Текст книги "Амелия"

Автор книги: Генри Филдинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 55 страниц)

Глава 5, содержащая панегирик невинности и прочие серьезные материи

Весь этот вечер и следующий день Бут провел со своей Амелией, почти ни разу не вспомнив о мисс Мэтьюз: он решил посетить ее в воскресенье (единственный день, когда он мог при нынешнем своем положении позволить себе покинуть пределы вольностей королевского дворца)[136]136
  Согласно 29 статуту Карла II (параграф 7), нельзя было арестовать человека или вести судебное разбирательство в воскресенье, за исключением дел о государственной измене, тяжких уголовных преступлений и нарушения спокойствия.


[Закрыть] и возвратить деньги, которыми она его ссудила во время заключения. Однако мисс Мэтьюз была отнюдь не столь терпелива, и на третий день, как раз когда Бут сидел с Амелией, ему принесли письмо. Поскольку почерк был ему хорошо знаком, он тотчас же сунул письмо нераспечатанным в карман; при этом он так изменился в лице, что если бы Амелия, занятая тогда ребенком, взглянула на него, то, несомненно, заметила бы его бледность. Но благодаря счастливой случайности у Бута оказалось достаточно времени, чтобы прийти в себя: Амелия была так увлечена ребенком, что даже и само получение письма не привлекло ее внимания. Однако вскоре служанка явилась снова с известием, что носильщик портшеза[137]137
  Портшез – кресло в закрытой кабине с дверью и окнами, с прикрепленными к кабине двумя параллельными палками, ухватившись за которые его и подымали носильщики; наряду с каретами очень распространенное в то время средство передвижения.


[Закрыть] спрашивает, дожидаться ли ему ответа на письмо.

– Какое еще письмо? – вскричал Бут.

– Да то самое, которое я вам только что отдала, – отвечала девочка.

– Девчонка не иначе как спятила, – воскликнул Бут. – Ты мне не давала никакого письма.

– Помилуйте, сударь, как же не давала, – пролепетала бедняжка.

– Ну, тогда не иначе, как я по рассеянности бросил его в огонь. Зачем же ты, глупенькая, не сказала мне, что это письмо? Попроси носильщика подняться сюда… впрочем, нет, подожди, я лучше сам к нему спущусь, а то ведь он своими подошвами всю лестницу испачкает.

Амелия мягко выговаривала служанке за небрежность, когда возвратившийся Бут подтвердил, что та, оказывается, и в самом деле передала ему письмо от полковника Джеймса и что, кто знает, быть может, тот сообщает ему что-нибудь очень важное.

– Как бы там ни было, – сказал Бут, – я пройдусь в кофейню и напишу ему об этом странном происшествии, и думаю, что он, зная, в каком я сейчас состоянии, простит меня.

Бут был вне себя от радости, ухитрившись таким образом улизнуть из дома, что, впрочем, было не столь уж трудной задачей, поскольку бедняжка Амелия начисто лишена была чувства ревности и не питала ни малейших подозрений; но стоило ему открыть письмо, как его радость в значительной мере померкла, ибо весьма пылкие изъявления любви перемежались в нем с довольно-таки раздраженными упреками; более всего встревожил Бута заключавшийся в письме намек, что в ее (мисс Мэтьюз) власти сделать Амелию такой же несчастной, как она сама. Помимо общеизвестной истины, что

 
…Furens quid femina possit,[138]138
…способна на все в исступленье женщина… (лат.)  Вергилий. Энеида, V, 6. Герой поэмы Эней, покинув по воле богов и с целью исполнения своего долга карфагенскую царицу Дидону, опасается того, что она может совершить в порыве гнева и отчаяния (пер. С. Ошерова).


