Текст книги "Великий перелом"

Автор книги: Гарри Норман Тертлдав

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 43 страниц)

– Я спрошу его, – сказал Мэзер, выслушал ответ и рассмеялся. – «Вы что, сошли с ума?» – перевел он.

Мцеппс сказал что-то еще. Мэзер продолжил:

– Он говорит, что он жив, его кормят и не подвергают мучениям, и это гораздо больше, чем он ожидал, когда попал в плен. Он не пляшет на ромашках, но и не получает пинков.

– Довольно честно сказано, – заключил Гольдфарб и вернулся к работе.

* * *

Сержант Герман Малдун смотрел сквозь разбитые окна второго этажа Вуд-Хауза в Квинси, штат Иллинойс, вниз по течению Миссисипи, на основание крутого утеса.

– Речной ад, – объявил он.

– Это еще и местный ад, – сказал Остолоп Дэниелс. – Да, окна разбиты вдребезги, но сам дом вряд ли изменился по сравнению с тем, каким он был, когда я последний раз приезжал в этот город, в промежутке между седьмым и девятнадцатым годами.

– Переплеты сделаны на совесть, точно, – согласился Малдун. – И каменные блоки с прокладками из свинца, их где попало не применяют. – Он сделал паузу. – А что вы делали здесь в девятьсот седьмом году, лейтенант, осмелюсь спросить?

– Играл в мяч – что еще? – ответил Остолоп. – Я начал вторым кэтчером за «Квинси Джем» в лиге штата Айова. В первый раз я оказался в стране янки, и – боже! – как я был одинок. Первый кэтчер – его имя Раддок, Чарли Рад-док – сломал большой палец на второй неделе мая. После этого я выбил 360 в месяц, и «Грейс Харбор Грей» из штата Вашингтон купили мой контракт. Северо-Западная лига была класса Б, на два зубчика выше «Квинси», но я все равно жалел, что ухожу.

– Как это вышло? – спросил Малдун. – Вы ведь не из тех, кто пренебрегает движением вверх, лейтенант, и, бьюсь об заклад, никогда таким не были.

Дэниелс тихо рассмеялся. Он тоже смотрел на Миссисипи. Здесь это была большая река, но – ничто по сравнению с тем, какой она втекает в свой родной штат. Пока что в нее еще не влились ни Миссури, ни Огайо, ни Красная, ни множество других рек.

На самом деле он смотрел не столько на реку, сколько на собственную жизнь. Скорее себе, чем Герману Малдуну, он сказал:

– Здесь была хорошенькая маленькая девочка с курчавыми волосами цвета спелой кукурузы Ее имя было Адди Страсхейм, я и сейчас вижу ямочку у нее на щеке, как будто это было вчера. Она была такая конфетка, эта Адди. Если бы я остался здесь на весь сезон, я, наверное, женился б на ней, если бы уговорил ее отца

– Значит, у вас есть шанс найти ее, – сказал Малдун. – За город шли не такие уж сильные бои, и вряд ли все люди ушли отсюда, чтобы сложить головы за другой большой город.

– Вы знаете, Малдун, при таких замечательных мозгах вы иногда выглядите круглым дураком, – сказал Остолоп.

Сержант улыбнулся ему. Медленно, снова скорее для самого себя, Дэниелс продолжил: – Мне было тогда двадцать один, ей – наверное, восемнадцать. Не думаю, что был первым мальчиком, который когда-либо целовал ее, но по моим расчетам передо мной их вряд ли было больше двух. Она еще жива, она стала старой, такой же, как я, как вы, как все. Раньше я думал о ней, какая она – такая сладкая, словно сливовый пирог. – Он вздохнул. – Черт побери, я раньше думал о себе, каким я был… Мальчишка, веривший, что поцелуй – это нечто особенное! И не стоял в очереди, чтобы быстренько перепихнуться…

– Мир – поганое место, – сказал Малдун. – Поживешь в нем, и через некоторое время он тебя истреплет. Война делает это быстрее, но и без нее – тоже плохо.

– Не в этом ли досадная и печальная правда? – сказал Остолоп.

– Вот. – Малдун вытащил из-за пояса фляжку и протянул лейтенанту. – Это вас подлечит.

