Текст книги "Глазами, полными любви"

Автор книги: Галина Ширковец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

* * *

Появившаяся в доме малышка осветила радостным светом жизнь всех членов семьи. Когда родители внесли ее в дом, в зале уже дожидалось целое общество. Пришли соседи, коллеги по работе, друзья. Накрывая стол, суетилась бабушка Оля. Отец, сняв верхнюю одежду, понес драгоценную ношу в спальню и положил на кровать. Все двинулись следом. Когда Зоя Максимовна распаковала одеяльца и пеленки, взору почтенной публики предстал очаровательный младенец с перевязочками на ручках-ножках, тугим круглым животиком и прочими чудесами.

Туманный взор новорожденной блуждал в пространстве, будто пытаясь сообразить: «Где я, что я?», выбившиеся из пеленки руки отчаянно молотили воздух. Собравшиеся единодушно решили: ребенок – что надо! Наиболее подхалимажные элементы тут же нашли сходство малышки с отцом семейства Алексеем Михайловичем. Довольно скупая на эмоции маман тревожилась лишь об одном – чтобы девочку в этой суматохе случайно не повредили.

С появлением маленького ребенка в доме прибавилось забот и хлопот. Бабушка Оля, погостив в семье некоторое время, отправилась к себе, где ее ожидал оставленный без присмотра муж, находившийся на пенсии шахтер, не дурак выпить. У Алексея Михайловича началась посевная, домой он появлялся только переночевать. Весь женский табор оказался предоставленным самому себе.

На плечи находившейся в декретном отпуске Зои Максимовны помимо ухода за ребенком легла забота о двух других дочерях, домашней живности, посадке огорода «и протчая и протчая». Чего стоила одна только стирка белья на пять человек при отсутствии в доме горячей воды! Холодная хоть и текла из крана, но по причине ржавого цвета больше годилась для окраски белья в коричневый цвет, нежели для его отстирывания. Пока в доме не появилась примитивная стиральная машина «Белка», мать стирала белье вручную в большой цинковой ванне, затем кипятила все светлое с отбеливателем в огромных металлических чугунах.

Захватывающим дух приключением становился обычный поход в баню. Общественная одноэтажная мыльня, принимавшая в свои чадящие недра поочередно всех жителей поселка – женщин и мужчин по разным дням, – находилась от дома через несколько улиц. Летом до нее добирались легко; с наступлением весенне-осенней распутицы дотащиться до бани по великим грязям становилось большой проблемой.

С утра ходить в храм чистоты не имело смысла по причине собачьего холода в помещениях. Основной процесс помывки осуществлялся вечером. В небольшую раздевалку и чуть более просторное помывочное отделение в женский банный день набивалось под завязку голых теток, разновозрастных и разнополых детей, старух с обвисшими животами и грудями. От каменного пола по ногам тянуло ледяным холодом, чуть теплее становилось на уровне груди и совсем жарко – голове. По настоящему погреться удавалось лишь в парной, хотя сырой горячий пар больше обжигал кожу, чем способствовал прогреву организма.

На каменных лавках едва удерживались металлические тазики-шайки, норовящие то и дело соскользнуть вниз. И уж верхом сноровки требовалось обладать каждому, кто хотел налить воды в шайку. С краном для холодной еще кое-как справлялись, но с горячей водой приходилось держать ухо востро. В огромном баке находился крутой кипяток. Стоило ненароком чуть сильней повернуть вентиль, как тут же из огромного кранового носа с шумом и фырканьем вырывалась тугая обжигающая струя, грозящая уничтожить все вокруг.

В такой экстремальной обстановке матери семейства приходилось мыться самой, мыть двух, а позже трех девиц, промывать им длинные волосы и при этом умудриться никого не заморозить и не простудить. Самым «прикольным» становилось возвращение с помывки поздним осенним вечером. В полной темноте, гуськом, цепляясь друг за друга, семейная бригада, как истомленная в боях пехота, по сантиметрам продвигалась к дому через огромные валы грязи, пытаясь нащупать почву под ногами и не зарюхаться по уши в лужу.