[Закрыть]
 

у него были еще особые основания опасаться ярости женщины, явившей столь сильный пример того, как далеко она может зайти в своей мести. Мисс Мэтьюз уже успела послать к нему носильщика портшеза, решительно приказав ему не возвращаться без ответа на ее письмо. Уже одно это могло само по себе повлечь за собой разоблачение, и Бут имел все основания опасаться со стороны мисс Мэтьюз если не сознательного стремления без обиняков открыть их тайну Амелии, то хотя бы нескромности, способной обнаружить то, что он любой ценой желал бы скрыть. Охваченного мучительной тревогой Бута вполне, я думаю, можно было счесть несчастнейшим существом на свете.

О невинность, сколь славным и счастливым уделом представляешься ты душе, которая обладает тобой! Ты не страшишься ни посторонних взоров, ни молвы. Истина, а она могущественней всего на свете, вот твоя надежнейшая опора; и чем ярче озаряющий тебя луч, тем яснее высвечивает он твои возвышенные красоты. Тогда как вина, напротив, словно трусливый вор подозревает каждого, кто глядит на нее, в том, что он осведомлен о ее проступках, и каждого, кто произносит ее имя, в том, что он возвещает о них во всеуслышание. Обман и ложь – ее вероломные и ненадежные союзники; нечистая совесть крадется, трепеща, во тьме, страшась каждого луча света, чтобы он как-нибудь не обнаружил ее и не предал позору и наказанию.

В то время как Бут, терзаемый душевными муками, прогуливался в Парке, он вновь повстречал своего приятеля полковника Джеймса, тотчас заметившего его глубокую озабоченность, которую он не в силах был скрыть. После первых приветствий Бут сказал:

– Мой дорогой полковник, меня, я убежден, следовало бы считать самым бесчувственным из людей, если бы я не считал вас лучшим и надежнейшим другом, а посему я без колебания поверю вам свою величайшую тайну. Я часто делился с вами своими затруднениями, теперь же расскажу вам о своем позоре, если только вы располагаете временем, чтобы выслушать мою долгую историю; я намерен не только открыть вам, в чем состоит моя провинность, но и рассказать вам о тех обстоятельствах, которые, я надеюсь, в какой-то мере извиняют ее.

Полковник с чрезвычайной готовностью согласился терпеливо выслушать Бута. Друзья прямиком направились в кофейню, расположенную на углу Спринг-Гарден,[139]139
  Спринг-Гарден – этот сад был расположен между Сент-Джеймским парком, в котором и гулял Бут, Черинг-Кросс и Уайтхоллом и служил тогда излюбленным местом прогулок, а кофейня, следовательно, тоже располагалась в пределах вольностей королевского дворца.


[Закрыть] где, после того как они остались наедине в одной из комнат, Бут излил полковнику душу и поведал о своей любовной связи с мисс Мэтьюз с самого ее начала и до получения им злополучного письма, каковое послужило причиной его нынешнего беспокойства: его-то он, завершив рассказ, и вручил приятелю.

Полковник со всем вниманием перечитал письмо дважды: он молчал при этом так долго, что мог бы успеть прочесть его не раз, а затем, обратившись к Буту, спросил:

– Послушайте, сударь, неужели это такое ужасное бедствие – стать предметом обожания со стороны молодой женщины, и тем более женщины, которую вы сами считаете чрезвычайно красивой?

– Дорогой друг, – воскликнул Бут, – как вы можете шутить надо мной, зная мою Амелию?

– Что с того, мой дорогой друг, – ответил Джеймс, – ведь и вы тоже знаете и Амелию, и эту даму. Однако чем же я могу вам помочь?

– Посоветуйте мне, – взмолился Бут, – как мне избавиться от этой несносной особы, избежав огласки?

– А вы и в самом деле хотите от нее избавиться?

– Можете ли вы в этом сомневаться после всего того, что я вам рассказал, и того, что вы сами видели в моем семейном кругу? Надеюсь, что, несмотря на этот роковой промах, вы все же не принимаете меня за распутника?

