Текст книги "Глазами, полными любви"

Автор книги: Галина Ширковец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Иногда из ее уст звучали такие перлы, как «А щоб тэбэ муха взбрыкнула!», «А щоб у тоби булька з носа выскочила!» или «А щоб тоби курка на ногу наступыла!» Несомненно, современные пожелания, к примеру, «Чтоб тебе бабушкам по телефону адреса электронной почты всю жизнь диктовать!» или «Горячую тебе воду в оба крана летом!» звучат не менее живописно. Но бабусины «штрыкалка» (медсестра), «пидковдра» (пододеяльник), пидсричник (стул) по степени выразительности и сегодня не имеют себе равных. Свою внучку бабуля величала не иначе как «дурэпа», а к коту намертво приросла кличка «чухоблох», хотя Натка ни разу не видела, чтобы здоровенный пушистый котяра чесался или что-то вылавливал у себя в шерсти. Его правильнее было бы величать каким-нибудь «пимом дырявым», потому что он часами мог валяться на одном месте.

Со временем у девочек сформировался своеобразный тандем. Натка помогала подружке писать сочинения, набрасывая план повествования и основные тезисы, а та на контрольных по математике решала два варианта – свой и подруги. Еще приходилось помогать Нинке по рисованию, особенно если закончить рисунок учительница предлагала дома. Здесь Натка решительно вырывала страницу с корявыми почеркушками из Нинкиного альбома и заново рисовала набившие оскомину горшки, кувшины и прочие предметы домашнего обихода.

Однажды на урок рисования педагог принесла восковой муляж яблока и предложила его нарисовать. Муляж выглядел настолько правдоподобно, что, казалось, стоит его надкусить, как из плода брызнет ароматный сок. Видимо, так считала не только Натка. На боках учебного пособия явственно отпечатались следы чьих-то зубов…

Дело происходило глубокой зимой, ни о каких яблоках-мандаринах в сельской глубинке не приходилось и мечтать, а потому процесс рисования вылился у класса в настоящую демонстрацию ностальгии по лету, солнцу, недоступным сказочно-прекрасным плодам. Каждый ученик вложил в процесс нанесения красок всю свою душу. Даже у альтернативно-одаренной в плане живописи Нинки на альбомном листе возникло нечто отдаленно напоминавшее кривобокое яблочко. Что касается Натки, ее рисунок получился настоящим шедевром. Акварельные краски, мягко перетекая одна в другую, создавали иллюзию стопроцентной подлинности. Ее яблоко тоже хотелось надкусить. За рисунок ученица получила пятерку с двумя плюсами – кажется, единственный раз за всю учебу.

Нинка позавидовала и обиделась. Но долго сердиться она не умела. Перед очередными контрольными тандем продолжил свою деятельность. Таким манером девицам удалось протелепаться до самых выпускных экзаменов.

После школы их пути-дороги разошлись. Родители Натки переехали в Тогучин, сама она уехала учиться в Кемерово. Подруга обреталась где-то в Новосибирске. Уехав, выпускница как в воду канула: не писала Натке, не выходила на связь ни с кем из общих знакомых. Ходили смутные слухи, будто в большом городе девушка связалась с нехорошей компанией, промышлявшей срыванием шапок с прохожих.

Впрочем, все это происходило гораздо позже. Тогда же в замечательном старинном селе, все обаяние которого Натка оценила с наступлением лета, она неспешно заканчивала четвертую четверть, предвкушая сладость длинных-предлинных каникул. Весна в тот год отличалась необыкновенной интенсивностью. В первой декаде мая вся растительность пышно зацвела и зазеленела, а со второй половины месяца наступило настоящее лето. Как водится, к концу последней четверти учеба свелась к минимуму. Школьники то и дело выбирались на какие-то экскурсии, бродили с учительницей по зеленеющим полянкам, наблюдая за лютиками-цветочками, букашками-таракашками. Когда вышли на каникулы, оказалось, в небольшой речушке уже вовсю можно купаться.

