Текст книги "Создатель звезд"
Автор книги: Генри Денкер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
5
Ли Манделл оказался прав в одном отношении. Киноиндустрия встала на уши, принимая и развлекая комиссию конгресса. Складывалось впечатление, что расследование – это честь, а не угроза, заставлявшая многих обитателей Беверли-Хиллз не спать по ночам, обдумывая ответы на возможные вопросы, ломать голову над тем, следует ли являться на слушания.
К первому дню заседаний Манделл успел отлично подготовиться. Он знал силу своей позиции. И ее слабости. Знал, кто из вызванных звезд, сценаристов и режиссеров является коммунистом, а кто – нет. Кто был им в прошлом. Кое-кому он посоветовал воспользоваться конституционным правом молчать.
Опасность использования конституционных прав заключалась в том, что общественность и непосредственные участники слушаний всегда считали лиц, ссылавшихся на них, бесспорно виновными. Такого же мнения придерживались боссы киностудий, платившие от двух до пяти тысяч долларов в неделю сценаристам, режиссерам и актерам, собиравшимся скомпрометировать всю индустрию и ее продукцию своим отказом от дачи показаний.
Недовольство достигло таких масштабов, что пришлось созвать особое совещание, на котором Ли Манделл и Ирвин Коун попытались успокоить администрацию. Один из руководителей «Фокса» выразил общее настроение: «Подозрения принесут нам больший вред, нежели правда. В конце концов, в самом худшем случае выяснится, что двадцать, тридцать, сорок человек являются коммунистами. Хорошо! Пусть это станет известно всем! Мы избавимся от этих негодяев и покажем миру, что киноиндустрия снова чиста. Это лучше, чем позволить всей стране думать, что мы преднамеренно укрываем коммунистов!»
Эта сильная логика почти убедила всех собравшихся. Накануне первого слушания Ли Манделл мог потерять контроль над ситуацией; его тщательно подготовленный план оказался на грани срыва. В его практике уже случалось, что перед судом эмоции клиента порождали подобный кризис.
К счастью для Манделла, тут присутствовал Доктор. Коун поднялся со стула, и этот простой поступок заставил всех притихнуть. Манделл с облегчением мысленно улыбнулся, отметив власть Доктора.
– Хорошо! Хорошо, господа! – начал Коун. – Давайте обсудим, можем ли мы сказать им правду. Устроим публичное покаяние сейчас, здесь! Я готов выступить первым!
Три года тому назад ко мне пришел один из моих известнейших клиентов. Порядочный, умный киноактер, знакомый вам всем. Я понял, что у него неприятности. Более серьезные, чем получение повестки. Он не мог говорить со мной в офисе. Мы поехали в долину. Там я попросил моего шофера выйти из машины.
Мой клиент сообщил мне правду, которую вы жаждете услышать. Однажды в годы войны он устроил у себя дома благотворительный прием, где собирались пожертвования для России. Есть ли в этой комнате люди, не оказывавшие финансовую помощь России? Или Испании? Я взял этого человека за плечо и сказал: «Возьмите себя в руки. Скажите правду. Вам нечего бояться. Дрожать. Плакать». Да, господа, он плакал. И отнюдь не по-актерски. Это были слезы напуганного человека, испытывавшего страх за свою карьеру.
Но мне не удалось успокоить его. Он повторял: «Вы не понимаете, вы не понимаете…» Я позволил ему плакать, пока он не смог заговорить. Он сообщил нечто интересное. На тот прием в его доме явился без приглашения, с другим гостем, русский генерал в форме.
– Ну и что? – спросил человек из «Уорнер». – Во время войны такое случалось. И все относились к этому нормально!
– Ну и что? – повторил Доктор. – Через пять лет, когда началось следствие по делу Розенбергов, выдавших русским секреты создания атомной бомбы, газеты сообщили, что именно этот русский генерал вывез бумаги в Россию!
