Текст книги "Создатель звезд"
Автор книги: Генри Денкер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)
Часть вторая
1
С годами кино стало важнейшей частью индустрии развлечений. Доктор уделял все большее внимание Голливуду. Один важный телефонный звонок мог заставить его тотчас полететь в Нью-Йорк, Лондон, Париж или Рим – туда, где возникали проблемы со съемками фильма. Другие морщились при возникновении трудностей, но Доктор преодолевал их с радостью и энтузиазмом. Ирвин Коун обогащался на любых изменениях конъюнктуры, которые всеми остальными рассматривались как бедствия.
Пока ТКА получало десять процентов от всех расходов, Доктор приветствовал любые перемены, хорошие и плохие. Даже такая надвигающаяся неприятность, как расследование конгрессом политической активности в Голливуде, не обеспокоила Коуна. Именно эта угроза заставила его проявить интерес к затухающей карьере клиента ТКА Джефа Джефферсона.
Звезда с типично американской внешностью, средним талантом и падающим в последнее десятилетие успехом у зрителей, Джеф Джефферсон начал терять популярность одновременно со снижением интереса к фильмам о второй мировой войне. Если бы не расследование, предпринятое конгрессом, Джеф Джефферсон, вероятно, навсегда превратился бы во второстепенного актера.
Расследование антиамериканской деятельности в Голливуде не могло начаться в более неподходящее время. Судебное решение, предписывающее студиям продать их кинотеатры, нанесло серьезный удар по индустрии. Страдая от конкуренции с телекомпаниями, кинобизнес не мог допустить, чтобы враждебная комиссия назвала Голливуд оплотом красных!
Сначала комиссия праведника, вермонтского конгрессмена Колби, ограничилась тем, что вызвала в Вашингтон нескольких бродвейских сценаристов и актеров. Поняв, какое внимание уделяет пресса людям из шоу-бизнеса, Колби и его честолюбивые коллеги решили расширить сферу своего дознания.
Они решили провести свои слушания в Голливуде, сочтя его эпицентром распространения «красной заразы». Члены комиссии заявили, что такой выбор места работы повысит эффективность их деятельности. То, что поначалу казалось всего лишь досадными слухами, стало суровой реальностью. Повестки рассылались по всему городу.
Когда троих известных актеров вызвали на заседание комиссии, глава студии застонал: «Господи! Вот несчастье! Только этого нам не хватало! Они докажут, что мы – сеть красных шпионов! Это конец кинобизнеса. Мы можем заранее перерезать себе глотки!»
Но поскольку он уже предсказывал такую судьбу и предлагал подобное решение проблемы, когда ему пришлось подчиниться решению о продаже кинотеатров, никто не придавал большого значения его словам. Главы студий и их юристы собрались, чтобы выработать правильную стратегию поведения по отношению к Колби и его комиссии.
На этом заседании главный юрисконсульт МГМ произнес фамилию Ли Манделла.
Ли Манделл был весьма авторитетным вашингтонским адвокатом, специалистом по вопросам труда. Бывший консультант Белого дома, Манделл обрел огромный успех в своей частной практике, которой занялся после ухода с государственной службы.
Благодаря своим политическим связям и близкому знакомству с правительственными чиновниками, многим из которых он помог подняться наверх, Манделл считался экспертом по всем государственным делам. Его сотрудничество с Американским советом по труду получило высокую оценку как у работодателей, так и у профсоюзов, и было оплачено весьма щедро. Его добровольная работа с Комитетом по защите гражданских свобод помогла заслужить глубокое уважение разумных консерваторов и либералов.
Услуги Манделла стоили весьма дорого, но поскольку расследование представляло опасность для самых ценных звезд, режиссеров и сценаристов, студии решили объединить свои юридические силы и защитить своих людей.
Получив согласие Манделла взяться за эту работу, кинокомпании пригласили его в Голливуд и поместили в отдельном коттедже отеля «Беверли-Хиллз», где проживание обходилось ежесуточно в сто пятьдесят долларов. Манделлу предоставили «кадиллак» с шофером. Поскольку юрист прилетел один, ему деликатно предложили несколько звездочек на выбор. Но он отказался от них, потягивая трубку и добродушно улыбаясь.
