Текст книги "В субботу рабби остался голодным"

Автор книги: Гарри Кемельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Глава II

Хью Лэниган, шеф полиции Барнардс-Кроссинга, – симпатичный коренастый ирландец с белоснежными волосами – выдвинул вращающееся кресло из-за стола и, плюхнувшись на кожаное сиденье, развернулся лицом к посетителю.

– Чем могу помочь, святой отец? – дружелюбно спросил он.

Человек, сидевший в кресле для посетителей, был молод – не старше тридцати пяти – высок, с широкими плечами и мощной грудью. Колонноподобная шея увенчивалась красивым лицом с резкими чертами, окруженным светлыми вьющимися волосами, которые уже начали редеть, отступая ото лба двумя залысинами. Несмотря на пасторский воротничок и черный шелковый отложной воротник, он больше походил на футболиста, чем на англиканского священника. И действительно, в свое время, учась в Уобошском университете, Питер Додж был защитником сборной США и, прежде чем принять духовный сан, отыграл несколько сезонов в профессиональной команде.

– Я Питер Додж, помощник доктора Старджиса из церкви святого Андрея, – сказал он глубоким баритоном.

Лэниган кивнул.

– Я пришел пожаловаться на двух ваших сотрудников.

– Вот как? На кого именно?

– Я не знаю их имен.

– Номера жетонов?

– Тоже не знаю, но это те, что ездили в патрульной машине в среду вечером.

Лэниган бросил взгляд на график, висящий на стене.

– Лумис и Дерри. Оба хорошие ребята. Что же они натворили?

– В кафе «У Билла» вышел скандал – ну, в том кафе, что рядом с шоссе на Салем…

– Я знаю, где это.

– Ну да. Так вот, там случилась небольшая заварушка, и Билл – ну, хозяин, – попросил кое-кого выйти. Они вышли без споров, но, как я понял, околачивались поблизости и, когда подъезжали клиенты, уговаривали их не заходить в кафе. Конечно, это непорядок, но я уверен, что ничего злонамеренного в этом не было. Все было вполне добродушно, без злобы.

– Хотя они и не давали посетителям заходить в кафе?

– Я потом поговорил с хозяином, и он заверил меня, что не принял этого всерьез.

– А, так вас там не было во время самих событий?

– Нет, я проходил там позже.

– Во время своей регулярной вечерней прогулки?

Молодой человек посмотрел с удивлением.

– Вам известно, что я каждый вечер гуляю? Уж не хотите ли вы сказать, что я под полицейским надзором?

Лэниган улыбнулся.

– Это маленький городок, святой отец, но нам приходится охватывать достаточно большую территорию, и людей для тщательного контроля не хватает. В других городках то же самое. Чтобы обеспечить пешее патрулирование, требуется намного больше людей, чем готов оплачивать город, а патрульные машины или мотоциклы массу всего пропускают. Так что мы сочетаем оба вида патрулирования, и, чтобы контролировать ситуацию, стараемся узнавать обо всем заранее. Вы здесь недавно – несколько месяцев?

Додж кивнул.

– И вы, наверное, приехали из большого города… – Лэниган сделал паузу. – Со Среднего Запада, судя по вашему произношению…

– Из Саут-Бенда.

– Что ж, достаточно большой город. Люди, которые живут в больших городах, как правило, не замечают полиции, пока она им не понадобится. Для них полиция – это служба, которая должна заработать, когда им это потребуется, вроде водопровода или электричества: открыл кран – полилась вода, повернул выключатель – зажегся свет. Но в таком городишке, как этот, полицейские – такие же люди, как все. Они могут быть вашими соседями или друзьями, и вы можете быть знакомы с полицейским, как с любым другим соседом. Так что это часть нашей работы – знать о том, что происходит вокруг. Если патрульный во время обхода встречает человека, который идет по улице после наступления темноты, он может найти нужным заговорить с ним. – Лэниган посмотрел на молодого священника с усмешкой: – К вам никогда не подходил полисмен?

– Да, вскоре после того, как я приехал, но он только спросил, не нужна ли мне его помощь. Наверное, подумал, что я ищу какую-то улицу.

– И вы объяснили, что всегда после обеда прогуливаетесь?