– Что ж, если эта дама действительно вам наскучила и она действительно такова, какой вы ее изобразили, какого бы вы ни были обо мне после этого мнения, я все же попытаюсь избавить вас от нее. Однако возьмусь за это при одном лишь условии, что все вами сказанное – чистейшая правда.

Бут самым торжественным образом поклялся, что ни единым словом не погрешил против истины, а на вопрос, готов ли он поручиться честью, что никогда больше не станет посещать эту даму, охотно дал утвердительный ответ. Затем, по просьбе полковника, он вручил ему второе письмо мисс Мэтьюз, в котором был указан ее адрес, и заверил Джеймса, что если тот поможет ему благополучно выпутаться из этого ужасного дела, то он будет считать себя намного более обязанным его дружбе, нежели за все оказанные прежде услуги.

Бут всячески уговаривал полковника пойти к нему домой пообедать, но тот принес извинения под тем предлогом, что уже приглашен сегодня на обед. Тем не менее, Джеймс обещал немедленно сделать все возможное, чтобы избавить Бута от тревог, связанных с мисс Мэтьюз, притязания которой полковник брался полностью удовлетворить. На этом они и расстались. Полковник пошел обедать в Королевский Герб,[140]140
  Королевский Герб – таверна, расположенная на Пел-Мел, излюбленное прибежище беспутных светских хлыщей, открытое днем и ночью; упоминается еще дважды в романе.


[Закрыть] а Бут, чрезвычайно обнадеженный, поспешил к своей Амелии.

На следующий же день Джеймс, придя рано утром в кофейню, вызвал к себе Бута, снимавшего квартиру неподалеку, и объявил ему, что хотя Бут и несколько преувеличил красоту своей дамы, он готов простить ему это: ведь вы, возможно, считали, – продолжал полковник, – что ваша неверность прекраснейшей из женщин нуждается в оправдании. Как бы там ни было, – прибавил он, – вам больше не о чем беспокоиться, если же мисс Мэтьюз вновь примется вам досаждать, то вам, я уверен, останется пенять только на себя самого.

Бут разразился потоком пылких благодарностей, и на том их короткая встреча закончилась: полковник очень спешил, поскольку, по его словам, его ожидали весьма важные дела.

Во время этих двух последних встреч с Бутом полковник так ни разу и не вспомнил, что обещал дать ему еще тридцать фунтов. Последний относил это единственно за счет забывчивости, ибо всегда считал обещания полковника равноценными векселям и долговым распискам прочих знакомых. Но то, что случилось на следующий день, вызвало у Бута куда большее удивление: при встрече в Парке полковник ограничился сдержанным кивком, и хотя Бут прошел мимо него раз пять или шесть, а полковник прогуливался в обществе одного офицера, и притом младшего по чину, да и беседовали они, судя по всему, о пустяках, полковник так и не удостоил Бута, который был один, другими знаками внимания.

Такое поведение не могло не встревожить несчастного, хотя ему трудно было поверить, что в этой холодности и рассеянности таится какой-то умысел. Сначала Бут вообразил, что уронил себя в глазах полковника, признавшись ему в супружеской измене, но, будучи достаточно наслышан о репутации своего приятеля, тотчас отверг это подозрение, ибо в отношении женского пола тот отличался крайней распущенностью, и это, несомненно, составляло главный его изъян, ибо в противном случае он заслуживал бы всяческих похвал за доброту, щедрость и дружелюбие. Однако в своей распущенности Джеймс доходил до самых непростительных крайностей и без смущения открыто признавался, что если когда-либо страсть к женщине лишала его покоя, то единственным средством исцелиться от любовного недуга было для него овладеть ею, невзирая ни на какие последствия.

Бут не мог поэтому поверить, что полковник станет так сильно осуждать другого за проступок, в котором он сам не раз бывал повинен. После долгих размышлений Бут не нашел ничего лучшего, как объяснить поведение полковника капризностью его характера, тем непостоянством души, вследствие которого друзья начинают вызывать у мужчин докуку, имеющую столь же мало причин, как и охлаждение к возлюбленным. Сказать по правде, ветреность в дружбе встречается не менее часто, чем в любви, и, судя по поведению иных мужчин, можно прийти к умозаключению, что они настойчиво домогаются и сердечной взаимности и близкого приятельства с единственной целью – сделать другую сторону несчастной.