Доктор выдержал паузу, чтобы его слова получше проникли в сознание людей. Затем он продолжил:
– Господа, я считаю, что мы можем нанести себе значительный вред, последовав совету нашего талантливого юриста. Хотя лично я никогда бы не осудил невинного человека за поступок, вредный для общества, но совершенный без умысла, по легкомыслию.
Руководители студий немного поворчали, но в конце концов один из них высказался в пользу того, чтобы общую стратегию определял Манделл.
Когда Манделл и Коун остались одни, юрист повернулся к Доктору.
– Это действительно правда?
Доктор кивнул.
– Кто?
– Не могу сказать вам. У меня тоже есть своя этика. Поверьте мне, мой клиент – самый порядочный человек на земле.
Манделл не стал развивать эту тему. Он заговорил о тактике.
– Следует ли мне выставить Джефферсона? Я не могу принять решение.
Маленький человек засмеялся.
– Я – Доктор, а не юрист, но если вам нужен мой совет – совет человека, знающего этот город и его обитателей, – я рекомендую вам поберечь Джефферсона. Вы не знаете, что нас ждет. Оставьте Джефа на десерт. Иногда после неважного обеда человек помнит только десерт, если он оказался хорошим.
Манделл кивнул. Если Джеф будет давать показания, то он сделает это последним.
В основном слушания шли согласно ожиданиям Манделла. Кое-кто из конгрессменов постоянно задавал вопросы, позволявшие получать минимум информации, но обеспечивающие хорошие заголовки. Лысый, полный председатель Колби, новоанглийский пуританин, обильно цитировал Библию – особенно при допросе свидетелей, дававших показания неохотно. Он подчеркивал, что раскаяние приносит пользу душе.
– Облегчите свою душу, сын мой, – повторял он. – Вы почувствуете себя лучше. Вы обнаружите, что эта страна умеет прощать.
Казалось, он был готов взять свидетеля за руку, вместе с ним упасть на колени и запеть псалом. Но Колби воздерживался от этого.
Все это время Манделл сохранял спокойствие. По его совету Джеф держался точно так же. Всякий раз, когда актер испытывал желание прокомментировать ход слушаний, перегнувшись к Манделлу через его помощника, он одергивал себя – даже в те напряженные минуты, когда первый сценарист отказывался давать показания. Этот человек, пренебрегая советом Манделла, вступал в пререкания с членами комиссии, рисковал своим конституционным правом молчать. Тем не менее Манделл, его помощник и Джеф казались невозмутимыми.
Но самое серьезное сражение Манделл выдержал, когда встал вопрос о внесении в зал заседаний телекамер. Лицемерно скрывая личные мотивы за «правом людей на информацию», Колби и его коллеги решили организовать телевизионную трансляцию слушаний. Телекомпании и местные станции поддерживали их, подкрепляя свои требования ссылками на «свободу прессы». Однако все понимали, что такие открытые слушания с участием кинознаменитостей – наилучший способ почти без затрат собрать большую телеаудиторию и поднять рейтинг.
Что касается Колби и его коллег, то какой конгрессмен отказался бы появляться ежедневно перед всей страной в образе борца с врагами нации?
Манделл проявил упорство, не давая своего согласия. Никаких телекамер, никакого публичного зрелища! Или свидетелей не будет. Он был готов обратиться в Верховный суд.
В течение нескольких дней Манделл одерживал верх. Однако после того, как первый не пожелавший сотрудничать с комиссией сценарист сослался на Пятую поправку и конгрессмены осознали в полной мере, что упрямое молчание предоставляет им возможность публично проявить свой патриотизм, их желание «засветиться» на телеэкране значительно усилилось.
Манделл оставался бесстрастным как на людях, так и в частных беседах. На публике он ревностно отстаивал свою позицию: телекамеры, осветительные приборы, операторы будут отвлекать внимание людей, и свидетели лишатся права на справедливую оценку показаний.
На самом деле тактика Манделла преследовала практические цели. Пока между юристом и Колби шли яростные дебаты, вызывали самых несговорчивых, упрямых свидетелей. Они появлялись в отсутствие телекамер, отказывались говорить. Члены комиссии обрушивали на них длинные тирады, лишь маленькая часть которых попадала в газеты.