Стойко преодолевая препятствия, Зоя Максимовна энергично выдавала яркие характеристики и мужу, не нашедшему возможности построить собственную баню, и строителям, соорудившим вместо объекта гигиены настоящую пыточную, и всей советской власти в совокупности. Родившись в семье раскулаченных «элементов», сосланных из Башкирии в недра васюганских болот, она все деяния коммунистов воспринимала через призму выстраданного здравого смысла. Любая дурь правящего режима раздражала ее особенно сильно. Так в семье убежденного коммуниста и хозяйственного руководителя своей собственной жизнью жила внутренняя оппозиция.

Особенно мать почему-то не жаловала журналистов. Пишущую братию, выспренно воспевавшую достижения страны, она, как уже сказано, именовала не иначе как «чесунами». Читая рубрику «Газета выступила, что сделано?», непримиримая учительница биологии обычно говорила:

– Ну вот, приехал журналист на ферму, написал статью, и коровы сразу стали больше молока давать. Давайте к каждой ферме приставим по корреспонденту – и порядок, молоком зальемся! Я тогда и свою корову продам. Зачем мне с ней мучиться?

Если при этих словах рядом оказывался Алексей Михайлович, он или молчал, темнея лицом, или беспомощно говорил:

– Ну, зачем ты так, мать? Ведь жизнь лучше становится…

– Ну да, – парировала Зоя Максимовна, – ты в магазине давно был? Что ты там кроме черствых пряников и килек в томате видел?

Особенно острыми стали ее выпады, когда начались очереди за хлебом. Его давали не больше двух булок в одни руки. Эти очереди ознаменовали собой закат хрущевской эпохи. Натка в то время училась в третьем классе, и в число ее прочих домашних обязанностей входило обеспечение семьи хлебом.

Сразу после уроков, подзаправившись дома нехитрой снедью, с толпой таких же ребятишек ученица мчалась к сельмагу, занимала очередь и ждала привоза хлеба, который нередко случался лишь к вечеру. Ребятне такое времяпровождение нравилось – вроде как при деле, и в то же время есть возможность увильнуть от других, более скучных домашних дел. В первую очередь, само собой, от приготовления уроков. То, что уроки придется делать все равно, никого не волновало. Ведь это будет потом! Пока же предоставлялась возможность весело погоняться друг за другом, понаблюдать за сварой воробьев, схватившихся друг с другом из-за хлебной крошки.

Поскольку в поселке все всех знали, очередь занимали друг за другом, без всякого письменного фиксирования номеров на руке, бумажке или ином носителе информации. Попробовал бы кто пробиться вне очереди сквозь поселковых баб! Самые суровые мужики не решались приблизиться к прилавку за желанной поллитровкой. Продавщицу тогда растащили бы на запчасти. Пока детвора резвилась на примагазинном пятачке утоптанного снега или грязи (в зависимости от сезона), измученные жизнью и невзгодами обозленные тетки бурно выплескивали друг на друга отрицательные эмоции. Ругали своих никчемных мужиков, бестолковых детей, начальство. Причем не какое-то конкретное, а поголовно всех «конторских», которые, по мнению собравшегося у магазина люда, слаще ели и мягче спали.

Особенно доставалось женщинам, работавшим в совхозной бухгалтерии.

– Разря-я-я-дятся, – разорялась в компании товарок разбитная замусоленная бабенка, – и сидят, как барыни, в тепле. Да еще мужики наши на них пялятся. А нам всю жизнь дерьмо на ферме лопатить да болячки зарабатывать!

Само собой, слово «дерьмо» произносилось в его исконном народном значении.

От тощей, заезженной жизнью Антонины Руженок, скандальной истеричной бабы, доставалось не только «начальству», но и своим же напарницам. Однажды, томясь в ожидании привоза хлеба, Натка наблюдала такую живописную картину. Тряся растрепанной, неопределенного цвета шевелюрой, необратимо испорченной отчаянной «химкой», и крупными красными бусами, обвивающими морщинистую шею, Тонька пронзительно возмущалась:

– Катьке к ноябрьским премию десятку дали, а мне бумажку нарисованную. Почетная гра-а-а-мота! Подтереться мне этой грамотой!

