Текст книги "Великий перелом"

Автор книги: Гарри Норман Тертлдав

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 43 страниц)

Глава 18

Даже если бы погода была прохладной, от Вячеслава Молотова, ожидавшего в холле отеля «Семирамида» бронированной машины ящеров, которая должна была отвезти его в отель «Шепхед», все равно валил бы пар.

– Идиотизм, – пробормотал советский комиссар иностранных дел Якову Донскому. Когда речь шла о фон Риббентропе, он не старался скрыть своего презрения. – Идиотизм, сифилитический парез или и то и другое вместе. Скорее всего, и то и другое.

Фон Риббентроп, тоже дожидавшийся отъезда, находился в пределах слышимости, но он не говорил по-русски. И даже если бы он говорил по-русски, Молотов не изменил бы ни слова. Переводчик бросил взгляд на германского министра иностранных дел, затем ответил почти шепотом:

– Это действительно против правил, товарищ комиссар иностранных дел, но…

Молотов сделал ему знак замолчать.

– Не надо никаких «но», Яков Вениаминович. С тех пор как мы сюда прибыли, ящеры собирали нас на заседания в одно и то же время. И чтобы ради этого наглого нациста, потребовавшего заседания еще и в полдень… – Он покачал головой. – Я считал, что только бешеные собаки и англичане выходят на улицу в полуденную жару, а вовсе не немецкие бешеные собаки.

Прежде чем Донской успел сказать что-то в ответ, перед отелем остановилось несколько машин для транспортировки личного состава. Ящерам, похоже, пришлось не по нраву перевозить всех дипломатов-людей одновременно, но фон Риббентроп не дат достаточного времени на организацию заседания, на котором он настаивал, так что ничего другого ящеры предпринять не успели.

Когда участники заседания прибыли в штаб-квартиру Атвара, охранники-ящеры постарались разделить их, чтобы Молотов не смог переговорить с Маршаллом, Иденом или Того. Не дали они и шанса переговорить с фон Риббентропом. Но это был напрасный труд: Молотову было нечего сказать германскому министру иностранных дел.

Точно в полдень главнокомандующий ящеров вошел в зал, сопровождаемый своим переводчиком. Через этого самца Атвар передал:

– Итак, представитель не-империи Германии, я согласился на ваше требование провести особое заседание в это особое время. Теперь вы объясните, почему вы этого потребовали. Я буду слушать со всей внимательностью.

Это означало – «лучше, чтобы это было что-то хорошее». Даже через двух переводчиков Молотов без труда понял смысл сказанного. До фон Риббентропа эти слова донес только один переводчик, так что ему должно было быть вдвое яснее.

Тем не менее он этого никак не выказал.

– Благодарю вас, господин адмирал, – сказал он, поднимаясь на ноги. Из внутреннего кармана пиджака он вынул сложенный лист бумаги, развернул. – Адмирал, я зачитаю вам заявление Адольфа Гитлера, фюрера германского рейха.

Когда он произносил имя Гитлера, его голос наполнился большим благочестием, чем у Римского Папы (до того, как Папа превратился в радиоактивную пыль), упоминающего Иисуса. А почему бы и нет? Фон Риббентроп считал, что Гитлер непогрешим; когда он готовил германо-советский пакт о ненападении, так грубо нарушенный фашистами впоследствии, он объявил на весь мир: «Фюрер всегда прав». При этом он в отличие от дипломатов не обладал достаточным двуличием, чтобы складно лгать.

Теперь же он напыщенным тоном читал по бумажке:

– Фюрер заявляет, что, поскольку Раса недопустимо оккупирует территорию, по праву принадлежащую Германии и отказывается покинуть эту территорию, несмотря на незаконность оккупации, то рейх полностью оправдан в принятии самых строгих мер против Расы и уже начал такие меры. Мы…

Молотов почувствовал, как у него что-то упало внутри. Таким способом нацисты могут потребовать уступок от любого государства. Фашистский режим начал новое замаскированное наступление, и теперь, следуя давно знакомому образцу, привел обоснование новому неспровоцированному акту агрессии.