Если бы Манделлу удалось затянуть спор до вызова последнего «отказника», он бы одержал серьезную победу. Никто не понимал это лучше председателя Колби.
Когда восьмой сценарист сослался на поправку, борьба по телевизионному вопросу внезапно приняла новый, неожиданный оборот. Манделл и Джеф узнали об этом, покидая зал заседаний. Гинзбург, юрист из «Метро», ждал их у дверей. Оттеснив преследовавших Манделла репортеров, Гинзбург отвел его в сторону.
– Что случилось? – спросил Манделл.
– Негодяй обратился в суд! – сказал Гинзбург.
– Колби обратился в суд? Зачем?
– Чтобы получить разрешение на допуск в зал телеоператоров с камерами и осветителей. «Общественность имеет право на информацию, касающуюся безопасности страны».
– Теперь он покажет «отказников» по общенациональному телевидению!
Гинзбург кивнул.
– По-моему, это решение незаконно. Можно подать апелляцию, – сказал Манделл.
– Пока вы сделаете это или получите отсрочку, ущерб уже будет нанесен. Он погубит киноиндустрию. Они поступят с нами, как Кефовер – с мафией. Любой человек, появившийся на телеэкране, является в глазах людей преступником. Когда этот лицемер перестанет читать проповеди и салютовать флагу, мы все окажемся русскими шпионами. Публика может быть очень непостоянной. Она забудет все, что мы сделали для страны во время войны и национальных бедствий…
Но Манделл не слушал собеседника с того момента, как Гинзбург заговорил об обращении в Верховный суд. Он думал. Внезапно Манделл перебил Гинзбурга:
– Мне нужно два, возможно, три дня.
– Зачем?
– Я хочу за три дня пропустить всех свидетелей, желающих воспользоваться их конституционными правами. Сделать это до того, как в зале заседаний появятся телекамеры. Устройте это для меня!
– Каким образом? – спросил Гинзбург.
– У вас больше опыта в таких делах, чем у меня. Дайте мне три дня! – приказал Манделл.
6
Когда председатель комиссии по расследованию антиамериканской деятельности вошел вечером в ресторан «Романов», куда его пригласил Роберт Килцер – советник, представитель и главный цензор всей киноиндустрии, он понял, что в этом зале, заполненном знаменитыми людьми, сам является знаменитостью.
Невысокий, коренастый мистер Колби приблизился к столу; Килцер встал и протянул руку; на его лице появилась умная, добрая улыбка, которая сама по себе оправдывала половину его огромного оклада. Вторую половину он оправдывал в моменты, подобные этому, когда ему приходилось завоевывать расположение государственных чиновников и добиваться от них помощи киноиндустрии. Килцер работал в аппарате Рузвельта и Трумэна и обладал превосходными связями. Килцер вмешивался, когда правительство собиралось повысить налоги на прибыль индустрии развлечений. Когда назревала угроза скандала, или он уже происходил, как в деле Ингрид Бергман, в обязанности Килцера – «царя киномира» – входило умиротворение публики и государства. Килцер был идеальным свидетелем на слушаниях, посвященных работе киноиндустрии. Он умел весьма убедительно прочитать приготовленное заявление, уйти от ответа на каверзный вопрос с помощью потока уклончивых фраз.
Сегодня Килцер отрабатывал свой оклад – сто пятьдесят тысяч в год, – развлекая председателя комиссии. Килцер знал это. Более того, Колби также знал это.
Председатель задал тон обеду, произнеся в самом его начале:
– Килцер, я знаю, почему вы позвонили мне. Тем не менее я рад возможности пообедать с вами. Если только мы сразу покончим с вопросом о телевидении и не будем обсуждать его в течение остальной части вечера.
Это было откровенное заявление, которое мог сделать принципиальный человек. Оно соответствовало тому впечатлению, которое всегда производил Колби.
Килцер улыбнулся, как бы подтверждая, что Колби прочитал его мысли.
– Да, я собирался поговорить с вами о решении Верховного суда.