* * *

Лето почти полностью прошло под знаком воды. Во-первых, дом Черновцов отстоял от речки буквально на несколько метров. Всего-то и требовалось спуститься по узкой тропинке под горку. Во-вторых, вокруг речки вращался целый ряд повседневных домашних дел. Взрослые полоскали белье, таскали воду на коромысле для полива огородов, ребятня училась плавать и ловила рыбу. В чистой проточной воде, насыщенной кислородом, в изобилии водились гольяны – мелкая рыбешка размером с крупную кильку. Нежные мягкие косточки гольяна можно было не вынимать из мякоти рыбы, а запросто пережевывать и глотать. Бабушка при жарке только освобождала улов от внутренностей и сразу бросала на сковородку.

Рыбешки хорошо ловились на хлеб. Местная ребятня научила новичков премудростям лова. Вместо удочки использовалась коробка из металлической сетки с невысокими бортами. С помощью веревок ее прикрепляли к длинной палке, на середину коробки привязывали кусок хлеба и закидывали нехитрую снасть в воду. Подержав несколько минут, юные рыболовы резко вытаскивали коробку из реки. На дне, как правило, оказывалось несколько трепещущих рыбинок, привлеченных запахом и вкусом хлебных крошек. Закидывая орудие лова раз за разом, сестры умудрялись налавливать столько гольянчиков, что их хватало на вместительную сковороду. Особенно вкусно получалось, когда бабушка заливала жареху взбитыми яйцами.

Если сетки под рукой не оказывалось, для лова годилась простая пол-литровая банка. На дно клали хлеб, верх завязывали марлей с проделанной в ней небольшой дыркой. Закинув банку на веревочке в воду, можно было смело надеяться на добычу. Рыбка, соблазненная запахом хлеба, заплывала внутрь через дырку. Выбраться наружу ей оказывалось трудновато. Тут-то и требовалось срочно вытаскивать банку, не упуская момент, пока пленница не успела найти дорогу обратно. После успешной рыбалки, весело помахивая бидончиком, в котором плескался улов, Натка с Маринкой возвращались домой, чувствуя себя настоящими добытчицами. Особенно они гордились, когда взрослые ели пойманную ими рыбу и нахваливали юных рыбачек.

Общение с рекой продолжалось и при более прозаичных занятиях: поливе грядок, прополке картошки. Наработавшись в огороде, к вечеру взрослые и дети спешили к целительной прохладе воды, чтобы смыть грязь и усталость, накопившиеся за день.

Выше по течению, в районе моста, речка была довольно глубокой, там могли плавать взрослые. Возле Наткиного дома, на каменистой отмели воды было воробью по колено. Тихо, спокойно, с мягким журчанием перекатывались небольшие, прогретые солнцем завихрения по мелким камушкам, и те мерцали, словно искорки, отраженным светом.

Каждый вечер, незадолго до сна вся семья брала полотенца, мыло, мочалки и отправлялась на гигиенические процедуры. Зоя Максимовна в купальнике сидела прямо на дне в самой середине речушки. Вокруг дружно плюхалось ее разновозрастное семейство – за исключением «самого», являвшегося летом домой почти к полуночи и таким уставшим, что ему было не до водных забав. Длинные июльские сумерки, окрашенные мягким розоватым светом заката, были напоены запахами травы, водной свежестью. Все вокруг источало такое умиротворение, что сердце замирало от этой благодати.

После купания освеженные притихшие новоселы возвращались домой, пили молоко и укладывались спать. Когда сестры научились более-менее прилично плавать на мелководье, им разрешили самостоятельно купаться у моста. Младшую с ними не отпускали. Зоя Максимовна опасалась, что старшие за ней не углядят. Такая предосторожность не уберегла Валюшку от другой неприятности.

