Текст книги "Амелия"

Автор книги: Генри Филдинг

Генри Филдинг
Амелия

ГЕНРИ ФИЛДИНГ

Портрет работы У. Хогарта. 1762.

Выполнен по памяти восемь лет спустя после смерти писателя для предпринятого А. Мерфи первого издания собраний сочинений Филдинга.

РАЛЬФУ АЛЛЕНУ,[1]1
  Аллен Ральф (1693–1764) – покровитель и друг Филдинга в последние годы жизни писателя. Начав свой путь с помощника почтмейстера в Бате, Аллен предложил затем усовершенствовать систему организации почтовых перевозок в Англии и стал директором почт в качестве частного предпринимателя, а позднее еще более разбогател, приобретя каменоломни близ Бата и деятельно участвуя в перестройке этого чрезвычайно популярного тогда курорта. Аллен был филантропом и щедрым покровителем писателей. В роскошном особняке Аллена в Прайор-Парке в Бате бывал известнейший английский поэт и переводчик Гомера Александр Поуп, политический деятель и писатель Джордж Литлтон, однокашник Филдинга по школе в Итоне, и многие другие. Фил дин г познакомился с Алленом, видимо в начале 1740-х годов и с тех пор часто наезжал в Бат; он не раз упоминает с восхищением имя Аллена в своих произведениях; существует мнение, что Аллен был в числе прототипов одного из главных персонажей романа Филдинга «История Тома Джонса, найденыша» (1749) – сквайра Олворти; писатель назвал его именем своего младшего сына. Аллен не только оказывал материальную помощь Филдингу, но и после смерти романиста выделял ежегодно сумму на воспитание его детей и завещал средства членам его семьи. Филдинг заканчивал свой роман «Амелия», поселившись в 1751 г. рядом с поместьем Аллена в Бате; это, по-видимому, была последняя встреча писателя со своим патроном.


[Закрыть] ЭСКВАЙРУ

Сэр, цель этой книги – искреннее содействие добродетели и разоблачение наиболее вопиющих зол, как общественных, так и частных, поразивших ныне нашу страну; однако, насколько мне помнится, в моем труде едва ли возможно отыскать хоть один сатирический выпад, направленный против какого-либо определенного лица.

Кому же и быть покровителем такой попытки как не лучшему из смертных. С этим, я полагаю, охотно согласится каждый; да и вряд ли, мне думается, мнение публики будет менее единодушным относительно того, кто более всего заслуживает такого титула. Ведь если на письме вместо адреса указать DeturOptimo,[2]2
  Вручить наилучшему из людей (лат.).


[Закрыть] лишь очень немногие сочли бы необходимыми еще какие-то разъяснения.

Не стану обременять Ваше внимание предисловием к моей книге, равно как и попытками отвести всякого рода критические замечания, которые могут быть по ее поводу высказаны. Если благожелательный читатель будет растроган, он, испытав столь отрадное чувство, легко извинит многочисленные изъяны; что же до читателей иного толка, то чем больше погрешностей им удастся обнаружить, тем, я убежден, большее удовлетворение это им доставит.

Не стану также прибегать к отвратительной манере, столь свойственной авторам посвящений. Я не преследую в этом послании их обычной цели,[3]3
  Я не преследую… их обычной цели… – т. е. не добиваюсь денежных подачек.


[Закрыть] а посему мне нет надобности заимствовать их язык. Да будет как можно более далек тот час, когда ужаснейшее несчастье предоставит любому перу возможность нарисовать Ваш портрет правдиво и нелицеприятно, не возбуждая в завистливых умах подозрений в лести. Итак, я отложу эту задачу до того дня (если уж мне суждена будет печальная участь дожить до него), когда каждый добропорядочный человек заплаmum слезой за удовлетворение своего любопытства, – словом, до того дня, о котором и сейчас, я полагаю, едва ли хоть одна добрая душа на свете способна помыслить безразлично.

Примите же сей скромный знак той любви, благодарности и уважения, которые всегда будет почитать для себя величайшей честью бесконечно Вам, сэр, обязанный нижайший и покорнейший слуга

Генри Филдинг.

Боу-стрит,[4]4
  Боу-стрит – на этой улице, расположенной близ Ковент-Гардена, Филдинг поселился в декабре 1748 г. вскоре после назначения его на должность судьи Вестминстера; он не только жил здесь, но и исполнял обязанности мирового судьи; на первом этаже помещалась зала для судебных заседаний. Дом располагался на участке, принадлежавшем герцогу Бедфордскому (1710–1771), при содействии которого Филдинг получил эту должность и к которому Филдинг обратился вскоре после своего переезда на Боу-стрит с просьбой сдать ему в аренду за небольшую сумму еще несколько домов, на что герцог ответил согласием. Эта юридическая уловка позволила Филдингу получить одновременно и должность мирового судьи графства Мидлсекса, ибо для этого требовался определенный имущественный ценз; юрисдикция этого графства распространялась и на многие кварталы Лондона. На Боу-стрит жил с Филдингом и его сводный брат Джон – сын отца романиста, генерала Филдинга, от второго брака, ослепший в 18-летнем возрасте.


[Закрыть] 12 декабря 1751.

Felices ter εamplius

Quos irrupta tenet copula.

Трижды и более счастлив,

Кто прочными узами связан.