– Вот что я вам скажу. Завтра или как только мы сможем внести в зал заседаний телекамеры и осветительные приборы, мы появимся на телеэкране! По всей стране! Я уже договорился с тремя телекомпаниями. Нам предоставят как минимум три эфирных часа в день.
– Вы считаете доступным выставлять к позорному столбу людей, которые могут оказаться невинными или легкомысленными?
– Мне с детства внушали, что невинным нечего бояться. Это написано… «Вспомни же, погибал ли кто невинный, и где праведные бывали искореняемы?» Иов, глава четвертая.
К этому времени им подали томатный сок, поскольку председатель никогда не пил на людях спиртное.
– По правде говоря, я и не надеялся повлиять на ваше решение относительно ТВ, – сказал Килцер. – Но люди из киноиндустрии настояли на том, чтобы я попросил вас. Я это сделал. Теперь я могу передать им, что вы сказали «нет». Теперь мы можем наслаждаться обедом.
Они заговорили об общих знакомых в Вашингтоне, о звездах, сидевших за соседними столиками. Килцер больше ни разу не упомянул трансляцию слушаний.
Килцер слушал Колби, соглашался, кивал, улыбался. Поглядывал в зал в ожидании кого-то. Наконец Килцер налил конгрессмену вторую чашку кофе и предложил ему клубничный ликер «Романов».
Колби отказался, и в этот момент терпение Килцера было вознаграждено. Через весь зал к их столу подошли Карл Хантер, продюсер, и кинозвезда Моника Дорн. Хантер снимал фильмы, которые не укладывались в традиционную «семейную» формулу; они основывались на реальных событиях – скандальных убийствах, известных сексуальных эскападах. Эти ленты обычно с трудом проходили через офис Килцера. Почти каждый раз, когда Килцер делал в фильме Хантера купюры, в корзину летели сцены с участием Моники Дорн. Обычно возникали проблемы с тем, что стыдливо называли ее «ложбинкой». На самом деле проблема заключалась не в «ложбинке», а в двух образовывавших ее полных высоких грудях. Ходили слухи, что в груди Моники был введен хирургическим путем синтетический материал, делавший их еще более эффектными.
Правда это была или ложь, но сейчас глубокий вырез на черном атласном платье Моники позволял видеть гораздо большую часть ее восхитительного бюста, чем разрешалось цензурой.
Моника смущенно следовала за Хантером.
– Извините, что я помешал вам, – обратился продюсер к Колби. – Но если я узнаю сегодня мнение мистера Килцера, это позволит сберечь много денег и крови.
Колби кивнул и пробормотал, что вторжение вполне простительно. На самом деле он здорово растерялся. Хантер повернулся к Килцеру. – Мы можем выяснить все сейчас.
Продюсер взял Монику за руку, потянул актрису к столу и сказал:
– Взгляните! Это платье я заказал для фильма «Девственная волчица». Если тут есть нечто недопустимое, я хочу знать это сейчас. А не после, как я израсходую половину бюджета и сниму все ее сцены. Посмотрите.
Килцер, казалось, испытывал одновременно смущение и гнев. Он привстал и произнес:
– Послушайте, Хантер…
Но Хантер сделал шаг назад, крепко взял Монику за плечи и заставил ее наклониться над столом.
– Вот! Вы видите ее под тем же ракурсом, что и камера во время съемки. Я спрашиваю вас – это допустимо?
Повернувшись к Колби, Хантер сказал:
– Что вы думаете? Можно ли увидеть нечто вульгарное и неприличное в том, что так естественно и прекрасно?
Моника невинно посмотрела в глаза Килцера и трогательно помахала ресницами, как она делала в четырех фильмах, где играла проститутку с добрым сердцем, в конце концов исправившуюся и вышедшую замуж за героя.
Казалось, она готова заплакать от обиды. Почему именно на нее вечно обрушиваются преследования цензуры и оскорбления? Со слезами на глазах она посмотрела на Колби, ища у него защиты.