– Да? – Никто еще не предлагал Остолопу воды с такими словами.

Он отвернул крышку, поднес фляжку к губам и сделал глоток. Внутри было нечто прозрачное, как вода, но пинающееся, как мул. Несколько раз он пробовал сырой пшеничный ликер, но этот напиток в отличие от многих видов самогона, которые он вливал в себя, заставлял его чувствовать себя не просто Дэниелсом, а настоящим крепким мужчиной. Он проглотил, пару раз кашлянул и вернул фляжку Малдуну.

– Хорошо, что у меня нет сигарет Если я зажег бы спичку и вдохнул, наверное, взорвался бы.

– Я бы не удивился, – хмыкнув, сказал сержант. Он посмотрел на часы. – Лучше воспользуемся временем увольнения, пока можно. В полночь мы снова начнем отрабатывать жалованье.

Дэниелс вздохнул.

– Да, я знаю. И если все пойдет, как надо, мы оттесним ящеров на четверть мили вниз по Миссисипи. С такой скоростью мы освободим эту проклятую реку за три недели до Страшного Суда.

Он завернулся в одеяло и через полторы минуты заснул.

Засыпал он в ожидании, что капитан Шимански разбудит его пинком. Но проснулся в должное время без помощи сапога командира отряда. Об этом позаботились москиты. Они влетали в разбитые окна Вуд-Хауза, жужжа громче, чем звено истребителей.

Он принялся хлопать по лицу и рукам. Все остальное было закрыто одеждой, но москиты радовались любому открытому участку кожи. Наступит утро, и он будет выглядеть, как сырое мясо. Затем он вспомнил об операции. Наступит утро, и он сам может оказаться сырым мясом.

Малдун тоже проснулся. Они вместе спустились по лестнице, пара стариков, все еще стойко державшихся в мире молодых и участвовавших в их игре. Когда он был мальчишкой и пробивался в большую игру, пусть ненадолго, он презирал – почти ненавидел – старикашек, которые так вот стойко держались и держались, не желая уйти, чтобы дать шанс новым парням. Теперь он старикашкой стал сам. Но если «уйти» означает скопытиться, это куда хуже, чем потерять работу.

Капитан Шимански был уже внизу в большом холле и раздавал указания пехотинцам. Считалось, что они должны все знать и так, но, само собой разумеется, мозги и тому подобное есть не у всех. Шимански закончил свою речь словами:

– Слушайтесь вашего лейтенанта и сержанта. Они поведут вас.

Остолоп развеселился.

Снаружи москитов было еще больше. Трещали сверчки.

Квакало несколько весенних лягушек, хотя для большинства сезон уже кончался. Ночь была теплой и влажной. Взвод топал на юг, к позициям ящеров. Сапоги громко стучали по мостовой, затем – по земле и траве – шум шагов стал тише.

Двое разведчиков остановили наступавших американцев к северу от Марблхеда, деревушки, расположенной по реке ниже Квинси.

– Окопаться, – шепотом приказал Остолоп в липкую темноту.

Шанцевый инструмент уже врезался в землю. Дэниелс избегал строительства сложных окопных систем, применявшихся в Первую мировую войну, потому что современный бой предполагал слишком быстрое перемещение и для большинства случаев такие окопы были непрактичны. Но даже наскоро вырытые норы временами оказывались очень полезными.

Он отодвинул рукав, чтобы посмотреть на часы. Четверть двенадцатого, показали светящиеся стрелки. Он поднес часы к уху. Да, тикают. Ему казалось, что прошло уже часа два лишних и с атакой что-то неладно.

– Когда забавляешься, время летит быстро, – пробормотал он.

Едва он опустил руку, как артиллерия открыла огонь – к востоку от Квинси. Снаряды ударили по Марблхеду, некоторые взрывались в каких-то двух сотнях ярдов южнее от места, где он лежал. Значит, все в порядке и как надо, просто он слишком заработался и потерял ощущение времени.

– Вперед, – закричал он, когда часы показали назначенное время.

Сектор обстрела тут же переместился с северной на южную часть Марблхеда. Артиллерия ящеров тоже вступила в дело, но занималась в основном артиллерийской дуэлью. Остолоп радовался, что ящерам не до него.