Во всяком случае своим внезапным пренебрежением к Буту полковник добился именно этого результата. Если прежние беды вызывали у Бута тревогу, то новая неприятность приводила его едва ли не в отчаяние, тем более, что он не знал, как объяснить столь неожиданный разрыв, и терялся в догадках относительно его причины.

По возвращении Бута домой, Амелия тотчас заметила, что он крайне чем-то расстроен, хотя изо всех сил и пытается не подать виду; ее мольбы открыть ей, что его так тяготит, долго оставались тщетными, но как только она узнала, в чем дело, немедленно прибегла к испытанному средству из арсенала благоразумия, к каковому не преминули бы прибегнуть и два великих врачевателя души – Туллий[141]141
  Марк Туллий Цицерон


[Закрыть] и Аристотель. Амелия не пожалела доводов, чтобы постараться убедить мужа в том, что он заблуждается, приняв забывчивость и невнимательность за умышленное пренебрежение.

Но поскольку подобное лекарство помогало далеко не всегда и его действенность зависела от уверенности в своей правоте, а настаивать на ней Амелия отнюдь не решалась, то ей показалось необходимым прибавить утешения более определенного и безусловного характера.

– Предположим, мой дорогой, – говорила она, – что мистер Джеймс и в самом деле отличается странной непоследовательностью и способен без всяких объяснений лишить вас своей дружбы (ведь не могло же послужить поводом для разрыва то, что вы случайно сожгли его письмо; столь пустячная причина просто-напросто смехотворна), но следует ли так уж от этого сокрушаться? Я допускаю, что после оказанных им услуг, вам следует относиться к его несчастьям как к своим собственным, но, мне кажется, это вовсе не значит, что вы должны так болезненно воспринимать любые его проступки, особенно после того, как он, позволив себе столь тяжкий проступок по отношению к вам, в значительной мере уменьшил ваши перед ним обязательства. Ведь не подлежит сомнению, что если тот же самый человек, который в одном случае содействовал моему счастью, в другом – сделал все от него зависящее, чтобы умышленно и незаслуженно причинить мне зло, то я вряд ли могу считать себя перед ним в долгу. И пусть моему дорогому Билли послужит утешением, что какими бы лживыми и ветреными ни оказались по отношению к нему его друзья, у него есть одна подруга, которую ни собственное ее непостоянство, ни какие бы то ни было перемены в его судьбе, ни время, ни старость, ни болезни, ни какие бы то ни было случайности не в силах изменить и которая будет его почитать, любить и души в нем не чаять до конца своих дней.

Сказав это, Амелия обвила шею Бута своими белоснежными руками и поцеловала с такой нежностью, что это вполне вознаградило его за всю враждебность судьбы.

Такого поведения Амелии было бы, конечно, достаточно, чтобы Бут мог почувствовать себя совершенно счастливым вопреки всем неблагоприятным обстоятельствам, если бы не те горькие капли, которые он сам же подмешал в свою чашу и которые не давали ему в полной мере насладиться нежностью Амелии, жестоко напоминая, насколько он недостоин такого прекрасного существа.

Бут недолго оставался в неведении относительно выходки Джеймса, поначалу казавшейся ему истинной загадкой: в то же самое утро пришло письмо от мисс Мэтьюз, которое все разъяснило. Из этого письма, полного горечи и упреков, Бут узнал, что Джеймс был его соперником и добивался благосклонности мисс Мэтьюз и что, конечно, никто иной, как Джеймс, послал ей, когда она находилась в тюрьме, банковый билет на сто фунтов. Судя по письму и по ряду других обстоятельств, Бут имел основания полагать, что домогательства Джеймса оставались пока безуспешными, ибо, хотя дама и утратила какое бы то ни было право на добродетель, она еще не настолько утратила всякие притязания на разборчивость, чтобы подобно уличному отребью распутничать с кем попало. Она дарила свою благосклонность лишь тем, кто ей нравился, а названному джентльмену не посчастливилось попасть в их число.