В течение нескольких первых дней он приглашал людей, вызванных на заседание комиссии, к себе в «Беверли-Хиллз». Беседы проходили в патио возле коттеджа. Под теплым калифорнийским солнцем он осторожно прощупывал их политические связи, участие в работе обществ, на первый взгляд казавшихся неполитическими. Манделл интересовался даже тем, на какие журналы и газеты подписывались эти люди.
Как опытный психоаналитик, Манделл не выдавал своего личного отношения к признаниям собеседника. Он не выражал раздражения или тревоги. Обладатель густых седых усов и изогнутой курительной трубки казался воплощением образа доброго отца. Однако внимательный наблюдатель мог бы заметить, что частота, с которой он вновь зажигал трубку, свидетельствовала о степени его беспокойства. Он задавал самые опасные вопросы, чиркнув спичкой и поднося ее к табаку. Горящая спичка, опасение, что Манделл обожжется, не успев прикурить, отвлекали внимание собеседника и заставляли его давать более правдивые ответы.
Через несколько дней, отданных такому исследованию ситуации, Ли Манделл решил, что он готов встретиться с объединенным комитетом юристов, представляющих все студии.
Совещание состоялось в полдень в столовой руководства «Метро-Голдвин-Майер». Ленч был съеден быстро – все хотели поскорей услышать мнение Манделла.
Когда подали кофе, юрист знаком попросил удалить из комнаты официантов и всех людей, не имеющих близкого отношения к проблеме.
После того, как дверь была закрыта и заперта, Манделл снова зажег трубку, сделал затяжку и выпустил дым из ноздрей. Затем он вздохнул и наконец сообщил свой вердикт.
– Господа, – мрачным тоном произнес Манделл, – у вас серьезные неприятности. Весьма серьезные.
Это заключение не носило юридического характера. Но Манделлу удалось встревожить людей. Задав тон совещанию, он продолжил:
– Все это дурно пахнет! Я даже сожалею о том, что вы, господа, вызвали меня сюда!
Смертельный испуг заменил чувство страха. Слова Манделла казались преамбулой к его отказу.
Джеральд Гинзбург, самый пожилой участник совещания, главный юрисконсульт «Метро», подался вперед и произнес:
– Мистер Манделл, если вы считаете, что это дело является более сложным и хлопотным, чем вам показалось сначала, мы можем повысить ваш гонорар.
Гинзбург самодовольно похвалил себя за то, что он оценил ситуацию, опередил Манделла и дал ему возможность попросить прибавки, не тратя времени на лишние преамбулы.
Манделл резко повернулся к нему.
– Мистер Гинзбург, если бы я хотел получить большее вознаграждение, я бы просто сказал: «Я хочу получить большее вознаграждение». Сейчас я говорю о самом деле.
Манделл отбросил позу невозмутимого курильщика. Он вскочил со стула, демонстрируя бодрость и физическую силу, которых никто не ждал от него.
– Я – ветеран этой игры. Я сам был коммунистом.
Люди изумленно ахнули.
– Входил в одну из вашингтонских ячеек. Поэтому я отлично знаком с правилами игры. И могу говорить свободно, потому что больше не являюсь коммунистом. Но я не принадлежу к тем, кто бежит в церковь исповедоваться и искупать грехи. Я был там и в конце концов решил, что это – плохое дело. Плохое для меня. Для страны. Для всего человечества. Поэтому я ушел.
Я не испытываю ненависти к себе за то, что я был коммунистом. Я смотрю на это трезво. Молодые люди всегда становятся жертвами своего идеализма. Я не виню их. Но когда они понимают ложность идеалов и все же держатся за них, им нет прощения. Но даже обвиняя их, я не считаю, что они должны подвергаться травле. Что их следует лишать права на юридическую защиту. И что с ними надо обходиться, как с преступниками… если только… запомните это… они не являются на самом деле преступниками. Я думаю, мы имеем здесь дело не с преступниками.
Люди с облегчением перевели дыхание.