– Сюда, – закричал разведчик. – Мы сделали проходы в проволоке.

Вместо колючей проволоки ящеры использовали нечто вроде длиннейшего тонкого обоюдоострого бритвенного лезвия. Эта режущая проволока была еще противнее колючей. По плану проходы действительно предусматривались, но не всегда планы соответствуют действительности.

Ящеры открыли из Марблхеда огонь по наступающим американцам, двигавшимся через проволочное заграждение. Сколько ни ставь ловушек, всех крыс все равно не поймаешь. Сколько ни обстреливай пехоту артиллерией, всех бойцов все равно не перебьешь. Остолопу приходилось бывать под навесным огнем и похуже этого. Он ожидал сопротивления, и его не обманули.

Он пострелял из своего «томпсона», затем бросился на землю за перевернутым кузовом старой машины. Майк Уилер, стрелок из его взвода, палил из автоматической винтовки по городку. Дэниелсу хотелось бы, чтобы на его месте был Дракула Сабо из его прежнего взвода. Дракула всегда упреждал противника, когда сталкивался с ящером носом к морде.

Атака его взвода обозначила позиции ящеров. Другой взвод вошел в городок с востока через несколько минут. Теперь они знали, где прячется противник, и выбивали чужаков поочередно из каждого дома. Некоторые ящеры сдались, некоторые сбежали, некоторые умерли. Один из их медиков и двое людей-солдат бок о бок перевязывали пострадавших.

«Небольшой бой», – устало подумал Остолоп. Людей погибло немного, ящеров даже меньше, если уж говорить честно. В Марблхеде сильного гарнизона не было. Местные жители стали выглядывать из убежищ, которые они соорудили для защиты от кусков металла, летавших повсюду.

– Не так уж плохо, – сказал Герман Малдун. Он показал на запад, в сторону Миссисипи. – Еще часть реки освободили. Мы вычистим ящеров гораздо быстрее, чем за три недели до Судного дня.

– Да, – согласился Дэниелс. – Может, за шесть недель. Малдун расхохотался.

Глава 13

Лю Хань обернулась и увидела, что Лю Мэй взяла штык, который Нью Хо-Т’инг беззаботно оставил на полу.

– Нет! – закричала Лю Хань. – Положи это!

Она поспешила отнять опасный предмет у маленькой дочери.

Прежде чем она успела подойти, Лю Мэй бросила штык и уставилась на мать широко открытыми глазами. Та начала было бранить ее, но вдруг замолкла. Ее дочь подчинилась ей, хотя она закричала по-китайски. Ей не понадобилось говорить на языке маленьких чешуйчатых дьяволов или использовать усиливающее покашливание, чтобы ребенок понял ее.

Она подхватила Лю Мэй на руки и крепко прижала к себе. Лю Мэй не заплакала, не закричала пронзительно, она не вырывалась, как это было, когда Лю Хань в первый раз взяла ее у Томалсса. Ее дочь понемногу привыкала быть человеческим существом среди человеческих существ, а не игрушкой лгущих маленьких дьяволов.

Лю Мэй показала на штык.

– Это? – спросила она на языке маленьких дьяволов вместе с вопросительным покашливанием.

– Это штык, – ответила Лю Хань по-китайски. – Штык.

Лю Мэй попыталась повторить, но у нее получился звук, похожий на тот, что мог бы воспроизвести чешуйчатый дьявол. Ребенок снова показал на штык и еще раз спросил:

– Это?

Лю Хань потребовалось время, пусть даже очень короткое, чтобы понять: вопрос был задан на китайском.

– Это – штык, – снова сказала она.

Она обняла Лю Мэй и горячо поцеловала ее в лоб. Лю Мэй не понимала, как относиться к поцелуям, которыми осыпала ее Лю Хань, получив ребенка обратно: тогда девочка воспринимала их с отчаянием или досадой. Теперь малышка поняла: поцелуй – это что-то приятное.

Она засмеялась в ответ. Вообще Лю Мэй умела смеяться, но улыбалась редко. Никто не улыбался ей, когда она была совсем крошкой: лица чешуйчатых дьяволов не приспособлены к улыбкам. Это тоже вызывало досаду у Лю Хань. Она беспокоилась, сможет ли когда-нибудь научить Лю Мэй улыбаться.

