Текст книги "Путь Короля. Том 1"

Автор книги: Гарри Гаррисон

Соавторы: Джон Холм
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 51 страниц)

Шеф покачал головой и показал пальцем на музыкантов:

– Нет, это они сами так решили. Это их напев. Знаешь, как он называется? «Обглоданный Бескостный»!

Бранд от растерянности только покачал головой. Английские рабы смеют издеваться над величайшим ратоборцем Севера… Уму непостижимо…

А вслед за волынщиками выступала длинная колонна алебардщиков в ослепительно начищенных шлемах с острым ободом и в кожаных тулупах с металлическими бляшками. К левому предплечью был туго пристегнут небольшой меч. И эти тоже англичане, подумал Бранд. Как это видно? Пожалуй, косточкой они не вышли. Выше пяти футов с половиной не видать ни одного человека. А вообще-то среди англичан стали нынче попадаться крепкие ребята – вспомнить хотя бы тех медведей, которых ему пришлось ломать, чтобы добраться до Эдмунда. Но эти-то не просто англичане, это полные доходяги… Куда им до танов, до карлов. Это – керлы. Возможно, даже рабы. Рабы, которым дали в руки оружие и позволили носить доспехи.

Бранд взирал на них с возрастающим недоверием. Уж ему-то с младых ногтей известно, сколько весит кольчуга. И сколько требуется сил, чтобы вращать, находясь под таким спудом, мечом или топором. Если на воине полный набор доспехов, он несет на себе – и не просто несет – сорок-пятьдесят фунтов. Сколько времени сможет средний человек удержать на себе такую тяжесть? Ибо стоит лишь начать слабеть его руке, как следующий удар врага может быть последним. По понятиям Бранда, сказать про мужчину «вот это боров» – значит воздать ему высокую хвалу. А хлюпиков он мог назвать семнадцатью бранными словами.

Он продолжал наблюдать за шествием горе-вояк. Всего их было человек двести, и все без исключения держали алебарду у правого плеча. Войско, идущее плотным строем, не вправе позволить себе никакой вольницы. Колонне викингов это обстоятельство тем не менее не мешало двигаться вразброд, оружие держать как кому нравится – и все ради того, чтобы продемонстрировать свою независимость.

За алебардщиками показались верховые. Значит, Шефа не устраивали больше медлительные тележки, запряженные неповоротливыми волами, которые не спеша тащили его орудия в обход армии Ивара. Первые десять пар упряжек везли повозки, на которые были уложены разобранные части катапульт, что выкидывали камни. Подле каждой машины шествовала обслуга, облаченная в куртки серого цвета с вышитыми на них молотами. Те заслуженные ветераны зимней кампании, с которыми столь щедро расплатился Шеф, сначала отбыли к своим наделам – занялись их обустройством, оставили пахарей, – а потом явились к своему господину и благодетелю для продолжения службы. И каждый теперь получил в подчинение по отряду, набранному из освобожденных с церковных земель рабов.

Следующие десять пар упряжек также представляли собой нечто необычное. За лошадьми оказалась продолговатая конструкция на добротных колесах, чей длинный хобот одним концом был вздернут кверху, а другим – едва ли не терся о землю, отчего вся машина походила на курицу, выискивающую в луже червей. Вращательницы, метавшие исполинские стрелы. И не разобранные на части, а готовые при первой необходимости начать разить врага. Этих колес не было, когда встретил смерть король Элла и когда сгинула извивавшаяся гадюка Ивара. Каждую из машин также сопровождал отряд, численностью в дюжину человек, которые, увешанные гроздями своих стрел, браво размахивали при ходьбе рычагами.

Когда же проследовали и они, Бранд неожиданно понял, что визг волынок, который наконец-то зазвучал на иной лад, вовсе не стал тише. Сотня человек, что прошествовала перед его взором, самостоятельно развернулась и, глядя друг другу в затылок, обходила его в обратном направлении.