Бут был все же не до такой степени несведущ в человеческой природе, чтобы, сделав это открытие, хоть сколько-нибудь сомневаться в истинных мотивах поведения полковника; ведь он прекрасно знал, как отвратителен неудачливому поклоннику даже самый вид счастливого соперника. Он был, я полагаю, на самом деле рад приписать холодность, выказанную ему его приятелем, причине, которая при всей своей ошибочности была в то же время чрезвычайно естественной, и найти тем самым оправдание непостоянству и капризности Джеймса, ибо в противном случае они должны были бы невольно предстать перед ним в куда более непривлекательном свете.

Теперь Бут решил при первой же возможности самому заговорить с полковником, чтобы до конца объясниться с ним по поводу всего этого дела. Он также подумывал упасть к ногам Амелии и повиниться перед ней в своем проступке, скрыть который у него было так мало надежды, тем более что дальнейшие попытки утаить его будут, как он предвидел, стоить ему громадных усилий, не говоря уже о постоянном страхе возможного разоблачения. Для Бута было бы большим счастьем, если бы он мудро отважился на этот шаг, поскольку он, по всей вероятности, тотчас получил бы прощение достойнейшей из женщин, но у него недостало решимости, или, говоря точнее, он был слишком горд, чтобы сознаться в своей вине, и предпочел тягостнейшую угрозу возможного разоблачения неизбежному жгучему стыду за свои поступки.

Глава 6, свидетельствующая о том, как порой злоупотребляют словом любовь[142]142
  Вот что пишет об этом Филдинг во вступительном эссе к кн. VI романа «История Тома Джонса, найденыша»: «…то, что обыкновенно называется любовью, именно, желание утолить разыгравшийся аппетит некоторым количеством нежного белого человеческого мяса, ни в коем случае не есть та страсть, которую я здесь отстаиваю. То чувство правильнее будет назвать голодом…»; а в помещенном в № 4 «Ковент-Гарденского журнала» ироническом «Современном словаре» читаем: «Любовь – в прямом смысле слова: приверженность к каким-либо видам пищи; иносказательно этим словом обозначают иногда другие наши вожделения».


[Закрыть]

Ранним утром того счастливого дня, когда грешным рукам запрещается осквернять плечи несчастных,[143]143
  Речь идет о воскресенье; жест блюстителя порядка, клавшего руку на плечо человека, означал задержание, арест.


[Закрыть] Бут отправился к полковнику домой и, войдя к нему в комнату, мягко, но решительно принялся укорять его за недостаточную откровенность.

– Мой дорогой полковник, – спросил он, – почему вы сами не посвятили меня в ту тайну, которую я узнал из этого письма?

Полковник прочел письмо мисс Мэтьюз, причем выражение его лица не раз менялось, а потом, помолчав немного, сказал:

– Признаюсь, мистер Бут, я виноват перед вами и ваши упреки справедливы. По правде говоря, я стыдился собственного безрассудства. Чтоб мне провалиться, Бут, ведь я вел себя с этой женщиной как самый настоящий олух, как последний болван, а она с особым удовольствием водила меня за нос. Сносить сумасбродные выходки добродетели – это еще куда ни шло, с этим я еще могу примириться, но терпеть такое обращение от шлюхи! Вы уж меня простите, дорогой Бут, но, добившись у нее успеха, вы в некотором роде восторжествовали надо мной, а уж этого я никак не мог стерпеть. Я признаю, что у меня нет ни малейших оснований хоть сколько-нибудь на вас сердиться, и все-таки, будь я проклят, но я бы куда меньше огорчился, если бы вы спали с моей женой; скажу больше, мне легче было бы расстаться с половиной состояния в вашу пользу, нежели смириться с мыслью, что эту грошовую мою подачку вы получили из ее рук. Однако я прошу вас простить меня и обещаю, что никогда больше не буду питать к вам ни малейшей неприязни из-за этой женщины; а что до нее самой, то будь я проклят, если так или иначе не попользуюсь ею, чего бы мне этого не стоило; ведь я потратил на нее уже свыше двухсот фунтов, хотя не удостоился в ответ даже улыбки.