– Возможно, со временем я установлю обратное. Но пока я считаю так. Так с чем мы имеем дело? У вас есть маленькое ядро непоколебимых коммунистов. Остальные – просто глупцы. Shmucks! И какие глупцы! – простонал Манделл. – Это представляет собой особую проблему. Глупый член партии весьма опасен, когда дело доходит до дачи показаний. Он не подготовлен. Не умеет правильно вести себя. Я бы не позволил вашим твердолобым коммунистам давать показания, каким бы сильным ни было давление. С другой стороны, я не обнаружил среди ваших глупцов ни единого человека, способного правильно держаться перед комиссией.
Он помолчал, зажигая свою изогнутую трубку. Посмотрел на горящую спичку и сказал.
– Нам нужен shabbos goy. Объясняю для тех, кто не знает идиша. Shabbos goy – это человек нееврейского происхождения, которого ортодоксальные евреи нанимают для выполнения домашней работы, которой им запрещено заниматься по субботам. Вот, господа, кто нам нужен! Человек-фасад! Порядочный человек из Голливуда с безупречной репутацией, которого я смогу поставить перед комиссией или использовать в качестве экспоната, которого я смогу назвать перед всей страной «типичным гражданином из Голливуда». Только так мы сумеем ответить на показания глупцов. Поэтому я жду предложений. Сейчас! Или в крайнем случае завтра!
На этом совещание закончилось. Но никто не покидал комнату. Люди разбились на маленькие группы и начали обсуждать, кто может стать наилучшей кандидатурой.
Примерно через час один из юристов, Уэсли Фримэн, произнес в отчаянии:
– Это более сложная задача, чем подбор исполнителя главной роли для большой картины!
– Совершенно верно, – сказал Ли Манделл. – Если нам предстоит найти актера, способного представлять перед комиссией всю киноиндустрию, какие качества кандидата являются важнейшими? Он должен быть симпатичным, обладать невинным выражением лица, хорошими манерами, искренностью. И правильными убеждениями! Найдите мне такого актера, и я справлюсь с этим делом. Обратитесь к вашим специалистам по подбору актеров. Дайте мне список из пяти лучших кандидатов. Даю вам двадцать четыре часа! Мы должны спешить!
На следующий день Ли Манделл получил семь ненадписанных конвертов со списками. Среди тридцати пяти фамилий было несколько повторов. В каждом списке значился Джимми Стюарт, но Манделл сразу исключил его. Стюарт обладал всеми нужными качествами, но был слишком интеллигентен. Он всегда говорил то, во что искренне верил. Манделл хотел другого.
Другая фамилия появилась пять раз: Джеф Джефферсон. Манделл не сразу вспомнил лицо актера, что было хорошим симптомом. Это означало, что Джефферсон «засветился» на киноэкране не слишком ярко. Хорошо! Люди испытывают неприязнь к людям слишком преуспевающим, слишком красивым, слишком богатым. В этом случае судом станут пресса и вся страна. Манделл не хотел пробуждать в людях зависть.
Джефферсон… Джеф Джефферсон… Манделл наконец вспомнил его. У актера было хорошее лицо – симпатичное, честное, серьезное. Истинно американское. Джефферсон внушал доверие. Манделл решил побеседовать с Джефом.
Он позвонил в «Метро» Джеральду Гинзбургу и сказал, что хочет как можно скорее встретиться с Джефферсоном. Гинзбург обещал найти актера.
Положив трубку, еще не сняв с нее руки, Гинзбург задумался. Как обратиться к Джефферсону? Звонок главного юрисконсульта «Метро» свяжет студию и лично Гинзбурга какими-то обязательствами. Намеком на контракт. Поэтому прямой подход не годился. Кто станет лучшим посредником? Интересы Джефферсона представляла ТКА. Ответ был очевиден.
Доктор. Конечно, Доктор.
Через несколько минут Гинзбургу удалось прорваться к Коуну. Юристу помог не столько его престиж, сколько то обстоятельство, что одна из звезд, являвшаяся клиентом ТКА, хотела продлить свой контракт с «Метро», и Доктор спешил подписать документ – ситуация в кинобизнесе была весьма нестабильной.