А потом появилось нечто более напоминавшее ему армию. Пренебрегая каким бы то ни было построением, вразнобой и в небрежных позах, двигались к Бранду десятки верховых. Они хлынули в колею подобно пенистому прибою. Замелькали кольчуги, широкие мечи, шлемы, знакомые физиономии. Он радостно помахал Гудмунду, которого по-прежнему все звали Жадным. Многие ответили ему тем же. Тут же понеслись какие-то возгласы. Вряд ли такое позволило себе новое английское войско. Были тут и Магнус Щербатый со своим другом Кольбейном, оба при своих незаменимых алебардах; Вестлиди, когда-то бывший при ярле Сигварде рулевым, дюжина прочих, знакомых ему как приверженцы Пути.

– Некоторые вроде тебя отправились за море пристраивать свои деньги, – шепнул Шеф на ухо Бранду. – Другие их выслали; кто-то решил оставить их при себе и продолжал служить здесь. Многие купили себе землю. Так что они защищают теперь свою собственную страну.

Волынщики разом оборвали свои рулады. Бранд вдруг понял, что стоит посреди кольца воинов. Обведя их всех пристальным взглядом, он постарался прикинуть их численность.

– Две сотни? – спросил он. – Половина – англичане, половина – норвежцы?

Шеф кивнул:

– Что ты о них скажешь?

Бранд покачал головой.

– Лошади в упряжке… – проговорил он задумчиво. Такая упряжка в два раза быстрее бычьей. Но я не знал, что англичане умеют толково запрягать лошадей. Я один раз видел, как они это делали: они тогда ставили дышло так, как ставят на быков – поперек груди. Лошадям это сбивает дыхание, и они могут работать вполсилы. Как ты всему этому научился?

– Я же говорил тебе: всегда есть человек, знающий больше, чем ты. И на сей раз им оказался один из людей твоей команды, Бранд: хромой Гаути. Он тоже как-то раз поглядел, как я запрягаю лошадей, и назвал меня олухом. А потом показал мне, как это делается в Галогаланде. Вы же там всегда на лошадях поле бороните. И это не назовешь новым знанием, это – старое знание, которое не всем известно. Ну а как перевозить орудия, мы и сами догадались.

– Все это приятно слышать, – сказал Бранд. – Но ответь мне на такой вопрос. Забудь про свои катапульты, про упряжки – с лошадьми они или без… Сколько в твоем распоряжении англичан, способных держать строй в бою с хорошо обученными ратниками? С воинами, которые раза в полтора тяжелее твоих доходяг и в два раза мощнее? По одной твоей указке из поваренка ратоборец не получится! Уж лучше бы ты набрал себе людей из местных танов, которые не изнуряли себя голодом. Или их сыновей.

Шеф слегка загнул палец. От строя отделилась пара алебардщиков, толкая пред собою пленника. Пленником же был норвежец, бородатый, с обветренным, но бледным лицом. Он был на голову выше сопровождавших его стражей. Левое свое запястье он придерживал правой рукой, как делают люди со сломанной ключицей. Лицо его показалось Бранду немного знакомым. Пожалуй, они встречались как-то раз за ужином у армейского костра, еще до раскола.

– У этого человека было три корабля. Ребята решили попытать счастья и наведались в наши земли неподалеку от Яра. Ну-ка, расскажи нам, как ты отличился.

Во взгляде этого воина Бранду почудилась немая мольба.

– Трусы… Честно с нами биться они не желают! – прошипел он. – Взяли нас, когда мы уходили из первого селения. Дюжину моих людей уложили на месте своими толстыми стрелами. Мы даже не успели сообразить, откуда они бьют. А когда пошли к их машинам, они начали отмахиваться своими громадными топорищами. Потом напали на нас со спины…. А когда разобрались с нами, поволокли меня смотреть – у меня была перебита ключица, и щит я держать не мог, – как они будут уничтожать наши корабли. Один они раздолбали своими глыбищами. Два сумели уйти. – Он поморщился. – Меня зовут Снекольф, я родом из Раумарики. Откуда мне было знать, что вы, люди Пути, научили англичан ратному делу. Иначе бы я сюда не сунулся!.. Слушай, может, замолвишь за меня слово?

