Текст книги "Великий перелом"

Автор книги: Гарри Норман Тертлдав

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 43 страниц)

– Истинно, – согласился Чуук.

Он заговорил в какой-то предмет, размерами не больше книжки. Сразу после этого ящеры начали вставать и высовывать носы из-за укрытий. «Это у него с собой радиостанция, – понял Остолоп, – и у каждого из его солдат. Чертовски хорошая штука. Хорошо бы и нам иметь такие».

Он обернулся и помахал своим людям. Один за другим они тоже стали подниматься с земли. Последним показался из укрытия Герман Малдун. Остолоп нисколько не осуждал его. В него столько раз стреляли, что он, вероятно, с трудом поверил, что это не хитрость. Да и Остолоп тоже не поверил бы, не стой он здесь – такой уязвимый, если ящеры совершат какую-нибудь подлость.

Настороженно, не выпуская оружия, люди и ящеры приближались друг к другу. Некоторые пытались говорить с противниками, хотя самцы Чуука знали английский куда хуже, чем он, и лишь немногие из американцев хоть что-то знали на линго ящеров. Это было неплохо. Не нужно много слов, чтобы убедить собеседника, что сейчас вы никого не хотите убивать, хотя еще пять минут назад собирались. Остолоп наблюдал такие сцены на ничьей земле во Франции в 1918 году. Лишь немногие его товарищи могли говорить с «боша-ми», но и этого было достаточно.

Конечно, в те времена янки (Дэниелс вспомнил, как он злился, когда французы принимали его за янки) и боши обменивались куревом и пайками. Он обменялся пайком только раз. Просто чудо, что немцы так чертовски хорошо воевали, питаясь такими отбросами.

Он не мог представить, что увидит здесь что-то подобное. Ящеры не курили, а их еда была еще хуже, чем у бошей. Но оглядевшись, он обнаружил, что некоторые из его парней чем-то меняются с ящерами. Что ж такого могло у них быть интересного для ящеров?

Чуук тоже наблюдал за окружающим, хотя голова его была почти неподвижной, а поворачивались только глаза. Остолоп подумал, не собирается ли он остановить неофициальную торговлю. Вместо этого ящер спросил:

– Вы, лейтенант Дэниелс, не имеете с собой каких-либо плодов или пирожных с тем, что вы, Большие Уроды, называете «имбирь»?

В голове Остолопа словно вспыхнул свет. Он слышал, что ящеры чертовски падки на это зелье.

– Боюсь, что нет, лидер малой боевой группы. – Вот ведь не повезло. Подумать только, какие интересные штуки могли дать ящеры в обмен! – Но, похоже, у кого-то из моих парней есть.

Теперь он понял, почему кое-кто из ребят носил с собой продукты с имбирем. Выходит, они скрытно торговали с ящерами. В любое другое время это привело бы его в ярость. Но если смотришь на торговлю после заключения перемирия, разве рассердишься?

– Йес-с. Истинно, – сказал Чуук.

Нетерпеливо подпрыгивая на каждом шагу, он поспешил прочь своей смешной походкой, чтобы посмотреть, что у американцев есть на продажу. Остолоп улыбнулся ему вслед.

* * *

По голубому небу лениво ползли пухлые облака. Солнце стояло высоко и давало приятное тепло, а то и жару. Это был прекрасный день для прогулок рука об руку с девушкой, в которую вы – влюблены? Дэвид Гольдфарб не употреблял этого слова в разговоре с Наоми Каплан, но все чаще повторял его мысленно в эти последние несколько дней.

С другой стороны, мысли Наоми, казалось, фокусировались на политике и войне, а не любви.

– Ведь ты же в королевских ВВС, – с негодованием сказала она. – Как ты можешь не знать, достигнуто у нас перемирие с ящерами или нет?

Он рассмеялся.

– Как я могу не знать? Нет ничего проще: мне об этом не говорят. Чтобы делать свою работу, мне не нужно знать про перемирие – вот достаточная причина не сообщать мне этого. Все, что я знаю: я не слышал шума ни одного самолета ящеров – и не слышал ни об одном самолете ящеров над Англией – после начала их перемирия с янки, русскими и нацистами.