Поняв, что́ хочет обсудить Гинзбург, Доктор отказался продолжать беседу по телефону. Он договорился о встрече с юристом за ленчем в «Хиллкресте».
Коун и Гинзбург сели за столик поодаль от толпы актеров, продюсеров, режиссеров, возле окна, выходившего на поле для гольфа.
Доктор слушал внимательно. Он дал Гинзбургу возможность рассказать поподробнее о Манделле, хотя и слышал о юристе и вчерашнем совещании. Доктор всегда был терпеливым слушателем. Чем дольше говорил собеседник, тем более ясными становились его личные проблемы, слабости, уязвимые места.
Доктор позволил Гинзбургу поведать о вызове, брошенном киномиру, о рекомендациях Манделла, о том, кто мог осуществить их замысел. Наконец юрист сообщил об интересе, проявленном Манделлом к Джефу Джефферсону.
Доктор подался вперед. Значит, ради блага киноиндустрии Манделл хотел сделать Джефферсона ее фасадом? Умевший использовать любые тактические преимущества, Коун печально заявил:
– Что хорошего сделала киноиндустрия для Джефа Джефферсона в последние месяцы?
Это прозвучало как проявление сочувствия к актеру, но Коун знал, что подобное замечание может принести пользу в будущем.
Испытав легкое чувство вины за киноиндустрию, относившуюся к Джефферсону, как ко многим второстепенным звездам, Гинзбург возразил:
– Ирвин, мне нет нужды говорить вам о сложном положении, в котором находится наш бизнес. Все испытывают финансовые проблемы.
Вежливость не позволила Доктору заметить, что юристы и руководители кинокомпаний по-прежнему регулярно получают немалые оклады.
– Джеф Джефферсон? – протянул Доктор. – Он способен сделать эту работу. Да, способен. Но я не могу обещать, что он согласится.
Коун всегда начинал переговоры намеком на то, что он представляет клиента, которого надо упрашивать, обхаживать, соблазнять. Доктор, разумеется, давал понять собеседнику, что только он сам или его кобры в черных костюмах способны сделать это успешно.
Гинзбург, не первый год торговавшийся с Коуном, тотчас сумел польстить Доктору:
– Ирвин, если бы это было легким делом, разве я стал бы беспокоить вас?
Доктор смущенно махнул рукой. Он словно уже обдумывал, как убедить Джефферсона в необходимости встретиться с Манделлом. Наконец он произнес:
– Дайте мне несколько дней.
– Несколько дней?
Гинзбург заметно встревожился.
– Слушания начинаются на следующей неделе, Ирвин!
– Джеральд, слушания организовал не я. И мне не нравится, что к моему клиенту обратились в последнюю минуту. Это весьма серьезное дело. Если общественность займет неправильную позицию, карьера Джефферсона пострадает.
Гинзбург едва не произнес: «Карьера? Какая карьера? Джефферсон уже катится вниз!» Вместо этого юрист сказал с серьезным, озабоченным видом:
– Конечно, тут есть риск. Не думайте, что мы не видим его. Или забудем об этом. Но я уверен, что это поможет его карьере. В конечном счете выиграем мы все – Джефферсон, киноиндустрия, ТКА.
Получив обещание награды, Коун почувствовал, что можно заканчивать ленч.
– Я поговорю с ним сегодня. Моя задача будет нелегкой. Студии, долгое время пренебрегавшие Джефом, теперь просят его стать их представителем. Но я все же побеседую с ним. Доктор следовал правилу: никогда не обещать многого, никогда не проявлять оптимизма, никогда не браться за легкие дела.
Возвращаясь в офис ТКА, находившийся в Санта-Монике в здании колониального стиля, энергичный маленький человек пришел к заключению, что для него окажется выгодным свести Джефа Джефферсона и Ли Манделла. Этот вывод был пока что чисто интуитивным.
Поняв это, он взял трубку радиотелефона и позвонил своей секретарше Элизе – англичанке, которую он привез в Беверли-Хиллз потому, что это было престижно.
– Элиза?
