Текст книги "Великий перелом"

Автор книги: Гарри Норман Тертлдав

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 43 страниц)

– И какой черт оставил дерево посредине посадочной полосы? – спросила она Бога, в которого не верила.

Это был не черт. Это были идиоты-партизаны.

Конечно, она летела ночью. Конечно, одним глазом она смотрела на компас, другим – на наручные часы, еще одним – на землю и небо, а еще одним – на указатель топлива: она почти желала быть ящером, которые умеют вертеть глазами независимо друг от друга. Отыскать слабо освещенную партизанскую посадочную полосу уже было – нет, не чудом, потому что она не верила в чудеса, – большим достижением, без малейшего преувеличения.

Она сделала круг. Направила «кукурузник» вниз. Двигалась плавно. Но не видела молодую елку – чертову палку, – пока не врезалась прямо в нее.

– Сломаны лонжероны крыла, – сказала она, подсчитывая неисправности на пальцах. – Сломан пропеллер. – И то и другое из дерева, значит, можно починить. – Сломан коленчатый вал. – А вот вал из металла, и она не представляла, что с ним можно сделать в этих условиях.

Позади нее кто-то кашлянул. Она крутнулась на месте, как испуганная кошка. Рука инстинктивно схватилась за рукоятку автоматического пистолета Токарева. Партизан, подошедший к ней, испуганно отшатнулся. Это был болезненного вида бородатый нервный маленький еврей, который отзывался на имя Шолом. Она кое-как разбирала смесь его польского и идиш, а он немного знал по-русски, так что им удавалось понять друг друга.

– Идемте, – сказал он. – Мы позовем кузнеца из Хрубешова. Он посмотрит, что с вашей машиной.

– Хорошо, иду, – печально ответила она.

Да, «У-2» нетрудно починить, но, подумала она, вряд ли кузнец сможет починить обработанную деталь так хорошо, чтобы самолет мог снова взлететь.

Это был один из самых крупных мужчин, которых она когда-либо видела, почти два метра ростом и чуть ли не с такими же широкими плечами. По виду он мог бы разогнуть коленчатый вал в нужную форму голыми руками, если бы он был целым. Но вал был не просто погнут, он был сломан пополам.

Кузнец говорил по-польски и слишком быстро, чтобы Людмила могла его понять. Шолом пересказал его слова:

– Витольд говорит, что если это сделано из металла, он починит. Он сказал, что он чинил множество телег.

– Он когда-нибудь ремонтировал автомобиль? – спросила Людмила.

Если ответ будет положительным, возможно, у нее появится надежда в конце концов оторваться от земли.

Услышав ее голос, Витольд удивленно замигал. Затем принял величественную позу; его и без того огромная грудь надулась, как воздушный шар. На руках вздулись мускулы. И он снова быстро заговорил. И снова Шолом превратил его скороговорку в понятное.

– Он говорит, конечно. Он говорит, что для вас он починит все что угодно.

Людмила принялась изучать кузнеца прищуренными глазами. Она подумала, что он имел в виду нечто большее: некоторые из его польских слов звучали очень похоже на русские непристойности. Что ж, поскольку она их не поняла, ей не нужно и реагировать. В данный момент это самое разумное.

Шолома она попросила:

– Скажите ему, чтобы он осмотрел повреждения и решил, что он может сделать.

Витольд важно встал возле нее, выпятив грудь, подняв кверху подбородок и выпрямив спину. Людмила была невысокого роста и чувствовала себя рядом с ним еще меньше. И от этого кузнец ей совсем разонравился.

Пару минут он рассматривал биплан, затем спросил:

– Что тут сломалось, чтобы это починил кузнец?

– Коленчатый вал, – ответила Людмила.

Красивое лицо Витольда оставалось спокойным даже после того, как Шолом перевел ее ответ на польский. Людмила с ядовитой любезностью спросила:

– Вы ведь знаете, что такое коленчатый вал, не так ли? Если вы работали с автомобилями, вы это хорошо знаете.