Тем временем фон Риббентроп продолжал:

– …подкрепляем наши законные требования взрывом новейшей бомбы из взрывчатого металла и военными действиями, которые последуют за этим взрывом. Бог даст германскому рейху победу, которую он заслужил. – Германский министр иностранных дел сложил бумагу, убрал ее и выбросил вперед правую руку в нацистском приветствии. – Хайль Гитлер!

Энтони Иден, Шигенори Того и Джордж Маршалл выглядели такими же потрясенными, как и Молотов. Вот он, народный фронт: Гитлер ни с кем не проконсультировался, прежде чем снова начать военные действия. Он и очень возможно, что и все остальные, должны будут заплатить за это.

Уотат закончил свои шипения, похлопывания и поскрипывания для Атвара. Молотов ждал, что сейчас адмирал взорвется и пообещает ужасные разрушения в Германии за то, что уже сделано. Комиссар иностранных дел должен был встретить подобную реакцию с невозмутимостью.

Вместо этого Атвар произнес несколько слов, обращаясь к переводчику, который и объявил громогласно:

– Благородный адмирал повелел мне сказать вам, что он рассмотрит данное заявление.

Пока Уотат переводил, командующий ящеров покинул зал.

Он вернулся через несколько минут и снова заговорил с переводчиком. Одно за другим Уотат перевел его слова на английский. Одновременно Донской переводил с английского на русский для Молотова:

– Благородный адмирал удивляется, почему представитель не-империи Германия заставил нас прийти сюда, чтобы выслушать заявление, не содержащее в себе ни малейшего намека на реальность. На самом деле никакого атомного взрыва не было ни на территории Германии, ни вблизи нее. Никакой необычной военной активности среди германских войск не замечено. Благородный адмирал спрашивает: не испортились ли мозги у вас, представитель фон Риббентроп, или у вашего фюрера?

Фон Риббентроп уставился на Атвара. Молотов и остальные представители смотрели на фон Риббентропа. Где-то произошло что-то значительное, и произошло не так, как ожидалось, – это было очевидно. Но что? И где?

* * *

Отто Скорцени давил на красную кнопку, пока не побелел ноготь на его большом пальце. Генрих Ягер ждал, что южный горизонт осветится новым краткоживущим солнцем и затем последует артподготовка. Он сказал через переговорное устройство Иоганнесу Дрюккеру:

– Будьте готовы запустить двигатель.

– Яволь, господин полковник, – ответил водитель.

Но новое солнце так и не взошло. Серый польский день продолжался спокойно. Скорцени снова ткнул большим пальнем в кнопку. Ничего не случилось

– Христос на кресте, – пробормотал эсэсовец. Затем, чувствуя, что это слишком слабо, чтобы удовлетворить его, добавил: – Богом проклятый ублюдок жрущей дерьмо суки.

Он еще раз нажал кнопку, прежде чем с отвращением швырнуть передатчик на землю, и обернулся к чернорубашечнику, стоявшему рядом:

– Дай мне запасной. Шнелль!

– Яволь, герр штандартенфюрер!

Другой офицер СС поспешил прочь и спешно вернулся с передатчиком и пультом, точно такими же, какие только что не сработали.

Скорцени щелкнул выключателем и нажал кнопку на новом пульте. И снова бомба в Лодзи не взорвалась.

– Дерьмо, – устало проговорил Скорцени, словно более выразительные ругательства потребовали бы от него слишком много сил.

Он было начал разбивать второй передатчик, но удержался.

Покачав головой, он сказал:

– Что-то где-то грохнулось. Иди и передай на общей частоте: «Баклажан».

– «Баклажан»? – Эсэсовец выглядел как пес, у которого отобрали лакомую кость. – Неужели мы должны?

– Бьюсь об заклад на твою задницу, Макс, другого выхода нет, – ответил Скорцени. – Если бомба не взрывается, нам не двинуться. Она не взорвалась. Теперь мы должны послать войскам сигнал отбоя, чтобы они знали, что атака задерживается. Как только она взорвется, мы пошлем сигнал «Нож». А теперь беги, черт тебя побери! Если какой-нибудь нетерпеливый идиот откроет огонь из-за того, что не получил сигнала об отмене атаки, Гиммлер пустит твои кишки на подтяжки.