– Да, сэр! – ответила она и тотчас начала читать многочисленные сообщения, накопившиеся за время недолгого отсутствия шефа.
– Подожди! Свяжись с Джефом Джефферсоном по другой линии и переключи меня! Быстро!
– Да, сэр! – с военной четкостью ответила Элиза. – Я поставлю вас на ожидание, сэр.
Держа безмолвную трубку в руке, Коун задумался о наилучшем подходе к Джефферсону. Эта задача была не из легких. Коуну предстояло просить безработную звезду сыграть в благотворительном спектакле. Он услышал, что трубка ожила.
– Джеф?
Но это была Элиза.
– Извините, сэр, но мистера Джефферсона нет дома.
– Тогда разыщи его! – взорвался Коун.
– Боюсь, это невозможно.
– Что значит «невозможно»? – спросил Доктор.
– Бадди сказал, что мистер Джефферсон сегодня в Амарильо. И завтра, вероятно, тоже будет там.
– В Амарильо? Позвони ему в отель!
– Извините, Доктор, но в контракте не указан отель.
– В контракте? – удивленно повторил Доктор. Значит, Джефферсон работает. Но что он делает в Амарильо? Наконец Доктор вспомнил.
Ну конечно. Очевидно, Джеф Джефферсон встречается с публикой. Джефферсон ненавидел эти мероприятия. Он участвовал в них, однако уговорить его всякий раз стоило больших трудов.
Элиза снова заговорила.
– Оставить ему сообщение, сэр?
– Да… пусть он позвонит, когда вернется… нет, нет!
– Сэр?
– Никаких сообщений. Попробуем позвонить ему завтра.
– Да, сэр!
Коун опустил трубку. Пусть Джефферсон не знает о том, что ему звонили. Он мог подумать, что Доктор наконец нашел ему хорошую роль в картине. Тогда вся затея Ли Манделла могла провалиться из-за отказа актера.
Когда Доктор хотел, чтобы кто-то совершил поступок, не слишком выгодный для этого человека, он старался поймать его врасплох. Он дождется возвращения Джефферсона из Амарильо.
2
Джеф Джефферсон увидел собравшихся поприветствовать его людей, прежде чем лимузин остановился у ворот арены. Устроители родео демонстрировали свои большие красные, белые и синие бляхи – знаки привилегированного положения и власти. Их бронзовые лица сияли под ослепительно белыми широкополыми шляпами.
Джефферсон посмотрел через тонированное стекло и мысленно произнес: «Господи! Снова! Да будут прокляты Доктор и ТКА! Да будет проклят негодяй Бадди Блэк, посланный Доктором уговорить меня приехать на родео. Что за работа для кинозвезды! Не просто звезды. Для президента Гильдии киноактеров!»
Правда, он уже много месяцев не получал хороших предложений. Его лишь несколько раз приглашали появиться на родео. Платили за это неплохо, особенно сегодня. Десять тысяч только за то, что он наденет бело-серебристый псевдоковбойский костюм. Ни один настоящий ковбой не согласился бы нарядиться таким образом. Затем ему предстоит сесть на белого жеребца. В контракте всегда упоминался конь такой масти. Этот окрас шел к светлым волосам и коже Джефа. Стоя в темном проходе, он услышит звучание фанфар, голос, доносящийся из громкоговорителя: «…прямо из Голливуда… выдающаяся американская звезда… единственный и неповторимый Джеф Джефферсон!»
Пришпорив коня, он поскачет на свет, к арене. Объедет ее, подняв свою белую ковбойскую шляпу. Будут звучать аплодисменты, свист, радостные крики. Все это поможет ему вынести испытание.
Липа. Все это липа. Он любил лошадей, но ненавидел вестерны. Может быть, потому, что ездил верхом хуже, чем ему хотелось бы. Однажды, во время пика его карьеры, он включил в контракт условия, позволявшие ему играть в течение одного года не более чем в двух вестернах. Теперь Джеф мог тайно признаться себе в том, что он охотно ухватился бы за любой вестерн.