Килцер поднялся и произнес тихим, но взволнованным голосом:
– Хантер, прошу вас! Это неприлично! Приходите завтра утром в мой офис с мисс Дорн, и мы все обсудим. Или пришлите мне фотографии, и я сообщу вам свое мнение.
– Завтра в семь утра мисс Дорн должна быть на съемочной площадке! С нынешним бюджетом мы не можем целые дни обивать пороги кабинетов!
– Весьма сожалею… – произнес Килцер; он повернулся к Колби: – И еще я сожалею об этом досадном вторжении!
Но председатель был слишком сильно поглощен разглядыванием того, чем он давно тайно восхищался в темных кинотеатрах.
– Я настаиваю на том, чтобы мы обсудили это сейчас! – сказал Хантер.
– Хорошо, – согласился наконец Килцер, словно он хотел избежать громкого скандала. – Но не в присутствии мисс Дорн.
– Ей завтра вставать в шесть часов, – сказал Хантер. – Я отправлю ее домой…
Он щелкнул пальцами, вспомнив что-то.
– Черт возьми! Мы приехали в моей машине! Я договорюсь насчет такси…
Не успел Хантер позвать метрдотеля, как Колби предложил:
– Я могу подбросить мисс Дорн. Я возвращаюсь в мой отель.
– О, правда? – сказала Моника, тронутая его участием. – Это недалеко, на Мейпл-драйв.
Килцер поблагодарил председателя за понимание и помощь. Колби и мисс Дорн ушли, оставив Хантера и Килцера обсуждать вопросы цензуры. Хантер занял место конгрессмена.
– Дело в шляпе, – сказал он. – У Моники не бывает проколов.
– Я не желаю ничего знать об этом! – возмущенно произнес Килцер.
– Хорошо, хорошо, – сказал Хантер и попросил официанта принести бренди.
Моника Дорн из личного опыта знала, что имидж секс-символа возводит преграду между актрисой и мужчинами. Она никогда не имела статуса Риты Хэйворт или недавно появившейся Мэрилин Монро. Она не снималась в супердорогих фильмах или в ролях, созданных лучшими сценаристами. Но она имела свой круг поклонников – главным образом благодаря создаваемому ей порочному образу. Она знала, что многим мужчинам нравится секс с долей грязи – когда речь шла не о женах. При желании Моника играла в жизни роль шлюхи. Становилась неявным агрессором.
Это приносило двойной результат. Мужчина убеждался в своей неотразимости даже для женщины, которую все считали окруженной многочисленными поклонниками. И она сберегала время, поскольку считала секс скучным занятием.
Особенно сильно ее раздражали долгие однообразные поцелуи в груди, которые, как признавала сама Моника, были восхитительными. Она часто говорила себе, что готова кричать, когда ей приходится всю ночь видеть перед собой затылок мужчины. В этот вечер ей не хотелось соблазнять конгрессмена. Когда-то давно агент уговорил ее переспать с главой студии ради кинопробы. Сейчас Хантер убедил Монику в том, что она должна оказать услугу киноиндустрии. Тогда она сможет надеяться на получение роли, которая позволит ей доказать, что Моника Дорн способна играть не хуже Мэрилин Монро.
Конгрессмен был легкой добычей, несмотря на его осторожность. Он сам разыграл дебют, заявив о том, что никогда не рассчитывал оказаться с ней на заднем сиденье лимузина, хоть и видел ее много раз на экране. Он всегда спрашивал себя, такая ли она красивая и сексапильная в жизни, как на экране. Могла ли она рассчитывать на более откровенное признание?
Моника повернулась к Колби и взяла его за руку. Она почти трепетала от благодарности. Красота и секс – это хорошо, но со временем женщина пресыщается страстью и требует от жизни и мужчин чего-то большего. Здесь, в Голливуде, есть мужчины двух типов. Одни думают только о сексе, другие являются гомосексуалистами. Моника почти что предпочитала голубых, которые видели в ней человека, а не сексуальную игрушку. С гомиком не надо ложиться в постель. С ним можно заниматься другими делами. Эти люди были умными, артистичными, тонкими. Однако, конечно, они были для нее импотентами.
