даже они отвратительны и заслуживают самого сурового наказания.

– Лжесвидетельство, – согласился Робинсон, – без сомнения, следует отличать от всех прочих правонарушений, и все же одно дело отнять у человека кое-что из его имущества, и совсем другое – пытаться лишить его жизни и доброго имени, да еще впридачу погубить его семью. Подобные преступления никоим образом нельзя равнять, и наказание за них, на мой взгляд, должно быть различным. И, тем не менее, сейчас любое лжесвидетельство наказывается только выставлением у позорного столба и высылкой на семь лет в колонии, а поскольку это правонарушение можно оспаривать и к тому же оно допускает выдачу на поруки, то изыскивают любые способы, дабы и вовсе избежать кары.[29]29
  В таких случаях, например, дело передают на рассмотрение суда Королевской скамьи на основании certiorari [Certiorary – предписание, направляемое высшей судебной инстанцией низшей, о передаче ей материалов дела для повторного рассмотрения; обвиняемый в лжесвидетельстве мог воспользоваться такой уловкой, ссылаясь на необъективность низшей судебной инстанции для оттяжки решения по делу и увеличения расходов истца. В марте 1750 г., т. е. во время написания «Амелии», такая практика была запрещена парламентом. ], с помощью чего слушание дела постоянно откладывается и судебные издержки возрастают непомерно, пока вконец не измотают истцов, так что некоторые из них оказываются не в состоянии продолжать судебное преследование. Verbum sapienti (понимающему сказанного достаточно – лат.). (Примеч. Г. Филдинга).


[Закрыть]

Бут выразил по этому поводу крайнее изумление, но тут его внимание было неожиданно привлечено самым горестным зрелищем из всех, дотоле им здесь увиденных. Перед ними предстал почти нагой горемыка, на лице которого выражение честности сочеталось с печатью нищеты, голода и болезни. В довершение всего вместо одной ноги у него была деревяшка, а лоб покрывали глубокие шрамы.

– Положение этого несчастного, что и говорить, достойно всяческого сочувствия, – заметил Робинсон. – Он служил своей родине, потерял ногу и был тяжело ранен при осаде Гибралтара.[30]30
  Возмущение Испании британской оккупацией Гибралтара было подогрето Утрехтским договором 1713 г., завершившим войну за Испанское наследство и подтвердившим принадлежность Гибралтара Англии. Следствием этого и явилась война между Испанией и Англией и ее союзниками (1727–1729), а также осада испанцами Гибралтара с февраля по июнь 1727 г.


[Закрыть] По выписке из тамошнего госпиталя он возвратился домой в надежде продолжить лечение в Челси,[31]31
  Речь идет о Королевском госпитале, основанном королем Карлом II в 1682 г. в предместье Лондона – Челси для престарелых и раненых солдат.


[Закрыть] но не смог этого добиться сразу по приезде, поскольку никого из его офицеров не было в то время в Англии. Между тем в один прекрасный день его арестовали по подозрению в краже трех селедок у торговца рыбой. Несколько месяцев тому назад судом он был оправдан; во время разбирательства его невиновность, конечно же, обнаружилась с полной очевидностью, однако беднягу вновь препроводили сюда за неуплату судебных издержек, и с тех пор он так и сидит за решеткой.

Выслушав этот рассказ, Бут пришел в ужас и стал уверять, что, будь у него в кармане необходимая сумма денег, он тотчас расплатился бы за арестованного, но, к сожалению, признался он, у него вообще нет за душой ни единого фартинга.

Робинсон, помедлив, ответил на это с улыбкой:

– Ваше последнее признание побуждает меня, сэр, сделать вам одно предложение весьма необычного свойства: не угодно ли вам сыграть со мной в карты? Это поможет вам скоротать часок-другой и отвлечет от всяких неприятных размышлений.

Не думаю, что Бут ответил бы на это согласием; правда, среди его слабостей числилась прежде некоторая склонность к карточной игре, но он все же не настолько пристрастился к этому пороку, чтобы составить компанию Робинсону, у которого, если можно так выразиться, не было ничего соблазнительного для игрока. Впрочем, если у Бута и были поползновения к игре, он никоим образом не сумел бы их удовлетворить, ибо еще прежде, нежели он успел хоть слово ответить Робинсону, к нему подошла довольно рослая девица и, схватив за руку, предложила отойти с ней на минуту, вскричав при этом: «Черт побери, ты, видать, новичок и простофиля, если не понимаешь, с кем связался! Да ведь это заправский шулер, он попал сюда за то, что плутовал в карты. Другого такого карманщика не сыщешь во всей этой каталажке».

После этих слов между Робинсоном и молодой леди началась перебранка, окончившаяся тем, что оба пустили в ход кулаки, а в этом отношении сия дама намного превзошла философа.