Перевод Шолома, порция быстрых польских слов Витольда. Людмила кое-что поняла, и ей не понравилось то, что она услышала. Слова Шолома не улучшили ее настроения:

– Он говорит, что работал с автомобильными рессорами и выправлял вмятины на – как это сказать? – на грязевых щитках, вы понимаете? Он не работал с моторами автомобилей.

– Боже мой! – проговорила Людмила.

Она была атеисткой, но божба позволяла отвести душу, и поэтому она обратилась к Богу. Рядом стоял Витольд, сильный, как бык, и такой же полезный для нее, как если бы и вправду носил в носу бычье кольцо. Она набросилась на Шолома, съежившегося от ее крика.

– Почему вы не нашли мне настоящего механика вместо этого грубого идиота?

Витольд испустил яростный рев, похожий на бычий. Шолом беспомощно пожал плечами.

– До войны в Хрубешове было всего два механика по моторам, пани пилот. Один из них уже мертв – забыл, кто его убил, нацисты или русские. Второй лижет задницы ящерам. Если мы его сюда приведем, он все расскажет им. Витольд так много не сможет сделать, зато он верный.

Витольд тоже понял. Он заорал и занес массивный кулак, собираясь ударить Шолома в лицо.

Еврейский партизан не казался вооруженным. Но теперь, словно фокусник, он достал «Люгер» чуть ли не из воздуха и навел его на Витольда.

– У евреев теперь есть оружие, Витольд. Тебе лучше помнить об этом. Скажи что-нибудь о моей матери, и я отстрелю твои шарики. Мы больше не потерпим говна от вас, поляков.

На польском или на русском – дерьмо означает дерьмо.

Бледно-голубые глаза Витольда широко раскрылись. Рот тоже открылся и закрылся несколько раз, но ни единого слова не прозвучало. Ни слова не говоря, он повернулся и пошел прочь. Весь его гонор вышел из него, как воздух из проколотой велосипедной шины.

Людмила тихо сказала Шолому:

– Вы только что дали ему повод продать нас ящерам.

Шолом пожал плечами. «Люгер» исчез.

– Но дышать-то он хочет. Он будет молчать – или умрет. Он знает это.

– Тогда понятно, – сказала Людмила.

Шолом рассмеялся.

– Да, тогда понятно. И в России тоже так?

Людмила собралась сердито отчитать его, но остановилась, прежде чем слова сорвались с губ. Ей вспомнились соседи, учителя и двое двоюродных братьев, исчезнувших в 1937-м и 1938-м. Сегодня они были, а назавтра исчезли. Не спрашивай о них, не говори о них. Если спросишь, исчезнешь следующей. Такое тоже случалось. И все склоняли голову, делая вид, что ничего не происходит, и надеялись, что террор минует их стороной.

Шолом наблюдал за ней темными, глубоко посаженными глазами, полными иронии. Наконец, чувствуя, что ей необходимо что-то сказать, она ответила:

– Я старший лейтенант авиации. Вам бы понравилось, если бы вы услышали, как оскорбляют ваше правительство?

– Мое правительство? – Шолом плюнул на землю. – Я – еврей. Вы думаете, польское правительство – мое? – Он снова расхохотался: на этот раз в хохоте чувствовалась тяжесть столетий угнетения. – А затем пришли немцы и сделали поляков приятным и добрым народом. А это мало кому по плечу.

– Именно поэтому вы здесь, а не с ящерами в Хрубешове? – спросила Людмила.

В следующее мгновение она почувствовала, что вопрос не слишком тактичен, но она уже задала его.

– Некоторые вещи плохи, некоторые еще хуже, а некоторые – хуже всего, – ответил Шолом. Он сделал паузу, убеждаясь, что Людмила поняла польские сравнительные и превосходные степени. Когда он решил, что она разобралась, добавил: – Для евреев – немцы хуже всего. Для людей – ящеры хуже всего. Кто я – человек или еврей?

– Прежде всего вы – человек, – тут же ответила Людмила.

– Для вас это звучит так просто, – со вздохом сказал Шолом. – Вот мой брат Мендель, так он в Хрубешове. – Еврей снова пожал плечами. – Случаются и такие вещи.