Γνναικόζούδεν хящ' cxvfiQληίζεται

ΕσθλίΊζάμεινον, ούδεQiyiovκακήζ

Для мужа счастье – добрая жена,

И горе-горькое – жена плохая.[5]5
  Латинский эпиграф на титульном листе заимствован Филдингом из «Од» Горация (I, XIII, 17–18); второй эпиграф – древнегреческое ямбическое двустишие – приписывается Семониду Аморгосскому (2-я пол. VII в. до н. э.?), см.: Poetae Lyrici graeci / Ed. Th. Bergk. Vol. 1–3. Lipsiae, 1886. Vol. 2. P. 738; однако во времена Филдинга автором сохранившихся отрывков считался Симонид Кеосский; переводы А.И. Горшкова. (Стихотворные переводы, не оговоренные в Примечаниях, выполнены А.Г. Нигером.)


[Закрыть]

Книга первая

Глава 1, содержащая вступление и прочее

Предметом нижеследующей истории будут всякого рода испытания, которые пришлось претерпеть весьма достойной супружеской паре уже после того, как она соединилась брачными узами. Выпавшие на ее долю невзгоды были подчас настолько мучительными, а вызвавшие их обстоятельства до того из ряда вон выходящими, что, казалось, для этого требовалась не только необычайная враждебность, но и изобретательность, которые невежество всегда приписывало Фортуне, хотя в самом ли деле сия особа приложила к этому руку и существует ли вообще на свете подобная особа, – это вопрос, на который я никоим образом не берусь ответить утвердительно. Говоря начистоту, после многих зрелых размышлений я склонен подозревать, что во все времена общий глас несправедливо осуждал Фортуну и слишком часто винил ее в проступках, к которым она не имела ни малейшего касательства. Я нередко задаюсь вопросом: нельзя ли объяснить естественными причинами процветание мошенников, злоключения глупцов, да и все те беды, которые навлекают на себя люди здравомыслящие, когда, не внемля голосу благоразумия, слепо отдаются господствующей в их душе страсти, – одним словом, стоит ли, как водится, безосновательно приписывать все обыкновенные события вмешательству Фортуны, столь же нелепо обвиняя ее в неудачах, как клянет плохой игрок в шахматы свое невезение.

Однако люди не только возводят подчас на это вымышленное существо напраслину; равным образом они склонны, желая загладить свою неправоту, воздавать Фортуне почести, столь же мало ею заслуженные. Уметь исправить пагубные последствия неблагоразумного поведения и, мужественно противостоя невзгодам, преодолеть их – вот одна из достойнейших целей мудрости и добродетели. Следовательно, называть такого человека баловнем Фортуны так же нелепо, как называть баловнем Фортуны скульптора, изваявшего Венеру, или поэта, написавшего «Илиаду».

Жизнь по праву можно с таким же основанием назвать искусством, как и всякое другое, а посему рассматривать важные жизненные события как цепь простых случайностей столь же ошибочно, как не видеть связи между отдельными частями прекрасной статуи или возвышенной поэмы. Критики в подобных случаях не довольствуются лишь созерцанием какого-нибудь великого творения, но пытаются также выяснить, почему и как оно таким получилось. Лишь тщательно изучив все, что шаг за шагом способствует совершенствованию каждого образца, мы действительно начинаем постигать ту науку, согласно которой сей образец был создан. Поскольку истории, подобные нижеследующей, вполне уместно назвать образцами ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ, то, следовательно, внимательно приглядываясь к некоторым происшествиям, приводящим к катастрофе или к благополучному завершению, а также к ничтожным причинам, коими эти происшествия были вызваны, мы наилучшим образом постигнем самое полезное из всех искусств, которое я называю ИСКУССТВОМ ЖИЗНИ.

Глава 2
Начало истории. Замечания касательно совершенства английского государственного устройства, а также рассказ о достопримечательном дознании, учиненном мировым судьей

Первого апреля… года стражники[6]6
  Должности тюремщиков, шерифов, судебных приставов, тюремных надзирателей покупались, они считались, естественно, средством заработка, извлечения дохода, что и делалось за счет тех, кто попадал под жернова пенитенциарной системы. А стражники или констебли назначались из числа жителей данного прихода; они выполняли эти обязанности в течение года, причем без всякой оплаты. В большинстве своем люди уже почтенного возраста, они обязаны были ходить по улицам от зари до зари с дубинкой и фонарем, но чаще отсиживались в кабаках, боясь показаться на улицах. Под началом у Филдинга было сперва 80 констеблей, однако он убедился вскоре, что может доверять лишь немногим из них. Существовал также штат осведомителей – доносчиков, это была платная узаконенная должность.


[Закрыть] одного из приходов (а какого именно, мне неведомо), расположенного в пределах вольностей Вестминстера,[7]7
  Собственно Вестминстер состоял из двух приходов, однако его вольности, т. е. власть его муниципалитета, распространялись еще на семь приходов, расположенных в прилегающей к нему местности.


[Закрыть] привели несколько человек, задержанных прошедшей ночью, к Джонатану Трэшеру, эсквайру, одному из тамошних мировых судей.[8]8
  В их обязанности входила тогда борьба с преступниками и поддержание общественного порядка.


[Закрыть]

Однако, читатель, рассказ о том, как проходил допрос этих преступников, мы предварим согласно нашему обычаю размышлениями о кое-каких материях, с которыми тебе, возможно, будет небесполезно познакомиться.