Наиболее разумные осторожные слушательницы предостерегали:

– Ты бы, Антонина, потише. При Сталине тебе знаешь, что было бы за такие слова?

Но закусившая удила, душимая завистью к чужой десятке Тонька продолжала истерить:

– При Сталине за хлебом в очередях не стояли! Цены каждый год снижали! А теперь что? Скоро все с голоду подохнем!

Из толпы кто-то ехидно заметил:

– Ты-то уж скорее от водки помрешь…

– И помру, тебя не спрошу! На свои пью! А к кому тогда твой Мишка за самогонкой бегать будет?

– Да уж лучше бы ты сгорела вместе со своей самогонкой! – едва ли не хором отвечали бабы, измученные беспробудным пьянством своих «суженых-ряженых, на трубу посаженых».

Такой «Гайд-парк» существовал возле магазина не только во время хлебных очередей. Пронюхав от «конторских» о том, что в сельмаге скоро что-то «выбросят», тетки, как мухи, слетались к заветным дверям в ожидании всего, чего угодно – от шоколадных конфет до банок с венгерским персиковым конфитюром.

Социалистическая система планирования имела свою, неподвластную обычному уму логику. В любой затрапезный сельский магазин мог попасть какой угодно товар. Иногда Зоя Максимовна приносила из него такие экзотические для семьи лакомства, как грецкие орехи или замечательно вкусные компоты-ассорти производства болгарской фирмы «Глобус». Но по большей части на прилавках красовались каменные от старости пирамидки шоколада, немудреные карамельки, полупротухшая селедка и прочий вздор. Когда в магазин завозили папиросы (как правило, ядреный «Север») или дешевые сигареты «Прима», заботливые жены брали их полными сетками-авоськами.

Зато почти всегда в продаже имелись замечательные прессованные с сахаром брикетики кофе или какао, похожие на игрушечные деревянные кубики. Они пользовались любовью, наверное, всей детворы Советского Союза. На шоколадку, по причине ее дороговизны, рассчитывать приходилось крайне редко. Шоколадные конфеты также появлялись в детских карманах лишь по праздникам. А вот упаковка кофе или какао, размером с младенческий кулачок и стоимостью несколько копеек, прикупалась почти при каждом походе в магазин. И как же было замечательно отгрызать по крупинке тающую во рту детскую радость! Натуральную, надо заметить.

* * *

Как всегда, в России от голодухи народ спасался личными огородами, живностью на подворьях да собирательством – всякими грибами-ягодами, заготавливаемыми впрок. На зиму в семье директора совхоза Черновца засаливалось по большой деревянной бочке капусты, огурцов и помидоров. О том, что домашние заготовки можно держать в стеклянных банках, в то время никто не знал. А если бы узнал, не принял бы всерьез. Это где же столько банок взять? А хранить их где? Тут закатил в погреб по бочке всяких солений – и порядок, до весны продержаться можно.

Весной опустошенную бочкотару при помощи толстых веревок отец выволакивал наверх. Зоя Максимовна мыла кадки горячей водой и на все лето отправляла на просушку куда-нибудь в огород. Иногда бочки заполняли водой, чтобы дерево не рассыхалось. Осенью, перед закладкой свежих припасов, в емкости бросали раскаленные кирпичи, наливали немного воды, накрывали тряпками и оставляли на несколько часов для стерилизации. Для большего дезинфекционного эффекта на кирпичи укладывали веники полыни, и от бочек струился густой пахучий пар.

В октябре принимались солить капусту. В этой трудоемкой, но веселой процедуре участвовала вся семья. Хозяйка сноровисто орудовала огромным острым ножом, старшие сестры шинковали на терках сочную морковь, глава семьи могучими руками смешивал крошево в единую субстанцию, сдабривал солью и плотно утрамбовывал в кадушку. Параллельно все, даже взрослые, хрустели сочными капустными кочерыжками. В стенах кухни на несколько часов расцветало просто какое-то заячье царство.