Пока воюющие стороны были заняты друг другом, к Буту приблизился степенного вида человек, одетый, пожалуй, получше большинства арестантов, и, отведя его в сторонку, сказал:

– Мне очень жаль, сэр, что такой джентльмен, как вы, не брезгует якшаться с негодяем, у которого хватает бесстыдства отрицать божественное откровение. Ведь преступные деяния суть не что иное, как заблуждения людские. Да и много ли они значат? Напротив, чем человек хуже по своей природе, тем, наверное, больше у него оснований уповать на божественное милосердие. Дух деятелен и особенно любит вселяться как раз в те умы, где ему предстоит более всего потрудиться. А посему, каково бы ни было ваше преступление, мой вам совет – не отчаивайтесь, а скорее радуйтесь, ибо, как знать, быть может, именно благодаря этому вы сподобитесь небесного спасения.

Он еще довольно долго продолжал свои ханжеские разглагольствования, не дожидаясь ответа, а под конец объявил, что он методист.[32]32
  Методизм – религиозное движение, широко распространившееся в Англии XVIII в., признанными руководителями которого были проповедники Джон Уэсли (1703–1781) и Джордж Уайтфилд (1714–1770), в своем учении существенно расходившееся с официальной доктриной англиканской церкви. В частности методисты утверждали, что для оправдания человека (а значит и его конечного спасения) достаточно одной веры, тем самым отрицая по существу значение для этого же спасения добрых дел. Вот почему Филдинг считал их фанатиками и лицемерами, постоянно прикрывающимися цитатами из Священного писания; персонаж его романа «История Тома Джонса, найденыша» – эгоистичный негодяй и лицемер Блайфил – становится в конце концов методистом. Однако, выводя методиста в романе «Амелия», Филдинг допускает анахронизм: ведь события романа относятся в основном к 30-м годам, когда методизм только-только начинал возникать.


[Закрыть]

Как раз в тот момент, когда методист закончил свои рассуждения, в тюрьму привели красивую молодую женщину. Изящная и хорошо одетая, она нисколько не походила на тех особ, которых мистер Бут успел здесь повидать. Как только констебль провел ее через тюремные ворота, она тотчас же не терпящим возражения тоном потребовала позвать к ней смотрителя тюрьмы и, когда тот пришел, осведомилась у него: «Я желала бы знать, сэр, куда меня теперь отведут? Надеюсь, меня не поместят вместе с этими жалкими тварями?» Смотритель тюрьмы ответил ей на это с угрюмой почтительностью: «У нас, сударыня, есть и отдельные комнаты, но только для тех, кто может за них уплатить». При этих словах она вынула из кармана красивый кошелек, в котором позвякивало немало гиней, и, вспыхнув от негодования, заметила, что «угодила сюда уж во всяком случае не по причине своей нищеты». Стоило только смотрителю увидеть кошелек, как мрачное выражение его лица мгновенно сменилось любезным, и со всей возможной для него обходительностью он предложил даме следовать за ним, уверяя, что ей будет отведено самое лучшее из имеющихся в его доме помещений.

Мистер Бут был в это время уже предоставлен самому себе, поскольку методист, изъясняясь языком этой секты, уже проник до самых глубин его существа и успел ретироваться. На деле проникновение означало тщательное обследование всех карманов мистера Бута, из коих ему удалось извлечь перочинный ножик и железную табакерку – единственную движимость, которая там обнаружилась.

Бут стоял как раз у ворот тюрьмы, когда молодую даму, о которой мы только что говорили, провели в тюремный двор. Он со всем вниманием вгляделся в ее лицо и пришел к выводу, что оно ему знакомо. Дама была настолько хороша собой? что тому, кто видел ее хоть однажды, едва ли было возможно ее забыть. Бут осведомился у одного из тюремных надзирателей, не зовут ли только что прибывшую арестантку Мэтьюз, но тот ответил, что ее зовут не Мэтьюз, а Винсент, и что она арестована за убийство.

Именно слово «убийство» заставило мистера Бута усомниться в своей памяти: имя легко переменить, однако столь решительную перемену характера, побудившую решиться на преступление, несовместимое с ее прежним мягким нравом, он считал едва ли возможной, ибо по рождению и воспитанию мисс Мэтьюз была девушкой благородной. Буту ничего не оставалось, как признать свою ошибку и, удовлетворясь этим, прекратить все дальнейшие расспросы.

Глава 5, содержащая описание происшествий, приключившихся с мистером Бутом в тюрьме

Остаток дня мистер Бут провел в горестных раздумьях о своем нынешнем положении. Он лишился всех средств к существованию и жить в стенах тюрьмы ему было не на что, а в Лондоне он не знал решительно ни одного человека, к которому мог бы обратиться с мольбой о помощи. Горе заставило его на время забыть о еде, однако на следующее утро организм, лишенный привычного подкрепления, стал все более напоминать о себе, ведь прошло уже сорок часов, как у него не было во рту ни крошки. Но тут ему дали ломоть хлеба на пенни, – составлявший, судя по всему, обычный паек обитателей Брайдуэлла, – и пока он расправлялся с едой, служитель принес небольшой запечатанный пакет, пояснив, что доставивший его посыльный ответа не требовал.