Бут немало удивился такому заявлению и признался, что не в силах представить, как можно питать страсть к женщине, которая не выказывает ни малейшего ответного чувства. Не пожалев крепких выражений, Джеймс сказал:

– Плевать я хотел на ее чувства, я хочу только обладать ее телом, а уж оно у нее, согласитесь, очень даже соблазнительное. Но ведь речь идет не только об одной моей страсти к ней, теперь уже задета моя гордость: получить отказ от шлюхи, да еще человеку моего положения, каково это снести?

– Что ж, коль скоро вас так сильно это волнует, – воскликнул Бут, – вы, я надеюсь, простите мне мои слова. Мне кажется, вам бы следовало переменить тактику: другой такой тщеславной особы на свете не сыщется, и вы, пожалуй, немногого добьетесь своей щедростью; даже, напротив, вызовете у нее только досаду. Тщеславие – вот, в сущности, ее главная страсть, и если вы сумеете на этом сыграть, то наверняка заполучите ее в свои объятья. Во всяком случае именно этому я приписываю свой злосчастный успех. Помогая мне в нужде и горести, она каждодневно доставляла тем пищу своему тщеславию, между тем как любой ваш подарок, доказывая ваше превосходство, не радовал ее, а скорее оскорблял. Ведь женщины предпочитают обычно быть источником благодеяний, и если хорошенько присмотреться, кто же их любимцы, то выяснится, что чаще всего это те, кому они оказывали услуги, а не те, от кого они сами их получали.

Эти рассуждения явно пришлись чем-то полковнику по душе, и он сказал, улыбаясь:

– Уж не знаю, Уилл, как это вышло, но вы, я вижу, разбираетесь в женщинах лучше меня.

– Возможно, полковник, дело в том, – ответил Бут, – что я больше размышлял над их характером.

– Я, однако же, не слишком завидую этим вашим познаниям, – продолжал полковник, – ибо никогда не считал, что женский нрав заслуживает особых размышлений. Надеюсь, однако, что ваш опыт с мисс Мэтьюз послужит мне немного на пользу. Черт бы побрал эту заносчивую наглую потаскуху! Да будь я проклят, если когда-нибудь любил кого-нибудь больше, чем ее!

Далее зашла речь о положении дел Бута. Полковник вновь проявил самое дружеское участие, отдал остаток обещанных денег и уверял, что при первой же возможности вручит составленную Бутом памятку высокопоставленному лицу.

Столь удачный исход обрадовал Бута до чрезвычайности. Ничто больше не тяготило его душу, кроме необходимости скрывать свой проступок от Амелии, которой, как он страшился, мисс Мэтьюз вполне способна была в порыве гнева все рассказать. Эти опасения были причиной того, что он почти безвыходно сидел дома, и каждый стук в дверь приводил его в трепет. Более того, этот страх толкнул его на недостойный шаг, который в любом другом случае вызвал бы у него искреннее презрение. Он велел служанке отдавать ему все письма, адресованные Амелии, и при этом строго предупредил ее, чтобы она не смела рассказывать об этом его приказе своей госпоже.

Нетрудно представить, какие диковинные предположения возникли бы на сей счет у хоть сколько-нибудь сметливой служанки, получи она такое распоряжение, но эта бедная девочка была на редкость простодушна; ее простодушие было настолько велико, что не будь Амелия начисто лишена каких бы то ни было подозрений относительно своего мужа, служанка очень скоро выдала бы своего хозяина.