Ведение натурального хозяйства требовало от родителей постоянных огромных усилий, масса времени тратилась на тяжелый физический труд. Основная тяжесть падала, разумеется, на плечи Зои Максимовны. Работу в школе для нее никто не отменял. При этом в отличие от некоторых других педагогов «ботаничка» вела свой предмет интересно, увлекательно, знала много того, о чем не говорилось в школьных учебниках. Она не относилась к разряду «добрых» учительниц, с классом вела себя просто, естественно, спрашивала строго, но ни на кого не кричала, любимчиков не заводила. За честность и справедливость ученики ее уважали. К тому же в классе все видели, что и Натке поблажек не делалось. За промахи ей доставалось не меньше, чем другим.

Не раз случалось: заметив, что учебник по биологии дочь накануне ее урока не открывала, к занятию не готовилась, педагог на другой день вызывала халявщицу к доске. Ученица пыталась вылезти на «бла-бла-бла», но этот номер не проходил, в журнал летела жирная «пара». Потом, естественно, приходилось учить, исправлять «неуд», нагонять пропущенное. Тем не менее, больше четверки по биологии в аттестате зрелости Натка получить не смогла. По нынешним временам всеобщего кумовства и семейственности такое просто немыслимо.

Зоя Максимовна не только прекрасно знала свой предмет. По сельским меркам, она обладала обширным кругозором. Интересовалась событиями, происходившими в мире, историей литературы и музыки, любила русскую художественную классику, в доме имелось несколько альбомов по искусству. Замотанная бесконечными делами и заботами женщина умудрялась выкраивать минутки для общения с книгами. Они хранились у нее под подушкой до последних мгновений жизни. Когда после ее ухода из жизни, случившегося буквально через несколько месяцев после смерти мужа, сестры не без робости вошли в опустевшую родительскую спальню, на каждой из прикроватных тумбочек лежали раскрытые тома. У отца это были военные мемуары, мама в последние часы перед попаданием в больницу, из которой уже не вернулась, читала Бунина.

При воспоминании об этом моменте у Натальи Алексеевны всегда комок подкатывал к горлу. Сразу приходили на память сиротливо стоявшие в углу прихожей одинокие синие тапочки Алексея Михайловича. Квартира, в которую они зашли с сестрами после смерти родителей, казалась колбой, из которой выкачали воздух, и в ней некоторое время невозможно было дышать…

* * *

Только прожив большую часть собственной жизни, Наталья Алексеевна стала понимать многое из жизни родителей – их самоотверженность в деле воспитания детей, умение противостоять жизненным невзгодам, сохраняя чувство собственного достоинства. При этом нужно признать: несмотря на трудности, их семье все-таки приходилось полегче, чем многим другим обитателям поселка. Отец не пил, не обижал жену и детей, отдавал себя без остатка делу, а не пошлому блуканию по бабам или иным мужским безобразиям. В скольких домах домочадцы ожидали со страхом вечернего возвращения хозяина! Нередко среди ночи в дверь директора совхоза тарабанила очередная растрепанная полуголая баба, голося во все горло:

– Алексей Михайлович, спаси! Мой паразит совсем свихнулся, с топором по двору бегает, все крушит!

Отец наскоро одевался и отправлялся на усмирение буяна. Напрасно Зоя Максимовна просила:

– Алеша, не лезь к пьяному под руку, попадешь, не ровён час, под нож или топор. Пусть проспится, потом поговоришь с ним.

Но муж не слушал или говорил: «А вдруг там дети с ним?» – и спешил на выручку очередной жертве насилия. Богатырский рост, немереная силушка не раз пригождались ему в таких случаях. Так что в поселке молодому руководителю приходилось не только директорствовать, но и выполнять время от времени обязанности участкового милиционера.