– Это и есть перемирие, – настаивала Наоми. – Это и должно быть перемирием. Гольдфарб пожал плечами:

– Может быть, да, а может быть, и нет. Согласен, я не знаю и ни об одном нашем самолете, который бы направлялся бомбить континент, но в последнее время мы и так нечасто это делали – чудовищно возросли потери. Может быть, у нас что-то вроде неформальной договоренности: ты не трогаешь меня – я не трогаю тебя, но мы не все переносим на бумагу из опасения раскрыть, что мы делаем – или, наоборот, не делаем.

Наоми нахмурилась.

– Это неправильно. Это недостойно. Это непорядочно.

В этот момент ее высказывание выглядело поистине немецким. Гольдфарб прикусил язык, чтобы не сказать об этом вслух.

– Соглашения ящеров с другими нациями заключены официально и накладывают на участников определенные обязательства. Почему этого не сделано в отношении нас?

– Я же сказал, что наверняка не знаю, – сказал Гольдфарб. – Хочешь услышать мои предположения? – Когда она кивнула, он продолжил: – Американцы, русские и нацисты – все они использовали супербомбы такого же типа, какими располагают ящеры. Мы подобных не создали. Может быть, в их глазах мы не заслуживаем перемирия, потому что у нас бомб нет. Но когда они попытались завоевать нас, они узнали, что нас нелегко победить. И поэтому они оставили нас в покое, не объявляя об этом.

– Полагаю, возможно, – отметила Наоми после серьезных размышлений. – Но все равно это непорядочно.

– Может быть, – сказал он. – Неважно, что это такое, но я рад, что сирены воздушной тревоги не орут ежедневно или дважды в день, а то и каждый час.

Он ожидал, что Наоми скажет: такая нерегулярность налетов тоже означает беспорядок. Но вместо этого она показала на малиновку с ярко-красной грудкой, преследовавшую стрекозу.

– Вот это единственный вид летательного аппарата, который я хотела бы видеть в небе.

– Хм-м, – произнес Гольдфарб. – Мне больше по душе приятный полет самолета «Метеор», но я был бы несправедлив, если бы не признал твоей правоты.

Некоторое время они шли молча, довольные обществом друг друга. На обочине дороги с цветка на цветок с жужжанием перелетала пчела. Гольдфарб обратил внимание на этот звук и на незасеянное поле: вблизи от Дувра их было несколько.

Наоми – очевидно, между прочим и не имея в виду ничего конкретно – заметила:

– Моим отцу и матери ты нравишься, Дэвид.

– Я рад, – ответил он, и вполне правдиво. Если бы Исааку и Леа Капланам он не понравился, то не гулял бы сейчас с их дочерью. – Мне они тоже нравятся.

Это тоже была правда: они нравились ему так, как молодому человеку могут нравиться родители девушки, за которой он ухаживает.

– Они считают тебя серьезным, – продолжила Наоми.

– В самом деле? – спросил Гольдфарб, чуть насторожившись.

Если под серьезностью они разумели: он не будет стараться соблазнить их дочь, – значит, они не знали его так хорошо, как им казалось. Он это уже пробовал. Впрочем, может быть, они знали Наоми, потому что у него ничего не вышло. И тем не менее он не ушел разозленный из-за того, что она отказалась спать с ним. Поэтому он и считается серьезным? Может, и так. Он решил, что должен что-нибудь сказать.

– Я думаю, это хорошо, что их не беспокоит, откуда я – или, я бы сказал, откуда мои отец и мать.

– Они считают тебя английским евреем, – ответила Наоми. – И я тоже.

– Наверное, так. Я ведь родился здесь.

Сам он никогда не думал о себе как об английском еврее, и не потому, что его родители сбежали из Варшавы из-за погромов еще до Первой мировой войны. Евреи Германии свысока смотрели на своих восточноевропейских соплеменников. Когда Наоми предстанет перед его родителями, станет совершенно ясно, что они совсем не то, чем в ее представлении являются английские евреи. Если… Он задумчиво заговорил:

– Моим отцу и матери ты тоже понравишься. Если я получу отпуск и ты на день отпросишься в пабе, не согласишься ли ты съездить в Лондон и познакомиться с ними?

– Мне бы этого очень хотелось, – ответил она, затем наклонила голову набок и посмотрела на него. – А как ты представишь меня им?