Сильнее всего он ненавидел ту часть родео, когда ему приходилось петь американский гимн. Скоро он окажется перед микрофоном и запоет своим плохо поставленным голосом, надеясь, что оркестр заглушит его. Особенно когда зазвучат слова «сияние красных звезд». Он всегда фальшивил в этом месте.
На размышления и адресованные самому себе упреки не осталось времени. Оргкомитет ждал Джефферсона, чтобы поприветствовать актера.
«Надеюсь, на этот раз все обойдется без жен и дочерей», – устало подумал Джеф. У него не было сил на интрижку, часто сопутствовавшую такому шоу. Почему-то дочери и жены уроженцев великого американского Юго-Запада питали слабость к спиртному и сексу в еще большей степени, чем честолюбивые голливудские звездочки.
Он мог отбиться от большинства этих поклонниц. Однако на каждом родео всегда была девушка или женщина, крепко прилипавшая к Джефу. Казалось, что переспать с ней легче, нежели избавиться от нее. Положение обязывает, с горечью подумал Джеф.
Как ни странно, это никогда не приводило к осложнениям с мужьями или другими родственниками. Похоже, это было частью местного гостеприимства. Или мужчины считали за честь то, что их жен или сестер ублажала настоящая голливудская звезда? Может быть, это улучшало породу?
Кто знает, может быть, в следующем рождественском каталоге «Нейман-Маркес» появится объявление: «Сделайте подарок вашей жене! Уик-энд с выбранной ею кинозвездой! На ковре из соболиных шкурок! Двадцать пять тысяч долларов!»
Автомобиль остановился. Толпа плотно обступила его, мешая открыть дверь. Несмотря на недавнее раздражение, Джеф испытал приятное чувство. Люди рвались к нему. Это вычеркивало из памяти недели, проведенные дома в ожидании телефонного звонка. Особенно в те дни, когда Джоан работала в студии.
Он отвечал на ликование толпы своей знаменитой улыбкой. Широкая, непринужденная, теплая, она была типично американской и нравилась зрителям. Однако критики, особенно нью-йоркские, обвиняли Джефа в том, что он демонстрирует ее в каждом своем фильме. Вспоминая об этом, он всякий раз мысленно возражал им: «Да? А как насчет сцены ампутации в «Конце славы»?»
Приветствия толпы направляли ход его тайных мыслей; улыбка Джефа спровоцировала новые радостные крики. На сей раз он услышал пронзительные женские голоса. Если он не попадет сегодня на последний самолет, он проведет ночь не один. Джеф уже сдался.
Он выбрался из машины, осмотрелся, с улыбкой на лице оценил кандидаток. Он увидел двух высоких блондинок с хорошими, пышными формами, обтянутыми платьями со слишком глубокими для этого времени суток вырезами. Затем Джеф заметил рослую брюнетку с блестящими черными волосами и бездонными темными глазами. Она еле заметно улыбалась. Женщина стояла чуть поодаль; казалось, она уже получила каталог «Нейман-Маркес» и отправилась за рождественскими покупками.
Джеф редко встречал женщин, столь уверенных в своей сексуальной привлекательности. Она даже не последовала за актером, когда организаторы подтолкнули его к темному проходу, ведущему к арене. Она посмотрела на Джефа и улыбнулась – чуть более широко, чем прежде. Их глаза встретились, и Джеф испытал волнение, которое охватывало его, когда он овладевал женщиной, которую по-настоящему хотел. Он напрягся всем своим телом. Вот это дамочка!
Оказавшись в тени под трибунами, Джеф ощутил запах лошадей и скота. Он не испытал отвращения. Он родился на ферме и сейчас словно вернулся домой. Но на Среднем Западе не было ковбоев и родео.
В гардеробной стоял бар, но Джеф отказался от спиртного. Он всегда считал, что должен дать публике то, за что она заплатила, чего она ждет. В этом он был честен.
Да, в этом, а также в его работе в гильдии, успокоил себя Джеф, меняя брюки и пиджак на ненавистный бело-серебристый ковбойский костюм. В последние месяцы, ранними утрами, когда Джоан спала после тяжелой дневной работы на студии, Джеф лежал в постели и думал о том, как ему достойно уйти из кино и полностью посвятить себя работе в Гильдии киноактеров.