Ягер никогда не видел, чтобы кто-либо двигался так быстро, как бедный Макс.

– Что теперь? – спросил он Скорцени.

Он не часто видел этого крупного грубоватого австрийца в состоянии нерешительности, но именно нерешительность овладела Скорцени.

– Будь я проклят, если знаю. Может, какой-то могильщик, или как там его называют жиды, обнаружил антенну, прикрепленную к могильному столбу, и оторвал ее? Если ничего другого не случилось, то простое повторное подключение исправит дело. А вот если что-то серьезнее, если евреи обнаружили бомбу… – Он покачал головой. – Вот это совсем худо. По каким-то странным причинам они совсем нас не любят.

И даже его смех, обычно неистово веселый, теперь прозвучал печально.

«По каким-то странным причинам». Только так Скорцени мог определить то, что рейх сделал с евреями. Пожалуй, он подошел к истине ближе, чем большинство германских офицеров, но все же недостаточно близко, по мнению Ягера. Полковник спросил:

– И что ты собираешься делать?

Скорцени посмотрел на него, как на идиота.

– А как ты думаешь? Я собираюсь просочиться в Лодзь и заставить сработать эту дрянь тем или другим способом. Как я сказал, надеюсь, что проблема только в антенне. Но если не в ней и евреи разнюхали каким-то образом о бомбе, мне будет весело.

– Тебе нечего и думать идти туда самому, – воскликнул Ягер. – Если евреи нашли ее, – этого он и сам не знал наверняка, – они превратят тебя в кровяную колбасу.

Скорцени снова покачал головой.

– Ошибаешься, Ягер. Это – как говорят ублюдки из британской авиации – кусок пирога, вот что. Сейчас ведь перемирие, помнишь? Даже если жиды украли бомбу, они не будут ее охранять, как зеницу ока. Зачем им эго? Они и не заподозрят, что мы уже начали ее искать, потому что не могут предположить, что мы собирались взорвать ее во время перемирия. – Его язвительность приобретала прежнюю силу. – Конечно, нет. Мы – хорошие маленькие мальчики и девочки, правильно? С одним исключением: я нехороший маленький мальчик.

– M-м, я заметил, – сухо сказал Ягер.

Теперь смех Скорцени был снова полон его злобного недовольства – террорист быстро приходил в себя. И еще – он чертовки хорошо размышлял на ходу: каждое его слово казалось разумным.

– Когда ты отправишься?

– Вот только переоденусь, возьму пайки и позабочусь о паре вещей здесь, – ответил эсэсовец. – Если бомба взорвется, она так даст в зубы этим чешуйчатым сукиным сынам, что они это надолго запомнят.

Нелепо кокетливым жестом он сделал Ягеру ручкой и ушел.

С высоты купола «пантеры» Ягер смотрел ему вслед. Если его подразделение находится в полной боевой готовности, может ли он уйти и передать сообщение Мечиславу, чтобы тот кружными путями переправил его Анелевичу? Ответ был прост и очевиден: уйти он не может. А значит, он ничего не сможет сделать не только для тысяч евреев, которые превратятся в грибовидное облако, но и для Германии. Чем ответят ящеры Фатерланду на взрыв атомной бомбы во время перемирия? Ягер не знал. Да и не хотел знать.

Из нижней части башни «пантеры» Гюнтер Грилльпарцер спросил:

– Сегодня представление отменяется, полковник?

– Похоже, что так, – ответил Ягер и затем не удержался: – Хотя и не скажу, что сожалею.

К его удивлению, Грилльпарцер сказал:

– Аминь. – После короткой паузы наводчик, похоже, решил, что требуется какое-то объяснение. – Видите ли, господин полковник, я не сторонник жидов, но не похоже, чтобы теперь они нас тревожили в первую очередь, вы понимаете, что я имею в виду? Вот ящерам я на самом деле хотел бы дать пинка в зад, а не им. Они все равно все попадут в ад.

– Капрал, по моему мнению, вам вполне подойдут красные лампасы на брюки и генеральный штаб, – сказал Ягер. – Мне кажется, что у вас больше здравого смысла, чем у большинства наших составителей планов, и это факт.