Не зная, что сказать, Людмила молчала. Она еще раз заботливо осмотрела «У-2». Самолетик был прикрыт, так что его было трудно заметить с воздуха, хотя маскировка получилась менее тщательной, чем дома. Она постаралась не беспокоиться об этом. Партизан еще не выловили, значит, их способностей к камуфляжу вполне достаточно.

В определенном смысле их маскировка была очень изобретательной, некоторые уловки она уже знала по собственному опыту. Примерно в двух километрах от лагеря они разводили большие костры, палатки изображали присутствие значительных сил. Ящеры пару раз обстреливали фальшивый лагерь, в то время как настоящий лагерь так и не пострадал.

Здесь костры были небольшими, все они горели внутри палаток или были скрыты под кусками брезента, растянутого на палках. Люди ходили туда-сюда, сидели вокруг костров, некоторые чистили оружие, другие просто болтали, третьи играли в карты. В отряде были и женщины, примерно одна на шестерых партизан. Некоторые, казалось, вряд ли были чем-то большим, нежели просто поварихи или подружки, но попадались и настоящие солдаты. Мужчины обращались с женщинами-бойцами, как с равными, но с остальными вели себя так же грубо и насмешливо, как крестьяне со своими женами.

Молодой еврей в немецкой серой шинели отвлекся от игры в карты, чтобы бросить в горшок какую-то траву и размешать железной ложкой с деревянной ручкой. Поймав взгляд Людмилы, он самодовольно рассмеялся и сказал что-то на идиш. Она поняла: в Хрубешове он был поваром, а теперь скатился до этого.

– Лучше, когда настоящий повар готовит, чем неумеха, – ответила она по-немецки и показала на живот, чтобы стало ясно, что она имела в виду.

– Это да, – ответил еврей. Он снова помешал в горшке. – Это соленая свинина. Единственное мясо, которое мы можем добыть. Теперь мы едим его, и я должен сделать его вкусным!

Он возвел глаза к небу, как бы говоря, что разумный Бог никогда бы не довел его до такого унижения.

Что касается Людмилы, то диетические правила, из-за нарушения которых мучился еврей, были для нее примитивными предрассудками, которые современные прогрессивные люди должны игнорировать. Правда, сама она не была свободна от них. Даже великий Сталин заключил мир с православным патриархом в Москве и призвал Господа на сторону Красной Армии. Если предрассудки могут служить делу, какой смысл критиковать их?

Она была достаточно молода, чтобы такой компромисс со средневековьем воспринимался ею как измена. Затем она поняла, что для еврея готовить солонину и – более того – употреблять ее в пищу было святотатством. Он, конечно, заблуждался, мучаясь из-за этого, но не был неискренним.

После еды она чистила миску снегом, когда одна из женщин – не из тех, кто носил оружие, – подошла поближе. Нерешительно и запинаясь женщина (вообще-то почти девочка, вряд ли ей было больше семнадцати) спросила по-русски:

– Вы в самом деле воевали на этом самолете против ящеров?

– Да, а раньше – против нацистов, – ответила Людмила.

Глаза девушки – очень большие и очень голубые – широко раскрылись. Она была стройной и хорошенькой и была бы красавицей, если бы ее лица не портило тупое коровье выражение.

– О небеса! – выдохнула она. – Сколько же мужчин вам пришлось окрутить, чтобы они допустили вас до этого?

Вопрос был наивным и чистосердечным, но менее гнусным для Людмилы он от этого не стал. Людмиле захотелось встряхнуть ее.

– Я никого не окручивала, – возмущенно сказала она. – Я…

– Ничего, – перебила девушка (ее имя было Стефания). – Вы можете сказать. Это ведь не так уж важно. Уж раз вы женщина, вы должны делать такие вещи снова и снова. Это все знают.

– Я – никого не окручивала, – повторила Людмила, раздельно произнося слова, словно она говорила с умственно отсталой. – Многие мужчины пытались окрутить меня. Я стала пилотом, потому что я состояла в Осоавиахиме – государственной программе подготовки летчиков – перед войной. Я умею делать то, что делаю. Если бы не умела, меня бы уже двадцать раз успели убить.