– А как бы ты хотела? – спросил он.

Наоми покачала головой: это не ответ. «Честно», – подумал он. Он прошел еще пару шагов, прежде чем рискнуть задать несколько иной вопрос:

– А что, если я представлю тебя как свою невесту?

Наоми остановилась. Глаза ее широко раскрылись.

– Ты именно это имеешь в виду? – медленно проговорила она.

Гольдфарб кивнул, хотя внутри чувствовал себя так, как иногда в «ланкастере», делающем неожиданный противозенитный маневр.

– Мне этого очень хотелось бы. – И она шагнула в его объятья.

Ее поцелуй снова вернул Дэвида к норме, зато закружилась голова. Когда одна его рука мягко легла на ее грудь, она не оттолкнула ее. Вместо этого она вздохнула и прижала его руку плотнее. Приободрившись, он сдвинул другую руку с ее талии на правую ягодицу – и она тут же, повернувшись ловко, как танцовщица, вырвалась из его рук.

– Рано, – сказала она. – Пока не надо. Мы скажем моим родителям. Я познакомлюсь с твоими матерью и отцом – этого же хотят и мои мать и отец. Мы найдем раввина, чтобы он поженил нас. И вот тогда. – Ее глаза заблестели. – И я тебе говорю – не только ты испытываешь нетерпение.

– Хорошо, – сказал он. – Может быть, нам следует сказать твоим отцу и матери прямо сейчас.

Он повернулся и зашагал в сторону Дувра. Чем скорее он устранит все препятствия, тем скорее она перестанет вырываться из его объятий. Казалось, ноги его не чувствовали под собой земли на всем пути обратно в город.

* * *

Голос Мордехая Анелевича прозвучал ровно, как польские долины, и твердо, как камень:

– Я не верю вам. Вы лжете.

– Прекрасно. Пусть будет так, как вы сказали.

Польский фермер доил корову, когда Анелевич нашел его. Он отвернулся от еврейского лидера, переключившись на работу.

«Ссс! Ссс! Ссс!» Струи молока били в помятое жестяное ведро. Корова попыталась отойти.

– Стой ты, глупая сука, – прорычал поляк.

– Но послушайте, Мечислав, – запротестовал Мордехай. – Это ведь просто невозможно, скажу вам. Как могли нацисты переправить бомбу из взрывчатого металла в Лодзь так, чтобы об этом не знали ни мы, ни ящеры, ни польская армия?

– Я ничего не знаю, – ответил Мечислав. – Был слух, что они это сделали. Я должен сказать вам, что кто-то находился в доме Лейба в Хрубешове. Означает это для вас что-нибудь?

– Может быть, да, может быть, нет, – сказал Анелевич с глубочайшим безразличием, какое только мог изобразить.

Он не хотел, чтобы поляк знал, как это его потрясло. Генрих Ягер останавливался у еврея по имени Лейб, когда перевозил из Советского Союза в Германию взрывчатый металл. Следовательно, сообщение подлинное: кто еще мог бы знать об этом? Подробность была не такого рода, чтобы о ней упомянули в отчете. Мордехай настороженно спросил:

– Что еще вы слышали?

– Она где-то в гетто, – сказал Мечислав. – Не имею ни малейшего представления, где именно, поэтому не теряйте времени на расспросы. Если бы не перемирие, всем вам, жидам, сейчас бы уже поджаривали пятки в аду.

– Я вас тоже люблю, Мечислав, – сказал Анелевич. Поляк хмыкнул, не понимая. Мордехай топнул ногой по грязи.

– Что это за человек? – спросил Мечислав.

Мордехай не ответил ему – возможно, вообще не слышал. Как Скорцени переправил бомбу из взрывчатого металла в Лодзь, минуя всех? Как он доставил ее в еврейский район? Как он выбрался оттуда потом? Хорошие вопросы, беда только в том, что у Мордехая не было ответа ни на один.

И еще один вопрос перекрывал все остальные. «Где бомба?»

Это беспокоило его на протяжении всего пути обратно в Лодзь – как застрявший между зубами кусочек хряща беспокоит язык. Этот хрящ все еще досаждал ему, когда он вошел в помещение пожарной команды на Лутомирской улице. Соломон Грувер копался в моторе пожарной машины.