Сломав печать и развернув один за другим несколько листков чистой бумаги, Бут обнаружил в конце концов в самом последнем из них тщательно завернутую гинею. Таковое открытие чрезвычайно его поразило, поскольку у него не было друзей, от которых он мог бы ожидать даже скромного благодеяния; тем более никто из них, как он понимал, не ведал о его аресте. Так как пакет не содержал сопроводительной записки, Бут предположил, что произошло недоразумение и, будучи человеком безупречной честности, он разыскал вручившего ему посылку надзирателя и стал допытываться, кто именно принес пакет и что при этом сказал. Надзиратель уверил Бута, что никакой ошибки тут нет, присовокупив: «Сэр, если ваше имя Бут, то я не сомневаюсь, что вы и есть тот самый джентльмен, которому сей пакет предназначен».

За отсутствием владельца гинеи могла успокоиться и самая щепетильная совесть, в особенности после того, как во всеуслышание было объявлено о получении мистером Бутом пакета, неизвестно кому принадлежащего, каковой, буде обнаружится адресат, мистер Бут готов передать истинному хозяину. Поскольку ни одного законного претендента не нашлось (из числа тех, кто мог бы назвать содержимое пакета, хотя многие из арестантов клялись, что должны были получить именно такую посылку, а посему полагали себя законными ее владельцами), мистер Бут, не испытывая более ни малейших колебаний, решил распорядиться этими деньгами по собственному усмотрению.

Выкупив утраченный сюртук, мистер Бут, хоть и был по-прежнему голоден, вознамерился первым делом разжиться нюхательным табаком, без коего он, к великому своему удручению, оставался так долго. Тут-то и обнаружилась пропажа железной табакерки, которую методист ловко выудил из его кармана, о чем мы упоминали в предшествующей главе.

Лишившись табакерки, мистер Бут тотчас заподозрил в краже карточного игрока, точнее настолько проникся уверенностью в том, чьих это рук дело, что слово «заподозрил» в данном случае не совсем уместно. Хотя мистер Бут, как мы уже давали понять, отличался чрезвычайной мягкостью характера, ему свойственна была, пожалуй, и чрезмерная горячность. Нимало не сомневаясь относительно личности похитителя, он тотчас же разыскал игрока и без обиняков обвинил его в воровстве.

Любитель азартной игры, коего, я полагаю, нам следует называть отныне философом, выслушал это обвинение, не дрогнув ни единым мускулом лица и ничем не выказав какого-либо душевного волнения. Помедлив немного, он с большим достоинством произнес нижеследующее:

– Молодой человек, ваши беспочвенные подозрения ничуть меня не трогают. Тот, кто без всякого на то основания обвиняет человека, совершенно ему незнакомого, каким я, например, являюсь для вас, бесславит скорее себя самого. Ведь себя, приятель, вы знаете, а меня – нет. Правда, вы слышали, как мне приписывали склонность к мошенничеству и нечестной игре, но кто мой прокурор? Взгляните на мою одежду! Видели ли вы когда-нибудь, чтобы воры и шулера рядились в лохмотья? Карты – моя слабость, а не порок, это моя страсть, и я ее жертва. Разве шулер стал бы упрашивать сыграть с ним, рискуя проиграть последние восемнадцать пенсов без надежды на выигрыш? Впрочем, если вы этим не удовлетворены, можете вывернуть у меня карманы; все они пусты за исключением одного, в котором как раз и лежат те восемнадцать пенсов, о которых я вам говорил.

С этими словами он распахнул полы своего кафтана и продемонстрировал свои карманы, на удивление напоминавшие сосуды Белид.[33]33
  Т. е. бездонные или дырявые сосуды. Данаиды, внучки египетского бога Бела (отсюда Белиды), как повествует древнегреческий миф, за убийство своих мужей были осуждены вечно наполнять в царстве мертвых бездонный сосуд.


[Закрыть]

Такая защитительная речь привела Бута в некоторое смущение. Он сказал, что табакерка была железная и настолько недорогая, что о ней не стоило бы и упоминать, но для него она обладает особой ценностью – как память о подарившем ее человеке, вот почему, сказал он, хотя она не стоит и шести пенсов, я охотно отдал бы крону любому, кто возвратит мне ее.

– Тогда, – ответствовал Робинсон, – вам достаточно только уведомить арестантов о своем намерении и вне всякого сомнения ваша табакерка вскорости вернется к вам.

Бут без промедления последовал его совету и небезуспешно, ибо методист тут же принес табакерку, которую он, по его словам, якобы нашел на полу и давно бы уже возвратил, если бы только знал, чья она; возведя очи горе, он присовокупил, что святой дух не позволил бы ему умышленно утаить чужое добро, сколь ничтожной ни казалась бы цена.