– Ну-у-у…

– Вы начинаете прогулку от дома миссис Олифант, у которой живете на полном пансионе, идете вверх по Оук-стрит, сразу за Колониальным поселком, потом сворачиваете на Мейн-стрит, доходите по ней до Салемского шоссе, а потом вдоль берега возвращаетесь домой.

– Так вот, значит, как это делается?

– Да, вот так это делается.

– А если бы на мне вместо этого пасторского воротничка был… ну, была обычная одежда?

– Тогда полисмен был бы точно так же вежлив, но, возможно, задал бы чуть больше вопросов. И если бы вы объяснили, что просто идете к автобусной остановке, он, может быть, предложил бы вам подождать патрульной машины, которая вас подвезет.

– Понятно.

– Ну что ж, как я могу предположить, вы были возле кафе Билла около половины девятого, увидели группу возмущенных парней и спросили их, в чем дело?

– Один из них ходит в нашу церковь. Он сказал, – и остальные подтвердили это, – что полицейские их оскорбили и вели себя очень грубо. Там были два паренька-негра, и ваши люди обошлись с ними особенно бесцеремонно.

У Лэнигана мелькнула было мысль, что его собственный пастор, отец О’Шоннесси, назвал бы этих пареньков «цветными», но он не стал ее высказывать, опасаясь, что Додж еще чего доброго обидится.

– Значит, вы жалуетесь на то, что мои люди проявили излишнюю грубость? Они что – били их? Применяли дубинки?

– Прежде всего, я бы хотел, чтобы было ясно: патрульную машину не вызывали. Она просто проезжала мимо.

– Да, лавочку Билла мы проверяем два-три раза за вечер.

– Что должно означать, что ничего особо серьезного там не произошло.

– Именно так.

– Прежде всего меня беспокоит, что неграм досталось больше других. Здесь ведь не Алабама, надеюсь?

– Нет, здесь не Алабама. Вы как-то связаны с Движением за гражданские права, если не ошибаюсь?

– Вы не ошибаетесь.

– Хорошо. Ну и что же произошло с этими цветными парнями, что вас так расстроило?

– Во-первых, я возражаю против того, что их выделили среди других. Их толкнули, и один из них упал. Ваши люди сквернословили, а я считаю, что должностные лица…

– Может, в этом-то и дело? Я имею в виду, святой отец, что они – должностные лица, то есть состоят на службе у общества. Но они считают, что служат обществу Барнардс-Кроссинга, а не обществу вообще, а эти двое ребят были не из нашего города.

– Откуда вы знаете?

– Потому что у нас в Барнардс-Кроссинге нет цветных семей. И прежде чем вы сделаете поспешные выводы, позвольте уверить вас, что это не из-за того, что мы не желаем здесь цветных или заключили между собой какое-то джентльменское соглашение с целью не пускать их сюда. Просто цены на недвижимость здесь высокие, и большинству негров они не по карману.

Лэниган на секунду задумался, стоит ли попытаться объяснить этому чужаку положение дел в Барнардс-Кроссинге.

– Вы должны понять здешнюю ситуацию, падре. Эд Лумис, – я думаю, что это был Эд, – не имеет предубеждения против черных или любых других. У нас в городе вообще этого практически нет. Общий дух здесь такой: живи и давай жить другим. Через какое-то время вы сами это заметите. Наш город был основан людьми, которые покинули Салем, так как не желали, чтобы церковники указывали им, что можно и чего нельзя. И долгое время тут у нас не было ни церкви, ни священника. Здесь жили люди суровые, но терпимые, и я склонен думать, что эта традиция сохранилась до сегодняшнего времени. О здешнем духе терпимости вы можете судить хотя бы по тому, что мы, ирландские католики, решились осесть здесь в колониальные времена. Те два парня были из Салема, а у наших полицейских есть определенное предубеждение против посторонних – то есть против тех, кто не отсюда родом. Они называют их чужаками. Но я уверяю вас – Эд Лумис не имел в виду ничего личного. Может быть, и неправильно со стороны полиции Барнардс-Кроссинга применять к заезжим ребятам более убедительные методы, чем к своим, но это по крайней мере можно понять.

– Значит, вы их оправдываете?

– Я не оправдываю, я просто понимаю.