– Отчего такое вытянутое лицо? – спросил он, отрываясь от работы.

Он был далеко не единственным, кто мог услышать разговор. Менее всего Анелевич хотел бы посеять в гетто панику.

– Пойдем со мной наверх, – сказал он как можно более обыденным тоном.

Длинное лицо Грувера помрачнело. Он вообще выглядел угрюмым – кустистые брови, резкие черты лица и густая седеющая борода. Когда он мрачнел, то выглядел так, будто только что умер его лучший друг. Он положил ключ и последовал за Мордехаем в комнату наверху, где обычно встречались руководители еврейского Сопротивления.

На лестнице он тихо сказал:

– Берта здесь. Она узнала что-то интересное – что именно, я не знаю – и сейчас как раз рассказывает. Может она знать о том, что принесли вы?

– Лучше, чтобы так, – сказал Анелевич. – Если мы не сможем справиться с этим сами, нам придется оповестить банду Румковского, а может быть, даже ящеров, хотя это уж самое последнее дело.

– Ой! – Брови Грувера зашевелились. – Что бы это ни было, оно должно быть плохим.

– Нет, не плохим, – сказал Мордехай.

Грувер бросил на него вопросительный взгляд.

– Хуже, – уточнил Анелевич, когда они добрались до верха лестницы.

Грувер заворчал. Каждый раз, когда Анелевич отрывал ногу от потертого линолеума, он задумывался, успеет ли снова поставить ее на пол. Это уже было не в его власти. Если Отто Скорцени нажмет кнопку или щелкнет выключателем на радиопередатчике, то Мордехай Анелевич исчезнет, и, возможно, так быстро, что не успеет понять, что он уже мертв.

Он рассмеялся. Соломон Грувер уставился на него.

– Вы принесли такую весть и еще нашли что-то забавное?

– Возможно, – ответил Анелевич.

Именно в эту минуту Скорцени должен быть очень огорчен. Он рисковал жизнью, переправляя бомбу в Лодзь (Анелевич знал, какое мужество для этого требовалось), но по времени он просчитался. Он не сможет взорвать ее сейчас, не разрушив только что достигнутое перемирие между ящерами и рейхом.

Два серьезного вида еврея вышли из комнаты.

– Мы позаботимся об этом, – пообещал один из них Берте Флейшман.

– Благодарю, Михаил, – сказала она и почти натолкнулась на Анелевича и Грувера. – Привет! Я не ожидала увидеть вас здесь.

– Мордехай наткнулся на что-то интересное, – сказал Соломон Грувер. – Что – один бог знает, потому что он не говорит. – Он посмотрел на Мордехая. – Во всяком случае, пока не говорит.

– Теперь скажу, – сказал Анелевич.

Он вошел в комнату. Когда Грувер и Берта Флейшман вошли за ним, он закрыл дверь и мелодраматическим жестом повернул ключ. У Берты брови поползли на лоб – как только что у Грувера.

Мордехай говорил минут десять, передавая как можно точнее то, что сказал ему Мечислав. Когда он закончил, он понял, что этого слишком мало.

– Я не верю ни единому слову. Это просто проклятые нацисты стараются нас распугать и заставить разбежаться, как цыплят на птичьем дворе. – Грувер покачал головой, повторяя: – Я не верю ни слову.

– Я бы тоже не поверил, если бы сообщение направил нам кто-то другой, а не Ягер, – сказал Анелевич. – Если бы не он, вы знаете, что сделала бы с нами бомба с нервно-паралитическим газом. – Он повернулся к Берте. – А что думаете вы?

– Насколько я себе представляю, не имеет значения, верно это или нет, – ответила она. – Мы должны действовать так, как будто она существует, не так ли? Мы не можем позволить себе игнорировать это.

– Фу! – сказал с отвращением Грувер. – Мы потратим время и силы и чего мы достигнем? Ничего.