– Ой ли, приятель? – съязвил Робинсон. – Не ты ли частенько говаривал, будто чем человек греховнее, тем лучше, лишь бы он был, как это у вас называется, верующим?

– Вы превратно меня поняли! – вскричал Купер (таково было имя методиста). – Ни один человек не может быть грешен после того, как на него снизошла благодать. Велика разница между днями, проведенными в грехе, и днями после покаяния. Ведь я и сам когда-то был грешником.

– Охотно тебе верю! – воскликнул, усмехнувшись, Робинсон.

– А меня не занимает, чему верит безбожник, – ответствовал тот. – Хоть ты, я вижу, и готов облыжно уверять, будто табакерку украл я, но что мне твоя злоба, коли Господь ведает, что я невиновен.

С этими словами ой удалился, получив обещанное вознаграждение, а Бут, обратясь к Робинсону, пылко просил простить ему беспочвенные подозрения, что тот без долгих раздумий и сделал, сказав:

– Так ведь вы, сударь, ни в чем меня и не обвиняли; вы подозревали какого-то шулера, с которым у меня нет решительно ничего общего. Вот если бы мой приятель или знакомый с легкостью поверил бы любой возведенной на меня напраслине, – тогда дело иное; но обижаться на вас за то, что вы поверили словам какой-то потаскухи или поклепу пройдохи, который угодил сюда за то, что шарил по чужим карманам, о чем вы, возможно, не знали, у меня нет никакой причины. И коль скоро вы принимали меня за шулера, то у вас были все основания подозревать меня в чем угодно; ведь я и сам очутился здесь по ложному показанию одного из таких вот негодяев, который мошеннически обыграл меня за картами, а потом, прослышав, что я намерен обвинить его перед судьей, предупредил меня, напав на меня первым: судья Трэшер выдал ордер на мой арест и, не дав мне сказать ни слова в свое оправдание, упек сюда.

Это признание вызвало у Бута живейшее сочувствие; он предложил Робинсону пообедать с ним, и остаток дня они провели вместе. После обеда, желая доставить приятелю удовольствие, Бут сел с ним за карты; сначала ставили по полупенсовику, а потом и по шиллингу, и тут фортуна оказалась столь благосклонна к Робинсону, что вскоре Бут проигрался в пух и в прах.

Такую поразительную удачливость игрока люди, не очень-то верящие в божественность фортуны, нередко принимают за нечто другое. Я знавал, например, в Бате одного чужестранца, которому весь вечер так везло (я мог бы, пожалуй, сказать – не везло), что почти всякий раз, как он сдавал карты, главные онёры[34]34
  В игре в вист четыре главных козыря – туз, король, дама, валет.


[Закрыть] попадали именно к нему, и в результате на следующий день все присутствовавшие старались держаться от него подальше. Как бы там ни было, но мистер Бут, несмотря на природную доверчивость, начал все же колебаться, не зная, на что больше полагаться – на слова ли самого мистера Робинсона о себе или на то, что говорят о нем другие.

Наутро голод вновь посетил мистера Бута и застал его в том же положении, что и накануне. Поразмыслив немного, он решил попросить мистера Робинсона ссудить ему один-два шиллинга из тех, что еще недавно принадлежали ему. Помимо прочего такой эксперимент, как он считал, утвердил бы его в добром или дурном мнении относительно этого джентльмена.

Выслушав эту просьбу, Робинсон с живейшим участием ответствовал, что весьма охотно удовлетворил бы ее, если бы блудница фортуна не сыграла с ним одну из своих шуток; «ведь после того, как я вас обыграл, – пояснил он, – меня так обчистили, что не только ваших, но и моих собственных денег у меня совсем не осталось». Он собирался и далее разглагольствовать на эту тему, но мистер Бут, вне себя от негодования, покинул его.

Бедняга предался было размышлениям о своих невзгодах и, как ему представлялось, низости окружающих, но вскоре тот же самый человек, который днем ранее вручил ему неизвестно кем присланную гинею, вновь подошел к нему и сказал, что некая находящаяся в сем, как он выразился, узилище дама просит оказать ей любезность и навестить ее.

Мистер Бут тотчас ответил. согласием и был препровожден в одну из тюремных камер, где сразу же удостоверился, что миссис Винсент – не кто иная, как его старая знакомая мисс Мэтьюз.

Глава 6, содержащая рассказ о необычном поведении мисс Мэтьюз во время ее встречи с Бутом, а также некоторые попытки доказать с помощью доводов и авторитетных источников, что для женщины вполне возможно казаться такой, каковой она на самом деле не является

С того времени, как мистер Бут и мисс Мэтьюз виделись друг с другом, минуло уже восемь или девять лет, а посему нынешняя их встреча в столь необычном месте в равной мере поразила их обоих.