Его недюжинная физическая мощь проявлялась и на мирном поприще. Когда отец вскапывал весной огород или, выкроив несколько часов из своего плотного графика, выкапывал осенью картошку, черенки лопат и вил трещали в его руках, обламываясь, как прутики.

Зоя Максимовна в таких случаях говорила:

– И на что тебе такая силища? Чтоб в кабинете сидеть или по полям на машине ездить? Это баб природа должна так одаривать. Всю домашнюю-то работу мы на себе везем. Попробуй, натаскай столько ведер угля в дом. А для скотины зимой сколько сена, воды требуется? Нет, все-таки бабья доля – лошадиная доля!

Отец виновато оправдывался:

– Зоечка, я ведь стараюсь помогать тебе!

– Стараешься! Только когда мы тебя дома видим? Приходишь, когда уже все сделано. А как в этот свой обком в город закатишься на несколько дней, просто хоть соседа на помощь вызывай!

– А вот это хорошая мысль, мать.

– Конечно! Только ты мне зачем тогда нужен будешь?

Алексей Михайлович виновато вздыхал, а потом неуверенно спрашивал:

– Может, нам в город перебраться? Мне не раз предлагали пойти инструктором в какой-нибудь райком партии.

– На сто двадцать рублей? И чем я там, в городе этом, всех вас кормить буду?

– Другие как-то живут.

– Вот пусть и живут! А ты привык сметану ложками есть, молока по банке зараз выпивать. Долго ты в том городе продержишься?

На сём пикировка прекращалась. Жена еще некоторое время ворчала, давая выход остаткам пара, муж отправлялся прилаживать новый черенок к искалеченному орудию труда, дело потихоньку двигалось дальше.

Когда подросли девчонки, часть домашних работ легла на их неокрепшие плечи. В седьмом классе Натка научилась доить корову. Зоя Максимовна к тому времени уже работала завучем, ее школьная нагрузка возросла многократно. После уроков в обязанности семиклассницы входило напоить и накормить домашних животных, ближе к вечеру принести угля из сарая, затопить печь и сварганить к приходу родителей с работы нехитрый ужин в виде хотя бы жареной или вареной картошки.

Самой утомительной процедурой являлось поение коровы, теленка и коз. Хотя холодная вода дома текла из крана, в хлев, где содержались животные, приходилось притаскивать по два-три, а то и по четыре ведра. У коровушки, как говорили взрослые, молочко на языке. А это значило, что ее требовалось не только вволю кормить сеном, но и давать ей вдоволь напиться.

Физический труд составлял неотъемлемую часть повседневной жизни всех сельских ребятишек. В меру своих детских силенок и умений они занимались уходом за огородом, животными, домом. Когда родители первый раз взяли Натку с сестрой в поле на посадку картошки, ей не исполнилось семи лет, а Маринке и вовсе было четыре с половиной года. Несмотря на более чем юный возраст, маленький «клоп» упорно ползал с детским ведерком по вспаханной земле, старательно кидал разрезанные картофелины в борозды, стараясь не отставать от взрослых. День выдался теплый, почти летний. Родители постоянно нахваливали помощниц, и это подогревало детский энтузиазм.

Управились к обеду. Глава семьи развел костер из сухих веток, хозяйка, достав из сумки клеенку, разложила нехитрую домашнюю снедь – вареные яйца, хлеб, перышки молоденького лука-батуна, молоко в термосе, варенье в небольшой стеклянной банке. Получилось настоящее пиршество, обильно сдобренное свежим воздухом, красотой расцветающей природы, осознанием важности выполненной работы. Жизнь деревенских детей полна такими простыми радостями до краев. Потому, наверное, став взрослыми, они обладают более устойчивой нервной системой, легче адаптируются к трудностям, обладают большим здравым смыслом.

Летом жизнь становилась легче. Целый день скотина находилась на пастбище, а подоить корову, когда ее пригоняли с выпаса, труда не составляло. Натке нравился этот процесс. Приятно было видеть, как пахучие белые струйки с дзиньканьем ударяются о стенки подойника, а на дне шапкой вспухает густая пена. Но вот отца в весенние, летние и осенние месяцы дети практически не видели. Когда просыпались, его уже не было. Вечером урчание машины, привозившей Алексея Михайловича с полей, слышалось им сквозь сон.