– Возможно, вы правы, и искать нечего, – сказал Мордехай. – Но предположим – только предположим, – вы ошибаетесь, и бомба находится здесь. Что тогда? Может быть, мы найдем ее. Это было бы хорошо: заполучив свою собственную бомбу, мы могли бы управлять ящерами и нацистами. Может быть, ее найдут ящеры, используют это как оправдание и взорвут где-то еще какой-то город – посмотрите, что случилось с Копенгагеном. Или, может быть, ее не найдем ни мы, ни ящеры. Представьте себе, что сорвались переговоры о перемирии! Все, что требуется Скорцени, так это включить передатчик и…

Соломон Грувер поморщился.

– Ладно. Вы убедили меня, черт бы вас побрал. Теперь мы должны попытаться найти эту проклятую штуку – если, как я сказал, ее можно найти.

– Она где-то здесь, в нашей части города, – сказал Анелевич, словно его и не прерывали. – Как мог эсэсовец переправить ее сюда? Где он мог ее спрятать, если он это сделал?

– Насколько она велика? – спросила Берта. – От этого может зависеть, куда он мог ее поместить.

– Она не может быть маленькой и не может быть легкой, – ответил Анелевич. – Если бы так, то немцы могли бы доставлять эти бомбы на самолетах или на ракетах. Поскольку они этого не делают, значит, бомбу нельзя спрятать за чайником в вашей кухне.

– Разумная мысль, – отметил Грувер. – Это существенный аргумент. Количество мест, где может оказаться бомба – если она вообще есть, – ограничено.

Он упрямо отказывался признать, что такое возможно.

– Поблизости от фабрик, – сказала Берта Флейшман. – Это место, с которого надо начать.

– Да, одно место, – сказал Грувер. – Большое такое место. Здесь, вокруг гетто, десятки фабрик. Сапоги, патронные гильзы, рюкзаки – мы делали множество вещей для нацистов и по-прежнему делаем большинство из них для ящеров. И где именно вы хотели бы начать?

– Я скорее начат бы не с них, – сказал Анелевич. – Как вы сказали, Соломон, они слишком велики. У нас может не оказаться достаточно времени. Вероятно, все зависит от того, как скоро ящеры и нацисты рассорятся. Какое же наиболее вероятное место, куда эсэсовский негодяй мог спрятать большую бомбу?

– А как можно определить, какое место он счел подходящим? – спросил Соломон Грувер.

– Он не мог долго находиться в Лодзи. Он хотел спрятать эту штуку на короткое время, убежать и затем взорвать. Ему не требовалось прятать ее очень долго или очень хорошо. Но тут наступило перемирие, которое усложнило его жизнь – и, может быть, спасло наши.

– Если только это не трепотня, чтобы заставить нас побегать, – сказал Грувер.

– Если бы! – заметил Анелевич.

– Я знаю, что мы должны проверить, – сказала Берта Флейшман. – Кладбище и поля гетто южнее него.

Грувер и Анелевич обернулись к ней. В воздухе грязной комнаты словно повис вопрос.

– Если бы я делал эту работу, то выбрал бы именно это место, – воскликнул Мордехай. – Лучше не придумать – ночью спокойно, в земле уже много готовых ям…

– В особенности на полях гетто, – сказала Берта, вдохновленная случайно сделанным предположением. – Там так много братских могил, еще со времен, когда свирепствовали болезни и голод. Кто обратит внимание на одну новую могилу?

– Да, если она где-нибудь и прячется, то именно отсюда надо начать поиски.

– Я согласен, – сказал Мордехай. – Берта, это чудесно. Если даже ты не права, ты заслуживаешь комплимента.

Он нахмурился, раздумывая, действительно ли она воспримет его слова как комплимент. Он почувствовал облегчение, когда понял, что не ошибся.

Она улыбнулась ему в ответ. Когда она улыбалась, она переставала быть незаметной и безымянной. Она не была красивой – в обычном смысле этого слова, – но улыбка придавала ей странное очарование. Она быстро стала серьезной.

– Нам понадобятся бойцы, а не просто землекопы, – сказала она. – Если мы найдем эту ужасную вещь, кое-кто захочет забрать ее у нас. Я имею в виду ящеров.

– Ты снова права, – сказал Анелевич. – Когда мы слили нервно-паралитический газ из нацистской бомбы, то причинили им много опасных неприятностей. Если у нас будет эта бомба, мы перестанем быть просто неприятностью, мы обретем настоящую силу.