После обмена незначащими любезностями дама поведала мистеру Буту, что прослышала, будто в тюрьме находится человек, знавший ее под именем мисс Мэтьюз, и тотчас пожелала выяснить, кто же это такой; увидев Бута через окно, она, разумеется, тотчас узнала его и, будучи уведомлена о его бедственном положении, движимая горячим сочувствием, послала ему накануне гинею; затем мисс Мэтьюз рассыпалась в извинениях за то, что не попыталась сразу же увидеться с давним знакомым: помехой встрече, по ее словам, послужило крайнее душевное смятение.

Изысканным образом заверив даму в своей глубочайшей признательности, Бут прибавил, что ее волнение нисколько его не удивляет, и выразил искреннюю озабоченность ее пребыванием в этих стенах.

– Но я все же надеюсь, сударыня, – тут он запнулся, а дама, заплакав навзрыд, воскликнула в отчаянии:

– Ах, капитан, капитан! чего только не произошло со дня нашей последней встречи. Боже милостивый! могла ли я когда-нибудь предположить, что нам суждено будет в следующий раз увидеться именно здесь?

Сказав это, мисс Мэтьюз бросилась в кресло и дала волю своему отчаянию. Преисполненный сострадания Бут со всей нежностью, на какую только был способен, всячески пытался успокоить ее и утешить, однако горе, очевидно, успешнее излечивало само себя, нежели все дружеские увещевания Бута. Облегчив сердце потоками слез, мисс Мэтьюз уже было вполне овладела собой, но тут Бут, к несчастью, упомянул ее отца, и скорбь охватила ее с новой силой. «Зачем, зачем вы произносите имя этого дорогого для меня человека? Я опозорила его, мистер Бут; я недостойна называться его дочерью!» Будучи не в состоянии продолжать, она вновь разразилась рыданиями.

Дважды излив таким образом свои чувства – печаль, стыд, или, если угодно читателю, свой гнев – мисс Мэтьюз взяла наконец себя в руки. По правде говоря, подобные вспышки отчаяния суть, по моему суждению, такие же выделения организма, как и любые другие из тех, которые врачи именуют критическими для течения болезни и которые облегчают вернее всякого лекарства, какое только способны предложить целительные философские теории.

Придя в себя, миссис Винсент устремила взор на Бута, застывшего подле нее в полной растерянности, и обратилась к нему с обольстительнейшей нежностью, искусством которой владела в совершенстве;

– Ни ваше замешательство, капитан Бут, ни тем более сочувствие, которое вы так чистосердечно мне выражаете, ничуть мне не удивительны: ведь я прекрасно знаю, какое доброе у вас сердце; но, мистер Бут, поверьте мне, когда вы узнаете все, что случилось со мной за эти годы, ваше удивление, возможно, пойдет на убыль, но сочувствие ваше должно только возрасти. Ах, сэр, вам неведом источник моих горестей!

– Надеюсь, что так, сударыня, – пробормотал он, – ибо я не в силах поверить услышанному… насчет убийства…

– Убийства! – вскричала она вслед за ним, вскочив с кресла. – О, это звучит для меня, как музыка! Но в таком случае вам известна причина моего ареста, мое торжество, мой восторг, мое возмездие! Да-да, мой друг, я вонзила перочинный ножик прямо ему в сердце вот этой самой рукой. Увы, жестокая судьба не позволила обагрить ее ни каплей его крови. Поверьте, сэр, эту кровь, я ни за что бы не стала смывать. Мне не посчастливилось, но зато какое счастье я испытываю, вспоминая, как кровь ручьями текла по полу; я видела, как она отхлынула от его щек, видела, как он пал жертвой моей мести. Справедливо ли называть казнь негодяя убийством? Закон, возможно, и называет это так. Пусть себе называет, как ему угодно, и карает меня, как ему заблагорассудится. Покарать меня! О, нет – это не во власти человека… этого чудовища. Мистер Бут, со мною все кончено, я отомщена и свела счеты с жизнью; пусть отнимут ее, когда захотят!