Многими, я полагаю, точно так же, как и прославленным автором трех писем,[9]9
  Здесь Филдинг имеет в виду политического деятеля и писателя, в прошлом одного из лидеров партии тори – Генри Сент-Джона, виконта Болинброка (1678–1751), написавшего в 1747 г. три письма: «О духе патриотизма», «Об идее короля-патриота» и «О политическом положении при восшествии на престол короля Георга I»; они были опубликованы в 1749 г., т. е. незадолго перед тем, как Филдинг приступил к написанию «Амелии». В первом из этих писем, критикуя кабинет министров-вигов во главе с Робертом Уолполлом, Болинброк замечает, что необходимо делать различие между теми источниками коррупции, которые должны быть уничтожены, и теми, которые все же следует сохранить, несмотря на то, что ими пользуются подчас во зло: с их помощью можно держать людей в подчинении и даже поддерживать благое управление, поскольку ни один из человеческих институтов не способен достичь совершенства, и самое большее, чего может добиться человеческая мудрость, – это обеспечить такое же или даже большее благо ценой меньшего зла. Филдинг относился к Болинброку с презрением как к тори и неверующему, что он наиболее отчетливо выразил в своем «Fragment of a comment on lord Bolingbroke's Essays» (1754), поэтому эпитет «прославленный» употреблен им здесь в ироническом смысле.


[Закрыть] было подмечено, что ни одно из человеческих установлений не может быть совершенно безупречным. К такому умозаключению этот писатель, видимо, пришел, обнаружив по меньшей мере отдельные изъяны в государственном устройстве даже нашего столь благоуправляемого отечества. И уж коль скоро возможны какие-то изъяны в государственном устройстве, с которым, как еще много лет тому назад уверял нас милорд Кок,[10]10
  Кок Эдуард (1552–1634) – прославленный английский юрист и парламентарий, в последние годы жизни стойко отстаивавший обычное право от прерогатив короны и церкви. Филдинг, который был о нем очень высокого мнения и часто на него ссылался, вольно цитирует в этом абзаце мысль Кока из «Комментариев к Литлтону» (L., 1628), представляющих первый том его знаменитых «Установлений» (1628–1644), где он формулирует различие между законом, который является искусственным совершенным разумом, и природным разумом отдельных людей и отсюда заключает, что, если бы даже разум, раздельно существующий в головах людей, собрать воедино, он все же не сотворит такого закона, как английский, ибо над ним трудилось несколько поколений вдумчивых и ученых мужей, которые с помощью долгого опыта довели его до совершенства.


[Закрыть] «не могла бы сравниться мудрость всех мудрецов, соберись они однажды все вместе», и которое еще задолго до этого несколько мудрейших наших соотечественников, собравшихся вместе, объявили слишком совершенным, чтобы в нем можно было изменить хоть какую-нибудь частность, и которое, тем не менее, с тех пор беспрерывно исправляло великое множество вышеназванных мудрецов, так вот, говорю я, если даже такое государственное устройство и то, стало быть, несовершенно, в таком случае нам, я полагаю, дозволено будет усомниться в существовании такого безупречного образца среди всех человеческих установлений вообще.

На это, возможно, возразят, что незначительные погрешности, которые я намерен привести в качестве доказательства, заключены не в законах, а в плохом их соблюдении, однако позволю себе заметить, что последнее представляется мне столь же нелепым, как если сказать о каком-нибудь механизме, что изготовлен то он превосходно, но вот только не в состоянии выполнять то, для чего предназначен. В благоуправляемом государстве хорошие законы должны соблюдаться; во всяком случае, если та же самая законодательная власть, которая устанавливает эти законы, не обеспечивает их соблюдения, то это равносильно тому, как если бы Грэм[11]11
  Грэм Джордж (1673–1751) – знаменитый часовщик и механик, начав с подмастерья у известного тогда часовщика Кампиона, унаследовал затем его мастерскую; многими изобретенными им инструментами пользовались в Гринвичской обсерватории; Грэм умер примерно за месяц до выхода «Амелии» и был погребен в Вестминстере в могиле своего учителя Кампиона (возможно, это упоминание – дань романиста его памяти).


[Закрыть] самым тщательным образом изготовил все детали часов, но собрал бы их так, что часы не могли бы идти. Вот в таком случае мы несомненно имели бы основание сказать, что в самом устройстве часового механизма имеется небольшой изъян.

Нетрудно догадаться, что Грэм очень скоро обнаружил бы погрешность и легко ее устранил. И заключаться она, конечно, могла бы только в неправильном расположении частей.

У меня, читатель, есть еще один пример, который, возможно, проиллюстрирует мою мысль еще более ясно. Вообрази же себе семейство, главе которого вздумалось бы распорядиться своими слугами следующим образом: а именно – если бы дворецкого он усадил на козлы своей кареты, управляющего имением поставил на запятки, кучера назначил дворецким, а лакею доверил бы управление поместьем, да и способностями прочих слуг воспользовался столь же несуразно; нетрудно представить, каким посмешищем выглядело бы в глазах окружающих подобное семейство.

Пускай это покажется смехотворным, но мне нередко приходило на ум, что некоторые из наших мелких должностных лиц, состоящих на государственной службе, назначаются именно таким образом. Начать хотя бы с самого низкого ранга – со стражников в нашей столице, чья обязанность – охранять ночью улицы от воров и грабителей; такая должность требует по крайней мере физической силы, а ведь их набирают из тех несчастных престарелых и тщедушных людей,[12]12
  Дефо в своем памфлете «Street-Robber's conßider'd» (1728) писал, что обычно стражниками были люди за 50, и платили им всего лишь 10 фунтов в год, а посему они старались повысить свое жалованье, либо вымогая деньги у невинных, либо беря взятки у виновных. Весной 1751 г. в парламент был представлен билль, предлагавший увеличить число стражников и, повысив их жалованье, привлечь молодых и здоровых мужчин. Филдинг еще в 1748–1749 гг. предпринял меры для увеличения эффективности стражи и констеблей, а в 1753 г. правительство уполномочило Филдинга осуществить его план реорганизации института констеблей в первые полицейские силы в Лондоне.