Неподалеку от старого дома на берегу пышно кучерявились огромные заросли удивительно жгучей крапивы. К какому она относилась виду, роду и племени сказать трудно, но такой нестерпимо жалящей разновидности этого сорняка Натке в дальнейшем больше не встречалось. В эти заросли трехлетняя девочка, запнувшись обо что-то, однажды умудрилась упасть – прямо попой, облаченной в крошечные трусики! Бедная малышка испытала настоящий шок. Ребенок захлебывался в плаче от боли, а «няни», не сумевшие уследить за подопечной – от страха и жалости к ней. Так ревущая троица и завалилась в дом.

Подобные казусы время от времени случались со всеми сестрами. Весной около одного из соседских домов Натку сильно покусала сорвавшаяся с привязи собака. Она недавно ощенилась и остервенело защищала свое потомство. Когда девочка проходила мимо, собака набросилась на нее, повалила на землю и начала кусать. От глубоких ран спасла верхняя одежда – теплое пальто, рейтузы и сапоги. К счастью, кто-то из проходивших мимо взрослых оттащил впавшее в безумие животное от впавшего в безумие ребенка. Только собака лишилась разума от страха за своих щенят, а девочка – от испуга и боли.

До больницы дело не дошло, хотя курс уколов от бешенства принять пришлось. От потрясения Натка отходила еще довольно долго. Как разбирались мать и отец с хозяевами собаки, осталось неизвестным. Скорее всего, дело ограничилось извинениями. Родители старались никогда ни с кем в конфликт не вступать. Все возникавшие недоразумения постепенно рассасывались сами собой.

В жилище над рекой семья прожила лето, всю следующую зиму, а затем перебрались в специально построенный для нее новый дом. Он находился рядом со школой и открывал собой целую улицу таких же свеженьких, с иголочки, двухквартирных домов. На месте развернувшихся строек, рассказывали местные, в былые времена находился сельский базар. Всякий раз, вскапывая грядки на огороде, Натка с Маринкой мечтали найти какие-нибудь старинные монеты или хотя бы осколки глиняных горшков. Увы, либо рассказы являлись обычными байками, либо госпожа Удача просто шла мимо неведомой для школьниц дорогой.

* * *

Директор нового совхоза по натуре своей являлся не просто хозяйственником, но созидателем. Его коньком (или, по-современному, «фишкой») являлось строительство. Под руководством Алексея Михайловича старое село из зачуханной деревни с единственной кривоватой улицей превратилось в современный поселок, застроенный удобными домами. Некоторые из них имели по два этажа, что для деревни в те времена было в диковинку.

Дополнительную известность поселку принесло огромное озеро, созданное стараниями Алексея Михайловича на месте невзрачного, заросшего тиной пруда. Туда сразу же запустили рыбу, и летом к его берегам стали съезжаться рыболовы со всей округи. Много лет спустя, когда семья уже не жила в совхозе, водоем все еще был известен в народе под названием «Черновцово озеро».

…«Да, папа сумел оставить след на земле и память о себе, – подумалось Наталье Алексеевне. – Интересно, вспомнит ли кто-нибудь о нас, когда мы уйдем? Сегодня и о живых-то не всегда по м нят. Жизнь стала какая-то одноразовая: использовал – бросил, что вещь, что человека. Люди тоже превратились как бы в однор а зовые стака н чики.

Раньше, когда безусых мальчишек по поводу и без повода и с пользовали в качестве пушечного мяса, «наверху» говорилось с о т вратительным цинизмом: «Бабы новых нарожают». Современная жизнь заставила женщин поумнеть. Они не торопятся «плодить нищету». Пустеют села, в небольших депрессивных городках дож и вают свой век пенсионеры. Что дальше, что дальше?.. «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает о т вета»…

Когда Алексей Михайлович приступил к хозяйствованию на новом месте, в селе даже отсутствовал постоянный источник электроэнергии. Электричество поступало в дома от местного «движка». Свет в лампочках мигал, дергался, а после одиннадцати часов его выключали вообще. Наряду с лампочками в домах всегда имелись в запасе обычные парафиновые свечи. Они помогали не всегда. Случалось, женщины затевали стирку в стиральных машинах, и внезапно отключался свет. Свечи в таких случаях оказывались бесполезными. Подождав часок-другой, хозяйки принимались достирывать белье вручную.