– Но не тогда, когда она находится в яме под землей, – сказал Грувер. – Пока она там, мы можем только взорваться вместе с нашими врагами. Это лучше, чем Масада, но все равно скверно. Совсем скверно. Если мы сможем вытащить бомбу и переправить ее, куда захотим, – хорошо. По крайней мере, для нас.

– Да, – выдохнул Мордехай.

Картины решительных действий пронеслись в его голове – ущерб ящерам и обвинение в том нацистов, тайная переброска бомбы в Германию и настоящая месть за то, что сделал рейх с польскими евреями. Но тут в мечты вмешалась действительность – как это всегда и бывает.

– Есть только одна бомба – если она вообще есть. Мы должны найти ее, мы должны извлечь ее из земли, если она там, – вы правы и в том и в другом, Соломон, – прежде чем сможем думать, что делать с ней дальше.

– Если мы отправимся из гетто вместе с половиной бойцов, остальные люди поймут, что мы преследуем какую-то цель, если даже не поймут, какую именно, – сказал Грувер. – Мы не хотим этого, не так ли? Сначала найдем, затем посмотрим, сможем ли мы ее вытащить без лишнего шума. Если не сможем… – Он пожал плечами.

– Мы пройдем через кладбище и поля гетто, – заявил Анелевич: если он здесь командир, он приказывает. – Если мы что-нибудь найдем, то решим, что делать дальше. Если же ничего не найдем, – он тоже пожал плечами, – мы тоже решим, что делать дальше.

– А если кто-нибудь спросит нас, что мы делаем там, как мы ему ответим? – спросил Грувер.

Он был большим мастером находить проблемы. С решением проблем у него было хуже.

Хороший вопрос. Анелевич почесал голову. Им потребуется объяснение, причем достаточно безвредное и убедительное. Берта Флейшман предложила:

– Мы можем сказать людям, что подыскиваем места, где никто не похоронен, чтобы можно было вырыть в этих местах могилы на тот случай, если нам придется воевать внутри города.

Анелевич поразмышлял над этим, затем кивнул – как и Соломон Грувер.

– Это лучше, чем то, что приходило в голову мне. Послужит неплохим прикрытием на ближайшие дни, хотя – бьюсь об заклад – там не так уж много свободного места.

– Слишком много могил, – тихо сказала Берта.

Мужчины склонили головы.

Кладбище и поля гетто рядом с ним находились в северо-восточном углу еврейского района Лодзи. Здание пожарной команды на Лутомирской улице располагалось на юго-западе – в двух, может быть в двух с половиной, километрах от него.

Начался мелкий дождь. Анелевич благодарно взглянул на небеса: дождь обеспечил им большую скрытность.

Белобородый раввин читал похоронную молитву над телом, завернутым в простыню: дерево для гробов уже давно сделалось роскошью. Позади него, среди небольшой толпы скорбящих, стоял сгорбленный человек, прижимая обе руки к лицу, чтобы скрыть рыдания. Может быть, это его жена уходила в грязную землю? Мордехай никогда не узнает.

Он и его товарищи шли между надгробий – некоторые стояли прямо, другие покосились, словно пьяные, – в поисках свежей земли. Трава кое-где на кладбище была по колено: за ним плохо ухаживали с тех пор, как немцы захватили Лодзь, почти пять лет назад.

– Она поместится в обычную могилу? – спросил Грувер, задержавшись возле одной, которой не могло быть более недели.

– Не знаю, – ответил Анелевич. Он сделал паузу. – Нет. Наверное, нет. Я видел обычные бомбы размером с человека. Самолет такие бомбы поднимает. Та, что есть у немцев, должна быть больше.

– Тогда мы напрасно теряем здесь время, – сказал пожарный. – Нам надо идти на поля гетто, к братским могилам.

– Нет, – сказала Берта Флейшман. – Там, где бомба, – это не должно выглядеть, как могила. Они могли сделать вид, как будто там был ремонт труб или что-то еще.

Грувер потер подбородок, затем согласился:

– Вы правы.

Пожилой человек в длинном черном пальто сидел возле могилы, старая шляпа, надвинутая на глаза, защищала его лицо от дождя. Он закрыл молитвенник, который читал, и сунул его в карман. Когда Мордехай и его товарищи проходили мимо, он кивнул им, но не заговорил.