[Закрыть] которые вследствие своей немощи не могут добывать себе пропитание трудом. Эти люди, вооруженные только палкой, которую кое-кому из них и поднять-то не под силу, должны охранять жизнь и дома подданных его величества от нападений банд молодых, отважных, дюжих, отчаянных и хорошо вооруженных головорезов. Поистине

 
Que non viribus istis
Munera convenient.[13]13
…Такие дары не подходят,Сын мой, ни силам твоим… (лат.)  Филдинг цитирует здесь «Метаморфозы» Овидия (43 г. до н. э. – 17 г. н. э.), II, 54–55 (пер. С. Шервинского); это слова Аполлона, обращенные к Фаэтону, просящему у отца его колесницу, влекущую солнце; в контексте романа вместо юноши – старики, а вместо колесницы – дубинка, что придает этой цитате иронический подтекст.


[Закрыть]
 

Ничуть не удивительно, что несчастным старикам приходится спасаться от злоумышленников бегством, удивительно только то, что им удается унести ноги.

Чем выше ранг рассматриваемых нами чиновников магистрата и судей, тем, вероятно, менее такого рода изъяны бросаются в глаза. Однако судья мистер Трэшер, к которому привели упомянутых выше задержанных, был в качестве блюстителя законов все же несвободен от кое-каких мелких недостатков. Признаюсь, я склонен был иногда считать, что должность мирового судьи требует хотя бы некоторого знания законов и вот по какой простой причине: ведь по каждому представленному на его рассмотрение делу он должен выносить приговор и поступать в соответствии с законом. Но поскольку законы изложены в огромном количестве книг, причем одни только законодательные акты, относящиеся к ведению мирового судьи, могут составить по меньшей мере два объемистых тома in folio, a та часть судопроизводства, которая основана на обычном праве, насчитывает более сотни томов, я поистине не в силах уразуметь, как можно приобрести соответствующие познания, не утруждая себя чтением; тем не менее, мистер Трэшер в юридические труды отродясь не заглядывал.

Отсутствие начитанности, что и говорить, недостаток, но если бы дело ограничивалось лишь этим, тогда еще куда ни шло: ведь, когда спор представлен на суд простого невежества, возможность справедливого или несправедливого решения всегда остается одинаково вероятной. Однако к огорчению своему я должен заметить, что у мистера Трэшера истина подчас оказывалась в куда менее завидном положении и у стороны неправой было нередко пятьсот шансов против одного перед лицом этого судьи, который даром что понятия не имел о законах Англии, зато неплохо разбирался в законах природы. Он прекрасно усвоил основополагающий принцип, столь ревностно отстаиваемый премудрым Ларошфуко[14]14
  Ларошфуко Франсуа де (1613–1680) – французский писатель-моралист, который в своих «Размышлениях или Моральных изречениях и максимах» (1665 г.) проводит среди прочего мысль, что главным побудительным мотивом человеческих поступков является себялюбие и расчет. В апреле 1749 г. появился новый английский перевод этой книги. Для Филдинга Ларошфуко, как и английские мыслители – философ Томас Гоббс (1588–1679) и моралист Бернард Мандевиль (1670–1733), писатель, придерживающийся взглядов, слишком циничных и принижающих человеческую природу.


[Закрыть] в его изречениях, где так усердно внушается необходимость себялюбия и каждого человека учат считать себя центром притяжения, к которому должно притягивать все, что только возможно. Говоря начистоту, поведение судьи бывало беспристрастным только тогда, когда он совсем ничего не мог выжать из обоих тяжущихся.

Таков был блюститель закона, на чей устрашающий суд констебль мистер Гоутубед привел в вышеозначенный день злоумышленников, задержанных, как уже говорилось, ночной стражей за разного рода нарушения общественного спокойствия.

Первый преступник, чье злодеяние подлежало разбирательству, являл своим видом призрак, столь устрашающий, какой едва ли мог представиться даже воображению убийцы или сочинителя трагедии. Истец, обвинявший этого несчастного в нанесении ему побоев, отличался не в пример более крепким сложением; правда наружность обвиняемого выдавала его несомненное участие в драке: одежда была вся в крови, однако запекшиеся раны на голове достаточно ясно указывали на источник излившихся потоков, тогда как истец ухитрился выйти из схватки без малейшей царапины. Судья спросил обвиняемого, с какой целью тот нарушил мир во владениях короля.

– Клянусь шестью, – ответил обвиняемый, – я всей душой люблю короля и, верьте слову, в мыслях не держал хоть что-то у него нарушить; а вот этот человек, клянусь шестью, нанес мне удар по макушке, ну а уж если его палка не снесла удара, я тут не причем, как Бог швят.

Он предложил вызвать свидетелей, готовых опровергнуть возведенный на него поклеп, но судья тут же оборвал его, заявив:

– Твой выговор, мошенник, изобличает твою вину. Ведь ты ирландец, и этого для меня достаточно.