Она принюхалась, затем, несмотря на протесты ребенка – вопить Лю Мэй не стеснялась, вымыла ее и переодела.

– Из тебя кое-что вышло, – сказала она дочери. – Это все? Тебе хватает еды?

Ребенок издал визжащий звук, который мог что-то значить – или не значил ничего. Лю Мэй уже была достаточно большой, чтобы ее кормить грудью, да и груди Лю Хань давно не давали молока, потому что ребенка отняли у нее совсем маленьким. Но Лю Мэй не нравились ни рисовая пудра, ни вареная лапша, ни супы, ни кусочки свинины и курятины, которыми Лю Хань пыталась кормить ее.

– Томалсс, должно быть, кормил тебя консервами, – рассерженно сказала Лю Хань.

Она еще больше расстроилась, потому что Лю Мэй насторожилась и обрадовалась, услышав знакомое имя маленького чешуйчатого дьявола.

Лю Хань тоже питалась консервами, когда маленькие дьяволы держали ее пленницей в самолете, который никогда не садится на землю. В основном эти консервы были захвачены в Америке Бобби Фьоре или в других странах, где употребляют подобную пишу. Она ненавидела эту еду. Они годились на то, чтобы уберечь от голодной смерти, но никак не заменяли настоящих продуктов.

Но они были известны Лю Мэй, так же как и сама компания чешуйчатых дьяволов. Ребенок считал, что китайская пища, которая Лю Хань казалась единственно правильной, имеет неприятный вкус и запах, и ел ее с такой же неохотой, какую Лю Хань испытывала, питаясь мясными консервами и другой гадостью.

Еду иностранных дьяволов можно было найти в Пекине и теперь, хотя, как правило, она имелась у богатых последователей гоминдановской контрреволюционной клики или тех, кто служил, как верная собака, чешуйчатым дьяволам, – и эти две группы были почти неразделимы. Нье Хо-Т’инг предлагал раздобыть эту еду разными окольными способами, чтобы кормить Лю Мэй тем, к чему она привыкла.

Лю Хань каждый раз отказывалась. Она подозревала – да нет, была уверена, что им движет: он хотел помочь ей, чтобы ребенок вел себя по ночам тихо. Вполне понятное желание, и, конечно, ей очень хотелось высыпаться по ночам, но она была поглощена идеей превратить Лю Мэй в нормального китайского ребенка, и как можно скорее.

Она много размышляла над этим с тех пор, как ей вернули ребенка. Но теперь она смотрела на Лю Мэй по-новому, словно прежде не видела ребенка вообще. Она добивалась полной противоположности тому, чего добивался Томалсс: он так активно стремился превратить Лю Мэй в чешуйчатого дьявола, как Лю Хань старалась теперь сделать из нее обычного достойного человека. Но и маленький дьявол, и сама Лю Хань обращались с Лю Мэй так, словно она была чистой страницей, на которой можно писать любые иероглифы по своему выбору. А чем еще мог бы быть ребенок?

Для Нье все было просто. По его мнению, ребенок – это сосуд, который надо наполнить революционным духом. Лю Хань фыркала. Нье, вероятно, раздражало, что Лю Мэй не могла пока устраивать взрывы и не носила красную звезду на своем комбинезончике. Ну что ж, это проблема Нье, а не ее или ребенка. Над жаровней в углу комнаты Лю Хань стоял горшок с «као кан миен-ер», сухой пудрой для лепешек. Лю Мэй она нравилась больше, чем другие виды порошкообразного риса или старая рисовая мука.

Лю Хань подошла и сняла крышку. Сунула указательный палец в горшок, а когда вытащила, он был покрыт комками теплой липкой массы, образовавшейся из сухой рисовой пудры. Поднесла палец к ротику Лю Мэй, и девочка съела рис с пальца.

Может, в конце концов Лю Мэй привыкнет к нормальной пище. Может быть, сейчас она настолько голодна, что все съедобное кажется ей вкусным. Лю Хань вспоминала ужасное время на самолете, который никогда не садится на землю. Она ела серовато-зеленый горошек, который вкусом напоминал вареную пыль. Как бы то ни было, Лю Мэй проглотила несколько комков «као кан миен-ер» и успокоилась.