После такой речи, бросавшей вызов небесной милости, наш бедный герой побледнел от ужаса. «Что я слышу?» – невольно вырвалось у Бута, несмотря на редкостную его отвагу; да и стоит ли этому удивляться, когда голос, взгляды, жесты собеседницы идеально выражали обуревавшие ее чувства. Облик ее в ту минуту был таков, что его было бы не под силу ни описать Шекспиру, ни нарисовать Хогарту,[35]35
  Хогарт Уильям (1697–1764) – английский художник-жанрист; неистощимый интерес Хогарта к повседневному быту со всеми его подробностями, создание им сюжетно связанных, остро сатирических гравюр, адресованных прежде всего демократическому зрителю, откровенно нравоучительный характер его офортов роднили его искусство с творчеством автора «Истории Тома Джонса, найденыша». Филдинг чувствовал это родство, гордился дружбой с художником; не раз, желая помочь читателю представить себе кого-либо из своих персонажей, Филдинг отсылает их к полотнам Хогарта и равняет его даже с самим Шекспиром. Но более всего он ценит Хогарта за наставительность, а посему объявляет его одним из самых полезных сатириков; не случайно дом священника Гаррисона, одного из героев «Амелии», украшают его гравюры (III, 12). В первом издании романа «Амелия» Гаррисон не только называл Хогарта «нравственным художником», но даже утверждал, что ни один священник не должен обходиться без его картин, чтобы «с их помощью наставлять прихожан, как он сам это нередко делает»; однако, принимая во внимание нескромность многих сюжетов Хогарта, Филдинг, готовя роман ко второму изданию, счел все же за лучшее столь категорическое утверждение убрать.


[Закрыть] ни сыграть Клайв,[36]36
  Клайв Кэтрин (1711–1785) – комическая актриса; Филдинг один из первых открыл ее дарование, назвав еще в 1732 г. в предисловии к своей пьесе «Мнимый лекарь» одной из «восходящих звезд театра». Ею восхищались Гаррик, Гендель, Сэмюэль Джонсон и др.


[Закрыть] – это было совершенное воплощение ярости.

– Что вы слышите? – повторила она. – Вы слышите негодующий голос самой оскорбленной из женщин. Вам, судя по всему, рассказали об убийстве, но известны ли вам мотивы, мистер Бут? Навестили ли вы, вернувшись в Англию, те края, где мы с вами встречались прежде? Скажите мне, известна ли вам моя злосчастная история? Ответьте мне прямо, друг мой?

Бут замялся; в самом деле до него доходили кое-какие слухи, причем рисующие ее в не слишком выгодном свете. Не дожидаясь, пока он найдется с ответом, мисс Мэтьюз воскликнула:

– Что бы вам не рассказывали, вам, конечно же, неизвестны все те удивительные злоключения, которые привели меня сюда: ведь при нашей последней встрече нельзя было и вообразить, чтобы я могла когда-нибудь здесь очутиться! Откуда вам знать подоплеку всего мною сказанного? Признайтесь, уж наверняка вы ничего подобного не ожидали от меня услышать. Если желаете узнать, что же со мной произошло, так и быть, я готова удовлетворить ваше любопытство.

Бут ответил, что слово любопытство неспособно выразить нетерпение, с каким он жаждет услышать ее историю. И тогда без лишних церемоний мисс Мэтьюз начала свой рассказ, который вы найдете в следующей главе.

Однако прежде, чем мы завершим эту, необходимо, пожалуй, молвить исподтишка словечко-другое критикам, которые, возможно, начали выражать не меньшее изумление, нежели мистер Бут, по поводу того, что женщина, обладающая, как мы отмечали, несравненной способностью проявлять нежность, мгновение спустя после того, как ласковые слова слетели с ее уст, выражает чувства, подобающие скорее устам Далилы,[37]37
  Далила – героиня библейского предания, предавшая своего возлюбленного Самсона в руки его врагов – филистимлян и тем погубившая его (Суд., 16, 4-20).


[Закрыть] Иезавели,[38]38
  Иезавель – дочь правителя Сидона в Финикии, жена израильского царя Ахава, подстрекавшая мужа на злодейства и отличавшаяся жестокостью (она убивала пророков Господних), за что Господь предрек ей позорную гибель: ее тело съедят псы за городской стеной (3 Царств, 18,4; 21, 23–26).


[Закрыть] Медеи,[39]39
  Медея – героиня древнегреческого мифа, чародейка, из мести покинувшему ее мужу Язону убила их общих детей, а также невесту Язона.


[Закрыть] Семирамиды,[40]40
  Семирамида – легендарная основательница Вавилона и Ассирийской империи, известная жестокостью и сластолюбием (IX в. до н. э.); она уговорила мужа даровать ей хотя бы на несколько дней власть, получив которую приказала тут же его умертвить (см.: Диодор Сицилийский. Историческая библиотека, II, 1-20).


[Закрыть] Фаризат,[41]41
  Фаризат – персидская царица (V в. до н. э.), подвергла самым жестоким пыткам убийц своего сына Кира-младшего (см.: Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Артаксеркс).


[Закрыть] Танаквили,[42]42
  Танаквилъ – согласно Титу Ливию, женщина знатного этрусского рода, из честолюбия побудившая своего незнатного мужа переселиться в Рим, где он стал в конце коцов царем под именем Луция Тарквиния Древнего; она же после гибели мужа сумела обеспечить переход власти к мужу своей дочери Сервию Туллию; в нужный момент отличалась хладнокровием и находчивостью (см.: История от основания Рима, I, 34, 39,41).