Шеф опередил ответ Бранда.

– В том селении его люди устроили настоящее зверство. Этого больше не должно повториться. Я его держал только для того, чтобы он поведал тебе, как было дело. А теперь он будет повешен на первом же суку.

Стражники тычками в спину уводили обомлевшего от ужаса викинга, в это время откуда-то сзади послышался стук копыт. Шеф бестрепетно обернулся и спокойно воззрился на наездника, погонявшего коня галопом по прокисшей колее. Наконец посыльный осадил скакуна, спешился и, коротко поклонившись, обратился к Шефу. Все войско Пути – и англичане, и норвежцы – обратилось в слух.

– Вести из твоего дворца, господин ярл. Вчера прискакал нарочный из Уинчестера. Скончался король западных саксов Этельред. Болезнь легких. Ожидают, что наследует ему твой друг этелинг Альфред…

– Добрые вести, Шеф! – сказал Бранд. – Хорошо, когда друзья становятся королями.

– Ты сказал «ожидают»? – спросил Шеф. – Но кто может оспорить его право наследовать престол после брата? Ведь другие их братья давно лежат в могиле…

Глава 2

Молодой этелинг приник к узкой бойнице в каменной стене. За его спиной тихо и нежно звучали голоса монахов Старого Минстера. Одну за другой заказывал им Альфред заупокойные мессы. Мессы за упокой души своего брата, короля Этельреда. А перед его взором вовсю кипела жизнь. Широкая улица, пересекавшая Уинчестер с запада на восток, кишмя кишела торговцами и покупателями. Сквозь торговые ряды протискивались телеги, груженные лесом. По обеим сторонам улицы три различные артели строителей занимались каждая своим делом: одни рыли котлован, другие укрепляли балки в земле, третьи приколачивали к перекладинам доски. А подняв взор чуть выше, можно было увидеть, как десятки человек трудятся над обустройством крепостного вала, начатого еще при его брате. Сейчас в него загонялись бревна, устанавливались площадки для лучников.

Зрелище это ласкало взгляд и подогревало честолюбие молодого этелинга. Ибо это был его город – Уинчестер. Ибо его род владел этим городом с незапамятных времен. Ибо нога первого германца еще не ступала на берег Англии, а этот город уже принадлежал ему. Ведь в нем, в Альфреде, помимо английской, течет и римская кровь. И Минстер этот он также по праву может считать своим. Двести лет назад далекий его предок король Кенвалх отказал в пользу Церкви огромный надел земли, чтобы там совершилось строительство Минстера, и еще больший надел в кормление монахам. Здесь похоронен не только брат его Этельред, но и их отец, Этельвульф, а также другие его братья, дядья и прочие бессчетные родственники. Они жили на этой земле, здесь они нашли вечный покой. На смену им приходили другие. И только земля была все той же. Молодой этелинг, хоть и остался единственным в роду, одиноким себя не чувствовал.

Приободренный такими мыслями, он наконец прислушался к скрипучему и острому, как пила, голосу, который старался возвыситься над доносившимся с улицы шумом. Голос же принадлежал епископу Уинчестерскому Даниилу.

– Как ты сейчас сказал? – откликнулся этелинг. – Если я стану королем? Но я и есть король. Я – последний из рода Сердика, чья линия восходит к Вотану! Уитанагемот единодушно избрал меня королем, даже не пожелав обсуждать этот вопрос. И воины подняли меня на своих щитах! Кто же я теперь, по-твоему?

Епископ состроил брезгливую мину.

– Как можешь ты говорить о Вотане, этом языческом идолище?! И после этого ты желаешь, чтобы тебя признали христианским государем! А то, что свершили уитаны – мудрые, то, как поступили твои воины, пред ликом Господним ничтожно… Ты не можешь считать себя королем, покуда не помазан на царствие священным миром, как помазаны были Саул или Давид. И правом на таинство помазания обладаю только я и другие епископы королевства. Узнай же теперь, что этого мы не сделаем! Не сделаем, пока не убедимся в том, что ты по праву можешь владеть христианской страной! А чтобы доказать нам это, тебе придется разорвать союз с погаными гонителями Церкви. Прекратить покровительствовать этому человеку по имени Сноп. И объявить войну язычникам. Язычникам Пути!