– Не думаю, что этого достаточно. Мистер Брэддок, председатель городского управления, – прихожанин нашей церкви, и я намерен поговорить с ним об этом.

Лэниган поджал губы, затем взглянул на настенные часы и, откинувшись в кресле, крикнул через коридор дежурному по отделению.

– Свяжись с патрульной машиной, Джо! Скажи, чтобы ехали прямо к храму и помогли там регулировать движение. Я говорил с рабби, он сказал, что съезжаться начнут около половины седьмого, а самый пик будет между без четверти семь и четвертью восьмого. После этого они могут ехать, а Лемл пусть останется еще на полчаса. На обратном пути они его подберут.

Он выпрямился в кресле и улыбнулся своему посетителю.

– Вперед, святой отец! Пойдите и поговорите с Элфом Брэддоком об Эде Лумисе. Он прекрасно знает Эда Лумиса. Во время регаты Эд у него рулевым.

Глава III

Колониальный поселок стал первым кварталом типовой застройки в Барнардс-Кроссинге, в районе Чилтон. Обычные шуточки, касающиеся типовой застройки, к Колониальному поселку были неприменимы: здесь можно было не опасаться, что муж, возвращаясь домой, перепутает двери и попадет не в тот дом. Хотя все дома в Колониальном поселке были построены по одному проекту, во внешней отделке использовались три разных стиля, так что каждый из стоящих рядом домов отличался от соседа. Невозможно было спутать гладкую дверь в стиле «модерн», украшенную тремя диагональными окошками, с белой филенчатой дверью в стиле «кейп-код»[15]15
  Кейп-код – архитектурный стиль: дома коттеджного типа с щипцовой крышей.


[Закрыть], имевшей по бокам два длинных, узких окна, или же с массивной дверью в стиле «ренессанс», которая висела на двух кованых железных петлях, щедро украшенных коваными же гвоздями, и отличалась маленьким квадратным окошком в черной чугунной раме. Фонарь над крыльцом и перила лестницы, ведущей к парадной двери, в каждом случае были выдержаны в том же стиле. Да и внутри, как не уставали подчеркивать агенты по недвижимости, фурнитура и осветительные приборы были подобраны безупречно: в домах в стиле «кейп-код» были дверные ручки в виде стеклянных шаров и хрустальные канделябры; в домах стиля «ренессанс» – ручки из кованой меди и квадратные фонари из цветного витражного стекла в кованых железных рамках; «модерн» же отличался дверными ручками из полированной латуни и такими же канделябрами слегка изогнутой формы.

И хотя участки под домами были скромных размеров – как правило, не больше пяти тысяч квадратных футов, – они обеспечивали уединенность, давая в то же время дополнительное преимущество – возможность установить более близкие отношения с соседями. Летом в Колониальном поселке обычным делом было пригласить соседей на барбекю, а несколько раз за сезон, в субботние вечера, жители поселка собирались на общие вечеринки.

Старшее поколение горожан смотрело на Колониальный поселок свысока. Сами они жили в уродливых, но зато прочных и просторных викторианских домах, застройку же поселка называли не иначе, как «крекерные коробки», и ехидно называли их затопленные ливнями подвалы домашними бассейнами. Это было несправедливо. Затапливало не все подвалы в Колониальном поселке – только те, что находились в нижней части района.

Неправдой было и то, что поселок заселен одними евреями, ибо здесь жило почти столько же и неевреев. Например, один конец улицы Брэдфорд-лейн, где жили Айзек и Патриция Хирш, был и впрямь чисто еврейским, но на другом ее конце жили некий Венути, некий О’Хирн и Стан Падефский – поляк.