Но эта деятельность не приносила больших денег. У него не было сейчас средств на ту жизнь, к которой он привык. И он не хотел жить на деньги Джоан.
Да, это было плохое время для второстепенной звезды, которой через два года стукнет сорок пять. Особенно для такой звезды, как Джеф Джефферсон, которого опекали, защищали и порабощали долгосрочными контрактами. Все звезды ненавидели их. Но зависели от них. Особенно когда они заканчивались и не продлевались.
Джеф находился в таком подавленном состоянии, что он обрадовался, когда в дверь постучали. Участники шествия были готовы выйти на арену и ждали гостя.
Жеребец стоял в темном проходе. Знаменосцы уже сидели в седлах. Один из них держал звездно-полосатый флаг, другой – техасский флаг «Одинокая звезда».
Джеф подошел к коню, осмотрел красивое животное. Он взял повод, перекинул правую ногу через глубокое западное седло и сел в него. Натянул повод и подал знак распорядителю парада.
С арены донесся сильный, низкий голос, звучавший из громкоговорителя:
– А теперь объявляется выход главного судьи нашего родео…
По сигналу распорядителя парада Джеф пришпорил белого жеребца. Животное устремилось к яркому солнечному свету.
Джеф услышал, как взревели трибуны. Он улыбнулся во весь рот, поднял широкополую белую шляпу. Другой рукой он круто повернул великолепное животное налево и начал объезжать трибуны, двигаясь на расстоянии в десять футов от аплодирующих и кричащих зрителей.
Их приветствия всегда радовали и успокаивали его. За исключением тех моментов, когда он двигался мимо загонов. Там стояли, прислонившись к ограде и опираясь ногой о жердь, наездники и конюхи в старых, грязных, широкополых шляпах, сдвинутых на затылок. Они просто улыбались. Глядя на них, Джефферсон испытывал смущение.
Он выехал в центр арены, где стояла стойка с микрофоном. Джефферсон посмотрел на школьный ансамбль. Он знал, что музыканты будут играть неважно, но надеялся, что они смогут заглушить его пение. Дирижер отбил ритм, и в этот миг кто-то протянул Джефу микрофон. Он привстал на стременах и запел.
На самом деле гимн прозвучал весьма неплохо. Аплодисменты доброжелательных зрителей стали наградой для Джефа, успокоили его. Не дождавшись, когда они утихнут, он направил жеребца в сторону судейской ложи. Члены оргкомитета хлопали Джефа по спине, поздравляли его, словно он только что совершил нечто значительное.
Повернувшись назад, чтобы улыбнуться людям, сидевшим в ложе за его спиной, он снова увидел высокую темноволосую молодую женщину с еле заметной улыбкой на лице. Она посмотрела на него оценивающе, одобрительно и отчасти насмешливо. Она словно бросала ему вызов, испытывала его. Джеф снова ощутил жар в паху.
Он повернулся к арене. Следующие пять часов он будет улыбаться, наблюдать за происходящим глазами знатока, аплодировать, голосовать. Джефа ждали бесчисленные соревнования, нагонявшие на него скуку.
Он думал, что ему удастся скрыть свою апатию, пока на втором часу зрелища кто-то не подал ему высокий холодный бокал бербона и легкий завтрак.
Спиртное не удивило его. Это было приветствием. Но насмешливый женский голос заставил Джефа резко обернуться.
– Вам это необходимо! – сказала молодая дама; она словно почувствовала, что он скучает. Когда он взял бокал, их руки соприкоснулись. Ее пальцы были холодными, но Джеф снова ощутил волну тепла, подкатившую к его паху.
Он повернулся к арене, чтобы судить выступления.
Опускающееся солнце зажгло облака, плывшие по темнеющему синему небу. Их кисейные края постепенно становились темно-пурпурными.
Джеф периодически посматривал на небо, спрашивая себя, когда же все это кончится. Последние соревнования завершались; скоро назовут победителей, вручат призы, состоится церемония закрытия родео. Он взглянул украдкой на часы. Он может опоздать на последний рейс. В любом случае самолет сделает четыре посадки между Амарильо и Лос-Анджелесом. Он окажется дома лишь около полуночи. Возможно, даже позже.