Пристальный взгляд в лицо польской девушки почти убедил Людмилу, что она сумела что-то объяснить. Затем Стефания тряхнула головой, светлые косы качнулись назад и вперед.

– Мы знаем, что приходит от русских: ничего, кроме лжи.

И, как Витольд, она пошла прочь.

Людмиле хотелось пристрелить эту глупую сучку. Она закончила чистить миску.

Это был ее второй полет за пределы Советского Союза. И оба раза она видела, как мало ценят иностранцы ее страну. Непроизвольной реакцией на это было презрение. Иностранцы – всего лишь невежественные реакционеры, если не способны оценить славные достижения советского государства и его намерение принести преимущества научного социализма всему человечеству.

Затем она вспомнила партийные чистки. Разве ее двоюродный брат, ее учитель геометрии и тот человек, который торговал в табачном киоске напротив ее дома, и в самом деле были контрреволюционерами, вредителями, шпионами троцкистов или загнивающих империалистов? Когда-то ее это мучило, но она давно не позволяла себе опасных воспоминаний. Она инстинктивно чувствовала, что такие мысли грозят опасностью ей самой. Насколько же славны достижения советского государства, если вы не смеете о них подумать? Нахмурившись, она положила свою миску вместе с остальными.

Глава 5

Уссмаку казалось, что такого жалкого самца ему не доводилось видеть с тех самых пор, как он вылупился из яйца. Дело было не только в том, что на бедняге не было раскраски, хотя голое тело явственно демонстрировало его жалкое состояние. Хуже было то, как глаза самца неотрывно следовали за Большим Уродом, которому он служил переводчиком, как будто тосевит был солнцем, а он сам – лишь незначительной планеткой.

– Это – полковник Борис Лидов, – произнес самец на языке Расы, хотя титул прозвучал по-русски. – Он из народного комиссариата внутренних дел – НКВД – и будет вашим следователем.

Уссмак коротко взглянул вверх на тосевита. Тот выглядел как обычный Большой Урод, причем не особенно внушительный: тощий, с узким морщинистым лицом, с небольшим количеством меха на голове и с маленьким ртом, с еще более плотно сжатыми губами, чем у обычных тосевитов.

– Очень приятно, – сказал Уссмак, сообразив, что Большие Уроды хотят задать ему некоторые вопросы, – а вот кто вы, друг? Как вы оказались на этой должности?

– Меня звали Газзим, я был стрелком второго ранга, пока мой бронетранспортер не был уничтожен, а меня не взяли в плен, – ответил самец. – Теперь у меня нет ранга. Я существую из милости Советского Союза. – Газзим понизил голос. – А теперь и вы тоже.

– Наверняка это не так плохо, – сказал Уссмак. – Страха, командир корабля, который дезертировал, объявил, что большинство тосевитских не-империй хорошо обращается с пленными.

Газзим не ответил. Лидов заговорил на местном языке, звучавшем для Уссмака, словно шум, который издает самец, проглотивший слишком большой кусок пищи. Газзим отвечал похожими звуками, вероятно, объясняя тосевиту, что сказал Уссмак.

Лидов сжал вместе кончики пальцев, причем каждый палец прикасался к такому же пальцу другой руки. Этот странный жест напомнил Уссмаку, что он, несомненно, имеет дело с чуждым видом. Затем тосевит снова заговорил на своем языке. Газзим перевел:

– Он хочет знать, для чего вы здесь.

– Я даже не знаю, где нахожусь, не говоря уже о том – для чего, – ответил Уссмак с некоторой резкостью. – После того как мы сдали базу солдатам СССР, нас вначале посадили в ведомые животными перевозочные средства, а затем в совершенно жуткие железнодорожные вагоны, затем наконец в другие перевозочные средства, из которых было нельзя посмотреть наружу. Эти русские не выполняют соглашения, которым они должны следовать, как обещал Страха.

Выслушав перевод, Лидов откинул голову назад и издал своеобразный лающий шум.