Прогулка по кладбищу не выявила никаких новых раскопов размером больше обычных могил. Грувер, на лице которого было написано: «а что я вам говорил?», Мордехай и Берта направились на юг – в сторону полей гетто.

Здесь могильных памятников было меньше, и многие из них, как сказал Соломон Грувер, означали, что в одной могиле погребено множество тел: мужчины, женщины, дети, умершие от тифа, от туберкулеза, от голода, может быть – от разбитых сердец. На многих могилах росла трава. Теперь дела обстояли заметно лучше. После ухода нацистов времена изменились, и могилы были Теперь одиночными, а не братскими.

Берта задержалась перед одним крупным захоронением: единственным надгробием служила обычная доска, отмечающая место вечного упокоения несчастных там, внизу, да и она повалилась. Нагнувшись, чтобы выправить ее, Берта нахмурилась.

– Что это такое? – спросила она.

Мордехай не мог видеть, что привлекло ее внимание, пока не подошел ближе. А подойдя, тихо присвистнул. Вдоль доски тянулся провод с изоляцией цвета старого дерева, его держали два загнутых гвоздя. Гвозди были ржавыми, так что держали плохо. Провод заканчивался на верхнем крае доски, но шел снизу, из-под земли.

– Радиоантенна, – пробормотал он и дернул. Она не поддавалась. Он рванул изо всех сил. Проволока оборвалась, и он качнулся назад. Он раскинул руки, чтобы удержаться от падения. – Что-то внутри, явно постороннее, – сказал он.

– Не может быть, – проговорил Соломон Грувер. – Земля-то совсем не тронутая… – Он умолк, не договорив, и опустился на колени, не беспокоясь о том, что сделает мокрая трава с его брюками. – Посмотрите! – удивленно воскликнул он.

Мордехай Анелевич опустился рядом и снова присвистнул.

– Дерн был вырезан кусками, а затем уложен обратно, – сказал он, проводя рукой по стыку. Если бы дождь был сильнее и земля размягчилась, обнаружить это было бы невозможно. По-настоящему восхитившись, Анелевич пробормотал: – Они сделали мозаику и, когда все закончили, уложили кусочки обратно в том же порядке.

– А где же земля? – потребовал ответа Грувер, как будто Анелевич сам украл ее. – Если они закопали эту штуку, у них должна была остаться лишняя земля – и ее надо было бросить по сторонам ямы, когда они ее копали.

– А что, если они сначала расстелили брезент и выбрасывали землю на него? – предположил Мордехай. – Вы не представляете себе, какими аккуратными и предусмотрительными могут быть нацисты, когда делают что-то подобное. Посмотрите, как они замаскировали антенну. Они не оставляют ни малейшей возможности обнаружить что-нибудь важное.

– Если бы эта доска не повалилась… – потрясенно сказала Берта Флейшман.

– Бьюсь об заклад, она так и стояла, когда эсэсовские ублюдки были здесь, – сказал ей Анелевич. – Если бы не ваш зоркий глаз, обнаруживший антенну…

Он изобразил аплодисменты и улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ. Она и в самом деле становится необычной, когда улыбается, подумал он.

– Где же земля? – повторил Соломон Грувер, упорствуя в своих подозрениях и не замечая застывших в немой сцене товарищей, – Что они с ней сделали? Они не могли ее высыпать всю обратно.

– Хотите, чтобы я угадал? – спросил Мордехай. Пожарный кивнул. – Если бы я проводил эту операцию, я погрузил бы землю в ту же телегу, в которой привез бомбу, и отвез бы ее прочь. Накрыл бы брезентом – и никто бы ничего не заподозрил.

– Думаю, вы правы. Думаю, именно так они и сделали. – Берта Флейшман посмотрела на оторванную проволоку. – Теперь бомба не сможет взорваться?

– Не думаю, – ответил он. – По крайней мере, теперь они не смогут взорвать ее по радио, что уже хорошо. Если бы им не требовалась антенна, они не стали бы ее здесь ставить.

– Слава богу, – сказала она.

– Так, – сказал Грувер с таким выражением, словно он по-прежнему не верит им. – Значит, теперь у нас есть своя бомба?