Альфред вздохнул. Медленно прошелся по комнате. Остановившись у стены, потер пальцем темное пятно – след пожарища.

– Отец мой, – кротко заговорил он. – Ты был здесь два года назад. Тогда этот город был разорен и сожжен язычниками. Именно язычниками. Они не пощадили ни единого дома, они очистили наш Минстер от всех реликвий, которые предки мои собирали веками. Они отобрали горожан и священников для своих невольничьих рынков и увезли их от нас… Вот каковы дела язычников! И ведь сделала это даже не Великая Армия, не Рагнарссоново войско, не Сигурд Змеиный Глаз и не Ивар Бескостный. Сделала это просто шайка головорезов… Видишь, как мы пока слабы. Но, быть может, все это в прошлом. Ибо я намерен сделать так, – тут он неожиданно повысил голос и заговорил с вызовом, – чтобы подобное злодейство никогда не пришло больше на мою землю. Я хочу, чтобы предки мои в мире покоились в своих могилах. Для этого мне необходимо стать сильным. И заручиться поддержкой. Люди Пути нам не угрожают. Они будут жить с нами в согласии, язычники они или нет. Главное в том, что они нам не враги. И как христианин, как король, я прежде всего должен печься о благе ближних… Именно это я и стараюсь делать. Отчего ж вы не хотите венчать меня?!

– Христианский король, – медленно взвешивая каждое слово, начал епископ, – подлинный христианский король прежде и превыше всего ставит благо Церкви… Да, язычники могли сжечь кровлю Минстера. Но они не лишали нас наших земель и доходов. Ни один язычник, включая и самого Бескостного, не присваивал себе церковных земель, не раздавал их рабам и другому отребью…

Увы, то была горькая правда. Шайка мародеров, даже сама Великая Армия, могла налететь на монастырь или на кафедральный собор, могла обчистить его до нитки, прихватить с собой его реликвии и сокровища. Епископ Даниил оплакивал бы утрату горькими слезами, страшным казням подверг бы каждого пойманного им отставшего викинга. И все же для него это не был вопрос жизни и смерти. Церковь настелит над монастырями новые кровли, заполнит свои закрома, вырастит новых прихожан и вдобавок еще сможет выкупить у варваров свои книги и святые мощи.

Но вырвать из их лап землю, служившую залогом их благополучия, землю, завещавшуюся Церкви веками по последней воле умирающих, – это и впрямь было верхом дерзости. И совершил ее новый ольдермен – нет, ярл – земли Пути. Что же удивительного в том, что епископ так раздражен? Он, епископ, имеет великую ревность о Церкви. Но сам этелинг ревность имеет о своем Уинчестере. Это Альфред понял твердо. И не столь уж важно, будет ли город перестраиваться, сможет ли выкупить реликвии. Но он не позволит, чтобы его еще раз разорили и предали огню. Для него город важнее Церкви.

– Обойдусь без вашего елея, – высокомерно молвил он. – Править я могу и без вашей помощи. Ольдермены, ривы, таны, советники, воины будут мне верными подданными. И признают меня своим государем, для них не имеет большого значения, пройду ли я через ваше таинство.

Епископ вперил в храбреца немигающий взор. Затем покачал головой, трясущейся от ледяной ярости.

– О нет! Этому не бывать. Подумай о писцах. Кто станет писать твои высочайшие повеления, грамоты, указы? Кто станет вести учет твоим ссудам? Никто из них не пошевелит и пальцем, если я прикажу им. Ведь во всем твоем королевстве – коль скоро ты стал называть себя королем – ты не сыщешь ни одного мирянина, обученного чтению или письму. И потом – ты и сам не знаешь грамоты! Уж как только твоя набожная, благочестивая матушка не старалась тебя подвигнуть к овладению этой премудростью – все понапрасну!