Как-то днем, когда они сидели за чаем, маленькая Бетти (так звали служанку), заглянув в комнату, попросила своего хозяина выйти и за дверью вручила ему открытку, адресованную Амелии. Прочитав ее и возвратясь в комнату, Бут побранил девочку за то, что она напрасно его вызвала:

– Если ты, Бетти, умеешь читать, то должна была увидеть, что открытка адресована твоей хозяйке.

На что служанка довольно дерзко ответила:

– Так вы же сами, сударь, велели, чтобы я каждое письмо сперва показывала вам.

Для многих женщин этих слов было бы вполне достаточно, чтобы все дело выплыло наружу, однако Амелия, которая слушала слова девочки как женщина, любящая своего мужа и доверяющая ему, восприняла их в более благоприятном свете, нежели они заслуживали. Ласково взглянув на Бута, она сказала:

– Мой любимый, я, конечно, должна упрекнуть вас за такое поведение, хотя мне следовало бы скорее одобрить его: ведь оно вызвано единственно только необычайной нежной вашей привязанностью ко мне. Но зачем вы стараетесь что-то скрыть от меня? Поверьте, именно ради моего спокойствия не следует этого делать: ведь поскольку вы все равно не в силах утаивать последствия, то заставляете меня тем самым все время подозревать что-нибудь в десять раз более ужасное, нежели то, что есть на самом деле. Пока я вижу вас и детей целыми и невредимыми, я найду в себе силы встретить без страха любые новости; да и какие еще горестные вести мы можем услышать (разве только о нашей малютке, оставленной нами на попечении кормилицы в Солсбери), которые бы не были связаны с нашим нынешним бедственным положением, а оно, как мы можем, слава Богу, теперь надеяться, переменится к лучшему. И кроме того, дорогой Билли, хотя мой разум намного уступает вашему, но мне все же удавалось иногда найти доводы, которые успокаивали. Ведь именно так, дорогой мой, произошло во время размолвки с полковником Джеймсом: я сумела вас убедить, что вы заблуждаетесь на его счет, и, как видите, дальнейшие события доказали мою правоту.

Вот так, к счастью для самой Амелии и для мистера Бута, нравственные совершенства этой прекрасной женщины вводили ее в заблуждение и побуждали видеть все в самом благоприятном для ее мужа свете.

Полученная открытка была, как теперь выяснилось, от миссис Джеймс; передавая миссис Бут свой поклон, она извещала, что приехала в Лондон, но, к сожалению, сильно простужена. Известие о приезде подруги чрезвычайно обрадовало Амелию и, мигом одевшись и оставя детей под присмотром мужа, она поспешила засвидетельствовать свое уважение миссис Джеймс, к которой питала самую искреннюю привязанность. Но каково же было ее разочарование, когда ее, сгоравшую от нетерпения и взволнованную при мысли о предстоящей встрече с любимой подругой, уведомили при входе, что хозяйки нет дома! Тщетно она называла свое имя, ее упорно отказывались впустить. Нетрудно себе представить, сколь Амелия была всем этим удивлена, тем более, что миссис Джеймс писала ей о своей простуде; она возвратилась домой крайне раздосадованная постигшей ее неудачей.

Амелии и в голову не приходило, что миссис Джеймс была на самом деле дома и что слугам, как выражаются в таких случаях, просто велено было никого не принимать. Она повторила бы свой визит на следующее утро, не помешай ей собственная простуда, сопровождавшаяся к тому же легкой лихорадкой. По этой причине Амелия несколько дней оставалась взаперти, и все это время Бут находился при ней неотлучно, исправляя обязанности сиделки.