– Разве это хорошо? – тихо проговорила Лю Хань.

Она подумала, что сухая рисовая пудра почти безвкусна, а маленькие дети не любят пищи с острым вкусом. Так, по крайней мере, говорят бабушки, а кому знать лучше, как не им?

Лю Мэй посмотрела на Лю Хань и издала усиливающее покашливание. Лю Хань уставилась на дочь. Неужели она хотела сказать, что сегодня ей понравилась сухая пудра? Лю Хань не могла придумать, что еще бы могло обозначать это покашливание. И хотя ее дочь все еще изъяснялась, как маленький чешуйчатый дьявол, она одобрила тем самым не просто земной, но китайский продукт.

– Мама, – сказала Лю Мэй и снова издала усиливающее покашливание.

Лю Хань подумала, что сейчас растечется маленькой лужицей каши. Нье Хо-Т’инг был прав: мало-помалу она перетягивала дочь от чешуйчатых дьяволов на свою сторону.

* * *

Мордехай Анелевич смотрел на своих товарищей. Они сидели в комнате над помещением пожарной команды на Лутомирской улице.

– Ну вот, мы ее получили, – сказал он. – Что нам с ней теперь делать?

– Мы должны вернуть ее нацистам, – прогудел Соломон Грувер. – Они пытались убить нас с ее помощью, значит, честно будет воздать им благодарностью.

– Давид Нуссбойм предложил бы отдать ее ящерам, – сказала Берта Флейшман, – но не в том смысле, какой подразумевает Соломон, а подарить по-настоящему.

– Да, и именно за то, что он говорил подобные вещи, мы с ним и распрощались, – ответил Грувер. – Таких глупостей нам больше не нужно.

– Просто чудо, что нам удалось извлечь это ужасное вещество из корпуса и поместить в запаянные сосуды так, чтобы никто не погиб, – сказал Анелевич. – Чудо и пара аптечек с антидотом, которые нам продали солдаты вермахта, – они применяют его, когда начинают ощущать действие газа, несмотря на противогазы и защитную одежду. – Он покачал головой. – Нацисты – большие мастера на такие штуки.

– Они большие мастера и в том, чтобы всучивать нам всякую мерзость, – сказала Берта Флейшман. – Прежде их ракеты могли бы принести сюда несколько килограммов нервно-паралитического газа и взрывом мощного заряда рассеять его вокруг. Но это… из бомбы мы извлекли более тонны. И они собирались заставить нас поместить ее в такое место, где она навредила бы нам больше всего. Ракеты далеко не так точны.

Смех Соломона Грувера нельзя было назвать приятным.

– Бьюсь об заклад, Скорцени был крайне раздражен, когда обнаружил, что не обыграл нас, как сосунков, хотя и рассчитывал.

– Вероятно, да, – согласился Анелевич. – Но не думайте, что он на этом успокоится. Я не верил, что mamzer может руководствоваться той бессмыслицей, которую Геббельс нес по радио, но ошибался. Этого человека надо принимать всерьез во всем. Если мы не будем постоянно присматривать за ним, он сделает что-нибудь страшное. Даже под нашим неусыпным наблюдением он все равно может это проделать.

– Благодарите Бога за вашего друга, другого немца, – сказала Берта.

Теперь Анелевич рассмеялся с неловкостью:

– Я не думаю, что он друг мне, если уж говорить точно. Я ему тоже не друг. Но я оставил его в живых и пропустил его со взрывчатым материалом обратно в Германию, так что… Я не знаю, что это такое. Может быть, чувство чести. Он уплатил свой долг.

– Значит, бывают и приличные немцы, – неохотно заметил Соломон Грувер.

Мордехай снова засмеялся. Смех мог довести его до грани истерики. Он представил себе пухлого нациста с моноклем, точно таким же тоном говорящего: «Бывают ведь и приличные евреи».

– Я по-прежнему думаю: что было бы, если бы я убил его тогда? – сказал Мордехай. – Нацистам было бы гораздо труднее делать их бомбы без того металла, и один бог знает, насколько лучше стал бы мир без них. Но мир не стал лучше после прихода ящеров.