Жить на новом месте рядом со школой было значительно удобнее, но проблем все равно хватало с лихвой. Первое время водопровод в доме отсутствовал, воду по-прежнему приходилось таскать с улицы. Благо, колодец находился неподалеку. Если отец не успевал с вечера наполнить бак, утром за водой собирался весь женский батальон. Матушка набирала полные ведра, Натка – по половине ведра. Их цепляли на коромысла, и процессия возвращалась домой. Маленькая Маринка тащилась сзади с маленькими ведерками в руках (с присущими ей энергией и энтузиазмом она не могла пропустить ни одного общего домашнего мероприятия). Валюшку по малолетству за водой не брали.

Второй бедой снова оказалась баня. Тащиться с тремя детьми через несколько улиц по слякоти или морозу, не говоря уже о самом банном экстриме, для Зои Максимовны становилось настоящим испытанием. На выручку пришла соседка, жившая напротив. Во дворе у милейшей старушки тети Нюры Дремовой рядом с ее хибаркой находилась убогая банька, топившаяся по-черному. Однажды, увидев, как семейство директора совхоза плетется домой после очередной помывки, тетя Нюра сказала матери певучим, окающим вологодским говорком:

– Зоя, замучилась ты со своиАми девками-то. Вон от у меня во дворе баня стоит, вы от, как понадобится, протопите ее, натаскайте воды, да и мойтесь от себе на здоровье! Глядишь, после вас я когда помоюсь. Одной-то мне тоже тяжело управляться.

Зоя Максимовна с радостью согласилась, плохо представляя, на что идет. Помывка в бане, топившейся по-черному, стала новым испытанием для всего семейства.

Гигиеническое заведение представляло собой две малюсенькие каморки без окон. Закопченными до глянцевой черноты стенами они напоминали филиал ада. Таким образом, как выглядит преисподняя, Натка узрела наяву в свои двенадцать лет. Первая клетушка служила раздевалкой. Вторая – ее середину занимал котел с горячей водой, вмурованный в огромные булыжники, – предназначалась для мытья. Две небольшие лавочки и ведра с холодной водой жались к стене на некотором, весьма не безопасном расстоянии от раскаленных камней. Воду и булыжники нагревали простым костром из дров. Его разводили прямо под котлом. Никакой печи в бане не имелось в принципе. Нещадно валивший от дров дым быстро заполнял все помещение. Чтобы не угореть после разжигания дров, костровой должен был пулей вылетать на свежий воздух и наблюдать за процессом снаружи, изредка подбрасывая поленца.

Требовалось не меньше двух, а то и трех часов, чтобы баня прогрелась, чтобы из помещения через специальные отдушины вышел дым и угарный газ. Лишь после этого можно было приступать к мытью. Если добавить, что освещались клетушки больше чадившим, чем светившим керосиновым фонарем, можно представить, каким «удовольствием» становилась банная процедура.

Когда Натка первый раз вошла в помывочную, от страха она сразу же вылетела в раздевалку. Мать кое-как смогла ее успокоить и наскоро вымыть голову. Дальнейшее купание заменили обливанием теплой водой – на большее выдержки не хватило. Так же намучившись с мытьем двух других девчонок, Зоя Максимовна выкинула белый флаг. Баней соседки они воспользовались в первый и последний раз, предпочтя филиалу преисподней мучения в поселковом бытовом объекте.