– Если я им стану, значит, Германии помогает Бог, – сказал Грилльпарцер и рассмеялся.

– Бог помогает Германии, – согласился Ягер, но к смеху не присоединился.

Остаток дня прошел словно в летаргическом сне. Ягер и его экипаж с облегчением выбрались из своей «пантеры»: каждый раз, выступая против ящеров, вы бросаете кости, и раньше или позже на вас посмотрят «змеиные глаза» [26]26
  «Двойка», проигрышная комбинация игральных костей. – Прим. ред.


[Закрыть]. Где-то после полудня Отто Скорцени исчез. Ягер представил себе, как он пробирается в Лодзь, с мешком за плечами и, скорее всего, прикрыв гримом свой знаменитый шрам. Но под силу ли ему скрыть дьявольский блеск в глазах? Ягер сомневался.

Иоганнес Дрюккер тоже исчез ненадолго, но вскоре вернулся с триумфом, притащив столько колбасы, что ее хватило бы на ужин для всех.

– Рыцарский крест этому человеку! – воскликнул Гюнтер Грилльпарцер. Повернувшись к Ягеру, он сказал с улыбкой: – Прежде чем вы отправите меня в генеральный штаб, господин полковник, я ведь тоже могу повеселиться, не так ли?

– Почему же нет? – сказал Ягер. – Почему бы и нет?

Когда сгустились сумерки, они развели костер и поставили на огонь горшок, чтобы сварить колбасу. От вкусного пара, повалившего от горшка, у Ягера потекли слюнки. Когда он заслышал приближающиеся шаги, то решил, что идет экипаж другого танка, привлеченный запахом, в надежде получить свою долю.

Но люди, которые подходили к костру, носили не форму танкистов, они были в черной форме СС. «Значит, Макс и его друзья тоже не прочь попросить колбаски?» – удивленно подумал Ягер.

Макс вытащил из кобуры «вальтер» и направил в живот Ягеру. Эсэсовцы, которые пришли с ним, взяли на прицел остальных танкистов.

– Вы немедленно пойдете со мной, полковник, или я застрелю вас на месте, – сказал Макс. – Вы арестованы за измену рейху.

* * *

– Благородный адмирал, – поздоровался Мойше Русецкий.

Он привык к встречам с Атваром. Он даже стал готовиться к ним. Чем более полезным считал его Атвар, тем меньше вероятность того, что ему и его семье придется расплачиваться за прежние выступления против ящеров. А догадываться о ходах дипломатов великих держав было такой замечательной игрой, что шахматы по сравнению с ней казались ребяческой забавой. Очевидно, его догадки были гораздо точнее, чем у большинства ящеров. И поэтому вопросы поступали бесконечным потоком. От него требовалось оценивать, как идут переговоры, что вызывало восхищение у него самого: он был причастен к секретам, известным лишь горстке людей. Атвар заговорил на своем языке. Золрааг превратил его слова в обычную польско-германскую смесь:

– Вам, конечно, известен тосевитский не-император Гитлер, и вы не имеете хорошего мнения о нем – я полагаю, это остается истинным?

– Да, благородный адмирал. – Мойше добавил усиливающее покашливание.

– Хорошо, – сказал Атвар. – Из этого я делаю вывод, что тогда вы выскажете более честное мнение о его действиях, чем, например, о действиях Черчилля: ваша солидарность с другими Большими Уродами в отношении Гитлера будет меньше. Это тоже правильно?

– Да, благородный адмирал, – повторил Мойше.

Напоминание о том, что Гитлер является его соплеменником, вовсе не наполнило его радостью. Что бы ни говорили о ящерах, но они показали себя лучшим народом, чем нацисты Адольфа Гитлера.

– Очень хорошо, – сказал Атвар через Золраага. – Тогда такой вопрос: как вы расцениваете поведение Гитлера и фон Риббентропа? Последний призывал меня объявить о взрыве атомной бомбы и возобновлении военных действий Германии против Расы, в то время как на самом деле этот взрыв и военные действия – исключая несколько эпизодов чуть активнее обычного – не имели места.

Мойше задумался.

– Это в самом деле произошло, благородный адмирал?