При напоминании об этом позорном обмане лицо молодого этелинга густо зарделось от стыда и отчаяния. Он заставил этого человека читать ему вслух особенно любимое его матерью английское стихотворение до тех пор, пока не вызубрил его наизусть, чтобы, представ перед ней и водя глазами по открытой странице, ввести ее в столь жестокое заблуждение. Где же теперь эта книга? Забрал какой-то священник. Должно быть, стер те старые письмена, а взамен их нацарапал какое-нибудь поучение из святых отцов.

Голос епископа скрежетал все пронзительнее.

– Итак, юноша, я тебе, выходит, все-таки нужен. И не только потому, что у меня имеется сонм преданных церковнослужителей, знаниями которых я могу позволить тебе воспользоваться. Ибо не один ты имеешь союзников. Ведь ты – не единственный христианский государь в Англии. Есть еще благочестивый Бургред Мерсийский, который остался верен своему долгу. И тот юноша, у которого ты отнял Норфолк, ольдермен Альфгар, как и его достойнейший отец Вульфгар, изувеченный язычниками, также не забывает о своем долге. Скажи-ка, ты не думаешь, что таны твои и ольдермены смогут присягнуть одному из них?

– Таны Уэссекса присягнут только уэссекскому государю!

– Даже если им очень посоветуют этого не делать? Скажем, из Рима?

Слова замерли на устах Альфреда. Презрительный ответ, который он приготовил, мигом вылетел из его головы. Однажды на его памяти уже был случай, когда Уэссекс не повиновался Риму. Было это тогда, когда брат его Этельбад решил жениться на вдове своего отца, что противоречило церковным установлениям. Были сделаны тайные распоряжения, посыпались угрозы. Вскоре Этельбад умер, и никто в точности не знал причины его кончины. Невеста же была возвращена своему отцу, королю франков. А семье запретили похоронить Этельбада в Уинчестере.

Губы епископа растянулись в улыбке. Стрела угодила в незащищенное место.

– Как видишь, государь, выбора у тебя нет… Впрочем, поступки твои могут иметь последствия разве что для тебя. Они лишь засвидетельствуют твою преданность Церкви. Ибо человек, которому ты покровительствуешь, Сноп, сын языческого ярла, англичанин, воспитанный в лоне Церкви, а затем покинувший его, вероотступник, мерзость которого хуже любого язычника, хуже даже Бескостного, – человек этот доживает последние недели. Его враги готовят облаву. Поверь мне на слово! Мои уши слышат то, что не слышат твои… Итак, ты должен порвать с ним. Яви свое смирение перед волей Матери Церкви.

И епископ откинулся на спинку кресла, совсем недавно вышедшего из мастерской резчика, преисполненный уверенности в том, что одержал верх. Наконец он утвердит свое превосходство над этим юнцом. И продлится оно отныне столько, сколько отпущено тому прожить лет.

– Король ты или нет, но находишься ты в нашем Мин-стере. Стало быть, чтобы выйти отсюда, тебе потребуется наше соизволение. Считай, что оно у тебя есть. Ступай же. И сделай распоряжения, о которых мы условились.

Неожиданно в памяти Альфреда всплыло то самое стихотворение, которое он учил для матери. В нем, в сущности, давались мудрые наставления воинам.

«На ложь отвечай ложью, – говорилось в нем, – пусть враг твой или тот, кто насмеялся над тобой, будет сбит с толку. И, когда твой гнев падет на его голову, он меньше всего будет к этому готов».

«Уж не послала ли этот совет мне матушка?» – подумал Альфред.

– Я буду тебе послушен, – сказал он вслух. – И я должен молить тебя простить мне оплошности юности, а также поблагодарить за разумный совет.

«Экий слизняк!» – невольно подумал епископ.

«Что же такого слышали его уши?» – подивился напоследок король.