– А мы застряли между ними, – сказала Берта Флейшман. – Если победят ящеры, проиграют все. Если победят нацисты, проиграем мы.

– Перед тем как уйти, мы нанесем им большой урон, – сказал Анелевич. – Они сами помогли нам. Если они отступят, мы не позволим обращаться с нами так, как они делали прежде. Никогда больше. То, что было моим самым горячим желанием в жизни до прихода ящеров, исполнилось. Еврейская самооборона стала фактом.

Насколько мало значил этот факт, выяснилось в следующий момент, когда в комнату вошел еврейский боец по имени Леон Зелкович и сказал:

– У входа внизу стоит районный руководитель службы порядка, который хочет поговорить с вами, Мордехай.

Анелевич сделал кислую мину.

– Какая честь.

Служба порядка в еврейском районе Лодзи по-прежнему подчинялась Мордехаю Хаиму Румковскому, который был старостой евреев при нацистах и остался старостой евреев и при ящерах. Большую часть времени служба порядка благоразумно делала вид, что еврейского Сопротивления не существует. Если марионеточная полиция ящеров явилась к нему – с этим надо разобраться. Он встал и вскинул на плечо свою винтовку «маузер».

Офицер службы порядка по-прежнему носил шинель и кепи нацистского образца. На рукаве красовалась введенная нацистами повязка: красная с белым с черным «могендовидом»; белый треугольник внутри звезды Давида обозначал ранг служащего. На поясе у него висела дубинка. Против винтовки, конечно, ерунда.

– Вы хотели видеть меня?

Анелевич был сантиметров на десять – двенадцать выше офицера и смотрел на пришедшего свысока и с холодком. – Я…

Представитель службы порядка кашлянул. Он был коренастым, с бледным лицом и черными усами, которые выглядели как моль, севшая на верхнюю губу. Он все-таки справился с голосом:

– Я – Оскар Биркенфельд, Анелевич. У меня приказ доставить вас к Буниму.

– В самом деле?

Анелевич ожидал встречи с Румковским или с кем-то из его прихвостней. Если его приглашает главный ящер в Лодзи – значит, произошло что-то экстраординарное. Он подумал, не следует ли этого Биркенфельда убрать. При необходимости он так и сделает. Есть сейчас такая необходимость? Чтобы потянуть время, он спросил:

– Он мне дает охранное свидетельство на встречу и обратно?

– Да, да, – с нетерпением ответил представитель службы порядка.

Анелевич кивнул с задумчивым лицом. Пожалуй, ящеры лучше соблюдают свои обязательства, чем люди.

– Ладно, я иду.

Биркенфельд отвернулся, явно испытав радостное облегчение. Может быть, он ожидал отказа Мордехая и последующего наказания.

Он зашагал вперед пружинистым шагом, развернув плечи и демонстрируя всему миру, что он выполняет достойную миссию, а не кукольную. С досадой и удивлением Анелевич пошел за ним.

Ящеры помещались в здании бывшей германской администрации на рыночной площади Бялут. «Очень подходяще», – подумал Анелевич. Офис Румковского находился в соседнем здании, его двуколка с изготовленной немцами биркой – знаком старосты евреев – стояла рядом. Мордехай едва успел бросить взгляд на двуколку, потому что навстречу ему вышел ящер, чтобы взять на себя дальнейшее попечение о еврейском лидере. Районный руководитель Биркенфельд поспешно исчез.

– Вашу винтовку, – сказал ящер Анелевичу на шипящем польском языке.

Он протянул оружие. Ящер взял его.

– Идемте.

Кабинет Бунима напомнил Мордехаю варшавский кабинет Золраага: он был наполнен восхитительными, но непостижимыми устройствами. Даже те, назначение которых руководитель еврейских бойцов понял, действовали неизвестно как. Например, когда охранник ввел его в кабинет, из квадратного ящика, сделанного из бакелита или очень похожего на бакелит материала, выползал листок бумаги. Лист был покрыт каракулями письменности ящеров. Должно быть, ее напечатали внутри ящика. Он видел, как чистый лист вполз внутрь, затем вышел с текстом. И практически беззвучно, исключая слабый шум маленького электромотора.