* * *

…Мощный всхрап соседа вернул женщину в реальность. Когда он, повернувшись, успокоился, она снова принялась размы ш лять о своем. Как-то ей довелось услышать не лишенную высокомерия п о говорку: «Можно вывезти девушку из деревни, но деревню из деву ш ки вывести невозмо ж но».

– Боже мой, – не без горечи думала Наталья Алексеевна, – кто же автор этой галиматьи, кто ее тиражирует, упиваясь собстве н ной значимостью – пройдохи-журналюги, не жалеющие мать-отца ради красного словца, отливающие голубизной мальч и ки-мажоры, «оттюнингованные» красотки, готовые на все для очередного «п а пика»? Сколько дней выдержали бы гламурные чаровницы и забавн и цы, окажись они в деревенских условиях, наедине с печкой, водой, которую нужно носить в дом ведрами, да просто с холодным сорт и ром во дворе, наконец? Впрочем, не исключено и вполне вероятно, что многие из тех, кто сегодня «на лабутенах и в офигительных штанах», ша г нули на городские проспекты именно с утопающих в грязи сельских улиц и просе л ков…

Все «прелести» деревенского быта в полной мере наличествовали и в их семье. С рождением младенца трудностей, само собой, прибавилось. Но и радости тоже. С первых дней появления в доме младшей сестренки Натка с энтузиазмом взяла на себя обязанности няни. Ей нравилось возиться с Валюшкой, агукать, забавлять игрушками. Случалось всякое. Меняя однажды пеленки у грудничка, старшая нечаянно уронила его с родительской кровати. Лететь было невысоко, ребенок даже не заплакал. Судя по всему, он даже не понял, что с ним произошло. Зато Натка напугалась до смерти. С громким ревом она кинулась на крыльцо. Зоя Максимовна, возившаяся в огороде, встревожено бросилась навстречу дочери:

– Что случилось?

– Я Валюху уронила-а-а!

– Да ты что? И оставила ее одну? Пойдем скорее, посмотрим!

Женщины, большая и маленькая, заспешили в дом. Валюшка, которую нянька успела благополучно водрузить на прежнее место, похныкивала, испытывая дискомфорт от мокрых, так и не поменянных пеленок. Мать, внимательно осмотрев руки, ноги, головку малышки, успокоила Натку:

– Не плачь, все у нее в порядке. Если бы ей было больно, она кричала бы сильнее тебя.

Потом мать перепеленала младенца, дала ему грудь и через какое-то время снова оставила на попечение старшей сестры.

От напряженной жизни или от каких-то других причин молоко у кормящей мамаши вскоре начало пропадать. Когда малышке исполнилось два или три месяца, пищи ей стало явно не хватать. Прежде спокойная и тихая Валюшка принялась капризничать, плакать по ночам. Встревоженная мама обратилась к соседке Анфисе:

– Физа, Валюха-то стала плохо спать, кричит все время, может, заболела?

– Да она у тебя просто голодная, – спокойно отреагировала многоопытная Анфиса. – Ей молока твоего уже не хватает. У вас корова хорошая, здоровая, возьми парного молока, разведи кипяченой водичкой немножко, чтобы жирность снизить, и дай ей в пузырьке. Для начала возьми совсем маленький, из-под пенициллина, надень на него соску и посмотришь, что будет.

Молодая мать сделала все, как сказала соседка. Не без тревоги, понятное дело. Рекомендации не вполне соответствовали медицинским представлениям о вскармливании младенцев. Каким же удивленным стало ее лицо, когда дите жадно вцепилось в соску и принялось усердно чмокать! Наполнять пузырек пришлось несколько раз, пока сытый ребенок не начал блаженно подремывать.