Как замечательно было бы встретить мужчину зрелого, сексуального и при этом умного, понимающего.
Этот текст ее пресс-агент подготовил перед интервью для «Лайфа». К сожалению, материал остался неопубликованным.
Однако сейчас ее речь пригодилась, потому что дала конгрессмену надежду. Моника давно поняла, что самая сексапильная женщина может долго не получать приглашения на свидания и даже не иметь любовников, потому что ее привлекательность пугает мужчин. Они не верят в реальность успеха и не пытаются сблизиться с ней.
Поэтому для соблазнения мужчины женщина прежде всего должна дать ему понять, что она доступна для мужчин с определенными достоинствами. И что данный человек обладает ими.
Продемонстрировав не слишком явно свой интерес и готовность к сближению, Моника позволила Колби подвести ее к интимной ситуации, позволившей ей прошептать:
– В вашем отеле? Или у меня?
Этот вопрос был весьма важным для конгрессмена, осторожного от природы и лицемера в силу своей профессии. Ее дом был лучше скрыт от посторонних глаз, но мог оказаться ловушкой. Он постоянно боялся попасть в западню. Если бы желание ласкать и целовать эти груди не охватило Колби с такой силой, бдительность заставила бы его проигнорировать эту возможность. Но Колби сильно возбудился. Его член мучительно восстал.
– В отель? – шепнул конгрессмен.
Она кивнула, стараясь скрыть свое волнение.
– Я могу поставить машину на боковой улице и пройти через задний вход. Меня никто не увидит, – выдохнула Моника.
– Коттедж «Д», – произнес Колби таким тоном, словно он выдавал военный секрет.
– Коттедж «Д», – повторила она, как заговорщица. – Мне не придется подходить к вестибюлю.
Лимузин председателя открыто и пристойно подвез Монику Дорн к ее дому на Мейпл-драйв и тотчас уехал. Через двадцать минут розовый спортивный автомобиль актрисы остановился на Беверли-драйв неподалеку от заднего входа в отель «Беверли-Хиллз». Моника погасила фары и вошла в тускло освещенный сад, где на некотором расстоянии друг от друга стояли коттеджи.
Колби ждал ее. Похоже, его халат был надет на голое тело. Он уже заказал шампанское и пирожные.
«Господи, – подумала Моника, – он собирается трахаться всю ночь. А я должна явиться на съемочную площадку к семи часам». Но она не позволила этой мысли помешать ей довести дело до конца. Когда Колби предложил Монике шампанское, она кокетливо отказалась, сделав вид, что вовсе не пьет.
После этого им осталось заняться только одним. Моника подчеркнула это, сказав:
– Я не могу справиться с желанием. После Юла Брайнера я стала питать слабость к лысым мужчинам.
Она погладила пальцами его череп. Впервые этот жест оказал на конгрессмена возбуждающее действие. Близость Моники, его давняя тяга к ее грудям, внезапное освобождение от уз ханжества заставили Колби обнять и страстно поцеловать актрису.
Она начала снимать со своего плеча бретельку от черного платья. Рука Колби остановила Монику.
– Нет. Позволь мне, – прошептал он.
Господи, мысленно сказала она, эта сцена займет всю ночь. Но сейчас она уже не могла возражать. Моника позволила Колби снять одну бретельку с ее белого плеча и поцеловать его. Затем он снял вторую бретельку, поцеловал другое плечо. Когда он попытался стянуть с Моники платье и обнажить ее груди, они помешали ему сделать это. Моника помогла ему, расстегнув крючок на спине.
Ее нагие груди были высокими, твердыми; коричневые, потемневшие после трех прерванных беременностей соски гордо поднялись. Колби замер от восхищения; он потерял способность двигаться, увидев перед собой то, что казалось недоступным. Его губы дрожали, глаза округлились, на лысом черепе заблестела капелька пота.
Она ждала, набрав воздух в легкие, чтобы бюст казался более высоким. Наконец потеряла терпение, перевела дыхание и мысленно произнесла: «Перестань пускать слюни, идиот! Я не могу тратить на тебя всю ночь!» Однако вслух она прошептала:
– Я жду… жду тебя, дорогой.