Из любопытства он спросил охранника.

– Это машина «скелкванк», – ответил ящер. – В вашем языке нет слова «скелкванк».

Анелевич пожал плечами. Машина так и осталась непонятной.

Буним повернул к нему один глаз. Региональный субадминистратор – ящеры использовали такие же невнятные титулы, какие придумывали нацисты, – довольно бегло говорил по-немецки. Он спросил на этом языке:

– Вы – еврей Анелевич, возглавляющий еврейских бойцов?

– Я тот самый еврей, – сказал Мордехай.

Может, ящеры еще сердятся на него за помощь Мойше Русецкому, который сбежал из их лап. Если Буним пригласил его по этой причине, лучше про Русецкого не заикаться. Но форма приглашения противоречила этому предположению. Похоже, что ящеры не собирались арестовывать его, только поговорить.

Второй глаз Бунима тоже повернулся к нему, так что теперь ящер смотрел на Мордехая обоими глазами – знак полного внимания.

– У меня предостережение вам и вашим бойцам.

– Предостережение, благородный господин? – спросил Анелевич.

– Мы знаем больше, чем вы думаете, – сказал Буним. – Мы знаем, что вы, тосевиты, играете в двусмысленные – я это слово хотел применить? – игры с нами и с немцами. Мы знаем, что вы мешали нашим военным усилиям здесь, в Лодзи. Мы знаем это, говорю вам. Не беспокойтесь отрицать это. Бесполезно.

Мордехай и не отрицал. Он стоял молча и ждал, что еще скажет ящер. Буним испустил шипящий выдох, затем продолжил:

– Вы также знаете, что мы – сильнее вас.

– Этого я не могу отрицать, – сказал Анелевич со злобным азартом.

– Да. Истинно. Мы можем сокрушить вас в любое время. Но чтобы сделать это, мы должны будем отвлечь ресурсы. А ресурсов мало. Так. Мы терпели вас как неприятность – я это хотел сказать? Но не более того. Вскоре мы снова двинем машины и самцов через Лодзь. Если вы будете мешать, если будете создавать неприятности, вы за это заплатите. Вот наше предупреждение. Вы поняли?

– О да, я понял, – ответил Анелевич. – А вы понимаете, сколько неприятностей начнется по всей Польше, от евреев и поляков одновременно, если вы попытаетесь подавить нас? Вы хотите, как вы сказали, неприятностей по всей стране?

– Мы идем на такой риск. Вы свободны, – сказал Буним. Один его глаз повернулся к окну, второй – к листам бумаги, которые выползали из бесшумной печатающей машины.

– Вы идете, – сказал ящер-охранник на плохом польском.

Анелевич вышел. Когда они оказались вне здания, в котором ящеры управляли Лодзью, охранник вернул ему винтовку.

Анелевич шел, размышляя. Когда он дошел до помещения пожарной команды на Лутомирской улице, он улыбался. Ящеры плохо понимали выражение лица людей. Если бы понимали, его физиономия им явно не понравилась бы.

* * *

Макс Каган говорил на английском со скоростью пулемета. Вячеслав Молотов не понимал, о чем идет речь, но тот говорил очень горячо. Затем Игорь Курчатов перевел:

– Американский физик потрясен теми способами, которые мы выбрали для извлечения плутония из усовершенствованного атомного реактора, который он помог нам сконструировать.

Тон речи Курчатова был сух. Молотову показалось, что он испытывает удовольствие, излагая жалобы американца. Роль переводчика при Кагане избавляла его от рамок субординации и от ответственности за это. Пока они оба – и Каган, и Курчатов – необходимы, более того, незаменимы для наращивания военных усилий… Но однажды…

Но не сегодня. Он сказал:

– Если есть более быстрый способ извлечения плутония, чем использование заключенных в процессе извлечения стержней, пусть он ознакомит меня с ним, и мы перейдем на него. Если нет, то нет.

Курчатов заговорил по-английски. Каган ответил ему очень подробно. Курчатов повернулся к Молотову.

– Он сказал, что не стал бы конструировать реактор таким образом, если бы знал, что мы будем использовать заключенных для вытаскивания урановых стержней, которые перерабатываем в плутоний. Он обвиняет вас в нескольких несчастных случаях, подробности я не считаю нужным переводить.