– Это он смеется, – объяснил Газзим. – Он смеется, потому что самец Страха не имеет опыта общения с тосевитами СССР и не знает, о чем говорит.

Уссмак не придал значения этим словам.

Он сказал:

– Это поражает меня меньше, чем почетное место, которое было нам обещано, когда мы согласились на условия сдачи. Если бы я не знал ничего лучше, я мог бы сказать, что оно напоминает мне тюрьму.

Лидов снова расхохотался, причем еще до того, как слова Уссмака были переведены.

«Он немного знает наш язык», – подумал Уссмак и решил быть более осторожным в отношении того, что говорит.

Газзим сказал:

– Название этого места – Лефортово. Это в Москве, столице СССР.

Совершенно естественно, казалось, даже не раздумывая, Лидов протянул руку и ударил Газзима в морду. Лишенный раскраски самец съежился. Лидов громко заговорил; будь Большой Урод самцом Расы, он, несомненно, отделял бы каждое слово усиливающим покашливанием. Газзим отступил в позе послушания. Когда Лидов закончил, переводчик сказал:

– Я должен сказать вам, что мне не разрешено давать вам излишней информации. Этот допрос – для получения сведений от вас, а не для того, чтобы давать их вам.

– Тогда задавайте ваши вопросы, – покорно сказал Ус-смак.

И вопросы начались – они падали, как снег ненавистной Уссмаку сибирской метели. Вначале это были вопросы, которые он задал бы тосевитскому коллаборационисту, прошлого которого он не знал: вопросы о его военной специальности и об опыте пребывания на Тосев-3 после того, как он ожил после холодного сна.

Он смог рассказать полковнику Лидову о танках Расы. Самцы в танковых экипажах по необходимости должны были знать больше, чем требовала их специальность, чтобы они могли продолжать бой в случае потерь. Он рассказывал об управлении машиной, о ее подвеске, об оружии, о двигателе. После этого Лидов стал спрашивать о стратегии и тактике Расы и о других Больших Уродах, с которыми тот воевал. Это озадачило его: наверняка Лидов был лучше осведомлен о своем собственном роде, чем Уссмак. Газзим сказал:

– Он хочет, чтобы вы перечислили все виды тосевитов в порядке их способности воевать, по вашему мнению.

– В самом деле?

Уссмак хотел задать Газзиму пару вопросов, прежде чем отвечать, но не осмелился, и не потому, что следователь – Большой Урод – понимал язык Расы. Он задумался, насколько искренним ему следует быть. Хочет Лидов услышать похвалы тосевитским самцам или же ему нужна реальная информация? Уссмаку пришлось гадать и выбрал следующее:

– Скажите ему, что лучше всего воюют немцы, затем британцы, а затем советские самцы.

Газзим поежился. Уссмак решил, что сделал ошибку, и задумался, насколько она велика. Переводчик заговорил на квакающем русском языке, передавая его слова полковнику Лидову. Маленький рот тосевита сжался еще сильнее. Он произнес несколько слов.

– Скажите ему, почему, – сказал Газзим, ни намеком не выдавая реакцию Лидова.

«Твоему яйцу следовало бы протухнуть, вместо того чтобы дать тебе вылупиться, Газзим», – подумал Уссмак. Но, начав, он должен был идти до конца:

– Немцы все время получают новые виды вооружения, каждое новое лучше предыдущего, и они умеют тактически приспосабливаться. Тактически они лучше, чем наши обучающие машины на Родине, и почти постоянно удивляют.

Лидов снова заговорил по-русски.

– Он говорит, что СССР тоже, к своему сожалению, обнаружил это. СССР и Германия жили в мире, были друзьями, и вот трусливые изменники немцы предательски напали на эту миролюбивую не-империю.

Лидов сказал еще что-то. Газзим перевел.

– А британцы?

Уссмак сделал паузу, прежде чем ответить. Он подумал, что мог бы сказать немецкий самец о войне с СССР. Что-то другое, решил он. Он знал, что тосевитская политика была гораздо более сложной, чем то, к чему он привык, но этот Лидов вломился в его представления о мире, как стрелок на танке, принуждающий огнем цель сдаться. Это доказывало, что он не прочь услышать и что-то неприятное о соплеменниках из Больших Уродов.