* * *

В пятом классе у Натки сменились учителя. Вместо одной преподавательницы, молодящейся аккуратненькой Дины Александровны, появились предметники. Каждый обладал собственной изюминкой. Историк, например, имел обыкновение время от времени приходить на уроки в туфлях на босу ногу. Натка не понимала, почему он игнорировал столь значимый предмет гардероба, как носки, – может быть, проспав, не успевал их натянуть.

Эффект получался довольно комический. Пафосно изложив у доски очередную порцию дат и связанных с ними событий, потыкав указкой по картам, педагог возвращался к своему столу. Когда он садился на стул, задравшаяся почти до колена штанина демонстрировала голую волосатую ногу. Правда, никого в классе это особо не шокировало. Наивные пятиклассники, кажется, вовсе не замечали вольностей в туалете наставника. Звали его Петр Степанович. Из других характерных особенностей, присущих историку, впечатляло то, как он произносил популярное в те годы слово «КПСС». В его вариации оно звучало:

– Кэ-па-эс-эс.

Другая учительница, химичка, могла появиться в классе в валенках, весьма неделикатно попахивающих навозом. Бедолага, спеша на первый урок от своего семейства и хлева со скотинкой, наверное, тоже не успевала переобуться в более приличную обувь.

Педагогический коллектив школы однородностью не отличался. Костяк составляли несколько старожилов, в частности, директор школы, бывший фронтовик, и его жена математичка. Эта семейная пара являла собой образец лучших представителей сельской интеллигенции. Худощавый, слегка прихрамывающий Дмитрий Андреевич носил на лацкане единственного, похоже, костюма орден Красной Звезды. О своих военных подвигах педагог не распространялся, но любой понимающий человек знает: такая боевая награда вручалась за личное мужество и храбрость в бою.

На мирном поприще, где обстоятельства не требовали проявления этих качеств, Дмитрий Андреевич снискал уважение коллектива и учеников за доброжелательность, простоту и справедливость. Такой же доброжелательностью, каким-то домашним уютом и спокойствием веяло от его жены Инны Ивановны. В дебрях математических премудростей она не только чувствовала себя как рыба в воде, но умела доходчиво, ясно донести свои знания до самых тупоголовых учащихся. У Натки Инна Ивановна преподавала в восьмом классе, и этот период стал самым светлым этапом во взаимоотношениях школьницы с цифрами, латинскими буквами и прочими математическими символами. За одну из четвертей она умудрилась получить даже пятерку.

Несколько учительниц, входивших в ядро коллектива, закаленные в баталиях ветераны учебника и указки, были женами главных специалистов совхоза. Все они, каждая в свое время, подобно декабристкам, отправились вслед за своими сужеными, распределенными на село после окончания сельхозинститута. Педагогини прижились, смирились, обросли хозяйством и привычно тянули лямку на всех фронтах своей нелегкой жизни.

Вторым эшелоном шли выпускники новосибирского пединститута, отправленные в трехлетнюю «ссылку» после получения диплома. Эти появлялись в стенах школы едва ли не каждую осень. Бессемейные одиночки умудрялись каким-то образом «слинять», едва дотянув до конца четвертой четверти. Семейных в ряде случаев затягивало сельское житье. Довольствуясь тем, что есть, они принимались вить гнездо вдали от манящих городских огней. Совхоз предоставлял им вполне приличные по сельским меркам квартиры в новых домах, которыми быстро застраивались окрестные пустыри.

Одна из таких молодых семейных пар поселилась в соседнем с Черновцами доме. Скворцовы преподавали физику, приехали в сельскую школу по распределению и как-то сразу попали в струю. Их хорошо приняли как педагоги, так и школяры. Жилищная проблема решилась для них в первые же дни – в городе о таком не приходилось и мечтать.

Находясь рядом, выглядели супруги Скворцовы довольно забавно. Жена (ее тут же на сельский манер начали величать за глаза Скворчихой) была крупной статной молодой женщиной с упругой «химкой» на коротких светлых волосах. Она казалась старше своего возраста благодаря не только телосложению, но и характеру, серьезному и решительному, похожему на мужской.