Второй преступницей оказалась несчастная женщина, которую стражники задержали, приняв за уличную женщину. Ей вменялось в вину пребывание на улице после полуночи; на этом основании стражник объявил, что считает ее обычной шлюхой. Задержанная сказала в свое оправдание (и это была сущая правда), что она служанка у владелицы небольшой лавчонки и что хозяйка, собираясь вот-вот разродиться, послала ее за повитухой; все это могут подтвердить их соседи, если только ей позволят послать за ними. Судья поинтересовался, почему она не сделала этого раньше, на что служанка ответила, что у нее нет при себе денег и она не могла поэтому воспользоваться услугами посыльного. Обрушившись на бедняжку с оскорбительной бранью, судья провозгласил, что она нарушила закон, запрещающий проституцию, и велел отправить ее на месяц в исправительный дом.[15]15
  Лондонский госпиталь Брайдуэлл, перестроенный в 1720 г в исправительный дом, где женщин, задержанных за проституцию и бродяжничество, заставляли трепать пеньку и давали на один пенни хлеба в день Филдинг считал такое наказание слишком суровым.


[Закрыть] Затем к нему подвели мужчину и женщину, молодых и разодетых по моде, относительно которых человек чрезвычайно почтенной наружности показал под присягой, что застал их при обстоятельствах,[16]16
  Констебль, которому донесли, что видели мужчину и женщину, входящих в непотребный дом или совершающих прелюбодеяние, имел право, если заставал их вдвоем, привести их к мировому судье без предписания на арест и обязать их явиться на сессию суда.


[Закрыть] каковые мы не решаемся описать здесь с такими же подробностями, с какими он сделал это перед судьей, причем последний, заметив, что его письмоводитель усердно ему подмигивает, с большим жаром отверг всякую возможность со своей стороны поверить столь неправдоподобному происшествию. Он распорядился немедленно отпустить молодую пару и уже собирался было безо всяких доказательств препроводить обвинявшего их человека в тюрьму как лжесвидетеля,[17]17
  Согласно принятому еще при королеве Елизавете установлению, человек, обвиненный в лжесвидетельстве, мог быть заключен в тюрьму на полгода или выставлен на час у позорного столба, к которому прибивались гвоздями его уши.


[Закрыть] однако письмоводителю, выразившему сомнение в том, обладает ли мировой судья таким правом, все же удалось его разубедить. Судья было заспорил и сказал, что он «собственными глазами видел человека, выставленного за лжесвидетельство у позорного столба, и даже, более того, – знавал человека, угодившего за это в тюрьму, а как бы он туда угодил, если бы его туда не препроводили?»

– Что ж, сударь, может так оно и было, – ответствовал письмоводитель, – но только один весьма поднаторевший в законах стряпчий говаривал мне, будто человека нельзя отправить в тюрьму за лжесвидетельство, прежде чем присяжные решат предать его суду, и причина, я думаю, в том, что лжесвидетельство не есть нарушение общественного порядка, если только присяжные не сочтут его таковым.

– Пожалуй, что и так! – воскликнул судья. – Ведь лжесвидетельство это всего лишь словесное оскорбление, а одной брани, чтобы выписать ордер на арест, и вправду маловато, разве только вписать туда: при скандале, дескать, было учинено бесчинство.[18]18
  Opus est interprète (эти слова нуждаются в пояснении – лат.). Согласно английским законам, оскорбительные слова не подлежат судебному наказанию, однако некоторые не в меру ретивые блюстители порядка при обращении к ним какой-нибудь сварливой женщины с просьбой наказать обидчицу, горя желанием вершить правосудие, истолковывали пустяковую и безобидную перебранку как бесчинство, каковое на языке закона означает грубейшее нарушение общественного спокойствия, учиненное несколькими лицами, – по меньшей мере тремя, ибо меньшему числу предъявить такое обвинение попросту невозможно. На основании этого слова – бесчинство или бесчинность (ибо я видел, что его пишут и так, и эдак) – многие тысячи пожилых женщин были задержаны и приговорены к уплате судебных издержек, а иногда их сажали и в тюрьму единственно за некоторую несдержанность в выражениях. С 1749 года подобная практика пошла на убыль (примеч. Г. Филдинга).


[Закрыть]

Итак, почтенного свидетеля уже собирались было отпустить с миром, но тут обвиненная им молодая особа объявила, что он несколько раз обозвал ее шлюхой и она охотно подтвердит это под присягой.

– Вот как, значит вы готовы на это, сударыня? – вскричал судья. – Немедля приведите ее к присяге, а вы, констебль, придержите этого человека, пока мы выписываем ордер на арест; ну, теперь уж ему не отвертеться.

Все это мигом было исполнено, и незадачливого свидетеля за отсутствием поручителей препроводили в тюрьму.

Затем настал черед молодого человека по имени Бут: он обвинялся в том, что напал на стражника во время исполнения тем служебных обязанностей и разбил его фонарь. Нападение засвидетельствовали два очевидца, а в качестве дополнительного вещественного доказательства были предъявлены заблаговременно припасенные на случай такой надобности обломки разбитого вдребезги фонаря. Заметив, что одежда преступника довольно изношена, достойный судья вознамерился было без лишних расспросов отправить его в тюрьму, однако после настоятельных просьб обвиняемого согласился в конце концов выслушать его оправдания. Молодой человек принялся объяснять, как все обстояло на самом деле: по дороге к дому, где он снимает жилище, он увидел, как два человека жестоко избивали на улице третьего, не раздумывая, вмешался в драку, пытаясь помочь тому, кто подвергся столь неравному нападению. Подоспевший стражник задержал всех четверых и тотчас отвел в арестантскую, а там двое нападавших, оказавшиеся людьми состоятельными, нашли способ уладить дело и были отпущены констеблем, он же не смог добиться для себя такой милости, поскольку в карманах у него пусто. Злоумышленник решительно отрицал свое посягательство на стражника и торжественно заявил, что ему сулили освобождение в том случае, если он уплатит полкроны.