[Закрыть] Ливиллы,[43]43
  Ливия Ливилла (13 г. до н. э.– 31 г.) отравила своего мужа римского трибуна Друза Младшего (13 г. до н. э. – 23 г. н. э.) по просьбе своего любовника Сеяна, за что император Тиберий велел ее казнить (см.: Тацит. Анналы, И, 43, 84; IV, 3, 10, 12, 39, 40, 60; VI, 2, 29).


[Закрыть] Мессалины,[44]44
  Мессалина Валерия (ок. 23–48 гг.) – третья жена римского императора Клавдия, известная распутством и жестокостью и убитая в конце концов центурионами (см.: Тацит. Анналы, XI, 34–38; Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. – Божественный Клавдий).


[Закрыть] Агриппины,[45]45
  Агриппина Младшая (16–59) – следующая после Мессалины жена Клавдия, прославившаяся жестокостью и властолюбием; отравила Клавдия, чтобы возвести на римский престол своего сына Нерона, по приказу которого и была впоследствии умерщвлена (Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. – Калигула, Клавдий, Нерон).


[Закрыть] Брюнхильды,[46]46
  Брюнхильда – героиня германского эпоса, женщина-воительница, подстрекнувшая своего мужа – короля Гуннара убить богатыря Сигурда («Сага о Вельсунгах»); она же фигурирует в немецкой «Песне о Нибелунгах».


[Закрыть] Эльфриды,[47]47
  Эльфрида (945-1000) – вторая жена английского короля Эдгара, которая будто бы ради последующего перехода короны к ее сыну от первого брака Этельреду погубила своего пасынка и законного наследника престола Эдуарда Мученика; однако не исключено, что последний стал жертвой религиозного конфликта.


[Закрыть] леди Макбет,[48]48
  Леди Макбет – властолюбивая героиня трагедии Шекспира, подстрекнувшая своего мужа на кровавые преступления ради короны.


[Закрыть] Джоанны Неаполитанской,[49]49
  Джоанна Неаполитанская – судя по всему, Филдинг имеет в виду правительницу Неаполя Джоанну I (1326–1382), отличавшуюся жестокостью и авантюризмом; первый из ее четырех мужей пал жертвой организованного ею же заговора; сама она была задушена.


[Закрыть] Кристины Шведской,[50]50
  Кристина Шведская (1626–1689) – дочь шведского короля Густава Адольфа, властолюбивая и распущенная, после отречения от престола в 1654 г. жила во Франции; склонила любовника убить ее мажордома и прежнего возлюбленного – итальянца Мональдески.


[Закрыть] Кэтрин Гайс,[51]51
  Кэтрин Гайс (1690–1726) – героиня одного из самых громких криминальных дел того времени. Жена плотника, побудившая его переехать в Лондон, где она открыла лавчонку и сдавала квартиры жильцам. С двумя своими жильцами Кэтрин Гайс, к тому времени уже мать двенадцати детей, вступила в одновременное сожительство, после чего они втроем решили убить ее мужа. Голова Гайса была вскоре выловлена в Темзе и вывешена в церковном дворе для опознания, после чего его расчлененное тело было обнаружено в сундуке. Все трое были схвачены и в итоге приговорены: мужчины к повешению, а Кэтрин – к сожжению, что и было исполнено 9 мая 1726 г. после неудачной попытки Кэтрин отравиться. Ее история по распространенному в те времена в Англии обычаю стала предметом многочисленных баллад, а также печатного жизнеописания; на этом материале Теккерей написал в 1839–1840 гг. свою «Кэтрин».


[Закрыть] Сарры Малколм,[52]52
  Сарра Малколм (17107-1733) – приходящая поденная работница, убившая с целью ограбления нанимавшую ее престарелую даму и ее служанку, за что была приговорена к смертной казни. Перед исполнением приговора ее посетил в камере Хогарт, нарисовавший портрет преступницы, гравюра с которого вскоре продавалась на улицах Лондона. Ее тело было перед погребением выставлено по распространенному тогда обычаю для всеобщего обозрения и привлекло толпы любопытных, а после анатомического вскрытия скелет был выставлен в Ботаническом саду Кембриджа в стеклянном ящике (что характеризует тогдашние нравы).


[Закрыть] Кон Филипс[53]53
  Хотя эта последняя – не из самых худших (примеч. Г. Филдинга).
  Тереза Констанция Филипс (1709–1765), известная куртизанка и авантюристка, героиня скандальных приключений в Англии, Франции и Вест-Индии, не раз оказывавшаяся в тюрьме за долги; то, что Филдинг решил завершить этот перечень убийц, жестоких преступниц и властолюбивых интриганок именем этой сравнительно заурядной особы, вызвано, видимо, тем, что в 1748–1749 гг. вышла ее «Апология» в 3-х томах (в 1750 г. – 2-е изд.), где на страницах 318–323 последнего тома эта дама предприняла попытку очернить самого Филдинга. Скандальная откровенность этой «Апологии» имела целью не только оправдать распутное поведение вышеназванной дамы и скомпрометировать тех, кто, по мнению Филипс, опорочил ее, но также – шантажировать бывших любовников.