– Если мы разберемся, как взорвать ее, – ответил Анелевич. – Если мы сможем вытащить ее отсюда так, чтобы не заметили ящеры. Если мы сможем перевезти ее так, чтобы – боже упаси – не взорвать ее вместе с собой. Если мы сможем все это сделать, тогда мы получим собственную бомбу.

* * *

Со лба Ауэрбаха лил пот.

– Давай же, дорогой. Ты и раньше это делал, помнишь? Давай! Такой сильный мужчина, как ты, может сделать все, что захочет.

Ауэрбах внутренне собрался, вздохнул, буркнул про себя – и с усилием, для которого ему потребовалась вся энергия без остатка, тяжело поднялся на костыли. Пенни захлопала в ладоши и поцеловала его в щеку.

– Боже, как тяжело, – сказал он, с трудом дыша.

Может быть, он проявил легкомыслие, может быть, он слишком долго лежал, но ему показалось, что земля заколыхалась у него под ногами, как пудинг.

Обходясь одной ногой и двумя костылями, он чувствовал себя неустойчивым трехногим фотографическим штативом.

Пенни отошла от него на пару шагов, к выходу из палатки.

– Иди ко мне, – сказала она.

– Не думай, что я уже могу, – ответил Ауэрбах.

Он пробовал костыли всего лишь в третий или четвертый раз. Начать передвигаться на них было так же тяжело, как завести старый мотор «Нэша» в снежное утро.

– О, бьюсь об заклад, ты сможешь.

Пенни провела языком по губам. От полного внутреннего опустошения она перешла в состояние полного бесстыдства, минуя промежуточные стадии.

Ауэрбах иногда задумывался, не две ли это стороны одной и той же медали. Но именно сейчас времени размышлять у него не было. Она позвала:

– Если подойдешь ко мне, вечером я…

То, что сказала она, притянуло бы к ней мужчину, пострадавшего даже сильнее, чем Ауэрбах. Он наклонился, подпрыгнул на здоровой ноге, выбросил вперед костыли, подтянул тело, поймал равновесие, выпрямился, затем повторил это еще раз и оказался рядом с ней.

Снаружи раздался сухой голос:

– Это лучшее побуждение к физиотерапии, о котором я когда-либо слышал.

Ауэрбах едва не упал. Пенни ойкнула и стала цвета свеклы, растущей в Колорадо повсюду.

По тому, как начало жечь его собственное лицо, Ауэрбах решил, что и он такого же цвета.

– Ух, сэр, это не… – начал он, но тут его язык запнулся.

В палатку вошел доктор. Это был молодой парень, не из местных и не из плененных ящерами врачей.

– Послушайте, меня не волнует, что вы собираетесь делать, не мое это дело. Вот если от этого вы, солдат, начнете ходить, то это меня уже касается. – Он рассудительно сделал паузу. – По моему профессиональному мнению, после такого предложения и Лазарь бы поднялся и пошел.

Пенни покраснела еще больше. У Ауэрбаха же опыта общения с армейскими докторами было побольше. Они всегда старались привести вас в замешательство и делали это довольно успешно. Он спросил:

– А кто вы, сэр?

У доктора на погонах были золотые дубовые листья.

– Меня зовут Хэйуорд Смитсон…

Доктор вопросительно замолчал.

Ауэрбах назвал себя и свой чин. Затем и Пенни Саммерс, заикаясь, назвала свое имя, истинное. Ауэрбах не удивился, что здесь она называла себя вымышленным именем. Майор Смитсон продолжил:

– Теперь, когда действует перемирие, я прибыл из Денвера с инспекцией, чтобы проверить, как ящеры заботятся о раненых пленных. Я вижу, вы получили казенные костыли. Это хорошо.

– Да, сэр, – ответил Ауэрбах. Его голос был слабым и сиплым, словно после пятидесяти пачек «Кэмела», выкуренных за полтора часа. – Я получил их позавчера.

– Их дали неделю назад, – сказала Пенни, – но Ране – извините, капитан Ауэрбах – совсем не мог двигаться до позавчерашнего дня.

Ауэрбах ожидал, что Смитсон снова вернется к обсуждению предложенного Пенни средства заставить раненого ходить, но, к его облегчению, Смитсон оказался милосердным. Может быть, еще раз пошутить показалось ему излишним.