Сегодня, накануне Йом-Кипура, во многих домах Колониального поселка царила суматоха – семьи собирались в храм. Дома у Хиршей, впрочем, было относительно спокойно. Патриция Хирш – высокая, статная женщина лет тридцати с небольшим, рыжеволосая, с веснушками и большими голубыми глазами – уже закончила ужинать и убирала со стола посуду. Она часто ужинала в одиночестве, так как никогда нельзя было сказать, в котором часу муж придет с работы. Обычно ее это не беспокоило, но сегодня она пообещала Лиз Маркус – соседке из дома напротив – посидеть вечером с ее детьми, чтобы та смогла успеть на молитву «Коль-нидрей». Муж запаздывал, и это сердило Патрицию, тем более что утром она специально попросила его вернуться пораньше. Ужин был приготовлен ему в крошечной столовой, отделенной от гостиной расписной книжной полкой (в домах в стиле «ренессанс» вместо полки была кованая железная ограда, а в стиле «модерн» – низкая стенка из стеклянных кирпичей). Пат посмотрела на часы и уже собиралась позвонить мужу на работу, чтобы удостовериться, что он уже ушел, когда услышала, как он открывает ключом дверь.

Внешне Айзек Хирш был полной противоположностью своей молодой привлекательной жене – низенький толстяк лет пятидесяти, с лысой головой, обрамленной венчиком седеющих, серо-стальных волос. Под толстым носом, испещренным красными жилками, щетинились короткие усы. Жена наклонилась к нему, чтобы небрежно чмокнуть в щеку, после чего сказала с упреком:

– Я ведь говорила тебе, что собираюсь посидеть с детьми Лиз Маркус и обещала быть у нее пораньше.

– У тебя еще полно времени, детка. Службу начинают не раньше семи, может, даже не раньше четверти восьмого – перед самым заходом солнца.

– Откуда ты знаешь? Ты уже сколько лет туда не ходил.

– Некоторые вещи не забываются, детка.

– Если ты этого не забываешь, то почему не ходишь?

Он пожал плечами и сел за стол.

– По-моему, это что-то вроде Рождества, так ведь? – продолжала Пат. – Я не хожу в церковь, и дома у нас никогда с этим особо не носились, но у меня всегда было ощущение, что я должна как-то отметить Рождество. Когда мама и папа были живы, я всегда считала очень важным поехать на Рождество к ним в Саут-Бенд. – Она принялась подавать ему ужин. – Это что-то в этом роде, да?

Айзек задумался.

– Да, для кого-то это так. Но для большинства это – как и все, что связано с религией, – своего рода суеверие. А я просто-напросто не суеверен.

Жена села напротив него и смотрела, как он ест. Он продолжал, делая паузы, чтобы проглотить суп:

– Есть евреи, которые притворяются, будто ужасно гордятся своим еврейством, хотя не знают, что с ним делать, и уж во всяком случае это не их собственный выбор… А есть такие, которые жалеют, что родились евреями. На самом деле это то же самое чувство, только вывернутое наизнанку. – Он помахал перед ней ложкой. – Ничто так не похоже на вогнутую поверхность, как выпуклая. Вот они и делают, что могут, чтобы как-то изменить это, бедняги.

Пат убрала тарелку и принесла другую.

– Если они уезжают из родного города, то меняют имя, – продолжал Айзек. – Если остаются, это уже сложнее, но они над этим работают. Я – еврей, но я не горжусь этим и не жалею об этом. Я не стараюсь скрыть этого, но и не упиваюсь этим. Я такой, потому что таким родился. Это всего лишь предмет классификации, категория, а категории можно раскладывать по полочкам, как кому угодно: вверх, вниз, влево, вправо.

– Не понимаю.

– Ну вот, ты родом из Саут-Бенда. Ты гордишься этим? Жалеешь об этом? Или: ты женщина…

– Было время, когда я об этом жалела, могу тебе сказать.

Он кивнул.

– Ну, хорошо, может быть, и я пару раз пожалел, что я еврей. Ничто человеческое мне не чуждо. – Он задумался. – Но все равно, я считаю, мне повезло. В науке это не так важно. Если бы я стал бизнесменом или выбрал такую профессию, как медицина, где перед тобой закрыты многие двери, если ты еврей, то, наверное, сожалел бы об этом больше и, может быть, пытался бы это скрыть или еще как-то выкрутиться. Но в моей области, в математике, это не особенно мешает. Некоторые даже считают, что у евреев особые способности к математике и это дает нам определенное преимущество перед другими – вроде как у итальянцев, которые приходят наниматься в оперный театр.

– Бог ты мой, что-то мы расфилософствовались.

– Может быть. Я еле живой – это факт. Иногда достаточно просто устать, чтобы тебя занесло в философию.