Супруг, которого мгновенно окрестили Скворчиком, на диво точно соответствовал своему прозвищу. Высокий, тощий, очкастый, с маленькой головой на длинной шее и вихляющей походкой он во всей красе представлял собой тип смешного нелепого чудака, этакого Жака Паганеля, героя фильма «Дети капитана Гранта». Чудной оказалась не только внешность Скворчика, но и поведение. Рассказывая о чем-то, в самых неожиданных местах он прерывал фразы подвизгивающим хохотом. Видя, что кто-то из учеников не слушает на уроке, физик нараспев произносил:

– Ивано-о-о-в, выйди-и-и из класса-а-а! Тебе здесь не ме-е-есто.

Но в общем и целом Скворчика любили за добродушный нрав, увлеченность своим предметом и обширную эрудицию.

Всякий раз, купив мужу костюм, Скворчиха первым делом зашивала все карманы. Но ее усердия хватало ненадолго. Через несколько дней карманы физика начинали топыриться мотками проволоки, запчастями к приборам, отвертками, плоскогубцами… Нередко из нагрудного кармана вместо авторучки торчал молоток. Жена сокрушалась, но сделать из подростка-переростка степенного солидного мужчину ей не удалось до самой смерти. Так он и остался на всю жизнь скворчиком – легкой беспечной птахой, живущей в своем удивительном мире, наполненном фотонами, протонами, электронами и прочими невидимыми сущностями.

Школяры, зная фанатизм учителя по отношению к своему предмету, нередко бессовестно этим пользовались. Перед опросом класса время от времени кто-нибудь невинно спрашивал:

– Леонид Иванович, я вот не понимаю, как происходит процесс деления урана…

После этого об опросе можно было забыть! Физик брал в руки мел, становился к доске и – «понеслась Маруся в баню». Существовала лишь одна опасность: класс мог не попасть на перемену. Рассказ о делении ядра урана затягивался до момента, пока в класс не входил следующий предметник.

Третья категория педагогов казалась самой таинственной. Время от времени ветры истории заносили в село то один, то другой экземпляр, неизвестно откуда взявшийся и неизвестно каким образом приземлившийся рядом с классной доской. Подобно блуждающим огням, они возникали из ниоткуда и исчезали неизвестно куда, воплощая собой загадочность человеческих судеб. Поговаривали, будто таких высылали из мест цивилизации в медвежьи углы на поселение за разногласия с горячо любимой советской властью.

Гениев вроде Иосифа Бродского власти отправляли, очевидно, в более суровые и северные места, но и в Наткиной сельской школе появлялись изредка неординарные личности. Один из них, Улеф Францевич, полгода преподавал в десятом классе литературу. Откуда взялся прибалт пенсионного возраста в их деревенском захолустье, ученица не знала, но первым делом, кто бы сомневался, влюбилась в такого необычного для их мира человека.

Улеф Францевич вызывал симпатию европейской изысканностью, благородной сединой, колоритным латышским акцентом и элегантно прихрамывающей походкой. Во время ходьбы он пользовался массивной тростью с тяжелым витиеватым набалдашником темного металла. Старый подвылинявший пуловер с прибалтийским орнаментом смотрелся на нем лучше, чем на некоторых модные костюмы. Держался педагог замкнуто, отстраненно. Судя по всему, ему было о чем рассказать питомцам, но наученный горьким опытом он не лез в дебри психологии, философии и тем более политики. Предмет свой Улеф Францевич вел формально, строго в рамках программы и через полгода так же неожиданно исчез из школьных стен, как в них появился.

Наткина любовь завяла, не успев расцвести пышным цветом. В памяти осталось, как элегантный педагог шагает по коридору, опираясь на свою необычную палку, и только.