Так вопрос с питанием решился сам собой. Вскоре вместо молока в бутылочку стали наливать жиденькую манную кашу. Высосав полную бутылочку, обладавшая прекрасным аппетитом девочка протягивала пустую тару маме, словно говоря: хочу добавки! «А чего скупиться? Хочет, пусть кушает!» – подсказывала здоровая деревенская логика.

Вскоре подслащенная манная каша явила свои замечательные свойства. Ребенок на глазах начал округляться, превращаясь в мишку-коалу. Из кроватки его вытаскивали не без труда. При этом «младшенькая» обладала просто ангельским характером. Валюшка могла сколь угодно долго спокойно лежать в кроватке, теребить в руках какое-нибудь случайно попавшее к ней перышко, бумажку, обертку конфеты. На руки охотно шла к кому угодно, лишь бы взяли. Бабушка Нюра, прибывшая на временную подмогу, с удивлением говорила:

– Первый раз вижу такого ребенка. Чужой ее на руки берет, а она к нему ручонки тянет, не плачет!

Через некоторое время забили тревогу медицинские кадры. Патронажная сестра, наблюдавшая за развитием девочки, убеждала:

– Ребенок нуждается в обследовании. Вам нужно вести ее в районную больницу. У нее, наверное, сердце больное. Такая полнота ненормальна.

Зоя Максимовна поначалу встревожилась. Но обладавшая огромным жизненным опытом и не меньшим здравым смыслом свекровка, приехавшая навестить родню, успокоила:

– Сами они больные! Придумали что! Ребенок хорошо ест, хорошо спит, не капризничает, играет, всем улыбается… Да разве больные дети так себя ведут?

Бабушкины доводы показались убедительными.

* * *

Ко второму лету, проведенному в молодом степном совхозе, жизнь семьи понемногу обустроилась. Наладился относительно нормальный быт, кормилица-коровка давала вволю замечательного молока, зеленели грядки огорода и саженцы посаженного предыдущей осенью сада. Находившаяся в длительном летнем отпуске мама-учительница крутилась как белка в колесе в череде домашних дел. Для Валюшки, научившейся сидеть, купили небольшую легкую сидячую коляску голубого цвета. С тех пор, куда бы Натка ни шла, коляска с сестрой стала ее постоянной спутницей.

Сидевшая в обнимку с бутылкой манной каши или игрушкой в руке младшенькая спокойно посматривала по сторонам, изучая мир, радостно улыбалась, если с ней заговаривали, и вообще доставляла няньке минимум хлопот. Оставив ее где-нибудь неподалеку, старшая сестра успевала поиграть с соседскими ребятишками в прятки, скакалочку, мяч.

Вечером сестры нередко отправлялись встречать корову. На окраине поселка собиралась по этому поводу целая толпа бабушек и детей – наименее занятого контингента. Они дожидались, когда пастух пригонит общее стадо с выпасов к поселковой околице. Там каждый отыскивал свою буренку, теленка, овечек и гнал животину в собственный двор.

Ежевечернее сборище бабусь своей говорливостью тоже, не хуже очереди у магазина за хлебом, напоминало лондонский Гайд-парк. Только публика, состоявшая из старых да малых, вела себя несколько иначе. Политические события, деятельность властей всех мастей ее не интересовали в принципе. Пока ребятня лазала по бревнам, наваленным неподалеку от большого склада, пытаясь отыскать лазейку в склад, старухи судили-рядили обитателей поселка: у кого что делается дома, кто с кем гуляет, какой мужик чем бьет жену, какая девка забеременела вне брака.

Особой темой разговоров в их кругу являлась смерть. Говорили о ней как о событии рядовом, ежедневно сопутствующем жизни. По большому счету, в этом, наверное, заключалась их приобретенная с годами мудрость. Как сказал один умный человек, не стоит относиться к жизни слишком серьезно, никому еще не удавалось выбраться из нее живым.

Всякий раз, встречаясь друг с другом, бабуленции живо интересовались, не умер ли кто в их округе. Если таковое случалось, истово крестились, вздыхали, желали отошедшему или отошедшей царствия небесного, а потом долго обсуждали их жизни, совершенно не придерживаясь принципа «о мертвом либо хорошо, либо ничего». Ничего подобного! Грязное белье покойничков полоскали с такой истовостью, что оно только развевалось на ветру.