– Что, Сайкс опять к тебе цеплялся? – Голос Пат сразу стал сочувственным. – Он, кстати, звонил тебе.

– Сайкс? Когда?

– Минут за десять-пятнадцать до твоего прихода. Просил тебя перезвонить.

– Хорошо.

– Ты не будешь перезванивать?

– Нет, я позже подъеду в лабораторию, так что увижусь с ним. Наверное, это ему и надо было.

– Но ты же устал, – возразила Пат. – И потом у тебя сегодня праздник.

– Сайкс знает, что я не хожу в синагогу. Старик устроил ему разнос, так что неудивительно, что он повис у меня на хвосте.

– Какие-то неприятности, Айк? – спросила она с тревогой.

Он пожал плечами.

– Обычная головная боль. Тебя осеняет вроде бы удачная идея, ты над ней работаешь, не покладая рук, а потом оказывается, что все это чушь.

– Но ведь в науке такое бывает сплошь и рядом?

– Конечно. И для ребят в университетах, с их чистой наукой, это не так уж страшно. Но мы-то работаем для промышленности, и за наши ошибки расплачивается клиент, так что это уже грозит кое-какими неприятностями. Эту работу мы выполняли для «Горалтроникс». С ними вообще всегда нелегко, а как раз сейчас они почему-то нервничают, как никогда, и это передается всем остальным по нисходящей. Ладно, пусть это волнует хозяев. Я всего лишь один из батраков: делаю свою работу и получаю жалованье.

– Так ты надолго?

– Может быть, на пару часов. А что?

– Питер Додж звонил, сказал, что, может быть, зайдет.

– Ко мне или к тебе?

Пат покраснела.

– Ну, Айк…

Он рассмеялся, увидев, как она смутилась.

– Я пошутил, детка. Иди сюда.

Она подошла, он обнял ее, прижав к себе ее бедро, и погладил по заду.

– Он просто относится ко мне по-дружески, потому что мы из одного города, – сказала она, как бы оправдываясь.

Зазвонил телефон.

– Это, наверное, снова Сайкс – сказала Пат, – хочет узнать, почему ты не перезвонил.

Но это был недовольный, металлический голос Лиз Маркус.

– Слушай, Пат, ты, кажется, обещала прийти пораньше?

Обернувшись к мужу, Патриция сказала:

– Я должна идти, дорогой. Не позволяй ему задерживать тебя допоздна.

– Ладно, детка.

От двери она послала ему воздушный поцелуй.

Глава IV

Для коренных жителей Барнардс-Кроссинга обширные владения Горальских были достопримечательностью, которую они всегда именовали «поместьем старых Нортклиффов». Поместье перешло к Горальским три года назад, и Майрон Лэндис, местный риэлтер, который заключал эту сделку, не уставал рассказывать о том, как состоялась покупка. «Синни Нортклифф – ну, та, молодая, хотя она последняя из них, и ей тогда уже было добрых шестьдесят-шестьдесят пять, – предоставила мне эксклюзивное право по нашему району на продажу своего поместья, и я дал рекламу в бостонских газетах. Как-никак дельце на сто двадцать тысяч долларов, так что я решил – оно стоит того, чтобы потратить пятьдесят долларов на рекламу. И вот на следующий день являются эти два типа: бородатый старикашка и этот малый, его сын – лет пятидесяти или что-то около того. И старикашка говорит (переговоры вел он, а акцент у него такой, что его еле можно было понять): „Вы агент по участку Нортклиффов?“ Я говорю: „Да, сэр“. А он тогда: „И сколько же они хотят?“ Я говорю: „Сто двадцать тысяч долларов“. Тогда он кивает сыну, они отходят в угол комнаты и о чем-то спорят. Мне было слышно, но они говорили не по-английски, так что без толку было прислушиваться. Потом они возвращаются к моему столу, молодой человек выписывает чек и дает его старику подписать. Старик снимает очки, надевает другие и начинает читать чек, причем водит головой туда-сюда и шевелит губами. Потом берет авторучку – старомодную такую, которую надо заполнять чернилами, – встряхивает ее несколько раз и ставит свою подпись, чуть ли не вычерчивая каждую букву. Потом вручает чек мне, и я вижу, что это чек на сто тысяч долларов, подписанный Мозесом Горальским. Тогда я говорю: „Это на сто тысяч, а цена – сто двадцать тысяч“. Хотя вообще-то такое говорить глупо, потому что, конечно, недвижимость так не покупают: даже не посмотрев участка, не задав ни единого вопроса, не заведя речи о продаже в кредит, о закладной, о второй закладной… Я имею в виду, что до этого я никогда не продавал недвижимость таким вот образом. Чек на пять тысяч или даже на тысячу – как залог, или там премиальные – это было бы нормально, вы же понимаете. Так вот, он говорит: „Свяжитесь с вашим продавцом. Скажите, что получили чек на сто тысяч долларов. Я могу подтвердить, если хотите“. Ну, естественно, я связался с мисс Нортклифф, а она говорит: вперед. Тогда – я говорю ей: „Мисс Нортклифф, если они предлагают сто тысяч, то наверняка смогут добавить еще двадцать“. И вы знаете, что она на это сказала? „Лэндис, говорит, вы просто болван, который ни черта не понимает в бизнесе. Принимайте это предложение“. Вот так оно и ушло, это поместье».