За все это время миссис Джеймс не напомнила о себе ни единым словом, что несколько беспокоило Амелию, но еще больше удивляло. На десятый день, когда Амелия была уже совсем здорова, в девятом часу вечера, как раз когда они с мужем собирались ужинать, внизу раздался оглушительный стук в дверь, потом послышалось шуршание шелка на лестнице и женский голос довольно-таки громко воскликнул:

– Боже милосердный, неужели мне предстоит взбираться еще выше?

Амелия, которой этот голос был очень хорошо знаком, тотчас подбежала к дверям и ввела в комнату чрезвычайно пышно разряженную миссис Джеймс, которая напустила на себя столь церемонный вид и столь церемонно раскланялась со своей старой приятельницей, словно была едва с ней знакома.

Бедная Амелия, которая готова была заключить вошедшую в объятия, застыла на месте от изумления, но быстро придя в себя, поскольку всегда прекрасно владела собой, тотчас догадалась, какую роль разыгрывает ее гостья, и решила вести себя в том же духе. Обе поэтому чинно уселись, после чего воцарилось молчание, во время которого миссис Джеймс обозревала комнату с куда большим вниманием, нежели она удостоила бы куда более роскошно обставленные покои. Мало-помалу разговор наладился – в основном о погоде и городских развлечениях. Амелия, обладавшая изрядной долей юмора, так ловко подыгрывала собеседнице, что стороннему наблюдателю было бы довольно трудно решить, кто из них более достоин называться во всех отношениях, кроме разве туалета, истинно светской дамой. Визит продолжался минут двадцать, однако обе ни единым словом не обмолвились о недавнем недоразумении; ни о чем другом, кроме двух названных тем, даже и речь не заходила; наконец миссис Джеймс поднялась со своего кресла и удалилась с прежней церемонностью. Последуем и мы за ней – и ради сравнения посмотрим, как она провела остаток вечера. От Амелии миссис Джеймс тотчас отправилась в собрание, где провела два часа в многолюдном обществе, продолжая непрерывно толковать все о тех же городских новостях и развлечениях, потом сыграла два роббера в вист,[144]144
  Карточная игра, но не азартная, а коммерческая; в Англии самые ранние упоминания о ней относятся к началу XVII в.; участвуют обычно четыре игрока, которые набирают очки, начисляемые за каждую взятку по определенным правилам; роббер составляют две лучшие партии из трех, если одни и те же партнеры выигрывают две партии подряд, третья не играется; следовательно миссис Джеймс сыграла 6 партий.


[Закрыть] после чего отправилась домой, где, потратив еще час на то, чтобы раздеться, улеглась в постель.

Что же касается Бута и его супруги, то они, как только их гостья удалилась, сели поужинать куском холодного мяса, оставшегося у них после обеда. После этого они еще некоторое время веселились за пинтой вина, припоминая курьезное поведение посетительницы. Но Амелия, признавшись, что та, по ее мнению, скорее заслуживает не гнева, а жалости, перевела разговор на более приятные темы. Забавные шалости детей, картины недавнего прошлого и надежды на будущее вызвали у них немало приятных мыслей, а Бут от сознания, что Амелия вновь здорова, был вне себя от радости. Проведя вместе счастливый вечер, они отправились на покой.

Весьма возможно, что поведение миссис Джеймс покажется кое-кому из читателей не менее странным, чем самой Амелии, поскольку из рассказа Бута у них, вероятно, сложилось столь благоприятное впечатление об этой даме, что ее нынешнее поведение могло показаться им неестественным и не совместимым с ее прежним характером. Однако им следует принять в соображение большие перемены, произошедшие в ее жизненных обстоятельствах: ведь зависевшая прежде от брата, который и сам-то был всего лишь солдат, искатель удачи, она стала теперь женой чрезвычайно состоятельного человека, да еще и занимающего видное положение в обществе. Чем нынешнее ее поведение отличалось от повадок светской модницы, считающей, что счастье человека главным образом и состоит в натянутой чопорности и показной пышности, а дружба заключается в церемонном жеманстве, реверансах, записках и визитах? И мнение это разделяют большинство особ ее пола и многие представители противоположного.