– Истинно, – сказал Атвар слово, которое Русецкий понимал и на языке ящеров.

Он задумался и почесал голову. Насколько он знал, в глазах Атвара этот жест мог показаться грубым. Но с другой стороны, он был Большим Уродом, так что в глазах Атвара он был грубым по определению. Он медленно проговорил:

– Мне трудно поверить, что фон Риббентроп мог сделать такое заявление, зная, что это неправда и что вы легко можете это проверить.

– Таково ваше восприятие, – сказал адмирал. – Когда самец, представитель Гитлера, сделал это заявление, я немедленно проверил и, найдя его фальшивым, вернулся, чтобы проинформировать его об этом факте. Единодушное мнение наших психологов – мое заявление стало для него сюрпризом. Теперь посмотрите сами.

По жесту Атвара Золрааг включил небольшой экран. Появилось изображение фон Риббентропа, который выглядел одновременно наглым и напуганным. Ему что-то говорили на пришепетывающем английском.

Глаза германского министра иностранных дел широко открылись, челюсть отвисла, рука схватилась за край стола.

– Благородный адмирал, этот человек в состоянии крайнего удивления, – объявил Мойше.

– Так мы и думали, – согласился Атвар. – Это поднимает следующий вопрос: не является ли выдача фальшивой информации частью какого-то нечестного плана гитлеровской стороны, или же эта информация должна была быть правдивой? В любом случае, конечно, фон Риббентроп должен был считать ее точной в тот момент, когда сообщал ее.

– Да. – Мойше снова почесал голову, стараясь определить, какую возможную пользу мог получить Гитлер, умышленно обманывая своего министра иностранных дел. – Я прихожу к выводу, что немцы намеревались напасть на вас.

– Такое заключение сделали и мы, хотя и предупредили, что они сильно пострадают, если предпримут такое нападение, – сказал Атвар. – Это беспокоит: где-то на границе между нами и гитлеровскими войсками, а возможно, за этой границей, вероятно, имеется ядерное оружие, которое по какой-то причине не взорвалось. Мы искали его, но не нашли. После случая в Эль-Искандрии у нас нет уверенности, что мы сможем найти его. Отсюда вопрос: смирится ли Гитлер с неудачей и возобновит переговоры или все же постарается взорвать бомбу?

Заглянуть внутрь мозгов Гитлера – все равно что удалить ткань, пораженную гангреной: отталкивающее, но необходимое дело.

– Если немцы найдут способ взорвать бомбу, то я предполагаю, что они это сделают, – сказал Мойше. – Но я должен повториться, что это всего лишь предположение.

– Оно совпадает с предположениями, которые сделали наши аналитики, – сказал Атвар. – Насколько оно точно, покажет только время, но я думаю, что вы высказали мне лучшее и наиболее обоснованное суждение.

– Истинно, благородный адмирал, – сказал Мойше на языке Расы.

– Хорошо, – ответил ящер. – Я придерживаюсь того мнения, что в прошлом мы старались использовать вас в слишком широких пределах, и, как в случае с любым инструментом, которым злоупотребляют, это вызвало трудности, которых мы могли бы избежать, если бы вас держали в рамках, подходящих к вашей ситуации. Кажется, это в значительной степени является причиной вашей враждебности по отношению к нам и вашего выступления против нас.

– В определенной степени дело обстоит именно так, – согласился Мойше.

Это было наилучшее приближение к пониманию его характера, к которому когда-либо приходили ящеры, и куда более предпочтительное, нежели приравнивание его действий к измене.

– Если нож ломается из-за того, что его использовали вместо лома, разве виноват нож? – продолжил Атвар. – Нет, это ошибка того, кто пользовался инструментом. Ввиду того, Мойше Русецкий, что ваша служба дала лучшие результаты, когда вас стали использовать правильно, я склоняюсь к тому, чтобы пересмотреть прошлые прегрешения. Когда переговоры между Расой и тосевитами закончатся, возможно, мы возвратим вас на территорию, где вы были повторно захвачены…

– Благородный адмирал имеет в виду Палестину, – добавил от себя Золрааг. – Названия, которые вы даете разным местам, создают нам значительные трудности, в особенности когда к одному и тому же месту относятся несколько названий.