Это был большой особняк из серого камня, отделенный от улицы несколькими акрами лужайки и окруженный высокой железной оградой. Задняя сторона дома выходила на море, являясь фактически частью берегового укрепления, и когда машина подъехала к воротам, рабби Смолл и Мириам услышали мощные удары прибоя о стену и ощутили свежее дыхание океана.

Машина описала полукруг и остановилась перед парадным входом. Шофер проворно выскочил наружу и открыл перед ними дверь. Почти тут же появился Бен Горальский – высокий, тяжеловесный мужчина со смуглым лицом, синеватым подбородком и густыми черными бровями. Он взял рабби за руку и с признательностью ее пожал.

– Спасибо, рабби, спасибо. Я бы сам за вами заехал, но не хотел оставлять отца. – Он повернулся к шоферу. – Можете идти, но машину оставьте здесь. Я отвезу их.

Гостям он пояснил:

– Сегодня вечером и завтра у всей прислуги, кроме экономки, выходной. Отец считает, что поскольку они относятся к нашему дому, то не должны работать. Но я сам отвезу вас в храм. Не беспокойтесь, вы не опоздаете.

– Как он? – спросил рабби.

– Неважно. Доктор был примерно полчаса назад. Наш доктор – Хэмилтон Джонс. Вы наверняка слышали о нем. Самый крупный специалист в своей области, профессор Гарвардского университета.

– Ваш отец в сознании?

– Да, конечно. Иногда впадает в дремоту на какое-то время, но вообще в полном сознании.

– Это что – случилось неожиданно? По-моему, еще недавно я видел его в миньяне[16]16
  Миньян – кворум из десяти взрослых евреев, необходимый для совместной молитвы.


[Закрыть].

– Правильно, во вторник. По вторникам он посещает миньян. А в среду он почувствовал себя неважно, в четверг немного поднялась температура и появился кашель, так что сегодня, когда я увидел, что ему не становится лучше, я решил, что надо кого-нибудь позвать. Доктор говорит, это стрептококковая инфекция. А вы ведь понимаете: то, что для меня – небольшая простуда, для старика может быть серьезно.

Они остановились в изысканно украшенном вестибюле.

– Ничего, если мы оставим вас здесь, миссис Смолл? – спросил Горальский. – Экономка наверху…

– Конечно, мистер Горальский. Не беспокойтесь из-за меня.

– Сюда, рабби. – И он повел Смолла по широкой мраморной лестнице, покрытой посередине толстым красным ковром.

– Когда он меня позвал? – спросил рабби.

– О, он вас не звал, рабби, это была моя идея. – Горальский вдруг смутился. – Понимаете, он не хочет принимать лекарства.

Рабби остановился и недоверчиво посмотрел на него. Горальский тоже остановился.

– Нет, вы не так поняли. Доктор велел ему принимать лекарства каждые четыре часа, то есть всю ночь. Нам даже приходилось будить его ради этого. Я говорил доктору, что не хотел бы его будить, а он сказал, что если я хочу, чтобы мой отец выжил, то нужно будить. Они такие бессердечные, эти врачи. Для него мой отец – всего лишь один из пациентов. Вот поэтому я и пригласил вас, а делать это или не делать – вам решать.