Моника обхватила рукой свою правую грудь, точно кормящая мать, и сунула ее в рот Колби.
Монику не слишком сильно раздражало то, что он обслюнявил ее. Такое с ней уже случалось. Но своим чавканьем он напоминал ей поросенка, сосущего свиноматку. Она положила руку на его влажный лысый череп, собираясь чуть отодвинуть его голову, чтобы он отдышался. Моника все же сдержала себя; ее рука замерла на затылке Колби. Спустя некоторое время она начала нетерпеливо постукивать по нему пальцами. Колби перестал целовать грудь Моники и раздраженно поднял глаза. Она прекратила барабанить пальцами по его черепу. Потом он взял ее за руку и повел в спальню, освещенную еще более тускло, чем гостиная.
Колби подвел ее к изножью кровати и стал снимать с Моники остатки одежды, пока она не оказалась полностью обнаженной. Он уставился на нее, любуясь не только грудями актрисы, но и ее изящным телом. Оно оказалось более тонким, чем можно было предположить, судя по ее бюсту. Колби обхватил руками ягодицы Моники и привлек ее к себе. Она ощутила его эрекцию. Член Колби показался ей твердым, требовательным, огромным.
«Ну вот, сейчас это произойдет, – сказала она себе, – и я, вероятно, вернусь домой не очень поздно». Он опустил ее на кровать так галантно, как, по его мнению, это сделал бы киногерой.
С видом человека, привыкшего к подобным сценам, он развязал пояс своего халата и бросил его в сторону стула.
Моника взглянула на Колби, села на кровати и изумленно, насмешливо спросила:
– Господи, это что такое?
– Ты о чем? – не понял он.
Его эрекция начала быстро пропадать.
– Что ты надел? – отозвалась она.
– Это презерватив, – с достоинством произнес он.
– О, – она удержалась от смеха, который мог погубить всю затею.
«Презерватив», – мысленно произнесла она, глядя на лысого маленького человека, член которого внезапно поник. Теперь его придется возбуждать снова. Колби надул губы, как ребенок, выронивший шарик мороженого из вафельного рожка. Наконец Моника предложила:
– Ладно, снимай его и иди сюда. Я жду, дорогой.
Он снял презерватив и бросил его на пол. Потом шагнул к кровати. Его пыл уменьшился. Колби заколебался. Моника взяла его за руку и потянула к себе. Положила его руку себе на грудь. Потом повернулась к нему, сунула другую грудь в рот Колби, и он снова начал сосать ее, хотя и без прежнего энтузиазма.
«Пожалуй, – подумала она, – мне придется сделать ему минет, чтобы он опять возбудился». Но в это время она почувствовала шевеление возле своего бока. Колби оживал. Его член начал вздрагивать. Он стал твердым, большим, агрессивным, в нем запульсировала кровь. Колби перестал целовать и сосать ее грудь. Моника ожидала, что он овладеет ею, но он принялся целовать ее бедро, опускаясь все ниже и ниже. Она раздвинула ноги, и Колби начал целовать внутренние стороны ее бедер. Наконец его розовый череп остановился между ее бедер; его влажный язык осторожно прикоснулся к самой интимной части ее тела.
Если бы блестящий череп, застывший между ее белых бедер, не выглядел так комично, Моника отреагировала бы на ласки гораздо быстрее. Но актриса могла думать только о том, что цитирующий Библию конгрессмен, очевидно, не все свое время тратил на избирательную кампанию и произнесение речей.
Колби передвинулся вперед между ее бедер, которые она послушно развела еще шире. Повозившись с мгновение, он нашел торную дорогу, проник в Монику и замер, точно очень устал от своих трудов. Наконец он начал двигаться. Она сделала вид, что тоже участвует в акте. Вскоре она действительно завелась. Испытывая потребность обнять Колби, она положила ладони на его влажную лысину, но он прервал свои движения, чтобы произнести:
– Убери руки, ради Бога!