* * *

Во всем, что касается школьных любовей, барышне откровенно не везло. Классе в восьмом ее сердце покорил одноклассник, постигавший премудрости наук по второму кругу. Второгодник, у которого над верхней губой уже пробивался темный пушок, откровенно пренебрегал учебой и слыл в школе отъявленным ловеласом. Если его и привлекала какая-то наука, то, несомненно, наука страсти нежной. В ней, похоже, второгодник достиг куда более заметных успехов, нежели в прочих предметах.

Не по годам развитый юноша носил взрослый костюм с галстуком, заигрывал с десятиклассницами, а на школьных вечерах, широко расставив ноги на манер Муслима Магомаева, пел известные шлягеры тех лет: «А эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала» и «Я иду к тебе навстречу и я несу тебе цветы, как единственной на свете королеве красоты». На незаметную «заучку», не отрывавшую голову от книг, красавец-певун не обращал никакого внимания, предпочитая добиваться благосклонности девушек постарше. Восьмиклассница на уроках и переменках тайком пялила глаза на своего избранника, вздыхала и рисовала в воображении славные деяния своего героя.

Однажды классная руководительница, по всей вероятности, устав от болтовни, которой занимались соседи по партам, решила перетасовать класс и рассадила учеников по новому. И вот – о, чудо! – красавчику выпала участь сесть рядом с Наткой. Он, безразлично шмякнув учебники на парту, плюхнулся на указанное учительницей место. Натка от такого близкого соседства с предметом своего обожания, подобно старозаветным барышням, едва не хлопнулась в обморок. Она уткнулась носом в парту и, едва дыша от смущения, принялась отчаянно рисовать загогулины на обложке тетради.

Увы, увы! На следующий день произошло событие, в пух и прах разбившее все ее романтические мечты. Неизвестно, какими деликатесами позавтракал в то роковое утро смазливый второгодник, но когда он сел за парту, на Натку столь густо пахнуло смесью лука и чеснока, что она снова чуть не лишилась сознания. На сей раз от отвращения. Любовный туман рассеялся, как по мановению руки…

Терпеть рядом с собой луково-чесночные запахи восьмикласснице пришлось до конца последней четверти. Благо, оставалось всего несколько недель. В девятый класс подражатель Муслима Магомаева не явился. Решив, что знаний и культуры у него и так целый воз, он укатил в Новосибирск, где поступил в какое-то незамысловатое ПТУ.

Недолгая влюбленность в Улефа Францевича, следовательно, стала второй сердечной раной для романтической Наткиной натуры.

Сменившая пожилого педагога литераторша (она же «русачка»), жена одного из местных совхозных начальников, оказалась шумной, скандальной, малограмотной халдой. После разбора творчества Есенина, фальшиво восторгаясь красотами его стиля, она тут же без зазрения совести могла обругать любого в классе тупицей, дураком, коровой, ослом или иным ни в чем не повинным жителем скотного двора. В этом смысле дама двигалась в русле гоголевских писаний. Бессмертный классик в поэме «Мертвые души» отмечал, что «щедр человек на слово "дурак" и готов прислужиться им двадцать раз на день своему ближнему». Несколько раз Натка уличала вульгарную тетку в простых орфографических ошибках. Изворачиваясь, как уж на сковородке, наставница на голубом глазу заявляла:

– Можно написать так, а можно и по-другому. Оба варианта правильные!

На уроках литературы порой доходило до смешного. Тупо пересказав содержание учебника, «русачка» вызывала отвечать к доске то одного, то другого ученика. Когда очередь доходила до Натки, вместо того чтобы столь же тупо выплевывать в массы пресную жвачку, она изливала на одноклассников обильные потоки информации – особенно если дело касалось творчества Маяковского. Девушка в то время им буквально бредила, читая о любимом поэте все, что подвертывалось под руку. Казавшийся непробиваемым класс в такие минуты слушал ученицу разинув рот – особенно когда речь шла о взаимоотношениях поэта с его возлюбленной, сомнительной и крайне раскованной дамочкой Лилей Брик, не гнушавшейся фотографироваться в обнаженном виде.