– То есть вы хотите, чтобы я давал ему лекарства?

Горальский, казалось, отчаялся втолковать рабби свою мысль.

– Лекарства могу давать я или экономка. Но он не хочет их принимать, потому что сейчас Йом-Кипур и это будет означать нарушение поста.

– Но это же нелепость. Это правило не распространяется на больных.

– Я знаю, но он упрямится. Я подумал – может быть, вы уговорите его. Может, от вас он их примет.

Они дошли до площадки второго этажа, и Горальский повел рабби коротким коридором.

– Вот здесь, – сказал он, открывая дверь.

При их появлении экономка встала, и Горальский жестом попросил ее подождать за дверью. Комната заметно отличалась от остальных помещений дома – во всяком случае, от тех, которые рабби успел увидеть, поднимаясь по лестнице. Середину занимала большая, старомодная латунная кровать, на которой лежал обложенный подушками старик. У стены стояло старинное дубовое шведское бюро, доверху заваленное кое-как набросанными, громоздящимися друг на друге бумагами, а перед бюро – не менее старинное вращающееся кресло красного дерева. Поверх его потрескавшегося ледеринового сиденья лежала изрядно потертая гобеленовая подушка, когда-то, видимо, принадлежавшая какому-нибудь древнему дивану. В комнате было также несколько стульев с прямыми спинками, обитых зеленым плюшем, – от столового гарнитура Горальских, как предположил рабби.

– Папа, к тебе пришел рабби, – сказал Горальский.

– Спасибо ему, – ответил старик. Он был маленький, с бледным, восковым лицом и растрепанной бородой. Темные, глубоко запавшие глаза лихорадочно блестели. Худые пальцы нервно перебирали одеяло.

– Как вы себя чувствуете, мистер Горальский? – спросил рабби.

– Чтоб Насер себя так чувствовал. – Старик усмехнулся, как бы осуждая сам себя.

Рабби тоже улыбнулся.

– Так почему же вы не принимаете лекарства?

Старик медленно покачал головой.

– В Йом-Кипур, рабби, я соблюдаю пост.

– Но предписание по поводу поста не относится к лекарствам. Это исключение, специальное правило.

– Про специальные правила и исключения, рабби, я не знаю. А что я таки да знаю, я узнал от своего отца, да покоится он в мире. Он не был ученым, но в деревне, в той прежней стране, никто не мог сравниться с ним, когда он молился. Он верил в Бога, как в отца. Он не задавал никаких вопросов, и он не делал никаких исключений. Вот как-то раз – мне было тогда, наверное, лет четырнадцать – он был дома, за утренней молитвой, и тут к нам вломились какие-то мужики. Они были навеселе, искали приключений. Крикнули отцу, чтоб дал им бромфен, бренди. Мы с матерью перепугались, она меня прижала к себе, а отец даже и не взглянул на них и в своей молитве не пропустил ни единого слова. Один парень подошел к нему, мать закричала, а отец продолжал себе молиться. Тогда остальные занервничали, забрали своего приятеля и пошли прочь!

Бен Горальский, очевидно, слышал эту историю – много раз, поскольку на его лице появилась нетерпеливая гримаса, но старик этого не заметил и продолжал:

– Мой отец много работал и всегда ухитрялся накормить нас и одеть. Так и я. Я всегда соблюдал правила, и Бог всегда обо мне заботился. Иногда приходилось работать слишком много, иногда случались неприятности, но так, если вспомнить, – было больше хорошего, чем плохого. Так что то, что мне велено делать, я делал, и, наверное, это было угодно Богу, потому что он дал мне хорошую жену, которая дожила до преклонных лет, и хороших сыновей, а к старости он даже сделал меня богатым.

– Вы думаете, что все предписания – молиться, соблюдать шабат, поститься во время Йом-Кипура – вроде талисманов на счастье? – спросил рабби. – Но ведь Бог дал вам еще и разум – для того, чтобы размышлять, чтобы беречь жизнь, которую он вам доверил.

Старик пожал плечами.

– Если человек болен, – продолжал рабби, – то специальное правило предписывает, что он не обязан поститься. И это не исключение – это общий принцип, который лежит в основе нашей религии.