Куда ему спешить? – мрачно подумал Джеф. Джоан к этому времени уже успеет вернуться домой, выпить пять-шесть порций спиртного, съесть тщательно продуманный обед и лечь в постель. Она была весьма тщеславна в отношении своего тела, придерживалась строгой диеты во время съемок и в промежутках между картинами. Ей не приходило в голову, что если бы она ограничивалась одним бокалом за вечер, она могла бы есть больше и не набирать лишнего веса.
Но Джоан всегда была такой – педантичной, ограниченной, негибкой. Эти качества избавляли от необходимости думать. Они защищали ее от аргументов, базирующихся на здравом смысле. Особенно когда ей предлагали то, что она не хотела делать. В этом смысле она обладала типично голливудским менталитетом. Она усваивала или придумывала теории и фразы, позволявшие ей казаться интеллектуалкой. Она мало читала, мало знала, относилась с энтузиазмом только к двум занятиям – съемкам фильмов и поглощению джина.
Именно джин, его запах, сделали их сексуальные контакты редкими. Это были именно сексуальные контакты. Не любовное слияние, не страстный союз мужчины и женщины, даже не борьба. В их интимных отношениях отсутствовали сильное желание и большая враждебность. Их секс напоминал ее еду, поддерживавшую жизнь, но не позволявшую поправиться. Запах джина, исходивший от Джоан, не только мешал заниматься с ней сексом, но и позволял Джефу оправдывать собственные романы, участившиеся в последние годы.
Он нуждался в оправдании, поскольку не мог избавиться от последствий своего сурового методистского воспитания. Ему с детства внушали, что такое грех. Он слышал об этом в церкви и от своей строгой матери. Любая музыка, кроме церковной, воспринималась ею с опаской. В детстве мать редко обнимала Джефа. Он помнил лишь один раз, когда она сделала это: маленький Джеф заболел воспалением легких, и доктор сделал самый мрачный прогноз.
Когда он подрос, лет с одиннадцати, он стал спрашивать себя, позволяет ли мать отцу приближаться к ней. Иногда он подслушивал по ночам. Но никогда ничего не слышал.
Ее методистское пуританство и резкий запах мыла – самые прочные воспоминания о матери – сохранились у Джефа и поныне. Поэтому ему приходилось находить оправдания любой своей внебрачной связи.
Один довод в его защиту был истинным: он начал погуливать, лишь когда Джоан всерьез запила. Он так и не узнал, почему она пристрастилась к спиртному. Однако ирония заключалась в том, что, вопреки этому обстоятельству, она обогнала Джефа в плане карьеры. Она становилась звездой первой величины. В то время как он сидел без работы.
Судьи обратились к Джефу, чтобы в последний раз узнать его мнение. Теперь ему осталось дождаться церемонии награждения и вручить чек победителю.
Он оглянулся, желая увидеть темноволосую девушку. На этот раз оказалось, что она исчезла. Сделав вид, что ему необходимо потянуться, он встал и повернулся назад. Да, ее не было ни в ложе, ни возле нее. Она просто ушла.
Черт возьми, сказал он себе, родео затянулось! Очевидно, она устала ждать и ушла! Он даже не знал, как ее зовут, и не имел удобной возможности это выяснить. Джеф снова посмотрел на часы. Он еще успевал на последний самолет.
Объявили последние результаты. Победитель подошел к судейской ложе; Джеф вручил чек. Исполнив последнюю обязанность, он освободился.
Переодевшись, Джеф взял чемодан и поспешил на стоянку ждать лимузин. Однако к нему подкатил большой белый «роллс-ройс». Это было не «Серебристое облако» – модель, которую он часто видел в Беверли-Хиллз на стоянках у супермаркетов, – а огромный, длинный, элегантный автомобиль с затемненными стеклами, защищающими пассажиров от жаркого техасского солнца и любопытных взглядов. Джеф уже собрался отойти в сторону, когда дверь машины открылась. Высокая, улыбающаяся темноволосая женщина подалась вперед с заднего сиденья.