Много лет спустя, в годы перестройки, когда многое тайное стало явным, широкая общественность узнала о сотрудничестве Лилечки с НКВД, о том, что, по словам Бориса Пастернака, квартира Бриков являлась, в сущности, отделением московской милиции. Во времена же Наткиного школярства журнал «Огонек» писал о музе поэта с восторгом и придыханием. Как же, возлюбленная Маяковского!

Концерты доморощенного литературоведа продолжались недолго. После нескольких Наткиных «бенефисов» русачка-литераторша заявила:

– Черновец, если ты считаешь, что знаешь литературу лучше меня, иди давай урок, а я займу твое место!

Такого запаса наглости у школьницы не оказалось, и ей пришлось «заткнуться в тряпочку». Вызывать к доске Натку перестали вовсе.

«Оттягивалась» выпускница на сочинениях, выдавая многостраничные трактаты на заданные темы. Чего греха таить, грамотность при этом страдала, и учительница не без злорадства (как казалось Натке) в конце каждого ее творения ставила оценку: пять за содержание, три за русский язык. На четверку в аттестате Натка, тем не менее, все-таки выползла.

* * *

Еще одну залетную птаху, протрепыхавшуюся в силках школьных стен года два, звали мадам Дугальская. Она преподавала математику в средних классах и (за неимением физрука) физкультуру в старших. Именно на ее уроке нерадивая в спортивном отношении школьница получила внушительный удар метательной гранатой по лбу.

У дамы имелось вполне обычное имя и отчество, вроде Ольги Ивановны, но все в школе включая педагогов за глаза величали ее не иначе, как мадам Дугальская. Сочетание польской фамилии с русскими именем-отчеством не редкость в Сибири, где проживало изрядное количество сосланных в разное время поляков. Однако при таком наборе учительница имела совершенно азиатскую внешность. На плоском блинообразном или, говоря возвышенным слогом, лунноликом фейсе желтоватого цвета едва угадывались щелки глаз, с любопытством и озорством взиравших на мир.

Было в этой полуполячке-полуказашке нечто шальное, пугающее. На физкультуру мадам Дугальская натягивала ярко-зеленые фланелевые лыжные штаны с начесом, и когда ее коренастая фигура лихо взметалась над брусьями, хотелось тихонько прижаться к стене, а еще лучше отойти подальше. Столь же темпераментно она покоряла другие спортивные снаряды – «коня» и «козла».

Об учащихся сказать нечто похожее было никак нельзя. Одноклассники Натки кое-как вскарабкивались на ненавистные четырехногие сооружения, украшенные торчавшими из прорех дерматиновой обивки клочками ваты, тяжело переползали через них и, наподобие мешков с картошкой, плюхались на пропыленные маты.

Физкультуру Натка ненавидела еще больше, чем математику. Спустя много лет после окончания школы ее время от времени мучил кошмарный сон. Она стоит у доски, где написаны непонятные математические символы, и должна объяснить их смысл какому-то большому страшному человеку. На кон поставлена едва ли не жизнь, а она, ничего не понимая из написанного, с замиранием ожидает, что вот-вот случится непоправимое! Спасительный школьный звонок, раздававшийся в коридоре, прерывал сон. Открыв глаза и увидев вокруг реалии настоящей жизни, Наталья, облегченно вздохнув, еще долго прислушивалась к бешеному сердцебиению…

Сон, связанный с математикой, трансформировался в еще более причудливое и также весьма малоприятное сновидение. По временам Натке снилось, будто ее призывают в армию. Во сне она так ясно представляла ожидавшие ее тяготы армейской службы и, в первую очередь, бесконечные занятия физкультурой, что пыталась спрятаться в шкафу школьного кабинета биологии, где хранились учебные пособия. Внезапно дверца с треском раскрывалась, и все одноклассники видели, как она, скрючившись, сидит в шкафу…