* * *

И для людей, что знали Ивара Рагнарссона раньше, и для не знавших его, изменения, произошедшие с ним после страшного поражения и постыдного бегства по зимним лесам Англии, были слишком очевидны. Глаза его по-прежнему наводили ужас своим ледяным выражением, а вечно заиндевевшие ресницы так и не начали мигать. И однако появилось в них нечто совершенно новое – всегдашняя отрешенность, сосредоточенность на чем-то постороннем. Ивар производил впечатление человека, неотступно преследуемого какой-то одной мыслью. Походка у него теперь сделалась медлительная, осторожная, почти болезненная, в ней больше не было того молодцеватого изящества, которое некогда было ей свойственно.

Впрочем, когда было необходимо, Ивар мог ничем не отличаться от себя прежнего. Скачки от норфолкских полей до лагеря братьев, ждавших его возвращения в Йорке, выдались долгими и изнурительными. Население, бежавшее из этих мест при одной вести о появлении викингов, ныне набрасывалось на двух обессилевших всадников со всех окрестных тропок и просек. Ибо их и впрямь осталось только двое – Ивар да его верный оруженосец Хамаль. По меньшей мере шесть раз им устраивали засады злобные керлы, местные таны и телохранители короля Бургреда.

Ивар разделался с ними играючи. Когда же они покидали Норфолк, он двумя ударами снес головы паре керлов, направлявшихся куда-то на своей колымаге, снял с них кожаные куртки и чепраки с их лошадей. Когда они добрались в конце концов до Йорка, Ивар успел пролить море крови.

«Против него не устоят и трое сильных ратников, – нашептывал Хамаль зачарованно слушавшим викингам, – он собирается всем доказать, что остался лучшим ратоборцем Севера».

«Долго же придется теперь доказывать, – раздавались недоверчивые голоса, которые всегда находились среди викингов, – уйти с двадцатью сотнями, а вернуться с одним человеком!..»

Итак, он изведал поражение.

Этого-то Ивар и не мог никак позабыть. И братья, которые усиленно отпаивали его по возвращении горячим медом в своих покоях в Минстере, – братья поняли это. Поняли, что брат их, никогда не будучи человеком особенно надежным, теперь и вовсе не годится в помощники в деле, требующем трезвого расчета. Это не оборвало уз их родства – нарушить его было и вовсе невозможно; однако отныне, всякий раз, когда затевался общий разговор, участников всегда было трое и еще один, особняком. Раньше их было всегда четверо.

В первую же ночь братья распознали эту перемену. Обменявшись втихомолку взглядами, они, также не сказав ни слова, совершили то, что делали много раз до этого и в чем не признавались не только своим людям, но и друг другу. Они отобрали рабыню, закутали ее в парусину, засунули ей в рот кляп, крепко связали и глухой ночью подсунули в покои Ивара, где хозяин лежал с широко раскрытыми глазами, ожидая своей поживы.

Утром же они явились снова с деревянным сундуком, уже давно используемым для этой цели; сложили и забрали то, что осталось после этой ночи. Нет, Ивар еще не помешался, не сделался берсерком. И однако всякий благоразумный человек старался держаться от него подальше.

– Вот он, – крикнул один из монахов, выглянув из двери огромной мастерской, в которой монастырский люд трудился теперь на благо своих бывших союзников, а ныне хозяев. Рабы обливались потом в кузнице. Их можно было не подгонять. Они мигом удвоили свои усилия, зная, что Ивару ничего не стоит зарубить человека, показавшегося ему недостаточно усердным.

Алый плащ и серебряный шлем показались в дверном проеме. Ивар прошествовал внутрь, остановился и начал медленно озираться. Эркенберт, единственный человек, который после появления Ивара не переменился в лице, пошел к нему навстречу.

Ивар оттопырил палец и помахал в сторону мастеровых.

– Все готовы? Уже?

Он общался с англичанами на смешанном англо-норвежском языке. За эту зиму церковникам пришлось к нему приноровиться.

– Обоих хватит, чтобы испытать.

– Те, что мечут стрелы, – готовы?

– Взгляни.

Эркенберт прихлопнул в ладоши. Монахи тут же начали выкрикивать команды, а рабы лихорадочно принялись раздвигать ряды машин. Ивар не спускал с них глаз. Рассказывали, что после того, как братья унесли свой сундук, он неподвижно лежал в постели день и еще целую ночь, натянув на лицо плащ. Затем он встал, подошел к дверям комнаты и визгливо крикнул:

– Меня победил не Сигвардссон! Меня победили его машины!