Тем не менее вопрос о британцах дал Уссмаку время подготовиться к рассказу о СССР. Бывший водитель танка Расы (страстно желавший теперь быть только водителем) ответил:

– Британские танки не могут по качеству сравниться с немецкими или советскими. Правда, британская артиллерия очень хороша, и британцы первыми применили против Расы ядовитые газы. Кроме того, остров Британия небольшой и плотно заселен, и британцы очень хорошо проявили себя в застроенных местностях. Это стоило нам больших потерь.

– Так, – сказал Лидов.

Уссмак повернул один глаз в сторону Газзима – вопрос без вопросительного покашливания.

Переводчик объяснил:

– Это означает «так» или «хорошо». Это показывает, что ваши слова приняты к сведению, но мнения о них не выражается. А теперь он хочет, чтобы рассказали о самцах СССР.

– Будет исполнено, – вежливо сказал Уссмак, словно Лидов был старшим над ним. – Я хочу сказать, что русские самцы такие храбрые, как другие тосевиты, которые мне встречались. Я хочу также сказать, что ваши танки хорошо сделаны, имеют хорошую пушку, хороший мотор и особенно хороши у них гусеницы для изрытой земли, столь обычной на Тосев-3.

Рот Лидова слегка приоткрылся. Уссмак принял это за хороший знак. Самец из – как это называется? – из НКВД, сокращенное имя – задал новый вопрос.

– После всех этих комплиментов, почему вы ставите славных солдат Красной Армии после немецких и британских?

Уссмак понял, что его попытка выехать на лести провалилась. Теперь ему придется говорить правду, пусть частично, и вряд ли Лидов выслушает ее с радостью. Самцы СССР искусно дробили восставших сибирских самцов на все меньшие и меньшие группы, каждый раз приводя правдоподобные оправдания. И теперь Уссмак остро почувствовал, насколько он одинок.

Выбирая слова с большой осторожностью, он сказал:

– По моим наблюдениям в СССР, боевые самцы с трудом корректируют свои планы, чтобы приспособиться к изменяющимся обстоятельствам. Они не так быстро реагируют на них, как немцы или британцы. В этом отношении они подобны Расе, что объясняет, вероятно, почему Раса добилась таких успехов в войне с ними. Пути сообщения также оставляют желать лучшего, и ваши танки, хотя и очень крепкие, не всегда размещаются наилучшим образом.

Полковник Лидов хмыкнул. Уссмак немного разбирался в звуках, которые издают Большие Уроды, но этот звук вполне мог соответствовать задумчивому шипению самца Расы.

Затем Лидов сказал:

– Расскажите мне об идеологических мотивах вашего восстания против угнетающей аристократии, которая властвовала над вами вплоть до начала вашего сопротивления.

Когда Газзим перевел все это на язык Расы, Уссмак разинул рот в язвительном смехе.

– Идеология? Какая идеология? Моя башка была одурманена имбирем, члены моего экипажа были только что убиты, Хисслеф, не переставая, орал на меня, вот я его и пристрелил. Потом одно потянуло за собой другое. Если бы мне пришлось делать это снова, я вряд ли бы пошел на убийство. Неприятностей это принесло больше, чем выгоды.

Большой Урод хмыкнул снова. Он сказал:

– Идеологический фундамент есть у всего, независимо от того, реализует его кто-то сознательно или нет. Я поздравляю вас с ударом, который вы нанесли тем, кто эксплуатировал вас ради своих эгоистических целей.

Уссмак убедился, что Лидов не имеет ни малейшего представления о реальности. Все выжившие воины флота вторжения – если предположить, что такие будут, что не вполне очевидно, – ко времени прибытия флота колонизации стали бы в завоеванном мире выдающимися, значительными самцами. В их распоряжении были бы годы для разработки ресурсов мира, и первый звездный корабль, нагруженный ценностями, мог бы отправиться домой еще до прибытия колонистов.