[Закрыть] или любой другой героической представительнице слабого пола, о коей нам поведала история – священная или светская, древняя или новая, вымышленная или подлинная.

Мы настоятельно просим таких критиков помнить, что на тех же самых английских широтах, где прелестным днем, 10 июня,[54]54
  День рождения Джеймса (Иакова) Френсиса Эдуарда Стюарта (1688–1766), сына свергнутого в 1689 г. английского короля Иакова II, проживавшего в изгнании во Франции; его называли «старым претендентом». Событие это служило обычно поводом для праздника сторонников свергнутой династии Стюартов – якобитов (по имени Иакова II – последнего короля этой династии); в тех населенных пунктах, где они составляли большинство, звонили в колокола, устраивали фейерверки, гуляющие украшали себя белой розой – эмблемой Стюартов, пили в кабаках за здоровье изгнанника и распевали песню о том, что «король будет вновь владеть тем, что ему принадлежит».


[Закрыть] под безмятежными небесами влюбленный якобит, лобзаемый благоуханным дыханием зефира, собирает букет белых роз, дабы украсить им лилейную грудь Целии, на следующий день, 11 июня, неистовый Борей,[55]55
  Борей – в античной мифологии – северный ветер.


[Закрыть] пробужденный глухими раскатами грома, мчится с устрашающим ревом и, неся грозу и ненастье, повергает надежды земледельца в прах, – ужасное напоминание о последствиях свершившейся революции.[56]56
  Имеется в виду революция 1689 г., в результате которой в 1714 г. после смерти королевы Анны окончательно утвердилась власть новой, немецкой по своему происхождению, династии Ганноверов, приверженцев протестантизма, в то время как Стюарты и тайно, и явно тяготели к католицизму. Филдинг был пылким сторонником нового порядка. Говоря о последствиях революции 1689 г., он, судя по всему, имеет в виду неоднократные попытки Стюартов возвратить себе утраченную власть с помощью заговоров, мятежей и интервенции, особенно драматическими и кровавыми из которых были якобитские восстания 1715 и 1745 гг.


[Закрыть]

Не забудем опять-таки и того, что та же самая Целия – воплощение любви, приветливости и кротости, которая напевает песнь, прославляющую юного искателя приключений,[57]57
  Речь идет здесь о сыне «старого претендента» Джеймса Стюарта – Чарльзе Эдуарде Стюарте (1720–1788), так называемом молодом претенденте; именно он, высадившись в 1745 г. на английском побережье, дошел со своим войском почти до Лондона, но затем потерпел поражение.


[Закрыть] таким чарующим голосом, что ему могли бы позавидовать даже сирены, спустя день или, возможно, часом позже с горящим взором, нахмуренным челом и с пеной у рта вопит об измене и мелет всякий вздор, споря о политике с какой-нибудь красоткой, придерживающейся иных взглядов.

Если же критик является вигом[58]58
  Виги – так называлась вторая из тогдашних политических партий, противников Стюартов и тори; это была партия более либерального толка, выражавшая интересы прежде всего коммерческих и деловых кругов.


[Закрыть] и ему, следовательно, не по вкусу такие уподобления, как слишком уж снисходительные к якобитам, то пусть он удовольствуется в таком случае нижеследующей историей.

В пору юности случилось мне сидеть во время спектакля в ложе позади двух дам, в то время как напротив нас на балконе находилась неподражаемая Б…и К…с[59]59
  Бетти Кейрлесс (ум. 1752 г.), в 30-е годы содержала пользовавшиеся скандальной известностью бани в районе Ковент-Гардена, но затем, в 1739 г., ее заведение перешло в руки матушки Дуглас (см. примеч. X, 17, а сама Бетти, прежде одна из самых процветающих особ лондонского полусвета, окончила свои дни в приходском приюте для бедных.


[Закрыть] в обществе молодого человека, не слишком, судя по его виду, церемонного или тем более степенного. Одна из дам, помнится, заметила второй: «Случалось ли вам видеть девушку, скромнее и невиннее той, что сидит перед нами? Какая жалость, что такому существу грозит бесчестье; а ведь ей, пожалуй, не избежать беды, раз уж она оказалась в обществе этого хлыща!» Эта дама была неплохим физиогномистом, ибо не нашлось бы на свете более красноречивого воплощения скромности, невинности и простодушия, нежели то, которое природа запечатлела на лице этой девушки; тем не менее, несмотря на целомудренную внешность (не забудь, мой критик, – это было в дни моей юности), я незадолго перед тем видел, как та же самая чаровница возлежала с распутником в борделе, курила табак, хлестала пунш, изрыгала непристойности, сквернословила и богохульствовала почище распоследней солдатской шлюхи.