Атвар продолжил:

– Мы поселим вас там, как я сказал, с вашей самкой и детенышем и при необходимости будем консультироваться с вами по тосевитским делам. Для нас будет лучше признать с настоящего времени пределы вашей деятельности и не заставлять вас добывать информацию или вести пропаганду, которую вы считаете неприятной. Вы принимаете такое предложение?

Они хотят вернуть его в Палестину – на Святую Землю – вместе с семьей? Они хотят использовать его как эксперта по человечеству без принуждения и унижений? Он осторожно сказал:

– Благородный адмирал, единственно, что меня беспокоит: все это звучит слишком хорошо, чтобы быть истинным.

– Это истина, – ответил адмирал. – Вы когда-нибудь видели, Мойше Русецкий, чтобы Раса нарушала обещания, которые дала?

– Я не видел такого, – ответил Мойше. – Но я видел, как Раса приказывает, вместо того чтобы попробовать прийти к согласию.

Атвар вздохнул совершенно по-человечески.

– На Тосев-3 это оказалось куда менее эффективным, чем мы бы желали. И в связи с этим мы пробуем здесь новые методы, какими бы неприятными они нам ни казались. Когда сюда прибудут самцы и самки флота колонизации, они, несомненно, выскажут немало отрицательного в отношении нашей практики, но мы зато сможем предложить им значительную часть поверхности живой планеты, на которой можно поселиться. Принимая во внимание то, что могло бы случиться здесь, это решение кажется мне приемлемым.

– Я не вижу причин не согласиться с вами, благородный адмирал, – сказал Мойше. – Временами не каждый может получить все, что он хотел бы, используя конкретную ситуацию.

– С Расой такого еще никогда не случалось, – сказал Атвар, снова вздохнув.

От мировых проблем Мойше перешел к личным, сформулировав их одним предложением:

– Когда вы поселите меня и мою семью в Палестине, то мне хотелось бы еще кое-чего.

– Что же это? – спросил адмирал.

Русецкий задумался, не слишком ли далеко он заходит в погоне за удачей, но тем не менее рискнул:

– Вы знаете, до захвата немцами Польши я учился на врача. Я хотел бы продолжить эту учебу не только с людьми, но и с самцами Расы. Если будет мир, то нам надо будет так многому научиться у вас…

– Одна из моих главных забот в поддержании мирного сосуществования с вами, Большими Уродами, это чему вы можете научиться у нас, – сказал Атвар. – Вы уже узнали слишком много. Но я не считаю, что в медицине вы создадите нам большую опасность. Очень хорошо, Мойше Русецкий, пусть будет так, как вы сказали.

– Благодарю вас, благородный адмирал, – сказал Мойше. В каком-то американском фильме прозвучало выражение, почему-то запомнившееся Русецкому: «У этой сделки аромат розы». – Роза, – пробормотал он. – Точно как роза.

– Мойше Русецкий? – спросил Атвар с вопросительным покашливанием: Золрааг не смог перевести бормотание тосевита.

– Мы заключили сделку, благородный адмирал, – сказал Мойше, надеясь, что у розы будет не слишком много шипов.

* * *

Страха отклонился от микрофона и снял наушники, которые плохо прилегали к его слуховым перепонкам.

– Еще одна радиопередача, – сказал он, поворачивая один глаз в сторону Сэма Игера. – Я не вижу необходимости продолжать их, когда переговоры между Расой и вами, Большими Уродами, идут так успешно. Вы не можете себе представить, как вы должны были напугать этого тяжеловесного старого Атвара, чтобы вообще заставить его пойти на переговоры.

– Я рад, что он наконец уступил, – сказал Сэм. – Я сыт войной. Весь этот мир сыт войной по горло.

– Полумеры любого вида на Тосев-3 не приводят к успеху, – согласился Страха. – Если бы в раскраске главнокомандующего флотом был я, мы привели бы вас, тосевитов, к покорности быстрее и жестче.

– Я знаю, – кивнул Игер.