Уссмак задумался, сколько незаконного имбиря оказалось бы на борту этого корабля. Даже если бы Большие Уроды и правда оказались дикарями, разъезжающими на животных, все равно Тосев-3 создал бы Расе немало проблем. При мысли об имбире Уссмаку остро захотелось его попробовать.

Полковник Лидов сказал:

– Теперь разъясните мне по пунктам идеологию прогрессивных и реакционных кругов в вашей правящей иерархии.

– Я? – с некоторым удивлением спросил Уссмак. Газ-зиму он попытался объяснить: – Напомни этому тосевиту, – он помнил, что его не следует называть Большим Уродом, – что я всего лишь водитель танка и свои приказы получал вовсе не от командующего флотом, знаешь ли.

Газзим заговорил по-русски. Лидов выслушал и спросил иначе:

– Расскажите, что вы вообще знаете об этом. Важнее идеологии нет ничего.

Уссмак мог бы привести целый список вещей, более важных, чем идеология. В данный момент этот перечень начинался бы с имбиря, о котором он только что вспомнил. Он подумал, почему Большого Урода так занимает абстракция, в то время как существует множество по-настоящему важных вещей, о которых стоит побеспокоиться.

– Скажи ему, что я сожалею, но я не знаю, что отвечать, – сказал Уссмак Газзиму. – Я ведь никогда не был никаким командиром. Я только делал то, что мне говорили.

– Это не очень хорошо, – ответил Газзим после того, как высказался Лидов. Самец казался обеспокоенным. – Он считает, что вы лжете. Я должен объяснить: политическая структура этой не-империи имеет идеологическое основание, которое выполняет роль центра таким же точно образом, как у нас Император.

Лидов не ударил Газзима, как прежде: очевидно, он хотел, чтобы Уссмак услышал это объяснение.

Уссмак по привычке опустил глаза при упоминании Императора – хотя и изменил ему вначале мятежом, а затем – сдачей базы. Но он ответил так, как только и мог:

– Я не могу придумывать поддельные идеологические расколы, если я их не знаю.

Газзим испустил длинный шипящий выдох, затем перевел ответ самцу из НКВД. Лидов щелкнул выключателем возле своего кресла. Позади него загорелась яркая лампа накаливания с рефлектором, светившая прямо в лицо Уссмака. Самец отвернул глаза от света. Лидов стал щелкать другими выключателями – свет полился сбоку с обеих сторон.

Допрос продолжился.

* * *

– Проклятье доброму всемогущему Богу, – сказал Остолоп Дэниелс с почтительной непочтительностью. – Это ведь деревня, нарежьте и поджарьте меня, если это не так.

– Подходящее время они выбрали, чтобы ненадолго отозвать нас с передовой, не так ли, сэр? – сказал сержант Герман Малдун. – Они никогда не держали нас в окопах так долго на протяжении всей Великой войны – ничего похожего на то, что было в Чикаго, даже приблизительно.

– Нет, – сказал Остолоп. – Они могли позволить себе дурачиться во Франции. Мы должны были стоять на месте, сдерживать напор ящеров и кидать в бой все, что только могли наскрести.

– Я бы не назвал Элджин деревней.

Иллюстрируя свои слова, капитан Стэн Шимански показал рукой на фабричные здания, которые составляли сеть улиц города. Впрочем, фабрики здесь были когда-то. Теперь остались руины, торчащие обломками и зазубринами в серое небо. Все они были варварски разбомблены. Некоторые превратились в холмы из битого кирпича и осколков камня. У других сохранились стены и трубы. Что бы здесь прежде ни выпускалось, больше этого уже не будет. Семиэтажная башня завода по производству часов «Элджин», которая служила наблюдательным пунктом, теперь едва возвышалась над остальными развалинами.

Остолоп показал на запад – за реку Фокс.

– Вон там сельская местность просто чудесна, сэр, – сказал он. – Все время перед глазами только дома и небоскребы, а такого я не видел долгое время. Это по-настоящему приятно, если вы меня спросите.