И с тех пор, с тех самых пор, когда он призвал к себе Эркенберта в помощники, кузница ни на минуту не знала покоя.

Рабы выволокли за дверь мастерской метательное устройство, точь-в-точь такое же, какое применено было для отражения первого приступа Йорка. Установив его во дворе Минстера, они нацелили его на дальнюю стену, находившуюся в фарлонге от места стрельбы. Дюжина рабов укрепила там огромное соломенное чучело. Остальные же с бешеным усердием крутили ворот со свежевыплавленными зубцами.

– Хватит! – скомандовал Эркенберт. Подойдя к орудию, он сам проверил положение стрелы, бросил взгляд на Ивара и передал ему шнур, привязанный к железному рычагу-тормозу.

Ивар рванул на себя шнур. Рычаг отлетел вбок, ударился о шлем и отскочил. Все заглушил свист, с которым стрела, выскочив из своего желоба, унеслась к противоположной стене, и грохот удара. Никто не успел ничего толком заметить, а стрела раскачивала уже соломенное чучело, глубоко увязнув в его утробе.

Ивар выпустил из рук шнур и повернулся к архидиакону:

– Следующее.

На сей раз рабы выволокли на площадку совсем необычное орудие. Как и вращательница Шефа, оно держалось на раме из прочного дерева. Однако зубчатая передача крепилась не сверху, а сбоку, натягивая единственный трос, который наматывался вокруг деревянного бруса. На конце бруса была подвешена вместительная праща, своею сумкой едва не подметавшая землю. Рабы налегли на рычаги. Брус заегозил в гнезде засова.

– Это орудие стреляет камнями, – объяснил Эркенберт.

– То, что сломало мой таран?

Архидиакон довольно усмехнулся.

– Нет-нет. Там была огромная машина. Она метала большие камни. Но чтобы управлять ею, нужно было набирать очень много людей. И стреляла она только один раз. А эта машина мечет маленькие булыжники. Такую машину после римлян еще никто не делал. И только я, Эркенберт, смиренный раб Господень, вычитал ее описание у Вегеция. И построил это орудие. Зовется оно онагр, иначе – «дикий осел».

Раб водрузил десятифунтовую глыбу в сумку пращи и подал Эркенберту знак.

Архидиакон снова протянул шнур Ивару.

– Дерни и сорви засов, – сказал он.

Ивар повторил прежнее движение. Брус совершил невидимый для глаза рывок и с оглушительным хлопком застыл стоймя у перекладины, ударившись о прикрученный к ней тюфяк. Громоздкая машина запрыгала на земле, словно кузнечик, а праща уже описала куда более стремительную дугу, чем при выстреле из самодельного устройства Шефа. Черной молнией прорезав пространство двора, не поднимаясь и не снижаясь, камень вонзился в цель, подняв в воздух вороха соломы. Чучела больше не было. Беспомощно болтались рваные концы веревок. Рабы радостно загалдели.

Ивар медленно повернул голову к Эркенберту.

– Это совсем не то, – промолвил он. – Те камни сыпались на мою армию как град. Каждая градина – смерть. Они высоко летели! – Он подбросил вверх булыжник. – А не так! – И он швырнул другой булыжник в скачущего рядом воробья. – Ты мне сделал плохую машину.

– Как она может быть плохой?! – вскричал Эркенберт. – Первое – величайшее из всех осадных орудий! А второе предназначено для полевого сражения!

– Тогда эти недоноски из Армии Пути придумали что-то новенькое. Об этом не говорит… не говорит твоя книга.

Эркенберт только вздернул плечами. Неужели ему теперь придется считаться с тем, что плетет этот разбойник? Он своих-то букв не знает, не говоря о латыни.

– А она стреляет быстро? – Ивар мрачно воззрился на рабов, вращающих рычаги. – Ты знаешь, что те штуки, которые я видел своими глазами, кидали следующий камень, пока первый еще был в воздухе. А эта, твоя, такая медленная.