Беглый командир никогда не делал секрета из того, что предпочитает кнут, а не пряник. Сэм вспомнил об американской атомной бомбе, спрятанной где-то здесь, в Хот-Спрингсе, не более чем в нескольких сотнях ярдов от этой душной маленькой студии. Конечно, он не мог рассказать Страхе об этой бомбе: проговорись он – и генерал Донован приколотит его скальп к стене. Поэтому он заговорил о другом:

– Три не-империи, способные делать атомные бомбы, стали бы серьезной проблемой даже для вас.

– Истинно так. Конечно, это так. – Страха вздохнул. – Когда наступит мир – если он наступит, – что будет со мной?

– Мы не вернем вас обратно Расе, чтобы они отомстили, – сказал Сэм. – Мы уже поставили в известность ваших представителей в Каире. Это не очень понравилось им, но они согласились.

– Я уже знаю, – ответил Страха. – Значит, я буду жить всю жизнь среди вас, тосевитов США? И как же я буду проводить время?

– О! – Сэм начал понимать, к чему клонит беглец. – Некоторые самцы Расы прекрасно устроились у нас. Весстил научил нас удивительно многому по ракетной технике, а Ристин…

– Превратился в Большого Урода, – ядовито сказал Страха.

– А как вы полагаете, что он должен был делать? – спросил Сэм.

– Он – самец Расы. Он должен иметь достоинство помнить об этом, – ответил Страха.

Через секунду Сэм сообразил, кого вдруг ему напомнил ящер: английского сноба, который свысока смотрит на соотечественника, «ставшего местным» в Танганьике, в Бирме или где-нибудь еще. Он видел немало кинофильмов о джунглях с подобными персонажами. Беда в том, что он не мог объяснить это Страхе без риска оскорбить его еще сильнее.

– Может быть, когда мы заключим мир, то… – Ему надо было высказаться обиняком, но он сказал напрямую. – Мы добьемся и амнистии.

– Для таких, как Ристин, амнистия будет наверняка, – сказал Страха. – Он получит ее, хотя она ему не нужна, чтобы наслаждаться жизнью. Для таких, как Весстил, тоже возможна амнистия. Весстил многому вас научил – это истинно, Сэм Игер, как вы сказали. Но он попал к вам, тосевитам, по моему приказу. Он был пилотом моего челнока: когда я приказал, он был обязан выполнить приказ, и он его выполнил. Несмотря на помощь, которую он оказал вам, он может быть прощен. Но для меня, Сэм Игер, амнистии не будет. Я попытался свалить адмирала Атвара, чтобы не дать ему проиграть войну с вами, тосевитами. Я проиграл – а он, выиграл ли он эту войну? Думаете, он позволит мне жить на территории, которую получит Раса после наступления мира – если он наступит? Возможно, но я буду напоминать ему, что был прав, когда подверг сомнению его действия, я одним своим видом буду напоминать ему, что вторжение сорвалось. Нет. Если я еще должен жить, то должен жить среди вас, Больших Уродов.

Сэм медленно наклонил голову. Изменники никогда не возвращаются домой; похоже, что у ящеров дело обстоит так же, как у людей. Если бы Рудольф Гесс прилетел обратно в Германию из Англии, разве встретил бы его Гитлер с распростертыми объятиями? Вряд ли. Но Гесс в Англии был по крайней мере среди своих соплеменников-людей. Здесь, в Хот-Спрингсе, Страха попал в такую же ловушку, как человек, попавший в плен к ящерам, человек, которому суждено провести остаток своих дней с ними – или, точнее, на их Родине.

– Мы сделаем все, что сможем, чтобы вам было удобно, – обещал Игер.

– В этом же ваши лидеры и вы заверяли меня с самого начала, – ответил Страха. – И, насколько это в ваших возможностях, вы это сделали. Я не могу жаловаться на ваши намерения. Но они распространяются только на настоящее время, Сэм Игер. Если наступит мир, я останусь здесь как аналитик Расы и пропагандист этой не-империи. Разве это не наиболее вероятный вариант?

– Истинно, – сказал Сэм. – Вы заработали себе место здесь навсегда. Вы не хотите заниматься этим?