Поскольку, как известно, от людей на деревне не спрятаться, многим сельчанам было известно, что дочек директора совхоза воспитывает приемная мать. Не раз какая-нибудь «сердобольная» сплетница фальшиво-жалостливо пыталась погладить Натку по голове, приговаривая: «Мачеха-то не обижат?»

Девочку корежило от такого проявления интереса к ее семье. Защищаясь от непрошенной жалельщицы, Натка с вызовом отвечала ненавистной тетке:

– Она мне не мачеха, а мама! И ничего она нас не обижает!

Та недовольно поджимала губы, лишившись надежды поживиться чем-нибудь «жареным», и сразу теряла интерес к разговору, а Натке того только и надо было.

Занятые с утра до вечера делами родители, тем не менее, раза два за лето находили возможность отправиться с детьми в выходной куда-нибудь на отдых. Поскольку в степных просторах не водилось даже более-менее приличного ручейка, отдыхать уезжали на большое озеро, находившееся на окраине деревни под названием Поваренково. Натка не знала, имелся ли в данном населенном пункте хоть один повар, а тем более поваренок, но озеро, заросшее по берегам мощными старыми ивами, казалось ей просто сказочным. Так и виделась где-нибудь на берегу присевшая на большой серый камень сестрица Аленушка.

К поездке подключалась обширная компания коллег и сослуживцев. Культурный план включал в себя купание, ловлю рыбы, варку ухи, прочие незатейливые развлечения вроде водкопития и песнопения. Собирались семьями, с разновозрастными детьми. В общем мероприятии не принимали участия разве что старухи да собаки. Все же иногда самый отчаянный бобик ухитрялся прокрасться в сообщество хозяев, затаившись до времени промеж сумок и баулов с едой.

Из целинного поселка выезжали рано, ехать до озера предстояло километров двадцать. Пока добирались до места, раскидывали «бивак», расстилали скатерти-самобранки, проходило не меньше часа, а то и двух. Наскоро перекусив, мужики устремлялись в воду с небольшими сетями, именуемыми в народе бреднями или «бредешками». Поспешно неслись к воде мальчишки, дорвавшиеся наконец до водной стихии. Мамаши квотхтали, как наседки, стараясь уберечь их от опасности. Дамочки из категории «краль» или «фиф» томно раскидывали соблазнительные прелести на расстеленных полотенцах, подставляя спины и плечи для солнечного загара.

Ближе к вечеру после удачного улова разводили костры, варили уху, готовясь к общему застолью. Детному народу на отдыхе особо расслабляться не приходилось. Провозглашая тосты, передавая друг другу нехитрую закуску, родители стригли глазом, как бы дети чего не натворили. Сквозь «Ну, будем здоровы!» или «Еще по единенькой!» то и дело доносились возгласы: «Вова, вылазь из воды, сколько тебе говорить!», «Наташа, где Света?», «Нет, Саша, купаться пойдешь через десять минут». Рожать в ту пору женщины еще не разучились, почти в каждой семье подрастало по два-три юных строителя коммунизма, а потому каждый выезд на природу превращался в энергичную шумную тусовку.

Окруженное раскидистыми старыми деревьями озеро выглядело огромным. Илистое, покрытое сгнившими ивовыми листьями дно придавало воде цвет свежезаваренного чая. Заходить в воду можно было всего в паре-тройке мест по протоптанным местными жителями тропинкам. Скользнув по глинистому спуску, нога, как в вату, погружалась в прибрежную грязь.

Пацаны барахтались у берега, как поросята. Натка заходить в воду без отца опасалась. Когда купаться шел он, дочь забиралась к нему на спину, крепко обнимала руками за шею, и так они плыли до середины озера и дальше к противоположному берегу, около которого цвели белые лилии. Сорвав один-два цветка, пловцы отправлялись обратно.