– Зато такое ядро может сокрушить все на пути!

Ивар поднял лицо и долгим задумчивым взглядом изучал рассеянные по двору остатки мишени. Внезапно он закрутился на месте и выпалил несколько слов по-норвежски. В то же мгновение Хамаль с дюжиной своих подручных ринулись вперед, отпихнули от машины рабов и принялись разворачивать громоздкое, готовое к выстрелу устройство в другую сторону…

– Нет! – взвыл Эркенберт, кидаясь к викингам. Но железная рука Ивара преградила ему дорогу, обвилась вокруг его горла. Короткое сжатие – и Эркенберт поник, не в силах выговорить ни слова.

Тем временем люди Ивара еще на фут подтолкнули орудие в сторону, а затем, повинуясь приказу, начали оттаскивать его назад. Без труда захватив в охапку беспомощного архидиакона, Ивар другой своей рукой дернул шнур в третий раз.

Гигантские врата Минстера, защищенные огромными деревянными балками, что были наложены на них в несколько слоев крест-накрест и вставлены в могучие металлические скрепы, исчезли в то же мгновение; медленно реяли и опадали сотни мелких обломков. Изнутри же теперь катился во двор многоголосый стон ужаса. Монахи выскакивали наружу и тут же, не чуя под собой ног, уносились обратно.

Спустя несколько мгновений все разглядывали зловещую, необъяснимых размеров пробоину.

– Вот видишь, – просипел Эркенберт, – это и есть настоящее орудие. Вот какая у него сила удара!

Ивар уставился на него, брезгливо щуря глаза.

– Ничего ты не знаешь, монах. Это – не настоящее орудие. Для настоящего у тебя мозгов маловато. Но бьет оно неплохо. Ты теперь мне сделаешь очень много таких штук…

* * *

А в другом соборе, чье величие было неизмеримо выше храмов Уинчестера или Йорка, в стране, отделенной от Англии и небольшой полоской моря, и обширными владениями франкских государей, никто не осмелился бы нарушить царственной тишины… Священный престол пережил немало бед и напастей. Многие понтифики стали мучениками, некоторые бежали, спасая свои жизни. Всего тридцать лет назад сарацинские пираты оказались у ворот самого Рима, ворвались в священную базилику Св. Петра, тогда еще не обнесенную стеной, и подвергли ее безжалостному разорению.

Этому больше не бывать. Он, признанный Церковью равным святым апостолам, наследник св. Петра, хранящий ключи от Царствия Небесного, преисполнен решимости утвердить свою власть. Добродетель – это великая сила. Смирение, целомудрие, нестяжание. Но добродетель нуждается в защите, которую может дать ей только сильная власть. И долг свой по отношению ко всем смиренным и целомудренным он должен видеть в том, чтобы снискать себе эту силу. На этом пути он низложил уже многих сильных мира сего. Он – Николай I, понтифик Римский, слуга Господень.

Сухая рука старика, наделенного острым, соколиным ликом, задумчиво взъерошила шерсть на спине любимой кошки. Секретари и помощники старались ни единым шорохом не нарушать тишину. Какой же олух этот архиепископ… этот архиепископ из английского города с таким странным названием – Эборакум, что ли? – впрочем, у него такое варварское произношение, что точно не разберешь… Он со всей любезностью выпроводил его, препоручив кардинальским заботам. Кардиналы окажут ему достойный прием, помогут не скучать в Риме. Однако какую же чушь он тут нагородил! Какая-то новая религия, угроза авторитету Церкви, северные варвары проявляют интерес к образованию… У страха глаза велики.

Но, быть может, не случайны тогда другие события, происходящие, по его сообщению, в той же Англии? Разграбляют церкви. Отчуждается земля. Растет добровольное отступничество. Есть такое слово – dispossession. Подрыв основ. И если слухи об этом рассеются по миру, найдется немало охотников последовать такому примеру. Даже в землях Империи. И даже здесь, в Италии.