– Я буду – и это все, что я могу сделать. Но вы меня не поняли, – сказал Страха. – Я останусь здесь, среди вас, тосевитов. Наверняка останутся и несколько других самцов. И мы создадим нашу крошечную общину, потому что мы принадлежим Расе. Наши глаза будут обращены к тому, что будет делать здесь, на Тосев-3, основная часть Расы, и мы будем изучать это для лидеров данной не-империи и никогда не станем частью ее. Как жить в таком одиночестве? Возможно ли это? Я должен знать.

– Извините, – сказал Игер. – Я сначала не понял.

Еще до того, как немцы завоевали Францию, в газетах писали о том, как жили русские эмигранты в Париже. Если кто-нибудь из них уцелел, они наверняка отнеслись бы к Страхе с симпатией: им довелось извне смотреть на то, как большая часть их соотечественников строила что-то новое. Если это и не было адом, то во всяком случае неплохой тренировочной площадкой.

Страха вздохнул.

– Кроме того, через небольшое время – по меркам, которыми пользуется Раса, – сюда прибудет флот колонизации. Будут инкубированы выводки яиц. Будет ли среди них мое? Есть над чем посмеяться.

Его рот открылся – и остался открытым.

У некоторых русских эмигрантов были русские жены, у других – любовницы. Кому-то доставались жаждущие француженки. Страхе недоставало самки-ящера не так, как мужчине недостает женщины: если Страха не видел (вернее, не обонял) самку, он о ней и не думал. И тем не менее он продолжал рассматривать Расу как единое целое, к которому уже никогда не будет принадлежать.

– Это трудно, командир, – сказал Сэм.

– Истинно, – сказал Страха. – Но когда я спускался в эту не-империю, я не спрашивал, будет ли моя жизнь легкой, а только о том, будет ли она продолжаться. Она продолжается. Она будет продолжаться и в тех обстоятельствах, которые я для себя изберу. И скорее всего я буду долго размышлять о том, правильное ли решение я принял.

Сэму хотелось сказать что-то подходящее к случаю, но ничего подобного в своей жизни он не переживал.

* * *

Мордехай Анелевич равнодушно прошел мимо фабрики, на которой еще несколько месяцев назад рабочие выпускали зимнюю одежду для ящеров. Затем нацистская ракета попала прямо в здание. Теперь оно выглядело так, как любое другое, которое разрушила бомба весом в одну тонну: сплошное крошево. Слава богу, что ракета ударила во время ночной смены, когда людей было очень мало.

Анелевич осмотрелся. Улица была почти безлюдной. Он подтянул брюки, будто поправляя их. Затем нырнул за полуразрушенную стену фабрики: это мог сделать любой человек в поисках уединения, чтобы без помех облегчиться.

Из руин прозвучала фраза на идиш:

– А, это вы. Нам не нравятся люди, которые забредают сюда, вы же знаете.

– И почему же, Мендель? – сухо спросил Мордехай.

– Потому что мы высиживаем яйцо и надеемся, что из него никогда ничего не вылупится, – ответил охранник тоном, куда менее сдержанным, чем тот, которым он, вероятно, хотел бы ответить.

– Зато теперь оно в нашем гнезде, а не там, куда его положили немцы, – ответил Анелевич.

Доставить бомбу сюда с полей гетто [27]27
  Кладбище. – Прим. ред.


[Закрыть]тоже было целой эпопеей, которую Мордехай не пожелал бы повторить ни за что в жизни. Бомба была закопана неглубоко, иначе он и его товарищи не смогли бы вытащить ее. Случилось так, что утром ящеры заметили зияющую яму. К счастью, их удовлетворило вполне правдоподобное объяснение: в этой могиле были похоронены умершие от холеры, и поэтому их пришлось эксгумировать и сжечь. Как и подавляющее большинство ящеров, Буним был очень щепетилен в отношении людских болезней.

Мордехай, скрытый во мраке разрушенной фабрики, выглянул наружу. Никто из проходивших по улице людей не смотрел на него. Похоже, никто даже не обратил внимания на то, что он так долго не выходит обратно. Он двинулся дальше, внутрь здания. Путь был извилист и проходил между кучами кирпича и обрушенными внутренними стенами здания, но за пределами видимости с улицы обломки были расчищены.