Хотя голословные утверждения преступника никоим образом не могут служить опровержением данных под присягой показаний его обвинителя, показания молодого человека имели столь прямое касательство к делу, а в голосе его звучала такая искренность и правдивость, что обладай судья проницательностью или хотя бы самой скромной толикой любого из других необходимейших для всех отправляющих правосудие качеств, он потрудился бы подвергнуть стражников перекрестному допросу или по крайней мере удовлетворил бы просьбу ответчика дать ему время, чтобы он мог послать за другими свидетелями из числа тех, кто присутствовал при драке, однако судья не сделал ни того, ни другого. Говоря коротко, мистер Трэшер питал слишком большое почтение к Истине, дабы предположить, что она может предстать и в рубище, и он никогда не пятнал свои возвышенные понятия об этой добродетели недостойными мыслями о бедности и несчастье.

Разбор дела последнего из задержанных – того самого бедняги, за которого вступился только что осужденный молодой человек, – занял очень немного времени. Ему также вменялось в вину участие в драке с разбитием фонаря, и доказано это было уже известным способом: мистер Трэшер точно так же не пожелал выслушать ни единого слова оправдания; однако истощилось лишь терпение судьи, но не его красноречие, ибо именно на этого последнего несчастного обрушились целые потоки угроз и брани.

Всех преступников препроводили после этого под охраною стражи в тюрьму, а судья и констебль отправились в соседнюю пивную, дабы приступить к своей утренней трапезе.

Глава 3, содержащая описание тюрьмы[19]19
  События этой главы происходят в знаменитой старинной лондонской тюрьме Ньюгейт, просуществовавшей с XIII в по 1902 г. Здесь содержались грабители, воры, мошенники и несостоятельные должники. Однако читателю следует иметь в виду, что тюрьма не была тогда местом отбывания срока, арестованные дожидались здесь начала очередной судебной сессии, где должно было рассматриваться их дело, а после вынесения приговора оставались здесь либо до дня казни, совершавшейся обычно на окраине Лондона в Тайберне, либо до дня отплытия корабля, если были приговорены к ссылке в колонию, и только должники, которые не могли уплатить необходимую сумму, находились здесь нередко годами. Нищим и беднякам отводился мрачный сырой подвал, где они спали на каменном полу, те же, у кого водились деньги, могли получить за плату постель, белье, уголь, свечи, пищу из ближайшей лавки и даже отдельную комнату и право принимать гостей, так, героиня романа Филдинга, мисс Мэтьюз, располагалась в «привилегированной» части тюрьмы и за деньги пользовалась другими поблажками. В то же время в подвале тюрьмы была такая скученность и такой ужасный воздух, что в Ньюгейте свирепствовал особый вид лихорадки – тюремной, от которой погибало множество арестантов.


[Закрыть]

Не успел мистер Бут (ибо мы не станем утруждать вас рассказом о судьбе остальных задержанных) очутиться в тюрьме, как к нему со всех сторон подступили какие-то личности, требуя немедленно поставить магарыч. Поскольку Бут, не имевший, разумеется, ни малейшего понятия, о чем идет речь, медлил с ответом, то кое-кто из них уже собирался было применить силу, но как раз в это время к ним приблизился некий субъект и с напускной важностью потребовал оставить джентльмена в покое. Это был не кто иной, как начальник или смотритель тюрьмы;[20]20
  Назначался шерифом Лондона, закон запрещал всякие попытки извлекать из этой должности доход, но поскольку шерифы, как правило, взимали огромную сумму за назначение на эту должность, то, следовательно, само собой подразумевалось, что смотритель тюрьмы возместит свои расходы за счет поборов и вымогательств с арестантов. Взятки за должность и накопленные смотрителями доходы исчислялись многими тысячами фунтов.


[Закрыть] обратясь затем к Буту, он растолковал ему, что согласно тюремному обычаю каждый вновь прибывший должен дать заключенным на выпивку. Это называется здесь – поставить магарыч, пояснил он, и в заключение посоветовал своему новому подопечному раскошелиться по такому случаю. Мистер Бут ответил, что весьма охотно поддержал бы столь похвальный обычай, будь это в его власти, но, к несчастью, у него нет при себе ни единого шиллинга и, что еще того хуже, вообще нет ни единого шиллинга за душой.

– Вот оно как! – воскликнул смотритель. – Ну, тогда совсем другое дело, и мне тут сказать нечего.

Он незамедлительно удалился, покинув несчастного Бута на милость собратьев, и те, не теряя времени, принялись, по их выражению, потрошить новичка, причем с таким проворством, что уже через минуту оставили его без сюртука, который мгновенно куда-то исчез.

Мистеру Буту не достало бы сил сопротивляться, но ему достало благоразумия не роптать на подобное обхождение. А посему, как только он вырвался из их рук и получил возможность беспрепятственно передвигаться по тюрьме, он призвал на помощь все свое мужество, изрядной долей которого обладал, и решил смотреть на вещи спокойно, насколько это возможно при нынешних его обстоятельствах.

Конечно, если бы он мог отвлечься от собственных мыслей и забыть о том, где он находится, настроение других арестантов заставило бы его вообразить, будто он угодил прямо-таки в райское местечко, ибо большинство его товарищей по несчастью вместо того, чтобы горевать и сетовать на свою судьбу, смеялись, пели и предавались всевозможным забавам и развлечениям.