«Но слушаешь с удовольствием». В сокрытии собственных мыслей Курчатов не был настолько умелым, как следовало бы.

– Пусть он ответит на мой вопрос, – сказал Молотов, – существует ли более быстрый способ?

После обмена мнениями Курчатов сказал:

– Он говорит, что Соединенные Штаты используют в таких процессах машины и механические руки с дистанционным управлением.

– Напомните ему, что у нас нет машин или дистанционно управляемых механических рук.

– Он хочет напомнить вам, что заключенные умирают от радиации, в которой они работают.

– Ничего, – безразлично ответил Молотов, – у нас их достаточно, чтобы заменять, когда понадобится. Могу заверить вас, что проект в них недостатка испытывать не будет.

По тому, как потемнело и без того смуглое лицо Кагана, было ясно, что это не тот ответ, которого он ожидал.

– Он спрашивает, почему заключенных, по крайней мере, не обеспечат одеждой для защиты от радиации, – сказал Курчатов.

– У нас мало такой одежды, и вы это прекрасно знаете, Игорь Иванович, – сказал Молотов. – У нас нет времени для производства ничего другого, кроме бомбы. Ради этого великий Сталин готов полстраны бросить в огонь – но Кагану передавать мои слова нет нужды. Когда мы получим достаточно плутония для бомбы?

– Через три недели, товарищ народный комиссар иностранных дел, может быть, через четыре, – сказал Курчатов. – Благодаря американскому опыту результаты резко улучшились.

«Тоже неплохо», – подумал Молотов.

– Сделайте за три, если сможете. Главное здесь – результат, а не метод. Если Каган не в состоянии понять это, он дурак.

Когда Курчатов перевел это Кагану, американец вскочил с места, встал по стойке смирно и выбросил правую руку в гитлеровском приветствии.

– Товарищ народный комиссар иностранных дел, я не думаю, что вы его убедили, – сухо сказал Курчатов.

– Убедил я его или нет, меня не беспокоит, – ответил Молотов.

Про себя – не допуская никаких внешних проявлений недовольства – он добавил еще один факт к делу Кагана, которое завел лично. Может быть, когда война закончится, этот слишком умный физик обнаружит, что домой вернуться не так-то просто. Но это пища для размышлений в будущем.

– Каковы мотивы его сотрудничества с нами? Вы не видите риска? Его привередливость не влияет на его полезность?

– Нет, товарищ народный комиссар иностранных дел. Он – откровенный. – Курчатов кашлянул в кулак: это гораздо хуже, чем просто откровенность. – Но кроме того, он еще и предан делу. Он будет работать с нами.

– Очень хорошо. Я полагаюсь на вас, присматривайте за ним.

«Твоя голова ляжет на плаху, если что-нибудь пойдет не так», – вот что имел в виду Молотов, и Курчатов в отличие от Кагана был вовсе не таким наивным, чтобы не понять намек. Народный комиссар иностранных дел еще не закончил:

– В ваших руках – будущее СССР. Если мы вскоре сможем взорвать одну из таких бомб и в короткий срок изготовить новую, то продемонстрируем чужакам – империалистическим агрессорам, – что мы в состоянии сравняться с ними по уровню вооружения и наносить им удары, которые впоследствии станут для них смертельными.

– Наверняка они смогут нанести такие же удары и нам, – ответил Курчатов, – и наша единственная надежда уцелеть состоит в том, чтобы сравняться с ними, как вы сказали.

– Такова политика великого Сталина, – согласился Молотов, что одновременно означало: именно так и должны развиваться события. – Он уверен, что так и будет, стоит нам показать ящерам, на что мы способны. Они станут более уступчивыми в переговорах, цель которых – изгнание врагов с территории нашей Родины.

Народный комиссар иностранных дел и советский физик смотрели друг на друга, а Макс Каган всматривался в них обоих с удрученным непониманием.

Молотов видел, как в глазах Курчатова мелькнула некая мысль. Он заподозрил, что физик увидел ту же мысль и в его собственных глазах, несмотря на каменную маску, якобы приросшую к его лицу. Но этой темы лучше не касаться.