Она убрала руки, позволила ему бурно кончить. Если бы он продержался чуть дольше, она тоже, к своему огромному удивлению, испытала бы оргазм. Во время второго и третьего акта она испытывала только чувство долга. Моника с облегчением вздохнула, когда обессилевший Колби заснул. Теперь она могла встать с кровати, найти свою одежду, привести себя в порядок, незаметно выскользнуть из коттеджа, пройти по дорожке гостиничного сада к своему автомобилю.
Уже было начало четвертого. В семь она должна появиться на съемочной площадке. Сегодня они не будут снимать крупные планы. При таких глазах! Она не позволит! Любая звезда должна защищать себя от нелестных крупных планов.
Когда на следующее утро слушания возобновились, председатель казался необычно бодрым и самоуверенным. Многие люди объяснили это одержанной им победой – суд разрешил внести в зал телекамеры.
Ли Манделл впервые опоздал. Когда он прибыл, телекамеры уже стояли. Он изобразил изумление и тревогу при виде четырех камер и множества осветительных приборов.
Он не стал сразу же заявлять протест. Он подождал, когда к свидетельской кафедре вызвали Алекса Бернстоуна – сценариста-«отказника», чье молчание было прервано днем ранее. Юрист произнес его фамилию во второй раз, но Бернстоун не сдвинулся с места. Манделл, раскурив трубку, сказал медленно и отчетливо:
– По рекомендациям адвоката свидетель отказывается давать показания.
Самоуверенный, рвущийся в бой Колби подался вперед и выпалил прямо в микрофон:
– На каком основании?
– На таком основании, что все это… – Манделл указал на четыре камеры, дюжину техников, батареи прожекторов, – является нарушением его прав. Свидетель принял приглашение комиссии и явился сюда для дачи показаний…
– Вы называете его упрямство, нежелание отвечать на вопросы дачей показаний? – перебил Манделла председатель.
– Он пришел сюда, чтобы давать показания, – невозмутимо продолжил Манделл, – полностью сознавая свои обязанности и права, предусмотренные конституцией, ни эта, ни любая другая комиссия не имеет права вынуждать свидетеля отказываться от юридической защиты. Поэтому он прибыл сюда и готов давать показания в рамках, предусмотренных законом.
Повернувшись к телеаппаратуре, Манделл сказал:
– Но он не намерен подыгрывать вам и телекомпаниям! Он не выйдет к кафедре!
– Мистер Манделл, если ваш клиент не выйдет к кафедре и не выполнит свой гражданский долг, нам придется обвинить его в неуважении к комиссии!
– Только не перед камерами! Если вы хотите проводить слушания, проводите их. И я дам вам свидетеля. Но если вы намерены устроить римский цирк, ответ будет отрицательным! – твердо заявил Манделл.
Председатель постучал по столу, поправил галстук, отпил воды и подал знак телевизионному режиссеру, который тотчас прошептал свои указания в микрофон, прикрепленный к наушникам. Уже подготовленные к работе камеры были повернуты в нужных направлениях; одну из них навели на председателя. Колби заговорил, глядя прямо в объектив:
– Я хочу объяснить общественности и телезрителям, следящим за ходом этих исключительно важных для безопасности страны слушаний, почему место свидетеля пусто.
Он указал на кафедру, возле которой сидели Ли Манделл и Джеф Джефферсон. Увидев направленный на него объектив камеры и пустую кафедру, юрист положил свою трубку, подался вперед и перебил председателя:
– Господин председатель, если вы собираетесь что-то объяснять телеаудитории, я хочу, чтобы вы знали – я потребую время для нашего объяснения того, почему место свидетеля пусто.
Натянув на лицо приветливую, дружелюбную улыбку, Колби посмотрел в объектив камеры.
– Пожалуйста, мистер Манделл. Я уверен, все захотят узнать, почему люди, получающие огромные доходы благодаря нашей свободе предпринимательства, отказываются отвечать на вопросы и тем самым оказывать помощь конгрессу Соединенных Штатов. Несомненно, любой лояльный гражданин этой страны охотно дал бы здесь показания.