Первой заговорила с ним особа не слишком привлекательной наружности по прозвищу Моль-с бельмом. Ее глаз (ибо глаз у нее имелся только один; он-то и дал владелице прозвище) действительно был не только постоянно обращен в сторону слепого собрата, словно природа стремилась возместить тем самым допущенную ею оплошность, но и почти весь был затянут белой или скорее желтой пленкой с крохотным серым пятнышком в углу, почти что неразличимым. Нос у прелестницы начисто отсутствовал; по-видимому, Венера, завидуя чарам, доставшимся Молль от природы, лишила это украшение лица хрящеватой его части, а какая-то земная дщерь (возможно, тоже из зависти) сравняла его кость с соседними, так что данное украшение располагалось теперь намного ниже скул, каковые, естественно, выступали заметнее обычного. Около полудюжины эбеновых зубов служили укреплением широкого и длинного рва, прорытого природой от уха до уха, в основании которого помещался несуразно короткий подбородок: природа загнула его вверх вместо того, чтобы позволить ему вырасти до надлежащей длины.

Туловище Молль прекрасно гармонировало с ее лицом: объем талии в точности соответствовал расстоянию от макушки до пят, тыл отличался необычайной шириной, а груди давно покинули свою природную обитель и располагались теперь несколько ниже пояса.

Мне хотелось бы пожелать тем драматическим актрисам, кому доведется изображать персонажей, лишенных какой бы то ни было привлекателности, подбирать себе костюм, столь же приличествующий роли, сколь туалет Молль-с бельмом соответствовал ее облику. Щадя нашего щепетильного читателя, мы не станем опускаться до подробностей; достаточно будет сказать, что никогда еще арестантская в Сент-Джайлзе[21]21
  – Приход Сент-Джайлз-ин-де-Филдс пользовался тогда особенно дурной славой; театры (и в частности знаменитый Друри-Лейн) соседствовали здесь с множеством публичных домов и питейных заведений. Именно здесь обитают персонажи сатирических гравюр Уильяма Хогарта – «Карьера шлюхи» и «Переулок джина».


[Закрыть] не извергала существа более оборванного и грязного.

Описать данную особу столь подробно нас побудили два примечательных обстоятельства: во-первых, это страшилище застали на месте преступления с миловидным юношей, а во-вторых, что более поучительно в нравственном смысле, сколь бы злосчастной ни казалась читателю судьба Молль, никто из обитателей тюрьмы не мог соперничать с ней веселостью нрава.

Так вот, приблизясь к мистеру Буту с улыбкой или скорее ухмылкой на физиономии, Молль-с бельмом попросила у него денег на глоток джина и, когда Бут признался, что в кармане у него ни единого пенса, ответила:

– Чтоб тебе повылазило; гляжу это на тебя и думаю: ну, малый не промах, не иначе как из лихих уздечек,[22]22
  На воровском жаргоне это слово означает разбой на больших дорогах (примеч. Г. Филдинга).


[Закрыть] а ты, выходит, мелкий щипач,[23]23
  На этом же жаргоне так называли карманщиков (примеч. Г. Филдинга).


[Закрыть] чума тебе в брюхо!

Разразившись после этого потоком проклятий, перемежаемых словечками, повторить которые мы не решаемся, она уже собиралась было дать волю рукам, но тут один долговязый арестант, пристально рассматривавший Бута, подошел к ним, схватил Молль за плечо, обозвал ее шлюхой и, оттолкнув в сторону, велел более к джентльмену не приставать.

Наружность этого субъекта тоже нельзя было назвать чересчур располагающей. Его длинное бескровное лицо обросло рыжей щетиной двухнедельной давности. Он был облачен в выцветший черный сюртук, который явил бы взору куда больше прорех, не будь проглядывавшее сквозь них белье точно такого же цвета.

Обратясь к мистеру Буту с самым любезным видом, сей джентльмен по имени Робинсон заметил, что ему крайне огорчительно видеть в таком месте столь достойного, судя по внешности, человека.

– Мне, сэр, нетрудно догадаться, – прибавил он, – каким образом вы остались без сюртука, но ведь одежда менее всего служит приметой истинного джентльмена.

При этих словах он бросил многозначительный взгляд на свой собственный наряд, словно давая понять, что суждение распространяется и на него самого, после чего продолжал следующим образом:

– Насколько я понимаю, сэр, вы только что оказались в этом мрачном пристанище, внушающем отвращение главным образом благодаря злосчастным своим обитателям, однако человек мудрый научается вскоре даже и это сносить равнодушно: ведь, что есть, то есть, а чему суждено быть, того не миновать. Понимание этой истины, которая, сколь ни проста она на вид, суть вершина всей философии, ставит мудрого человека выше любого несчастья, что может выпасть на его долю. Надеюсь, сэр, ваше заточение не вызвано каким-нибудь ужасным несчастьем, но, какова бы ни была причина, уверьтесь, что иначе и не могло случиться, ибо все происходит в силу роковой неизбежности,[24]24
  Эта философская теория фатализма была в XVII в оживлена Гоббсом и Спинозой (1632–1677), ее защитником выступил английский философ Коллинз (1676–1729), которого здесь главным образом имеет в виду Филдинг, тем более, что упоминающийся далее доктор Кларк горячо полемизировал с Коллинзом, последний был мишенью ожесточенных нападок как атеист, особенно после выхода его трудов «Размышления о вольнодумстве» (1717) и «Философское исследование касательно человеческой свободы» (1717). Как и доктор Кларк, опубликовавший свои «Замечания» (1717) по поводу «Философских исследований «Коллинза, Филдинг считал, что такая теория ослабляет нравственность людей.


[Закрыть] и человек столь же неспособен сопротивляться ударам судьбы, как тачка – тому, кто ее толкает.