– Это не что иное, лейтенант, как поле для проклятых супертанков, – сказал Шимански не терпящим возражений тоном. – С тех пор как у ящеров появились эти проклятые супертанки, которых у нас нет, я не разделяю вашего энтузиазма относительно ровной местности.

– Да, сэр, – ответил Дэниелс.

Конечно, Шимански был прав. Просто молодые люди, родившиеся в этом столетии, иначе смотрели на мир. Черт возьми, когда Шимански еще писал в штанишки. Остолоп уже готовился подняться на корабль, перевозивший войска в Европу.

Но как бы ни молод был капитан, он хладнокровно оценивал ситуацию. Поля вдоль реки были прекрасной местностью для танков, а у ящеров были хорошие танки, так что к черту весь этот ландшафт. Когда Остолоп смотрел на поля, он думал о том, что когда-нибудь здесь не будет войны, и о том, урожай чего можно получить с такой земли и в этом климате, и как велик он может быть. Шимански это не волновало.

– Куда они отправляют нас, сэр? – спросил Малдун.

– В место рядом с Фонтанным сквером, недалеко от часового завода, – ответил Шимански. – Мы направляемся в отель, который не был расколочен вдребезги: трехэтажное здание красного кирпича – вон там, – показал он.

– Фонтанный сквер? Да, я бывал там. – Сержант Малдун хмыкнул. – Он треугольный, и фонтана там никакого нет. Просто приятное место.

– Предложите мне выбрать между отелем и местами, где мы находились в Чикаго, и я назову целую кучу прекрасных мест, – сказал Остолоп. – Приятно улечься, не беспокоясь, что снайпер засечет тебя, пока ты спишь, и отстрелит твою голову, а ты даже не будешь знать, что этот ублюдок был там.

– Аминь, – энергично произнес Малдун. – Сторона, которая…

Он посмотрел на капитана Шимански и решил не продолжать. Остолоп задумался, что бы это означало. Ему хотелось отправиться к Фонтанному скверу самому и осмотреться.

Шимански не заметил неловкого молчания Малдуна, Он по-прежнему смотрел на запад.

– Неважно, что ящеры делают и какие виды оружия используют, все равно им будет непросто форсировать реку, – заметил он. – Мы хорошо замаскировались и окопались. И как бы они ни били нас с воздуха, мы все равно будем бить их танки. Если они захотят захватить это место, то должны попытаться ударить по нам с флангов.

– Да, сэр, – снова сказал Малдун.

Начальство не считало, что ящеры в ближайшее время попытаются захватить Элджин, в противном случае оно бы не отправило отряд на отдых и восстановление сил. Конечно, начальство не всегда бывает право, но в данный момент не свистят пули и не стреляют пушки. Почти мирная обстановка, а потому люди нервничали.

– Идемте, лейтенант, – сказал Малдун. – Я покажу, где этот отель, и…

Он снова замолчал, он решил не продолжать. Какого черта он надеется найти на Фонтанной площади? Магазин, набитый сигаретами «Лаки Страйк»? Тайник, полный выпивки, которая не была бы дрянным виски или самогоном?

Для среднезападного заводского города Элджин мог быть довольно приятным местом. Взорванные заводы не составляли отдельного района, как во многих других городах. Вместо этого они были рассеяны среди красивых домов – красивых до того, как война пришла сюда с огнем и мечом. Некоторые не пострадавшие от бомбежки или пожара дома по-прежнему выглядели привлекательно.

Фонтанный сквер тоже не очень пострадал, может быть, потому, что в городе не было ни одного достаточно высокого здания, чтобы привлечь бомбардировщики ящеров. Один бог знал, почему он так назывался, поскольку – как сказал Малдун – он не был сквером, тем более с фонтанами. По-настоящему живыми выглядели только действующий салун, который приветствовал солдат открытыми дверями, и пара настоящих военных полицейских за этими дверями (чтобы отдых и восстановление сил проходили в не слишком буйной форме).

Что же Малдун имел в виду? Явно не салун; капитан Шимански никогда не возражал против выпивки.