– А кто сказал, что я болен? Доктор сказал, что я болен, так это уже делает меня больным?

– И вот так все время, – сказал Бен восхищенно. – Ум, как железный капкан. Послушай, папа, – обратился он к отцу, – я спрашивал доктора Блума, кого он посоветует, и он сказал, что лучше доктора Хэмилтона Джонса здесь не найти. Вот мы и обратились к Хэмилтону Джонсу. Он не просто врач – он профессор, из Гарвардского университета.

– Мистер Горальский, – сказал рабби серьезно, – человек был создан по Божьему образу и подобию. Так что пренебрегать здоровьем тела, которое было доверено нашим заботам, – здоровьем образа Божьего, мистер Горальский, – тяжкий грех. Это хилуль-ха-Шем – оскорбление Всемогущего.

– Послушайте, рабби, я старый человек. По меньшей мере семьдесят пять лет – за семьдесят пять я вам ручаюсь – я соблюдал пост в Йом-Кипур. Так вы думаете, что в этот Йом-Кипур я собираюсь есть?

– Но лекарства – не еда, мистер Горальский.

– Если я что-то беру в рот и глотаю, для меня это таки еда.

– Вы его не переубедите, – шепнул Бен на ухо рабби.

– Вы понимаете, мистер Горальский, – сказал тот серьезно, – что если вы, Боже упаси, умрете из-за того, что отказываетесь от лечения, то это может быть сочтено самоубийством?

Старик ухмыльнулся. Было ясно, что он наслаждается, получает своеобразное удовольствие от спора с молодым раввином. Дэвиду тоже хотелось улыбнуться, но он сделал последнюю попытку, постаравшись придать своему голосу мрачный, зловещий оттенок.

– Подумайте, мистер Горальский. Если я буду вынужден засвидетельствовать, что вы совершили самоубийство, то вас не смогут похоронить по всей форме. Над вашей могилой не произнесут надгробного слова, не объявят траура, не будут читать «Кадиш»[17]17
  Кадиш – молитва скорбящего по умершим.


[Закрыть] в память о вас. В соответствии со строгим толкованием Закона вас похоронят в дальнем углу кладбища, а не рядом с вашей дорогой женой, и вашим детям и внукам будет стыдно…

Худая, с синими венами рука старика перестала перебирать одеяло.

– Слушайте, рабби, или я кому-то в жизни хоть раз причинил вред? Или я когда-то мошенничал, или я лжесвидетельствовал? Я уже пятьдесят лет имею свой бизнес, и покажите мне хотя бы одного человека, у которого я отнял хоть грош. Так чтоб вы не сомневались: Господь обо мне позаботится и не даст умереть сегодня ночью.

Рабби не смог удержаться от гамбита.

– Если вы в таких хороших отношениях с Господом, мистер Горальский, то почему он позволил вам заболеть?

Старик удовлетворенно улыбнулся, как если бы оппонент попался в расставленную им ловушку.

– Что за вопрос? Если бы он не дал мне заболеть, то как бы он дал мне выздороветь?

– Он может так парировать до скончания века, – заметил Бен.

– Не переживайте, рабби, – сказал старик, – я не собираюсь умирать этой ночью. Бенджамин, пришли сюда эту женщину. А вы лучше идите, а то опоздаете на «Коль-нидрей». – И он закрыл глаза в знак того, что разговор окончен.

Когда они спускались по лестнице, рабби сказал:

– Боюсь, я не очень-то помог. – Он вопросительно посмотрел на Бена. – Но мне кажется, что вас бы он послушал…

– Когда это родители слушали детей, рабби? – с горечью сказал Горальский. – Для него я всего лишь мальчишка. Когда другие говорят обо мне что-то хорошее, он гордится мною. В прошлом году меня расхвалили в «Тайме», так он носил в бумажнике вырезку и вытаскивал ее всякий раз, как кто-нибудь упоминал мое имя. А если меня никто не упоминал, он показывал ее сам: «Вы читали про моего сына, Бенджамина?» Но когда речь о том, чтобы принять мой совет, – тут уж совсем другое дело. По части бизнеса он еще может меня выслушать, но что касается его собственного здоровья – как об стенку горох.