Мистер Бут был весьма обязан мистеру Робинсону за избавление от посягательств со стороны Молль-с бельмом и, кроме того, в самом поведении Робинсона, несмотря на нищенское его одеяние, проявлялось нечто выделявшее его из толпы несчастных, коими кишело это узилище, но самое главное, высказанные им только что суждения во многом совпадали с образом мыслей самого мистера Бута. Мистер Робинсон был из числа тех, кто именует себя вольнодумцами, то есть, иными словами, принадлежал к деистам или, возможно, даже к атеистам, поскольку, хотя и не отвергал безоговорочно существование Бога, все же полностью отрицал Провидение. А подобный взгляд если и не представляет собой прямого атеизма, то явную склонность к таковому содержит и, как замечает д-р Кларк,[25]25
  Кларк Сэмюэл (1675–1729) – богослов, священник, здесь Филдинг имеет в виду «Бойлевские чтения» (1704, 1705), в которых Кларк опровергает аргументы Гоббса, Спинозы и прочих «вольнодумцев», чьи взгляды разделяет мошенник Робинсон.


[Закрыть] может вскоре и впрямь привести к нему. Что же касается мистера Бута, то, хотя в душе своей он (как человек честный) относился к религии чрезвычайно благожелательно, его представления о ней были весьма смутными и поверхностными. По правде сказать, он испытывал колебания, так прекрасно описанные Клодианом.[26]26
  Клодиан (370–410) – римский поэт, здесь цитируется сатирическая инвектива Клодиана «Против Руфинуса» (1,14–19), последний был начальником телохранителей при императоре Феодосии, который, умирая, назначил Руфинуса опекуном одного из своих сыновей, Клодиан не мог с этим смириться и написал после убийства Руфинуса в Константинополе свою инвективу В строках, предшествующих приведенной здесь цитате, Клодиан пишет:
Я часто размышлял, и часто был в сомненье,Хранят ли вышние, и правят ли сей свет?Иль нет правителя, оставлено ль смотренье?И случаем слепым все смертное течет?  Когда он наблюдает, как все согласно и гармонично в природе – смена времен года, дня и ночи, движенье звезд, тогда он верит, что весь этот порядок установлен богами, но стоит ему обратить свой взор к делам смертных, и его вера рушится; см.: Клавдиан Кл. Творения с латинского подлинника на российский язык переведенные титулярным советником… Михаилом Ильинским. СПб., 1782. С. 83.


[Закрыть]

 
labefacta cadebat
Religio, causœque viam NON SPONTE sequebar
Altenus, vacuo quœ currere semma motu
Affirmat, magnumque novas per mane figuras
Fortuna, non arte, régi, quœ numina sensu
Ambiguo, vel nulla putat, vel nescia nostri[27]27
и, слабея, шаталасьВера, и я С НЕОХОТОЙ к другому склониться сужденьюВынужден был что нет ни порядка, ни лада, ни толкаВ коловращенье частиц, что не замысел новые формыВ полной творит пустоте, а случай, что то ли на светеНет вовсе богов, то ли знать о нас боги не знают (лат.)  Перевод выполнен C.K. Аптом. Выделено Г. Филдингом.


[Закрыть]
 

Такой образ мышления или скорее сомнения Бут основывал на тех же самых доводах, что и Клодиан; именно эти доводы побудили Брута[28]28
  Брут Марк Юний (84–42 гг. до н. э.) – защитник римской республики; перед тем, как покончить с собой после своего поражения в битве при Филиппах, он будто бы, как повествует в своей «Римской истории» Дион Кассий (XI; XII, 49), назвал доблесть – рабыней судьбы.


[Закрыть] в последние его дни усомниться в существовании той добродетели, которой он руководствовался всю свою жизнь. Короче говоря, бедняга Бут решил, что на его долю выпало больше несчастий, нежели он того заслуживал, а это привело Бута, не слишком наторевшего в вопросах веры (хотя он и неплохо знал классическую словесность), к неблагоприятному мнению о божественном промысле. Опасный путь рассуждений, при котором мы склонны не только к чересчур поспешным выводам, основанным на неполном знании вещей, но подвержены также заблуждениям из-за небеспристрастного отношения к себе, поскольку судим о своих добродетелях и пороках, словно рассматривая их через подзорную трубу, стекла которой мы всегда поворачиваем к собственной выгоде, чтобы одни преуменьшить, а другие в такой же мере преувеличить.

Нет ничего удивительного, что вследствие упомянутых выше причин мистер Бут не уклонился от знакомства с названным джентльменом, тем более в таком месте, где не мог надеяться встретить кого-нибудь получше. Будучи от природы человеком весьма добрым и деликатным, Бут со всей учтивостью, выразив удивление тому, что встреча их произошла в столь неподобающей обстановке, признался, что и сам придерживается сходного мнения относительно неизбежности человеческих поступков, однако присовокупил, что не считает, будто люди всецело зависят от любого слепого удара или предписания судьбы, поскольку каждый человек поступает, просто повинуясь той страсти, которая возобладала в его душе, и неспособен вести себя как-нибудь иначе.

И тут оба джентльмена пустились в рассуждения касательно неизбежности, проистекающей от воздействия судьбы, и неизбежности, проистекающей от воздействия страсти, каковые рассуждения, способные составить изрядный трактат, мы прибережем до более удобного случая. Исчерпав сей предмет, собеседники стали осматривать тюрьму и ее обитателей, с наиболее примечательными из которых мистер Робинсон, находившийся здесь уже не первый день, вызвался ознакомить мистера Бута.